Опубликовано в журнале Волга, номер 4, 2008
Я жду сверхчистоты…
М.А.
Сегодня, как, впрочем, и во все времена в окололитературных дискуссиях живо обсуждается проблема эволюции (революции, мутации), короче говоря, насущного и сущностного преображения современной поэзии – ради ее просто-таки видового, физического выживания в нашем бездуховном мире.
Делать что-то надо, все с этим согласны. Но ведь и поделать-то нельзя ничего! Критикам, литературоведам, филологам, хранителям либо реформаторам языка, то есть, тем, кто как раз и задается апокалиптическими вопросами, – им-то роль отведена по определению пассивная, созерцательная и состарадательная. Действуют же – носители языка. Малые и великие человеческие общности и сообщества – говорят, литературно одаренные единицы (поэты, прозаики, драматурги) – пишут. Внешне – облекая речь в художественную форму, по сути – даря “тем же самым” словам новую жизнь, волшебные свойства, возможность нетривиальной судьбы. Те же слова – да не те. Литература, понимаешь… И вот, всем вроде бы сейчас ясно: настоящая поэзия все с большим трудом находит благодарного слушателя и читателя. Двигается, по большей части, в арьергарде общественного сознания, формально совершенствуясь – духовно покоится, а то и деградирует, а уж в вопросах этики и морали – “плавает”. Без компаса, руля и ветрила, по воле волн, поскольку сама за редким исключением “волны не гонит”.
Как никогда (как всегда) недостает в поэзии сильного духа, умного сердца, нового слова. Как пробиться к читателю и с чем к нему выйти, “пробившись”? Есть, среди прочих, такое мнение: врать не надо.
Это, на самом деле, не такое уж частное требование и вовсе не наивный принцип. Жизнь познается и преобразуется жизнью, человек говорит с человеком, сердце видит (слышит) сердце. Дар искренности, усилие честности, поиск истины – в идеале эта триада неделима и непреложна, но на практике мы лишь время от времени, там и сям имеем (или не имеем) дело с ее отдельными категориями, какими-то их житейскими проявлениями. Но подлинные художники на понижение не играют и ценности не нивелируют. Их творчество и живет-то лишь благодаря тому, что для автора искренность-правда-истина необходимы (нужны), не обходимы (никак не минуемы), максимально соприродны индивидуальности этого самого автора. Он по-другому – просто не может. А читатель – если заглянуть глубже биологических рефлексов на попсовые раздражители – другого и не хочет. Другого (неискренности, тривиальности, пренебрежения) читатель и не прощает. Читатель ждет исповедующегося исповедника – собеседника, в сердечных муках либо в мыслительных трудах – соучастника. На час – товарища, на жизнь – друга. Некоторым везет: c ними говорят настоящие поэты.
*
Максим Арикович Анкудинов (1970 – 2003 гг.) – замечательный уральский поэт, трагически мало проживший, но в литературе, на мой взгляд, успевший сказать свое слово, оставивший не только след, а может быть и путь… На сегодняшний день опубликовано досадно мало его стихов и прозаических произведений. Надеюсь, издание тщательного собрания хотя бы лучших из них – не за горами.
Хочется в это верить потому, что Максим был в равной мере наделен и бесспорным талантом, и яркой индивидуальностью. И одной из главных черт этой индивидуальности как раз и была удивительно искренняя интонация: то детски непосредственная, то мятущаяся, горькая, то прозрачно-светлая, но никогда не панибратски “задушевная” и не пошло истерическая.
Маленькая остановка к югу от древнего
города Невьянска, по существу – деревня
Шурала с парусом церкви старинной,
прозрачным воздухом, тенью длинной
до самой железной дороги, и запад
горящее солнце спрятал в лапы,
Уральский хребет вот-вот позолотится.
…Сколько ни едешь – сердце колотится.
– стихотворение “419-й км” своеобычно настолько же, насколько самодостаточно в качестве мгновенного, ослепительно свежего скола бытия, здесь и сейчас равновеликого скромному быту. Бедность – как чистота, заброшенность – как свобода, все новые и новые “грани” и “планы” моментального кадра возникают благодаря не столько точности слова, сколько чистоте душевного движения автора-созерцателя.
