Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2008
Совсем недавно завершился объявленный Немецким читальным залом Саратовской Областной универсальной научной библиотеки второй молодежный конкурс “Перевод современной немецкой литературы”. Презентация лучших работ прошла в конце октября в Немецком центре, там, где совсем недавно провела свой мастер-класс переводчица немецкой литературы из Санкт-Петербурга, автор учебников по переводу И.С. Алексеева.
Как и в прошлом году, в конкурсе приняли участие студенты саратовских вузов, школьники из Хвалынска и поселка “Дубки”.
Лучшими переводчиками в этом конкурсе стали студенты факультета филологии и журналистики СГУ Елизавета Иванова, Лада Билоконенко, Таймас Тимиржанов, Ирина Богданчикова, Евгения Кровякова и студентка кафедры немецкого языка Педагогического института Нина Воскобойникова.
Квалифицированное жюри – преподаватели кафедры немецкой филологии и кафедры зарубежной литературы СГУ, профессиональный переводчик Центра языка и культуры “Слово” по достоинству оценили все работы конкурсантов. Победители получили подарки от Гете-Института и Посольства ФРГ. Все участники конкурса в неофициальной обстановке, за чайным столом, организованным Агентством “Интенс” могли услышать замечания и пожелания членов жюри. Самые удачные переводы, мы предложили к публикации в “Волге”.
Валентина ПАНЧЕНКО,
зав. Немецким читальным залом СОУНБ
Даниэль Кельман
Даниэля Кельманна после выхода романа “Измерение мира” называют в Германии “спасителем немецкой литературы”. Роман, действие которого разворачивается в 1828 году, повествует о двух гениях — ученом Александре фон Гумбольдте и математике Карле Фридрихе Гаусе. (Интересный исторический факт: в следующем 1829 году герой его романа — Александр фон Гумбольдт побывал в Саратове…). Роман практически сразу после выхода в конце сентября 2005 года занял верхние строки в списках бестселлеров, он смог потеснить с Pole position самого “Гарри Поттера”. И продолжает сохранять эту позицию. Победительница нынешнего конкурса Елизавета Иванова, студентка факультета филологии и журналистики СГУ, выбрала для перевода именно этого автора. Представляем отрывок из книги Даниэля Кельмана “Эти очень серьезные шутки”
ЭТИ ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНЫЕ ШУТКИ
Перевод Елизаветы Ивановой
Я всегда считал литературу наиболее чарующей тогда, когда она нарушает не правила синтаксиса, а правила действительности. Я сам всегда старался так делать, и меня всегда поражало, насколько сильно внутреннее сопротивление этому у многих немецких экспертов в вопросах искусства. На основе этого можно сделать интересные выводы о менталитете; я думаю, нигде литература, и нигде даже само ощущение жизни так не утверждено в нерушимой мещанской действительности. Гарсия Маркес сказал в книге интервью, что колумбиец сам собой становится сюрреалистом, потому что окружающий мир столь нереален. С этой точки зрения, мы представляем собой другую крайность. Здесь реальное столь упорядочено, что мы даже сны видим, расчерченные на квадраты.
Видно, вы давно не ездили немецкими поездами.
О, спасибо за эту реплику. Могу я сказать пару слов о немецких поездах?
Не здесь и не сейчас.
Я бы с куда большим удовольствием прочел лекцию о немецких поездах, чем о писательстве. Недавно, это было здесь же, в Геттингене, я стоял на вокзале, и из-за строительных работ один поезд отменили. Но железная дорога все еще резервировала билеты на этот день на поезд, о котором им за три недели было известно, что его не будет. Мужчина в кассе сказал мне, причем весьма недружелюбно, что есть запасные поезда. Но их не было. В итоге около четырехсот человек стояли там, совершенно потерянные, и не знали…
Пожалуйста, прекратите. Это никому не интересно.
А я бы с удовольствием высказался. Никто не ездит столько, как торговый представитель и немецкий писатель. Если я засвидетельствую, что даже в Польше и России, где я побывал мимоходом, железная дорога функционирует лучше…
…Вы всего лишь сделаете себя непопулярным, и это больше никого не интересует. Мы говорили о реализме.
Да, именно.
Помилосердствуйте, ради бога, я умоляю, хватит железной дороги!
Хорошо. Хорошо. Итак, в моих романах всегда идет речь об игре с реальностью, нарушении реальности. И, я говорю сейчас совершенно открыто, к моим самым тяжким переживаниям как писателя относится то, что в Германии этого просто не понимают. Примерно в конце первой трети моего первого романа герой лежит в постели и постепенно засыпает. Могу я процитировать этот пассаж?
