Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2008
Родилась в 1963 году, живет в Челябинске. Окончила химический факультет Челябинского университета. Публиковалась в журналах «Уральская новь», «Урал», «Уральский следопыт», «День и ночь», «Врата Сибири», «Крещатик», в «Антологии современной уральской поэзии: 1997 – 2003». Член Союза писателей России. Работает инженером. В Челябинске изданы книги стихов “Свободные скитальцы” (1999); “Время поить пески” (2001), “Линия перемены дат” (2004), “Настоящие птицы” (2006)
Молочный воздух стелется, зыбуч –
с овчинку небо и земля с коврижку,
и жмет слезу из поседевших туч
пустых полей детдомовская стрижка.
О кто
не умирает в октябре!
Не навсегда – до следующего раза,
до льдистой вспышки света на ребре
октаэдром застывшего алмаза…
Октава,
завершаясь нервным “си”,
лишает очевидности исхода:
не жди, не верь, не бойся, не проси –
у ангела нелетная погода;
ему сплошная облачность претит –
молочный воздух
чтоб утонуть
в кисельном побережье.
Ах, как волнуется море – как Мэри под пледом, –
если мой нос любопытный его разрезает.
Мной этот курс до последнего дюйма изведан,
так что юнцам – любопытство и смелость дерзаний,
вольному – воля, невольному – море по курсу.
Вольно летают лучами, невольно – кругами.
Третьего дня из обычного рейса вернулся.
Встретила Мэри. Ну да – и земля под ногами.
Дернул же черт через сутки отправиться снова –
вроде и не было даже особой причины.
Дернул же черт в нашей луже кита голубого
вынырнуть слева по курсу из сонной пучины…
Я же не Мэри – ни визг, ни потеря сознания
мне не помощники. Я оценил, подытожил:
может, конечно, не кит – но какое создание!
Может, конечно, не синий – но очень похоже.
Каждый охотник желает – и тем одинаков
с прочими, бьющими в цель, у которой лица нет.
Но обрывались крюки вопросительных знаков,
но не вонзались гарпуны моих восклицаний…
Ах, как волнуется море за синего гада,
ах, как меня лихорадит соленой тоскою!
Может, ни бить, ни гарпунить его и не надо,
может, подплыть да обнять его, чудо морское?
Жарко искрится на солнце веселая россыпь
Радужных брызг. Темнота-я-не-помню. Больница.
Лучше не спрашивать. Я не умею вопросы
правильно ставить. Возможно, что все повторится.
Помер сосед по палате. Сказал, от саркомы
или чего-то похожего, вроде сарказма.
Что-то из этих названий мне было знакомо,
я вспоминал целый день и, конечно, напрасно –
так и не вспомнил. Но мною довольны медсестры:
спал хорошо и с большим аппетитом обедал.
…Чем я порезался? Фразой. Мгновенной и острой:
“Ах, как волнуется море! Как Мэри под пледом”…
2001
***
Плывет и ныряет, еще не измерен,
едва прорисован,
предвестник тревоги по рекам артерий,
а также и сонной.
Бежит холодком. Инородным предметом
растерянно бьется
о тонкие стенки – и слышит при этом:
“Опять инородцы!”
Но доброе сердце ему открывает
одну из каморок,
и он поселяется там квартирантом.
Хозяйке под сорок.
Ей так не хватало к сердечным недугам
сердечной тревоги –
ну вот и явилась непрошеным другом,
уставшим с дороги.
И дрожь подступает при ветреном стуке
ветвей по окошку,
и чай проливают неверные руки
на хлебные крошки.
И вроде зима подсчитала потери –
уходит достойно,
но с воем вскрываются реки артерий, –
а также и сонной.
И сердце весну постигает бросками,
и мечутся пальцы…
Хозяйке под сорок – она и пускает
к себе постояльцев.
2001
Возвращение к цикадам
Дым отечества там,
он плывет на восток и юг
от геенны металлургии
(по законам драматургии
самый верный – заклятый – друг) –
над цитатой
мол, теперь и у нас
задевает немного,
(белым стражником до небес
там Курчатов широколобый,
пополам разломивший глобус,
охраняет закат и лес),
затихает в садах,
рассеян
меж корявых уральских яблонь
и клубящихся облаков.
Дым отечества там,
Ненадолго.
где в июле грозы
рассыпают цветы и звезды
по холму с золотой травой,
где Сунукуль,
Окунусь в дремотные воды,
перепутаю дни и даты,
день и вечер,
когда в траве
музицируют с неохотой
разленившиеся цикады
бестолковых родных кровей,
и замру в немоте восторга
на неделю.
Сюда с востока
не дотянется серный вкус.
