Опыт автобиографии
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2008
Игорь Иогансон родился в Москве в 1937 году. Скульптор, художник, литератор. Соучредитель некоммерческой галереи современного искусства “Спайдермаус”. Автор персональных выставок, мемориалов и памятников. Печатался в журналах “Комментарии”, “Орион”, “Кукарт”, “Комод”, “Меценат и мир”, “Дети Ра”. Книги: “Межсонетье” (1992), “Отсутствие Хроноса” (1993), “Первопечатная машина” (визуально-литературный проект, 1999), двухтомник “Рефрены” (2007), “Четыре венка” (сонеты, 2008), “Неполное собрание” (пять томов, проза, сценарии, 2008), а также более 70 наименований малоформатных коллекционных авторских книг.
ДЕТОЧКА НА ШАРЕ
(Опыт автобиографии)
В юность мою, когда я был скульптором, было у меня три друга-богатыря. Один распределял работу по всей России – кому что лепить. Другой ведал всеми деньгами – кому сколько получать. А третий – всеми мыслями – кому о чем и как думать, т. е. был у нас секретарем партии.
Были они молоды и хороши собой. Я тоже был ничего и работу разумеется имел регулярно. Какую? Естественно – памятники любимому бывшему вождю. Но была одна неувязка. Лепить я его не умел и научиться никак не мог.
Первый бюст мне молниеносно слепила подруга-скульптор, пользуясь одной доской, как тогда было модно. Но потом она меня разлюбила, и я остался один на один со своей незадачей. Выручили два обстоятельства. Был еще один друг, который умел все это с детства, помогая папе-скульптору в его изваяниях. А также некоторое количество старых бюстов, доставшихся мне в наследство от скульптора в мастерской, которую я ухитрился получить с помощью его самого и друзей-богатырей. Скульптор был старый друг семьи, и я работал там у него и для него, оттискивая в формы старые бюсты вождя и выдавая их за новые, ибо у него (т. е. – у скульптора) уже отнялись правые рука и нога после инсульта. Так что с головами было все в порядке. А туловища мне лепил друг, который умел это делать с детства, помогая папе-скульптору.
Правда, чтобы оттиснутые головы подходили к туловищам, приходилось их усушивать в глине до нужного размера, снимать форму и опять оттискивать, иногда по несколько раз. Мастерская приобретала вид дикарского поселенья с сухими головами врагов на шестах.
Друг, который умел лепить, быстро лепил туловища, и для меня у него получалось гораздо лучше, чем для себя, так как для себя он очень старался, лепил долго и тщательно и замучивал вождя до смерти. У меня же – разок-другой, и выходило свежо и очаровательно с сушеной головой на плечах. Совет принимал. Друзья-богатыри в приемке не участвовали. Да и не было необходимости.
1.
Потом все это кончилось. Вожди утратили былую популярность, друзья-богатыри постарели и разошлись по своим вотчинам. Зато пришла мода на громадные настенные барельефы, сделанные из чего угодно и как угодно, а также – с какой угодно тематикой.
Тут, правда, как и раньше, была одна неувязка. Их лепить я тоже не умел и научиться никак не мог. Зато появилась у меня новая подруга-скульптор с богатой фантазией и ремеслом ювелира, которое она приобрела в училище.
Так что дело пошло. Правда, громадные барельефы имели вид больших брошек, но я их старательно обрабатывал под камень, хотя они были гипсовые. В них было дикое количество фигур, так как платили в основном пофигурно, а такое никак нельзя было не учитывать. Промеж фигур щедро сеялась зернь, завитки и другие ювелирные штучки, разумеется, немыслимой величины.
Заказчик бывал настолько ошарашен этим чудом, что подписывал процентовки, т. е. платил безоговорочно. Впрочем, он думал, что так и надо. Мы были при деньгах.
Комбинат имел привычку не платить годами, особенно таким, как мы, не-богатырям, хотя Совет принимал безоговорочно ввиду восторгов заказчика.