“Я попытался представить себе монастырь: высокие стены, крестовые ходы, старый колодец, огород. Здание, которое спешно возводила моя фантазия, получалось слегка нечетким и сочетало в себе куски Ecole Internationale и дома Берхольма. Но, несмотря на это, оно мне нравилось. И я чувствовал, как успокаиваюсь, и во мне медленно, как вода в затопленном подвале, растекается сон. Я пошел к монастырю, открыл большие ворота – это было совсем легко – и ступил внутрь. Погруженный в тень каменный проход, старая лестница со стоптанными ступенями. Я стал подниматься. Еще один коридор, косо падают лучи света и разрезают пространство по диагонали; невольно втягиваешь голову, чтоб не наткнуться на них. Несколько человек проходят мимо меня, но я не даю себе труда наделить их телами и лицами. Я обращаю внимание на свои шаги, после некоторого усилия мне удается услышать их шум, странный в этой тишине. А вот дверь. Я останавливаюсь и подхожу ближе. Ну да, я войду сюда. На высоте глаз висит пустая латунная табличка –ё сейчас должно появиться имя. Что-то оригинальное, может быть, латинское?.. Или лучше что-то простое – Вебер, Шустер… – нет, если уж имя ремесленника, то Фассбиндер. Отлично. Звучит просто и в то же время как-то подходяще. Я концентрируюсь на табличке и там, сперва словно серая тень, затем все отчетливей, проступают буквы: отец Фассбиндер. Теперь я могу войти. Я стучу. Ничего. Ерунда, там должен кто-то быть; я так хочу. Я стучу снова. И теперь я его слышу: голос, который что-то говорит. Вероятно, “Войдите!”. Я поворачиваю ручку, дверь распахивается. Я вхожу. Это была большая, практично обставленная рабочая комната. Книжные стеллажи, стулья, стол с механической пишущей машинкой на нем. За ним сидел мужчина. Ему, должно быть, было за пятьдесят, он был среднего роста, полноватый, с седыми волосами, остро прочерченной линией носа, полными щеками, широкими бровями. На нем был черный костюм с белым воротничком, на отвороте блестел тонкий серебряный крест. Он сидел, опустив голову; когда я вошел, глаз он не поднял. Я растерянно остановился. “Подойдите ближе!, – сказал он. – Садитесь!”
Здесь растерянно остановиться должен не только герой, но и читатель. Так я надеялся. Протагонист воображает себе некую фигуру, он – все-таки на это указывает название романа – представляет ее себе. Он рисует ее себе, как это делаю я, когда пишу, и в своем воображении привносит ее в реальность книги. Сон не кончается, а отец Фассбиндер с этого момента – действующее лицо романа, часть истории. Можно предположить, что все, что происходит после этого, все еще часть сна. Можно предположить, что и без того не особенно надежный рассказчик хочет сделать свою историю похожей на иллюзионистское шоу, сценическое представление. Или можно предположить, что автор и хотел вызвать такое ощущение неясности, что он хочет остановить читателя на пороге, как Берхольма. Читатели часто задавали мне вопросы об этом пассаже, рецензенты же называли книгу, причем исключительно хвалебно, реалистическим романом. Они его просто невнимательно читали.
Такое бывает. Потом, Вы недостаточно ясно это показали. Ошибка в любом случае допущена Вами. Боже мой, не будете же Вы всерьез утверждать, что Ваши ходы чересчур тонки для интеллектуального уровня ваших критиков.
Вряд ли чересчур тонки. Парой лет позже я выпустил новеллу “Самое далекое место”. В начале герой ныряет в воду, всплывает, попадает в опасное течение и идет ко дну. Он едва не тонет, выбираясь на берег, и решает инсценировать едва не случившийся несчастный случай и, под видом мертвеца, ускользнуть из собственной жизни. Он бросает на берегу свою одежду и уходит. С этого момента история становится все страннее. События его детства, лишь слегка измененные, проходят у него перед глазами. Он навещает своего отца в больнице, а через несколько страниц мы узнаем, что его отец давно умер. Когда ему понадобился фальшивый паспорт, он идет в первое попавшееся странное ночное кафе, его принимают там и, как старого знакомого, ведут в подвал, где сидит его начальник по работе и передает ему уже готовый новый паспорт. Снова и снова у него перед глазами проплывают характерные образы подводного мира: рыбы, водоросли, колышущийся взморник. Короче говоря, становится предельно очевидно, что он на самом деле утонул и вся эта история разыгрывается в его мозгу в последние моменты агонии.
Идея не нова.
Да, вариация на известную тему. Тогда я подумал, что доставлю читателю удовольствие, если развитие сюжета его удивит. И принял знаменательное решение, что ничто в аннотации на обложке не должно указывать на этот антиреалистический поворот. Вместе с редактором я написал предуведомление редакции, что это книга о молодом человеке, который переживает несчастный случай и начинает новую жизнь. Сенсационная книга о беглеце. Потом книга вышла. Все читатели, которых я знаю, сразу все поняли. Моя бабушка все поняла. Мой дядя, хозяин пивной в Бад-Годесберге, понял. Моя русская переводчица упрекала меня, что намеки чересчур топорны.
Извините, что я зеваю. Но это слегка напоминает мне тираду о немецких железных дорогах.
Я же не жалуюсь! Или нет, да, я жалуюсь, но, по-моему, этим опытом стоит поделиться. Я получил только благоприятные отзывы на книгу. Исключительно. Но две трети профессиональных критиков считали ее реалистическим романом, под который она была замаскирована аннотацией. Книгу, в которой отец сначала мертв, а потом снова жив, и где за пять минут можно получить фальшивый паспорт. Буду честен: меня не раздражает, что меня не поняли. Меня раздражает, что меня не поняли, но похвалили. Простите, за что? И меня раздражает, что аннотация на обложке столь очевидно и безусловно влияет на восприятие так называемых профессионалов, что это исключает для них любую противоречащую ей неожиданность.
Ну, если похвалы Вас раздражают, могу Вас успокоить. Этому можно помочь…
Сибилле Берг
Сибилле Берг родилась в 1962 году в Веймаре, считается прародительницей молодой немецкой литературы. Наряду с книгами – всего семь, такими, как, например “Ein Paar Leute suchen Glueck und lаchen sich tot” (└Парочка ищет счастья…“), “Sex II”, “Amerika”, “Gold”“ (“Секс II”, “Америка”, “Золото”), – Сибилле Берг писала театральные пьесы и тексты для журналов в Германии и Швейцарии, которые ставятся на театральных подмостках. Автор живет в Цюрихе, потому что там красиво. Ее рассказы выбрали две участницы конкурса: Лада Билоконенко – “Эксперимент” и Евгения Кровякова – “Говорит Руди”.