Или – например, такое:
серебряное небо
в поселках ближе
потому что горы
задевают сердце
объясните сердцу
почему горы
объясните ветру
почему любят
…Объясните провинциальному читателю – почему стихотворение, как и многие другие у Анкудинова, записано без знаков препинания? Когда интонация графически не закреплена, она свободна меняться сообразно читательскому восприятию, наплыву ассоциаций. Такое чтение – уже сотворчество, в какой-то мере соучастие в рождении стихотворения, тогда как само стихотворение предстает более искренним. Нет непреложного канона прочтения, снята последняя защита: только – голос, и не структура, а “облако”, или же “поле” смыслов…
Искренность в поэзии как не бесцельную, а духовно наполненную спонтанность высказывания, как животворящую силу – вот что ценил Максим в чужих стихах, вот что умел делать сам, не как профессиональный фокус, а всегда – как житейское чудо:
стихи пишутся
не пишутся
любовь с безнадегой
вода с глиной
снег с водкой
– как никто он умел сберечь живыми все краски феерического переживания, озарения-откровения, и все же в письме как-то написал: “Как остаться искренним, даже эротическим лириком, и не скатиться в скотство, в разврат, как остаться православным христианином, чистым перед Богом, – и шептать о нежной любви?
Это очень сложно и серьезно, на самом деле. Бог есть Любовь, и Бог создал любовь, чтобы люди любили, а не скорбели; Бог людей любит, но как не плоть петь, а Бога, а в плоти величать – Творца?” Он хотел писать – и не меньше того, жить, любить, быть и говорить –
глубоко и нежно
как только умеешь
по зову и духу
и искал образы для самого потаенного и интимного, например, для “раковины любимой” – телесного центра притяжения мужчины к женщине:
вечно интересна напрасна
перецелованная
р-рюмочка соленой
водки светлячок зеленый
крылышко полевой птички
краешек ночи размах электрички
Эротическое чувство здесь впускает в себя – как бы захватывает по расширяющейся спирали – огромный внешний мир, поэтому метафора получается – восходящая, поэтому плотское – одухотворяется, не теряя силы чувственности.
Искренность в понимании Анкудинова естественна и неотчуждаема как от речи (поэтической, да и обыденной тоже) так и от самого человека, тем более – поэта. Искренность – родная боль:
Прости, что я пишу такие
стихи из боли и из страха,
но раз пишу – пишу.
А я – касание руки
восставшего вчера из праха
и тем дышу.
Характерно, что лирический герой, почувствовав свою открытость как инакость, на опыте познав ее несовместимость с негласными нормами комфортного общения, – не замыкается в себе, не прибегает, как это сплошь и рядом встречается у других авторов, к самооборонительной иронии, к нарочитой жестокости, цинизму и т.д. Он не изменяет себе – напротив, утверждает право на сильные чувства и их свободное выражение: “отстаивай свою беду”. Легко догадаться, с чем в реальной жизни сталкивается такая романтическая установка.
многим без меня
хорошо как без сердца –
пишет М. Анкудинов. Среди всеобщего (осознанного или подсознательного – не важно) стремления к оптимизации и унификации эмоциональной сферы подлинность и искренность ведут к одиночеству.
Одинок, что называется, “по определению” и человек, совмещающий в себе природную открытость и обостренное чувство правды, сохраняющий верность правде.
у меня же нет
ничего кроме правды
– подразумевается: “у меня нет ваших клыков и когтей, вашего оружия, вашей низменной смекалки. Чего – требуете? Чего – боитесь?”
Впрочем, такая декларация собственной честности для М. Анкудинова – редкость. Поиск правды и преданность правде в его стихах выражаются опосредовано, через наблюдение ежечасной, повседневной, привычной, уже никем не замечаемой окружающей лжи.
Грязь вперемешку с тараканьим снегом
Бегут автобусы гремят трамваи
Звезды дымят снимают кино пьют пиво шарахают дамочек
Нежно любят верных подруг
Играют в театрах играют в театры
В школах играют на деньги и сигареты в шапки и карты
Дети в детском садике играют в “камень-ножницы-бумага”
Русский язык все это терпит
………………………………………………………………….
(Мужество это когда его нет
Когда есть страдание и есть терпение)
Стерпит и то, что любви не бывает
Стерпит недружбу и дружбу между тиграми освобождения
“Тамил Илама” и Джохаром Дудаевым в небе
Стерпит и то, что ты меня не любишь
Но за наблюдением логически следует прозрение лжи не просто многоликой, но лжи всеобщей, тотальной, фундаментальной:
* * *
Город – казнь:
духа – камнем
веры – дружбой
любви – надеждой
Искажены, лгут – сами основания обманчиво процветающего мира. Старая, конечно, песенка: “Что-то неладно в Датском королевстве…” Но разве не происходит это с нами здесь и сейчас? “В этом странном мире, где поэтессе шьют срок за пачку марихуаны, а машины с героином прозрачно перетекают через пограничников и таможни, где солдаты на южной войне крадут оружие у своих товарищей и продают за травку противнику, подводя товарищей под расстрел или штрафбат, где талантливые поэты утверждают абсолютную ценность денег и относительную – души, где критики и издатели не могут получить денег ни от частных людей, ни от правительства кроме как под рекламу – чаще всего, порока…” – в этом мире, кроме уже перечисленного, замалчивают постыдные факты прошлого и настоящего, без конца переписывают и переиначивают национальную историю, плевали на стариков, чихали на будущее своих детей…
Если лжет государство, если ложь приемлет общество, не остается в стороне и искусство, те же этические искажения претерпевает литература, причем, мало кого на самом деле это заботит. Анкудинов же писал в статье “Слово в защиту русского авангарда”: “Отстой и серость выдают себя за цвет и правду, […] без любви, без плача, без личной жертвы – без обязательств верности и дружбы, нежной дружбы между силой и разумом, между сердцем и духом – между женщиной и мужчиной. […] Где совесть, где правда? “Что есть истина?” Смешной вопрос, правда?”