Но тут я придумал наполеоновский ход и превентивно подавал в суд на комбинат сразу после сдачи очередной «брошки». Помогал «ярыжка», юрист комбината, который за небольшую мзду проигрывал процесс – это было тем более легко, что мы были правы к тому времени. Весь комбинат лишался премиальных, «банда Иогансона» получала свою добычу, постепенно развращалась, пьянствовала и увеличивалась в размерах.
Крах наступил, когда, зарвавшись, мы решили покончить с «брошками», пригласили к сотрудничеству самых гениальных друзей, чтобы таким образом увековечить свое настенное имя. Посыпались неудачи, подтверждая правило, что нельзя служить Богу и Маммоне одновременно. Маммона рассердился, а Бог восскорбел. Архитектор проекта, давший нам карт-бланш на любые творческие опусы, неожиданно умер.
Заказчик, оставшись один на один с гениальной абракадаброй на стене, визжал на Совете, потрясая депутатским значком, что народ не поймет, и нашу лавочку быстренько прикрыли. Ярыжка поджал хвост, отсудить ничего не удалось, и на этой оптимистической ноте повествование о моей скульптурной карьере можно считать завершенным.
2.
Если же заглянуть еще дальше в прошлое, то там, в этом прошлом, я, закончив самый престижный художественный ВУЗ и ничему как следует не научившись из того, что нам пытались вдолбить, т. е. – как лепить руки, ноги, головы и все вместе взятое, решил рубить из дерева топором изваянья, как это делали наши предки-славяне. А может, и не славяне были они, а евреи или бог знает кто.
Рубить я начал остервенело и, проработав таким образом несколько лет, наполнил свою комнатенку, а потом и доставшийся мне подвал истуканами, которые укоризненно смотрели слепыми глазами на ваятеля и ватагу его хмельных друзей разного пола и калибра.
Подвал периодически затопляло водой пополам с экскрементами. Идолы из тяжелого дерева плавать не умели и терпеливо дожидались конца очередного потопа. Оттуда, отмытые от экскрементов, они попадали на выставки – правда в самые темные углы, куда их запихивала ошеломленная моим нахальством выставочная комиссия. Славы автор так и не дождался и, получив новую мастерскую, приступил к созданью галереи вождей, о чем и рассказано было в предыдущем повествовании.
Перескочив гигантским прыжком через несколько десятилетий, можно увидеть растерявшегося автора всего вышеупомянутого, думающего – чем бы ему еще заняться.
Идолы, вожди, брошки – все в прошлом. В настоящем – маленькая мастерская в старинном доме художников и очередной гигантский подвал, естественно периодически заполняемый водой с экскрементами, как ему и полагается.
Привычные ко всему идолы давно не обращали внимания на эти мелочи. Побывав на последней выставке и заполнив собой целый зал самого престижного ристалища столицы, они потеряли интерес ко всему происходящему в этом мире.
Однако очередная подруга не заставила себя долго ждать. Обликом, повадкой и размерами она невероятно походила на мышь, каковой видимо и являлась. Подвал наполнился шуршаньем, жеваными бумажками, мелкими экскрементами, но уже не пополам с водой, а абсолютно сухими. С водой, хаосом, хмельными друзьями было покончено раз и навсегда. Экскременты являлись произведениями так называемого «концептуального искусства».
3.
Озадаченный автор идолов, вождей и брошек долго не мог понять – что к чему, но, разобравшись, дико обрадовался. Цель жизни была очередной раз найдена. Любой бумажке, какашке, железке, обретенной на помойке, можно было придать любое значение, обосновав его философски, опять же на бумажке, приклеенной к стенке и заполненной каракулями собственных измышлений. Так начался мой путь в современном искусстве и литературе. А также галерейной деятельности, о чем будет рассказано ниже.
Да, именно галерейной, потому что с течением времени подвал – теперь он стал называться андеграунд – периодически начал посещаться такими же сумасшедшими, как мы с мышью или даже еще более безумными. Они устраивали там с нашей помощью выставки – одна другой чудовищнее. Старые бутылки, исковерканные железяки и, опять-таки, жеванные бумажки заполняли прихотливое пространство, где арки, ступенчатые лазы – все было сварганено нашими собственными руками и руками добровольных помощников.