ЭКСПЕРИМЕНТ
Перевод Лады Билоконенко
Жизнь строится из внутренних и внешних событий.
Внешние проще узнать и осмыслить.
Внутренние события невидимы, как человеческие органы, как их скрытая от глаз работа. Нужно учиться управлять внутренними событиями. Проявлению своих чувств нужно учиться точно так же, как учатся бегать, есть и говорить, и нужно использовать для этого соответствующую мимику и жесты, чтобы было понятно, о чем идет речь.
В душе ребенка творится беспорядок мыслей и чувств. В детстве нам страшно.
Ребенок еще не может различить внутреннее и внешнее, что есть он сам и что – другие. Это приходит постепенно. Внутренняя путаница, как беспорядок в платяном шкафу. И задача взрослеющего человека – правильно разложить вещи по полкам, чтобы их было проще отыскать. Тот, кто не может определить свои чувства, не понимает, как ими управлять. Люди, не умеющие управлять собой, во многом уступают другим.
Я хотел бы подчеркнуть, что я не считаю себя кем-то особенным.
Я не думаю, что я социопат. Хотя подозрение было бы вполне естественным. Но ведь социопаты много мнят о себе.
Я же знаю, что каждая ночь моей жизни может стать последней. Просто потому, что вдруг может произойти утечка газа или что-то подобное. Я и не параноик – ведь тот, кто считает себя вечным и не учитывает ежедневную пятидесятипроцентную возможность своей смерти, ничего не смыслит в жизни. Я смотрю на вещи так: я был рожден без моего на то согласия. Срок моей жизни непредсказуем. Сейчас пришло время для того, чтобы занять прочное положение в обществе. Нужно договориться со временем; нужно следить, чтобы скука не превозмогла меня; нужно стараться, если можно так выразиться, мирно сосуществовать с окружающими меня людьми. О большем в человеческих отношениях, по-моему, не может идти и речи.
Я никогда не хотел быть знаменитым или что-нибудь еще в этом роде. Я хотел спокойно коротать время, не будучи при этом для кого-то назойливой мухой.
У меня есть профессия, которая приносит обществу пользу. Мне не грозит опасность остаться ничем. Я не обращаю внимания на то, как другие отчаянно борются со своей смертностью. Я думаю, таким образом они просто борются со страхом.
Свой страх я контролирую.
Я разузнал почти все о чувствах, которые может испытывать человек. Испытанные однажды, они лежат на полках моего внутреннего шкафа. И только одно чувство еще неизвестно мне. Я намерен изучить его следующим летом. Я имею в виду любовь.
Мне уже знакомо чувство симпатии. Не чуждо мне и желание произвести на кого-то впечатление. Но мне до сих пор неясно, есть ли общепринятое определение любви. Или это чувство так переоценивают именно потому, что оно не поддается определению?..
И это нечто совсем другое, чем любовь к ребенку. Она – биохимический процесс для сохранения расы и кажется мне зависимостью и материнским инстинктом.
Меня же интересует, если можно так сказать, добровольная любовь к человеку, с которым желаешь половой близости. Здесь идет речь лишь о краткосрочных процессах, которые содействуют спариванию, или в этом кроется что-то большее? Или это тот же случай, что и с религией, которую люди вознесли на недосягаемую высоту, чтобы избавиться от чувства своей одномерности?
Я живу очень изолированно. Я отказался от дружбы по собственной воле. Люди часто кажутся мне чем-то вроде ядерных боеголовок. Они никогда не отдают себе отчета в своих действиях, и это происходит оттого, что они не знают своих чувств. Я осознал, что дружба приносит мне слишком мало пользы. Я не ищу общества других. Мне вполне достаточно самого себя.
После работы, которую я, нужно сказать, выполняю очень добросовестно, но не столько из чувства долга, сколько для того, чтобы освободить от нее свои мысли на весь оставшийся день, я сразу иду домой. Моя квартира приспособлена к моим потребностям. Она функциональна, и в ней нет ничего лишнего, что люди считают удобствами и что для меня – всего лишь скопление сомнительного достояния.
В своей квартире я читаю, отдыхаю, смотрю в окно и думаю обо всем подряд. С семнадцати лет меня непрерывно одолевает чувство, будто жизнь – это обучающая программа. Я должен изучить ее, понять и сдать по ней экзамен. Можно представить себе, как я был с тех пор занят, и мне совсем не было скучно.
С другими людьми я приветлив, это приятней и проще, чем быть невежливым. Но мне почему-то не приходит в голову делить с ними свой досуг. Фильмы в кинотеатре я могу смотреть в одиночестве, есть я тоже могу в одиночестве. По-моему, дружба – это очередной способ победить страх смерти. Но по сути это только игра в отношения, в которых на самом деле нет ни капли правды.
И, кроме того, это совершенно не принесет пользы моему физическому здоровью.
Для изучения же любви мне нужен еще один человек, помимо меня.
Мне кажется, что найти для моего эксперимента внешне привлекательный объект слишком просто. Тем более что тогда будет трудно определить, чем на самом деле вызвана любовь, не только ли физической красотой. Смысл любви в том, чтобы понять, что находится за внешней оболочкой. Мне не совсем ясно, способны ли люди установить связь как-нибудь по-другому, нежели под действием инстинктов, страхов и необходимостей.
Честно говоря, это исследование чувств меня очень воодушевляет. Даже не представляю себе, как я усовершенствуюсь! Впрочем, совершенный человек обречен на смерть… Я только радуюсь каждому новому заданию, скажем так, каждой новой ступени уборки своего внутреннего шкафа. Я понимаю, что говорю, как какое-то асоциальное существо. Но это, по-моему, не есть грех. Ведь все мы, если бы не были поглощены рутиной, искали бы в жизни смысл, которому можно подчиниться. Человек охотно подчиняется тому, что кажется ему более значительным, чем он сам. С этим не поспоришь.