Но без горьких дымов и камня
мало горя наверняка мне.
И поэтому я вернусь
к площадным перебранкам улиц,
к заключенным в гранит цитатам
вдоль урочища Челяби́…
…Я вернулась.
Мы все вернулись
к отмеряющим дни цикадам –
поминутно, как ни люби.
2003
***
Стая волков небесных
тихо ползет на юг.
Мокрый июль отвесно
падает в боль твою.
Капли дождливым боем
бьются о левый бок,
слышится: “бог с тобою…”
(было: “С тобою – Бог!”)
Все, что угодно, можно
при перемене мест:
тянешь ли с подорожной –
не отменить отъезд,
свет покидая божий
с миром или с борьбой.
Все, что угодно, – можно.
Видишь ли, бог с тобой…
Может, и Он растерзан
в ночь на сырой июль?
Стая волков небесных
сыто бредет на юг.
2003
***
Растворяется дверь.
Растворимость ее возрастает
с приближением к выходу в новые среды и сферы.
Намечая надрыв,
за спиной надрывается стая,
провожая луну и еще одного Агасфера.
Этот хор,
проникающий в курскую область, где куры
обмирают в блаженном своем предвкушении зверства
и его эпикриза,
подписанного Эпикуром, —
этот хор
ничего не добавит уму и печали.
И подобно иным,
или, как говорят, за плечами,
словно пройденный путь –
променад перед новым, великим,
нет, не шелковым.
Ни каравана, ни хора, ни стаи.
Одинокий старик,
заблудившийся в Виттовой пляске.
Одинокая девочка
Одинокое дерево –
где ему сладить с великим –
засыхает крестом,
и, конечно, он груб и увесист.
Кто один перед богом,
тому не до разных религий.
Крест уже на плече,
а на небе повис полумесяц
и звезда, шестиглавая или неважно какая, —
вот под ними пойдешь –
и даже порой изрекая,
но и только. И только.
Хотя уходил не за этим.
2004
***
Озноб осеннего дождя
рождает горечь листопада.
Над мокрой площадью
к заморским пастбищам.
О местный боже,
на этой,
вымокшей в слезах
земле под коркой каменистой,
ломтем пока не отрезай,
еще не снег…
Листва с повадками мышей
лениво бегала от ветра.
И стало легче на душе.
И удалось пройти два метра
по улицам и площадям,
по проводам и эстакадам
сквозь дрожь осеннего дождя,
промокшего под листопадом…
2004
***
Готовимся к зиме
Вороне что-то Бог
в не лучший из сезонов
послал.
Но мир жесток
и неорганизован –
и жребий выпал (за сомнительным крестом
оконных рам).
ворона-старожил,
бояться холодов,
одно, другое слово
слагать – и, наконец,
и грамоте обучен,
и сыплет первый снег
из первой снежной тучи
на палую листву – пока не надоест.
Да кто там, наверху, читает наши знаки!
И кляксами ползет
И черные коряги
несут в печальный путь
унылый цинк небес.
И вот уже готов
к зиме наш дом картонный.
В преддверье холодов
я слушаю гортанный
пророческий рассказ вещуньи во дворе
о том, что в холода
и мерзнут, и черствеют
и люди, и еда –
Рассказ ее суров,
но голос хладнокровен.
В гнезде меж двух стволов
она со мною вровень –
и видит все как есть,
и говорит как есть.
И птица – не орел, и дерево – не древо,
и я уже давным-давно не королева –
но ферзь.
2004
Одуванчики
И когда, уже исхудав на треть,
календарь не в силах сокрыть весну,
и когда еще ничем не согреть,
но уже появляется, чем блеснуть,
вспоминают дети, что есть пломбир –
и на палочке, и в стаканчике –
и врываются в черно-белый мир
одуванчики.
Как земля горящая – Трансвааль,
как “Наверх вы, товарищи, по местам!” –
так они взрывают собой асфальт
и бросаются под поезда.
Поезда стучат: сотни вёрст – на юг
и не меньше тысячи – на восток.
Сто голов полягут под перестук,
но и выживут – тысяч сто.
Ненадолго съежатся в ранний час,
а над ними взойдет заманчиво –
словно дух святой – и они торчат:
“Он из наших, из одуванчиков!”
Пусть грозу газонов, позор садов
выдирают с корнем – держись, держись,
ведь почтенной старости нимб седой
обещает вечную жизнь!
И они восходят, желты, дружны,
пусть кому дано – сотворит вино,
а вообще-то вроде и не нужны,
разве что безгрешному – на венок.
Но когда в апреле сыра земля –
с чем покончено, что не начато –
дрогнет сердце: вот он, отсчет с нуля –
с одуванчика.
2007