Я занимался самыми актуальными проблемами – например, борьбой с пирамидами как средоточием мирового зла, изменением формы земного шара и т. д. … В психушку по этому поводу никто не обращался, ибо все подобное считалось в порядке вещей. Даже стали приглашать на международные конгрессы в центрах мировой культуры. Например – в Удмуртии.
В одной своей книге – да, книге, ибо я стал профессиональным литератором, даже членом какого-то странного союза, я написал, что степные удмурты проворней лесных, а лесные зато умудренной и глубже. Удмурты растерянно согласились и позвали на конгресс. Долго катали на пароходе по разным рекам всякую профессуру – нашу и заграничную. А также студентов, приобщая их с моей помощью к современному искусству. Естественно все дружно меняли форму земного шара, стараясь сделать его как можно круглей. Это удалось не сразу, но зато он стал таким круглым, что я с него в конце концов скатился. Мой сын сказал, что папа скатился не с шара, а с катушек.
На этой оптимистической ноте повествование можно было бы считать законченным, но неугомонный папа ничтоже сумняшеся решил опять заняться искусством. Причем в самых разнообразных формах. Например, рисованьем, чего никогда прежде не делал, начиная с художественно-школьных и художественно-институтских времен, поглотивших целых тринадцать лет детской жизни.
4.
Карандаша и бумаги научили меня там бояться как огня, поэтому рисовать я стал чем-то грязно-черным раз и навсегда. Иллюстрировал свои собственные книжки. Делать это было легко, так как любая тема там исчерпывалась двумя строчками. Видно, мысли стали коротенькими, как у Буратино. В качестве примера можно привести вышеупомянутое сообщение об удмуртах. Какой-то безумный кукольный журнал решил показать строчки и рисунки во всей красе и пожертвовал им чуть ли не половину своей немалой площади. Правда, никак не мог выйти в свет, ибо так называемый грант, т. е., попросту говоря, деньги, на журнал отпущенные, все куда-то девались. Грант вообще обладает таким свойством. Приходит ниоткуда и уходит в никуда. Мы это ощутили на себе, получив из-за границы не один такой на нашу галерейную деятельность. А ведь надо объяснить тем, кто его дает – где же он. В настоящее время мышь шуршит только одной бумажкой, в которой и должно быть объяснение необъяснимому (т. е. процессу исчезновения гранта). Бумажка, изгрызенная со всех сторон, стала напоминать плоскостную проекцию сухой корки сыра.
Автор тем временем вдали от шума городского, т. е., попросту говоря, в деревенской избе на берегу большого озера, избе, продуваемой осенними ветрами, вернулся к скульптуре. Идолы, окончательно спятив, обрели вид гнилых досок. Доски сменялись кусками проволоки, изогнутой чем и как попало. Все вместе называлось «Мемориал крокодилу». Старым гвоздям также отдавалось должное. Не были забыты и камушки, и кусочки оплавленного металла.
Впечатление все это производило настолько грандиозное, что мышь привезла известного фотографа из столицы, и тот запечатлевал все вместе и по отдельности. Автор тем временем (вернее – этим, хотя, нет, наверное все-таки тем, ибо «это» тут же становится «тем» благодаря фактору времени) опять набросился на литературу, изменив излюбленным своим двустрочиям, результатом чего и явилось все вышеизложенное.
Скакнув опять слегка назад, ибо таково свойство памяти – скакать, как козел или коза туда-сюда, припоминается еще один эпизод, характеризующий автора как подававшего когда-то и вполне благополучные надежды. Один из друзей-богатырей решил как-то, что можно бы протащить в богатыри и меня, о чем и доложил на Высшем Совете. Выставок, дескать, вагон – где только они не стояли мои чучела! Вождей целая рота – один другого краше – хоть к царю Петру в гренадеры! Сам весь из себя с фамильным древом художническим – что полуеврей и полудворянин – так наплевать – все такие, кто не попрятался. Так что – пуркуа бы и не па?