По утрам по пути к своему предприятию я всегда прохожу мимо одного магазина, который, как видно, давно уже пережил свои лучшие времена. Это маленькая темная лавка, где продаются лотерейные билеты, журналы, кофе, очень потрепанные на вид плюшевые игрушки и книги с такими названиями, как например: “Поэзия на все случаи жизни”.
За витриной этого магазинчика всегда сидит девушка, она практически безотрывно читает. Но самое интересное, что я никогда не замечал в этой лавке клиентов. Возможно, дело во времени, когда я прохожу мимо магазина. Вполне вероятно, часом позже он будет набит боснийскими строителями, пьющими кофе и подыскивающими себе томик со стихами.
Девушка выглядит так неприметно, что ее можно принять за один из запылившихся товаров этого магазина. Персона, в которой нет ничего такого, что хотелось бы исследовать. Ее волосы цвета мокрого песка, ее фигура какая-то. Не толстая, не худая. Я не сказал бы, что у нее есть грудь. Почти всегда, когда девушка сидит у окна, на ней синий форменный фартук. Кстати, фартук – это вещь, на которую стоит обратить внимание, потому что сейчас такие уже никто не носит. На этой девушке же он смотрится как нечто само собой разумеющееся, словно сплавленный с ее непритязательным обликом. Ее волосы всегда собраны заколкой в хвост.
У меня еще не было зрительного контакта с девушкой, возраст которой, по моим оценкам, около тридцати лет. Но меня бы ничуть не удивило, если бы я узнал, что ей под пятьдесят или под шестьдесят. У нас пока не было зрительного контакта, потому что всегда, когда я прохожу мимо, она читает.
Еще до того, как я решился на эксперимент, я знал, что эта девушка должна быть подробнее изучена. Меня вообще интересуют люди, у которых на первый взгляд совершенно нет характера. Меня не интересует оболочка. Меня не интересуют планы на жизнь, которые совершенно явно доминируют над внешностью. Меня не интересуют слова. Слова, которые достигают слуха, проходят по пути наружу столько инстанций, что становятся похожими на старую газету.
Однажды утром я зашел в магазин. Я дождался, пока звякнет колокольчик, висящий над дверью, и был удивлен, когда дверь открылась совершенно бесшумно.
И с этого утра мне понадобилась еще одна неделя, чтобы девушка спросила меня, что я делаю с книгами, которые я покупаю каждый день в полвосьмого.
“Слова для темных дней”, “Наедине с богиней”, “Гимны на деревьях” – это только три заголовка, которые я запомнил. Названия других книг звучали примерно так же, я выбрасывал их сразу же, как выходил из магазина.
Итак, когда девушка обратилась ко мне с вопросом, стало ясно, что она готовилась к этому целую неделю. “Вы любите поэзию?” – был вопрос.
Я не придал ему значения, разве что это говорило о том, что мои старания начали приносить плоды. С этого первого вопроса и началось мое ежедневное посещение магазинчика, но я больше не покупаю там книг, а просто разговариваю с девушкой о литературе. Я не могу точно передать, что она мне рассказывает. Но за этими несущественными пустыми словами я вижу, что эта девушка очень одинока. В ней так много страха, так много невнятных чувств… Ей 27, как я и предполагал, и думаю, что у нее никогда не было мужчины, но возможно я ошибаюсь.
Да, я ошибался. У нее был мужчина, который бросил ее и разбил ей сердце.
Я узнал это при нашем первом разговоре.
Девушка – я мог бы сейчас начать называть ее по имени, но откажусь от этой мысли, потому что если я буду слишком рано называть вещи своими именами, это внесет в мои наблюдения неясность, – правильно сделала, что надела этот форменный фартук. Иначе я был бы до крайности смущен. Почти так же, как если бы она была передо мной совсем голой, потому как для нашего столь кратковременного общения эта информация была явно излишней. Я договорился с ней встретиться этим вечером и постарался не придавать много значения ее словам. Попытался смотреть на это с ласковой снисходительностью, не делая преждевременных заключений. Я думаю, что можно найти подход почти к любому человеку. Только не нужно его оценивать, потому что собственная система ценностей складывается из содержимого собственного же внутреннего шкафа.
Я не буду повторять ни слова, из того, что она мне рассказывала. Это не имеет отношения к тому, что потрясло меня до глубины души.
Она – добрая, несчастная девушка, которая твердо убеждена в своей непривлекательности. Через пару недель мы стали почти родными.
Девушка теперь совершенно разоблачена и продолжает отчаянно раскрывать мне свою душу. Мне часто кажется, что она чувствует, будто это последний раз в ее жизни, когда ей доведется общаться с мужчиной. Я не могу об этом не сказать, но пытаться разгадывать мысли других людей сродни вере в астрологию. Можешь угадать, а можешь и не угадать.
Когда девушка заснула, положив голову мне на грудь, она, как ребенок, крепко сжала в своей ладони мой палец. Я наблюдал за ней всю ночь и почувствовал к ней большую симпатию. Я должен буду проводить с ней больше времени.
Через несколько месяцев после нашей первой ночи девушка стала неотъемлемой частью моей сегодняшней жизни. Я привык к ее запаху, и он остается в моей памяти, даже когда ее нет рядом. Я знаю ее мимику, которая проявляется у нее при малейшем чувстве.