Однако, просто заметить и отметить самоутверждение окружающей лжи Максиму было недостаточно. Он, конечно, задумывался о причинах и сущности этого явления, и подбираясь к нему ближе, вглядываясь глубже, приходил к парадоксальному выводу: лжи вокруг столько, что лжи… нет. Цинизм ведь, по сути, – правдивость, неправая, но реальная ипостась правды. Цинична история, цинично общество, цинична жизнь по отношению к конкретному человеку – тотальный цинизм, все – правда. И Максим записывает одностишие – в одну строчку, в два слова: “неправды нет”. Хотите более пространного объяснения? – пожалуйста:
* * *
настоящее время
настоящие люди
настоящие бомбы
настоящий Освенцим
Жизнь – настоящая. Чтобы настоящей была и поэзия – она должна говорить правду:
* * *
Вода стирается с души
в карандаши и авторучки
и ты пиши, пиши, пиши,
как интересно до получки,
как неподкупен проездной,
как день белеет и дымится,
как дышишь ты своей страной
и запах – длится, длится, длится…
Подлинность и правда, однако, не гарантируют легкости и свободы. Многими нитями они связаны с болью жизни, познанием, страданием, а также с роком, личной судьбой. “…за излишнюю откровенность меня ругали, и сильно, – признавался М. Анкудинов в одном из писем. – А знаете ли, неправду не обожаю как-то. […] Считаю себя плохим человеком и плохим поэтом. Пишу потому что больно, и все. Когда могу стерпеть – не пишу”. Невозможность говорить правду – по сути, немота. Жизнь, добровольно или принудительно пошедшая вразрез с правдой сердца, – то же, что и смерть:
счастье итог, и так
страшно без счастья, как
рубль превратился в пятак,
стала ногой рука,
колокол без языка
из углепластика
Анкудинов остро чувствовал и умел передать в стихах не только повседневные трудности либо глубинный трагизм существования, но также и абсурдность окружающих идей, ценностей, стремлений, положений. Эстетика и поэзия абсурда если и не были для него предпочтительны, то не были и совершенно чуждыми. Судя по стихам, он, в частности, задумывался о соотношении реальности и иллюзии. Тотальная ложь, тотальная иллюзорность бытия – понятия весьма близкие, открывающие, как мы знаем, широкое поле для разнообразных художественных идей. Максиму Анкудинову, однако, принадлежит такое вот стихотворение из трех слов:
* * *
иллюзорно
не спастись…
А разговор о спасении – Спасении в религиозном понимании (которое характерно для Анкудинова) есть уже разговор не столько о приверженности правде, сколько о поиске Истины.
…Вообще, поэт – настоящий поэт – может и не теоретизировать на эту тему. За него говорят стихи, через него сам язык (или же то или иное национальное самосознание) нащупывает пути к абсолюту самовыражения и самосовершенствования. “Вдохновение, выражаемое словом, выражает Истину” – писал Джордано Бруно. Но в стихах М. Анкудинова Истина (а также истинное содержание либо предназначение человеческой жизни) – несомненно, объект поиска, интуиции, осмысления. Он часто пытается воспроизвести некие, я бы сказала, истинные состояния, моменты не обязательно совершенного счастья, но, может быть, – гармонии, равновесия, чистоты восприятия. Таково трехстишие:
кофе
полрюмки сухаря
и улыбнуться
Не так уж это непритязательно, поскольку – пронзительно, точно, в самом деле вдохновенно. И даже не столь совершенные стихи – что-то такое дают почувствовать:
* * *
Креозота запах.
Ручка на листке.
Жить у ветра в лапах
Волны на реке.
И в глуби источник
Находить и пить
Ощущенье тоньше
Шепота: любить.
Прыгать в электричку
На чертовом ходу
И последней спичкой
Поджигать звезду.