Реакция оказалась не совсем адекватной. Гладкий Совет сразу стал хвойный, лицо вытянулось как у груши: «Нет-с! Ни-ко-гда-с! Он неуправляем-с! И – вообще…» Это самое «вообще», видимо, и решило дело не в мою пользу.
5.
В богатыри я не попал, и решать творческие судьбы других бедолаг мне так и не привелось. «Видимо, придется тебе всегда сидеть по ту сторону дверей», – вздохнул друг-богатырь, сидящий в тот момент по ту сторону распиваемой нами с горя бутылки. «А чего – тоже ничего, и богатырствоватъ не надо, да и какой из меня Муромец! Васнецов бы тут же удавился». – «Да, тема не для Васнецова, а скорее для Кукрыниксов» (были тогда такие карикатуристы), – окончательно решил друг-богатырь. Мы допили бутылку, и я оказался по ту сторону его дверей. Да и пора уж было.
PS. А вы не заметили, что шар, на котором мы находимся, становится все круглей и круглей? Это – нашими стараньями, красиво, но все трудней и трудней на нем удержаться. Приходится балансировать. Но, даже если удержишься, жить на нем мешают пирамиды – средоточие мирового зла.
ДИКАРИХА
У меня есть дом в деревне. Он стоит на берегу большого озера, которое называется Плещеево. Раньше оно называлось Клещеево, на берегу, на холме, стоял древний город Клещин, откуда и пошло название озера.
Это рассказал мне мой друг археолог и писатель Андрей Никитин, исходивший и ископавший здесь все вдоль и поперек. А деревня моя называлась Кривушкино, потому что там жили кривичи. Потом буква куда-то девалась вместе с кривичами, и деревня стала Криушкиным, да так им и осталась. Куда-то эти буквы деваются, меняют свои личины, и слова становятся дикими и непонятными, как люди.
Мой дом стоит высоко над озером, которое хорошо оттуда видно. К озеру ведет овраг Дикариха – объяснять название не нужно. Никитин раскопал там поселение каменного века.
“Что ты все копаешь и копаешь?” – спрашиваю как-то.
“Есть такое русское слово «хоца» – вот и копаю”.
“Докопаешься – помяни мое слово!”
Как он помянул – не знаю, но копать скоро перестал.
6.
Приехал Женя Велихов, академик. Выпили мы с ним бутылку на берегу Плещеева и решили поставить на месте древнего поселения памятный столб. Я – просто так, а он – удивлять американцев. Приколотил я надпись на столбе — верхний неолит и т. д..
Американцы приехали, но не удивились, а стали вокруг столба плясать, как дикари. А может, по-русски читать не умели.
Столб постоял-постоял, а потом его мужики спилили на хозяйственные нужды.
Хороший был столб. Гладкий. А доску с надписью я забрал и тоже пустил на хозяйственные нужды. Но она где-то у меня прибита, так что стоянка древнего человека теперь не в Дикарихе, а у нас наверху.
А еще недалеко от моей деревни, рядом с бывшим городом Клещиным, есть овраг, который называется «Долина смерти». Почему овраг называется долиной непонятно, но он имеет свою биографию. По краям оврага на двух холмах Александр Heвский расположил свои отряды и полностью уничтожил сунувшихся в овраг татар. Это было, видимо, какое-то передовое войско. Князь уже знал – что такое татары и, испугавшись своего подвига, помчался в орду оправдываться – дескать, те сами виноваты, не предупредили, а то мы бы быстренько сдались и собрали дань. Татары поверили, женили Невского на своей узкоглазой княжне и отпустили с миром. Невский приехал, еще раз женился, переняв удобный татарский обычай жениться все время, и продолжал спокойно княжить. Никитин, ископав весь овраг, нашел великое множество костей, но татарских или русских – это осталось загадкой, которую не смог разгадать даже такой замечательный археолог. А причиндалы – одежда и пр., видимо, все сгнили.