Я знаю, что по ночам она боится и беззащитно прижимается ко мне во сне. Я знаю, что она плачет в ванной комнате, когда думает, что одна. Я знаю, как она стоит перед зеркалом или сидит перед ванной, и предчувствует, что будет дальше. Но она не говорит мне об этом, досуха вытирает печаль и слезы, умывает свое маленькое личико и, добавляя к нему улыбку, выходит ко мне.
Я знаю поток ее бессмысленных слов, которые она бормочет мне перед тем, как заснуть. Все это так нравится мне в ней.
Когда обнимаю ее фигуру без четких контуров, и чувствую нечто такое, как если бы я наблюдал за маленькими зверьками, играющими под дождем.
Этим летом мы отправляемся с ней путешествовать.
Мы едем в пансионат, который находится в одной деревушке, окруженной горами, ручьями, летними цветочными лугами и трогательной старомодностью. Кажется, что этот пансионат и само это место прекратили всяческие контакты с внешним миром еще в пятидесятые годы. Здесь все вокруг хранит приветливую неправдоподобность. Редкие автомобили производят впечатление маленьких лошадок, движущихся по булыжной мостовой. Эта неторопливость, кажется, овладела даже солнцем, которое устало светит сверху и никогда слишком не раскаляется.
Девушка выглядит такой счастливой, как никогда. У нее есть ясное чувство, которое имеет свое определенное место в ее внутреннем мире. Она больше не одна. Это наполняет ее детской радостью. Девушка скачет по лужайке, плетет венки из цветов, бросается раздетой в ручей. В постели она так тесно прижимается ко мне, что кажется, будто она стремится стать частью меня. Она просыпается с улыбкой и снова принимается за свою беготню.
Я очень привык к ней.
По возвращении домой девушке было трудно вернуться к своей прежней жизни, форменному фартуку и месту за темным прилавком. Когда вечером какого-то непонятного времени года я отправил девушку из моей жизни, я долго глядел за ней в окно, как она медленно двигалась вдоль по улице, на минуту задержавшись под одним из фонарей. Она казалась только маленькой тенью, похожей на ветку или больного ребенка.
Так я понял, что нашел чувство любви.
РУДИ ГОВОРИТ
Перевод Евгении Кровяковой
Я здесь.
Хорошо. Иначе мне больше не с кем было бы поговорить. А сейчас мне нужно говорить. Говорить с кем-нибудь, потому что я не знаю, как жить дальше. Хорошо.
Я боюсь. Боюсь того, что выгляну в окно, ты знаешь, и на улице, ты знаешь, в городе, во всей вселенной не будет ни одной живой души. И я подумаю, что возможно все умерли. Или они всегда были мертвы, и только я все еще здесь. Я так чувствую. Как будто бы здесь по-прежнему лишь я один, однако я слышу тебя, слышу, но не могу представить, что есть еще кто-то кроме меня. Остался только я. Три утра.
Ты уже выглядывала на улицу. Так, просто выглядывала, без всякой цели, не для того, чтобы проверить, не идет ли дождь. Если на секунду просто выглянуть на улицу, выглянуть без всякой цели, весь мир покажется чужим. Часто говорят, что ничего больше не имеет смысла. Он так отвратителен, город, что если хоть ненадолго сконцентрироваться на этой мысли, то больше не захочется дышать его воздухом, потому что иначе он попадет в легкие и сделает тебя больным.
Я никогда не замечал, что город так отвратителен. Я никогда не видел ничего другого и думал, что так и должно быть. Однажды мы были в отпуске, в Испании, но теперь и она не кажется мне такой потрясающей. Там тоже были дома.
Этой ночью кажется, что в комнате идет дождь.
У стола стоит деревянный стул. На нем лежит прожженное в нескольких местах клетчатое одеяло. Дверка шкафа держится на одной петле. Желто-серый линолеум и эта кровать, кровать как в детской. И она скрипит, когда я сажусь на нее, скрипит, как будто плачет, ты знаешь это, а у кровати всего 15 сантиметров свободного пространства. На потолке висит круглая лампа, внутри совсем черная от мертвых насекомых. Я сижу здесь на кровати, и она скрипит, и везде отвратительно, и снаружи, и внутри. И я вынужден мириться с ней, с комнатой, до утра.
Ага. Ночь бесконечна. Но я знаю, что она закончится. Всегда было так. Через пару часов из домов выйдут мужчины и женщины. Они не будут знать, что делают. Как во сне, они сядут в свои автобусы, в машины, как будто бы они вообще не просыпались, выйдут у фабрик, быстро пойдут через дворы, это и будет их единственный контакт с внешним миром. Когда они снова выйдут на свет, света уже не будет. Они будут возвращаться домой в темноте. Я никогда не думал над тем, что все, как и я, целый день занимаются тем, что им не нравится, только для того, чтобы заплатить за свою жизнь. Но жизни больше нет, потому что вечером у них больше нет сил. Они только как-то окупают свой сон.
Каждое утро я вставал в 5, я никогда не мог сказать, почему мне так плохо, ты спала дольше меня, и я ненавидел тебя за это. Я знаю.
Потом я ехал в автобусе и работал в шахте. У меня не было ни минуты на то, чтобы думать. Никому не придет в голову думать на работе. Вечером я всегда шел пить, потому что мне всегда было плохо. После попойки я возвращался домой. Когда ты была там, я бил тебя, просто, потому что ты была там. Я знаю.
В этом никогда не было ничего личного. Я совсем не знал, что ты человек, это никогда не приходило мне в голову. Я забыл об этом. Был только кто-то, кто смотрел на меня, на кого смотрел я, и тогда становилось так ясно, что я живу, и тут я приходил в бешенство. В этом никогда не было ничего личного. Наоборот, это не плохо.