– прочитаешь такое – словно свежим ветром прохватит: есть надежда – быть…
Но речь-то мы заводили все же об истине, а не о прекрасных остановленных мгновениях. В религиозном, повторяю, понимании Истина нам не подвластна и недоступна. Этим самым, однако, она не уничтожает, а возвышает смысл жизни. Путь к Истине труден:
* * *
синие крылья
небесного казачества
не даются даром
– в этих и других стихах М. Анкудинов предстает поэтом подлинно русским. Он писал о русском православии, он искал “русского Бога” и – проходя через крушение иллюзий, отчаяние, стыд за себя и ужас перед реальностью – все-таки верил в христианскую любовь, и с интимно-достоверной лирикой у него уживалось предельное и запредельное одухотворение любимой. Приземленного обожания в его стихах, слава Богу, не встретишь, но обожествление – случалось:
Синекрылая птица
Огненная пламень
Святая простота
Светящаяся Муза
– где-то здесь, рядом, тот “огнь поядающий”, который выводит человека к Истинной жизни. А пути – могут быть разные: путь любви, путь к свободе, путь к исторической и философской правде существования, прошлого и будущего России (у Анкудинова об этом немало сказано) и, конечно же, путь к Богу.
* * *
О Боге
молчаливо
о Боге
торопливо
пока еще
пока
репейники крапивы
цветы уральской сливы
и облака
Слов и какого-либо мудрствования здесь минимум, зато максимум неба, света, Премудрости – не от знания, а по вдохновению.
Со времени общения с Максимом Анкудиновым помню и сейчас по стихам его – вижу: он ни в коем случае не чувствовал себя “в Боге”, вправе рассуждать и поучать на эту тему. Он был – в поиске, в процессе самоопределения, в пути. И путь этот гораздо важнее творческих, не говоря уже о карьерных, амбиций поэта. “Лучше быть серостью, – читаю в его письме, – но чистым и честным человеком. […] сейчас ПОЧТИ ВСЯ моя жизнь не согласна истине, и что с того, что Истину я знаю?”
О непознаваемости Истины мы уже говорили выше. Но нельзя поспорить с мощной интуицией поэта, подсказывающей такие, например, истинно провидческие (причем, накрепко связанные с традицией русской философской поэзии) строки:
…Веришь, что лучшее будет,
Или не веришь – равно:
Осень, кормящая грудью, –
Бездна, раскрывшая дно.
Бездна раскрылась, из бездны,
С грязью арктических слез
Вылезет сильный и честный,
И беспощадный мороз.
Пахнет летящим морозом.
Ближней холодной рекой.
Там, где кончаются слезы,
Не наступает покой…
Начало этого отрывка развертывается по-державински и по-тютчевски величаво-отстраненно. Зато в последних строках – какова полемика с финалом поэмы “Мороз-Красный нос”! Некрасов утверждал в нем примиряющую и очищающую функцию смерти, слияния с Абсолютом. Анкудинов, констатировав: “не наступает покой”, – видит дальше, чувствует глубже. Мне кажется, неспроста здесь вспоминается “Мороз-Красный нос”. Как и в этой поэме, в поэзии М. Анкудинова нераздельны женщина и любовь, Россия, Истина. Для него эти понятия накрепко связаны (“накоротко замкнуты”?) между собой. Одно подразумевает – нет, разумеет – другое. Судьба России настолько глубоко укоренена в его сердечном беспокойстве, что встает сама, без специального упоминания, за многими образами и сюжетами – как тот самый отсвет Истины, вносящий трагическую гармонию в лирическую импровизацию:
* * *
У вас так много правил,
Так много заправил,
Что я ваш мир оставил,
Хотя и полюбил,
А может, не оставил,
Хотя и не люблю.
Идет воскресший Павел
По стеклам и углю.
На бешеной Плотинке,
Где колется тусняк,
Стучат его ботинки,
Хламиду рвет сквозняк,
Идет сквозь сигаретный,
Автомобильный дым
В свой град новозаветный,
В московский Третий Рим,
До Лобного на Красной,
На царский русский трон –
Сквозь рев попсы ужасной,
Блатной цветной жаргон…
Его – пинает гопник,
Милиция метет,
Штрафует на двухсотник,
А он – идет, идет…
Может быть, это (одно из последних) стихотворений как раз и дает ответ на вечный вопрос. Искренность с правдой, а правду с истиной – дабы из абстрактных категорий они превратились в квинтэссенцию жизни – соединяет движение, вечное движение души, непрестанное духовное развитие. Но чтобы этот морализаторский трюизм переродился в твое личное – единокровное – достояние, нужно жизнь прожить-претерпеть, нужно научиться жертвовать и прощать, познать себя, но больше себя полюбить другого, пожалеть этот мир – захлебываясь скоростью разминовения: “Если бы я умел рассказывать о жизни! елы-палы, вот она, вот, вот она…”
Вот она – здесь, вся – с нами. Нет лишь автора этих строчек, он уже – там…
(март – апрель 2007)