Опубликовано в журнале Волга, номер 4, 2008
Родился в 1974 году в Свердловске. Окончил филологический факультет Уральского университета и аспирантуру. Автор книг: “Пробел” (1999), “Стихи” (2002), “Восьмистишия” (2004), вышедших в Екатеринбурге. Стихотворные подборки печатались в журналах “Арион”, “Воздух”, “Звезда”, “Знамя”, “Новая юность”, “Таллинн”, “Урал”. Стихи переведены на английский, голландский и итальянский языки. Проза нон-фикшн “Премия “Мрамор”” публиковалась в “Знамени” (2006). С 2004 года живет в Москве.
* * *
Подошел к самому себе
и дал по губе.
Отвесил еще оплеуху иль две.
Две.
Не будь идиотом, не будь, не будь.
Марш в путь.
Какой-нибудь марш сыграй на губе
себе.
Иди, отправляйся, не стой столбом,
не сиди за столом.
Рой, копай свой ход, бодай лбом,
как маленький гном.
* * *
Ради однокомнатной квартиры
тяжело трудиться десять лет.
“Ах, прощай, бряцанье праздной лиры,
я теперь рабочий, не поэт”, –
сетовать. Из молодости выйдя,
распрощаться с радостью навек.
В зеркале – ланиты, очи, выя.
“Здравствуй, ординарный человек”, –
умываясь, бреясь, чистя зубы,
по утрам приветствовать его.
Заменить проводку, ванну, трубы,
раковину. Больше ничего.
Творческую накопить усталость.
Распахнуть окно в убогий сад.
Если бы все это написалось
не сейчас, а десять лет назад!
Страсбург
Другой дает сигнал с потешною гримасой.
Смерть костью шевелит – поберегись косы!
Но полдень, и петух проголосил три раза,
фигурки двинулись по кругу. Поворот –
к воскресшему Христу апостолы подходят,
часы двенадцать бьют, и разевают рот
туристы праздные и с кукол глаз не сводят.
Ага, понравилось. Всё разглядеть хотят,
сфотографировать и выполнить программу.
Не думайте, что нас вот так же воскресят.
Нам сдохнуть предстоит и провалиться в яму.
Ни жирной колбасы, ни девичьей красы
и триллионы лет в заплеванном бараке,
чтобы песочные перевернул часы
в апсиде ангелок и свет зажег во мраке.
* * *
“СентябЫрь. Сад весь в ожиданье чуда…” –
писал отнюдь не сельский пионер,
чуть опьянев от творческого зуда,
на несколько затасканный манер.
А непогода, между прочим, всюду
осенняя при неприятье мер
решительных, увы, сулит простуду,
и насморк, и чиханье, например,
при переохлажденье организма.
Но осень наша, принято считать,
особенно способствует лиризму,
и осенью положено писать
роскошно, продуктивно, урожайно,
обильно, не “местами гениально”,
а гениально непрерывно, сплошь.
А между тем гляди: исподтишка
который раз природа начинает
обратный сочинительству процесс.
И полное собрание листвы,
в котором каждый клен как однотомник,
все ближе к избранному, а затем к цитате
все сводится оборванной одной.
И вот уже нам нечего читать,
парк грамоты не знает, ветер ищет,
кому задрать подол, за воротник
дождя насыпать – некому насыпать.
Затем приходит белый стих, который
себя сам пишет. Что ему читатель,
душа чужая, непонятная.
Потом молчит и он, как проза.
* * *
Город оплакал тебя дождем.
Где-то отправили дом на слом.
Застыл в центре города водоем.
Вот родишься в провинции, и потом
дождь со снегом и суп с котом.
Все мы думаем об одном.
Потому-то отправили дождь на слом.
В центре вырос отдельный дом.
Слез переполнился водоем.
* * *
Как алкоголик бережет недуг,
как перематывает руку туго
в подъезде нарк, как школьник прячет мук
позорный след, желая девку друга,
как, перепрятывая свой испуг,
игрок вдруг говорит себе “А ну-ка”
и скатывается в десятый круг
рулеточный, но вот какая штука –
так я скрывал сначала их отказ,
потом их управляемость, а после
их музыку простую, без прикрас,
в конце строки, и вечно где-то возле
заноза ныла, стыд колол мне глаз:
видны ли швы, запрятаны ли гвозди.
* * *
Как в поезде швейцарском, прославлять
который лишний раз нет смысла,
свежайший круассан уничтожать
и запивать водою чистой,
как в самолет из Мюнхена в Турин,
опаздывая вечно, что твой Тютчев,
сесть, Альпы пересечь и цепь вершин
рассматривать рассеянно, а лучше
в Люцерне, на мосту, как идиот,
расцеловать бродягу что есть силы,
как этих вожделелось мне высот,
когда бы это вовремя все было.
Ну а теперь смотрю на них с тоской.
Такие же Уральские, послушай,
к тому же были, в общем, под рукой.
И говорю швейцарцу: наши лучше.
* * *
природу и культуру, уподобить
одно другому; первую листву
и пробужденье вешнее природы –
чувств воскрешенью, ну а воскрешенье,
к примеру, чувств – цветению весны.
Но впрочем, это проза, говорите?
Ну да, Л.Н. Толстой, “Война и мир”.
Пример, любимый так учителями
за простоту, наглядность: у героя
депрессия проходит – дуб цветет.
Но тут сравнение хромает, ведь одной
природе уподоблена другая.
Такие мысли мне пришли на ум,
когда я занимался важным делом:
с природой не поспоришь, я искал
укромный уголок и вдруг увидел
дом, особняк, забытую усадьбу,
приют бомжей, удобривших тут почву.
Окурки, мусор, пол сожженный, мел –
что лучше может быть, когда прижало,
да что тут объяснять: родной губернский,
но смело претендующий на званье
столицы третьей – что уже есть признак
провинциальности глубокой, город,
в котором я родился и люблю
который, в плане туалетов
(смотри-ка ты, оксюморон какой!)
собой являет полную пустыню
или сплошной публичный туалет.
Москва, конечно же, не лучше. Без обид.
Так вот, осуществляя наконец
желанье небольшое, ощущая
все, что естественно в такой момент,
и то, что, безусловно, всем знакомо –
гармонию, кайф, удовлетворенье –
найдите сами слово, я сравнил
природу и культуру, уподобил
одно другому. Долгое журчанье,
звук в барском доме том опустошенном –
есть нота екатеринбургская.
* * *
Переворошу стихотворенье.
Я писал его сто лет назад.
Сразу возникает подозренье,
но в подобных случаях молчат.
Где-то слишком густо, где-то пусто,
тут не я водил моей рукой.
Незнакомое приходит чувство
полного спокойствия, покой.
Что я вечно жался да боялся –
вдруг в окно увидят, что курю?
Все равно куда хотел пробрался,
ничего не страшно, говорю.