Но так мне становилось легче. Мне кажется, когда человек ни о чем себя не спрашивает, то это все же хорошо. У меня была работа. У мужчины должна быть работа. Он должен выполнять свою работу и пить. Это нормально, тогда ты можешь идти туда, куда хочешь. Так принято. Женщина сидит дома и занимается хозяйством, а мужчина трудится на работе. Я считаю, что так должно быть. Возможно, это все. Возможно, никто не делает больше. Дождь ослабевает. Я никогда не знал, что город так отвратителен. Только сейчас, спустя несколько дней, все выглядит так, как будто бы я вижу это в первый раз. Широкие улицы, желтые дома, дома-пещеры, где не хватает света и тепла, где люди могут только спать, для того чтобы утром снова отправиться в шахту. Женщины остаются дома, ходят по магазинам, приносят домой еду, чтобы скормить ее мужьям, чтобы они работали. Это несправедливо. Да, Руди.
Раньше люди занимались сексом. Но это прекратилось. Он давал людям возможность почувствовал себя живыми, а когда все было кончено, они становились еще несчастнее, потому что все забывалось через пару минут. Я никогда не думал, что когда-нибудь буду хотеть человека. Знаешь, я уже несколько дней нахожусь в поиске прекрасного. Но ничего нет. Есть пивные, они желтые, и есть дома, они желтые, и улицы, они равнодушные, и есть пара деревьев, и они тоже желтые. Все свои 30 лет я не замечал, что все вокруг желтое. В выходные я мог бы это заметить. Но тогда мне хотелось спать, а когда я просыпался, меня тянуло вон из квартиры в пивную, и пару метров до пивной я не видел ничего вокруг, потому что глаза распухали от сна. Понимаю.
Я прожил 30 лет так, как будто бы плохо выспался. Я никогда не задумывался над тем, что жизнь однажды прекратится. Я думал, что кашель – это нормально, и что у меня была жена, которую я считал своей собственностью, и что у меня всегда болит спина, и что у меня все время нет сил, и что у меня никогда ни к чему не было аппетита, потому что все имело одинаковый вкус, и что по телевизору нет ничего интересного, кроме спорта, и что в квартире всегда было слишком холодно, потому что окна не закрывались и слишком шумно, тогда все-таки я думал, но я никогда не задумывался над тем, что я смертен. А сейчас слишком поздно. Да.
Когда меня уволили, четыре недели назад, я тоже не думал об этом. До следующего утра, когда я проснулся в 5 и впервые не знал, куда идти. Я сидел на стуле перед кроватью в рабочей одежде, с сумкой на коленях и впервые в жизни думал: куда я должен теперь идти? На улице не было места, куда я мог бы пойти, а квартира, она слишком мала. Тогда я понял, что, когда я не работаю, меня не существует. По-настоящему не существует. Нет мыслей, ничего нет. Гм.
Потом я вышел на улицу, и мне впервые сильно захотелось, чтобы у меня кто-нибудь был. Тогда я погнался за воробьями. Я думал, что птица – это уже кто-то, ее можно гладить и так далее. Но они, воробьи, всегда улетали, и через некоторое время я пришел в бешенство. С тобой было то же. Тогда я уже понял, что что-то пошло не так, это так плохо, то, что пошло не так, что я понял, что ничего уже не исправить. А ты молчала. Я все испортил и пришел в бешенство.
Все еще три. Фонари все еще горят. Дождь все еще идет. Я не знаю, что мне остается делать. У меня больше нет сил, я не знаю, как живут. Я с радостью бы умер. Я не знаю, как умирают. Я осматриваю свою комнату, в ней нет ничего, для того, чтобы умереть. Достаточно ли трех этажей, чтобы умереть? Я боюсь этого. Почему я боюсь этого? Я больше боюсь наступления завтра. Я боюсь всего. Такие страхи мучают меня. Все не так плохо.
Я две недели просидел в квартире. Я почти не двигался. Я больше ни разу не ходил в пивную. Я больше не мог видеть тех, кто возвращался с работы. Я две недели просидел в квартире. Я ел то, что еще оставалось в холодильнике, потом шкафах, потом ничего не ел. Я выпил все вино и шнапс. Мне было противно ходить в туалет. Это было движение, снять штаны, я больше не хотел двигаться, не хотел дотрагиваться до себя, я хотел забыть, что я есть. Гм.
Иногда мне казалось, что в моей голове должно определенно быть что-то, и это что-то должно было быть чем-то большим, чем то, что обычно приходит мне в голову. Но никогда этого не замечал, я думал, что если бы я постиг это нечто большее, то я бы нашел выход, и это было бы как если попасть из черно-белого мира в мир красок. Но мне не дано было постичь это. У меня никогда не было ничего, чему бы я радовался, никогда. Я не знал ничего, что было бы красивее того, что я видел.
Да.
Когда ты исчезнешь, я не почувствую никакой разницы. Две недели назад меня уволили, а сейчас я сижу в отеле, потому что мне страшно идти домой, и хочу умереть. Я хочу и одновременно боюсь этого. Сейчас четыре. Только четыре. Я не спал уже две недели, светает, рассвет тоже желтый. Там на улице никого нет, верно?
Да, верно.
Я хочу умереть.
Я кладу трубку.
Андреас Росток
Андреас Росток родился в 1964 году. Изучал философию, литературу, увлекался спортом. Свободный писатель. Живет в Гамбурге. Автор путевых заметок (репортажей), которые публиковались в известных немецких журналах “Spiegel”и “Zeit. Перевод из романа “Влюбленные в Травемюнде” представляет Тимиржанов Таймас, один из победителей прошлогоднего конкурса переводчиков.
ВЛЮБЛЕННЫЕ В ТРАВЕМЮНДЕ
Перевод Таймаса Тимиржанова
“Здравствуй, дорогая! От всей души поздравляем с днем рождения! Скажи, а что, звонок не работает?”
Объятия, поцелуи, крики радости.
“Твой отец и я были так счастливы тридцать лет назад! Не правда ли, папа?”
“Да, мама, такими мы и были”
“Хорошо-хорошо, проходите же”
Я спросил себя, будем ли мы с Арианой когда-нибудь называть друг друга “мамой” и “папой”, если у нас появится ребенок.
“Возьми у меня что-нибудь, Карл”
Вольф, нагруженный под завязку, стоял передо мной.
“Молодой человек был так любезен, что помог нам донести вещи”
Хотя Вольфу было уже почти пятьдесят, для родителей Арианы он из-за своих кожаных брюк, кепки “а-ля Брехт” и небрежной манеры держаться был “молодым человеком”.
“Да что же там внутри?”
Вольф тяжело вздохнул.
“Ах, да так, сущая мелочь”
Они привезли с собой десять банок варенья – собственного приготовления; также – тридцать килограммов яблок из их сада, один целый окорок, мешок моркови и несколько бутылок сока, ягод, сирени. Кроме того, мама Арианы связала два свитера, сшила одно платье и три кофты, а также сплела украшение для туалетного валика. Из опеля, припаркованного перед дверью, они принесли еще три разных домашних пирога. Отец украдкой сунул Ариане купюру в сто марок.
“Держи, купишь себе что-нибудь красивое”
“Спасибо, папа!”
За это последовал особый поцелуй.
“Ну, а потом ты ведь опять приедешь домой?”
“Папа, сколько раз мне еще повторять тебе, что мой дом теперь – в Любеке”
“Да-да, я хочу сказать, ты можешь нас еще раз навестить!”
“Папа, я была у вас в последние выходные”
“Да, но ведь только два дня. В следующий раз ты будешь гостить дольше! Ты ведь можешь провести свой отпуск у нас! В Штокельсдорфе тоже неплохо! Ты ведь знаешь, квартира под крышей всегда свободна для тебя! Ты могла бы переехать обратно к нам! Да и Карла ты можешь взять с собой!”
“А теперь садитесь”
Мы накрыли на стол, и Вольф принес купленный им торт, который, как оказалось, был теперь совсем не нужен и, к тому же, начал таять на переднем сиденье его мерседеса-кабриолета под лучами осеннего солнца. Обед на сегодня отменялся. Вместо него были кофе и пироги. Вольф обалдел от изумления.
“И кто же будет все это есть?”
Отец Арианы не совсем соответствовал его представлениям о рабочих. В романах Вольфа рабочие были молоды, сильны, немного начитаны, и, в первую очередь, – мужественны. Вольф присел рядом с ним, реально существующим рабочим с согнутой спиной и худыми руками. Вольф сделал пару замечаний по поводу консервативного правительства, которое в течение стольких лет загребало деньги лопатой, с радостью обирая низы.
“Да ладно вам, левые ничуть не лучше. Не так ли мама? Ваш автомобиль, господин… э-э-э, господин Вольф, он наверняка обошелся вам не очень-то и дешево, а?”
Вольф пропустил замечание и продолжил.
“По отношению к капиталу рабочий класс должен…”
Он не закончил.
“Да-да, хорошо, рабочий класс. Мама, а где жаркое из зайца?”
“Ой, я забыла его дома! Какая же я глупая!”
“Но я же говорил: мама, положи жаркое из зайца!”
“Да, я знаю, папа! Мне тоже очень жаль!”
“Ну, а как вы доехали?”
“Как раз перед тем, как мы вышли из дома, я сказал: мама, положи жаркое из зайца!”
“Как же это могло со мной случиться?”
“Я… – Вольф был слегка смущен – я в своем роде тоже рабочий, тружусь на духовном фронте. Станок, на котором я работаю – это пишущая машинка, то есть компьютер. А классовый враг…”
“Да-да, классовый враг, понимаю. Ты поднималась из подвала по лестнице, и я сказал еще раз: не забудь жаркое из зайца, мама, не забудь жаркое из зайца. Я точно знаю, это были мои слова!”
“Да, ты говорил! И я еще раз подумала об этом! А потом вдруг забыла! Какое невезение!”
“Какая у вас красивая брошь!”
Мама Арианы радостно раскраснелась:
“Вы думаете?”
“Да”
“О, спасибо, фрау….?”
“Майя, просто Майя, как пчела”
Короткий смех. Все знали пчелу Майю из детской телепередачи.
“Мама, я сейчас поеду и привезу жаркое из зайца!”
Жена схватила его за руку
“Садись обратно, папа”
“Нет, нет, я должен, жаркое из зайца!”
“Да оставь ты в покое свое жаркое из зайца, черт бы его побрал!” – закричала Ариана.
Ее отец вздрогнул и притих.
“Прости, папочка, я не хотела грубить”
Она погладила его по руке и продолжила тихо:
“Я просто хотела сказать, неужели нельзя поговорить о чем-то другом? У меня день рождения”.
Майя и Вольф уехали. Охотнее всего я бы уехал с ними. Если Ариана хотела “свободной любви”, она должна была в одиночку развлекать своих родителей. Или пусть тот другой (в которого она теперь была влюблена?) играет в зятя! Морской офицер наверняка встретил бы теплый прием! Я остался.
Хлопали пробки от шампанского, стаканы наполнялись, осушались, наполнялись вновь, общение шло раскованно. Отец Арианы начал ностальгировать по своей матери, самой – как он несколько раз подчеркнул – важной женщине в его жизни. “А если я не слушался, – он почтительно сжал губы, – тогда она мне задавала! Да, здорово мне тогда влетало!”
Он схватил марципанового младенца, мой подарок Ариане.
“Папа, осторожнее!”
Ариана приготовилась в любой момент вскочить со стула и подхватить своего ребенка, если отец уронит его.
Он продолжал говорить, размахивая марципановой игрушкой, и обратился ко мне с выражением “как мужчина мужчине” на лице.
“Слушай, Карл, на что это похоже? Мне бы очень хотелось стать дедушкой!”
“Папа!”
Ариана и ее мама выкрикнули это почти одновременно.
“А что, разве я не прав? Я действительно хотел бы стать дедушкой! И вы же не можете вечно сожительствовать, как студенты! А жениться? Вы еще не думали о браке?”
“Полюбуйся, папа, ты сломал ему руку!”
Ариана убежала на кухню, чтобы с помощью яйца и муки починить своего ребенка…
Цое Йенни
Цое Йенни родилась в Швейцарии. Сейчас живет в Англии. За первые два романа “Das Bluetenstaubzimmer” и “Der Ruf des Muschelnhorns” она получила многочисленные награды. Ее романы переведены на многие языки. Предлагаемый перевод ее романа “Комната в цветочной пыльце” – проба пера и самостоятельная работа Ирины Богданчиковой.
КОМНАТА В ЦВЕТОЧНОЙ ПЫЛЬЦЕ
Перевод Ирины Богданчиковой
Когда моя мать переехала на другую квартиру, в нескольких кварталах от нашего дома, я осталась жить у отца. Дом, в котором мы жили, пах влажным камнем. В подвале стояла печатная машинка, на которой мой отец ежедневно печатал книги. Всегда, когда я приходила домой из детского сада, я шла к нему в подвал, и мы вместе поднимались в квартиру, где готовили наш обед. Вечером перед сном отец стоял рядом с моей кроватью и рисовал тлеющей сигаретой фигуры в темноте. Принеся мне горячее молоко с медом, он садился за стол и начинал писать. Под ритмичное бормотание печатной машинки я засыпала, а если вдруг просыпалась, могла через открытую дверь видеть его затылок, белокурый венок волос в свете настольной лампы и бесчисленные окурки, которые, один за другим, как маленькие солдатики, обрамляли край стола.
Поскольку книги, которые издавал мой отец, не раскупались, он подрабатывал ночным водителем, чтобы в течение дня продолжать писать книги, которые пылились в подвале, на чердаке, а позже и во всей квартире.
Ночами я очень беспокойно спала, сон распадался во мне на кусочки и проносился мимо, как комочек бумаги в бурной реке. Какой-нибудь резкий звук, и я просыпалась. Я смотрела в потолок, с паутиной в углах, и знала, что мой отец находился на кухне, он ставил чайник на плиту. Как только вода закипала, из кухни доносился короткий свисток, и я слышала, как отец торопливо брал чайник с плиты. В то время, как вода постепенно через фильтр стекала в термос, запах кофе распространялся по всем комнатам. За тем следовали приглушенные шумы, и все затихало. Когда я со своей кровати наблюдала за тем, как мой отец, закутанный в кожаную куртку, тихо закрывал за собой дверь квартиры, мое дыхание учащалось, и в горле образовывался комок, который все увеличивался, пока не достиг своего предельного размера.
Едва слышимый звук, я раскутывалась из одеяла и припадала к окну. Я медленно считала: один, два, три и уже к семи видела, как он быстрыми шагами шел вдоль улицы, погруженный в тусклый желтый свет уличного фонаря; к десяти он всегда подходил к ресторану на углу, где и сворачивал. Спустя несколько секунд я задерживала дыхание, и слышала мотор автофургона, который громко начинал работать, но удаляясь, был все тише и, наконец, совсем смолкал. Затем я внимательно прислушивалась, звенящая темнота ползала по всем углам, как изголодавшееся животное. Я включала свет на кухне, садилась за стол и судорожно хватала еще теплую кофейную чашку. На ее краю я пыталась найти коричневые, засохшие пятна, возможно последний признак жизни, если бы вдруг мой отец больше никогда не вернулся. Постепенно чашка в моих руках остывала, а ночь беспрерывно проникала внутрь и распространялась по квартире. Осторожно я ставила чашку на место и возвращалась через узкий высокий проход в свою комнату.
На окне, из которого я совсем недавно наблюдала за моим отцом, сидело насекомое, которое зло таращило на меня глаза. Я села на край кровати и не отводила от него глаз. В любой момент оно могло прыгнуть мне на лицо и обвить мое тело своими узловатыми пульсирующими ногами. В середине комнаты вокруг лампы резвились мухи. Я пристально смотрела в свет, на мух, и боковым зрением наблюдала за насекомым черного цвета, которое неподвижно сидело на подоконнике.
Постепенно, как теплая шаль, меня окутывала усталость. Я напряглась, и попыталась различить сквозь полуоткрытые веки отдельных мух, однако, глаза все больше и больше закрывались и не различали ничего, кроме жужжащего в воздухе круга. Насекомое пискнуло, и я почувствовала, как его щупальца медленно подползают к моим свисшим с кровати ногам. Я побежала на кухню и окунула голову в холодную воду. Место укуса выглядело опухшим и болело. Я не осмелилась пойти в туалет, находившийся между этажами, так как свет на лестничной клетке спустя некоторое время гас. Мне казалось, что насекомое, которое передвигалось по моей комнате только и ждало того, чтобы напасть на меня на темной лестничной клетке. Бродя туда-сюда по кухне, я начала напевать про себя песни, которые мы учили в детском саду. Только некоторые песни я знала наизусть, их я снова и снова перепевала иначе.