Есть церковь в городе Переславле, который еще существует, несмотря на свою древность, церковь, в которой Невский венчался с очередной княжной. Очень красивая. Х-го века. Перед церковью – бюст Невского. ХХ-го века. Очень плохой. Его сделал скульптор, который соорудил памятник Долгорукому в Москве. Скульптор лепить не умел, так как был керамистом и лепил горшки, но Сталину понравилась чернильница, которую тот сделал в подарок заграничному президенту, и Сталин велел ему сделать Долгорукого. Вождю осторожно доложили, что тот не умеет. Вождь сказал: «Товарищи есть. Они помогут».
Невского лепить уже не помогали, или товарищи раздружились с автором. Результат можно наблюдать перед церковью Х-го века, где венчался Александр Невский. Увидев себя, он, конечно, казнил бы скульптора, несмотря на свою доброту и широту взглядов.
7.
На берегу озера есть еще одна скульптура, которую сделал мой друг скульптор Саша Казачок, один из трех богатырей, как раз, который заведовал всеми мыслями – кому о чем и как думать, т. е. был у нас секретарем партии. Петр здесь плавал по озеру на ботике, который умел ходить против ветра, очень радовался и строил там маленький полуигрушечный флот. Кончилось это совсем не игрушками. Царь разбил моих соотечественников – шведов при Гангуте и, что еще печальнее, это было сделано с помощью моего предка, корабельного мастера Карла Иогансена, который строил ему халтурные корабли из сырого леса. Но об этом я уже писал. Казачковский Петр театральным жестом протянул руку к озеру, и под этой рукой очень хорошо пьется переславская водка. Чувствуешь себя полностью защищенным. На открытии памятника я так напился, что решил опять строить на озере флот. Еле отговорили. Однако решение не пропало даром. Я купил байдарку и плаваю взад-вперед по озеру, изображая собой целый петровский флот и вспоминая своего предка Карла Иогансена.
А еще есть на берегу озера Синий Камень – место поклоненья древним языческим богам. В дохристианские времена к нему приходили женщины и лизали Камень, чтобы забеременеть. У некоторых получалось. Но может быть, они не только лизали – а делали что-нибудь еще, например – молились. Камень жив до сих пор, живее всех живых и периодически уползает в озеро. Или озеро наползает – не поймешь. Или камню надоедает бесконечное лизанье его туристами, которые никак, видимо, не могут забеременеть обычным способом.
Одна моя подруга пришла к камню и вместо того, чтобы лизать, села на него и стала курить, не слушая увещеваний. У нее появился ребеночек, но скоро умер. Вот так. Не будем о грустном.
Другая моя подруга, профессиональная ведьма, очень любит ходить к Синему Камню, когда бывает у меня и подолгу сидит возле него, думая о чем-то своем, ведьмачьем. Раньше она была художницей, расписывала шкатулочки и амулетики языческими каракулями, колдовала над ними, а потом совсем свихнулась и стала ведьмой. А может, была ей всегда, только потихоньку.
Эта подруга считает меня учителем, гуру или чем-то там еще вроде этого, но недавно за что-то рассердилась, и у меня отнялось полголовы. Так что пишу все это, думая другой половинкой. Правда, ведьма, раскаявшись, целое лето приезжает и лечит больную половинку, но видимо лечить дается всегда труднее, чем портить. Надо бы сжечь было колдунью, но жалко, все-таки – своя.
8.
Кроме того, очень красиво, когда она купается в озере голая при лунном освещении, временами заметен даже хвост, почему-то раздвоенный на конце. При солнечном она иногда, правда, тоже так купается, не обращая внимания ни на кого, и я всегда жду экстремальных ситуаций. Но ведьма есть ведьма, и их не бывает.
А еще есть вблизи озера источник Св. Варвары – тоже место поклонения языческим богам, вернее богиням. Туда приходили, омывались, пили заколдованную воду и развешивали вокруг на кустах тряпочки, которыми были раньше повязаны их больные места.
Христианская религия покончила с этим языческим мракобесием, источник стал святоварвариным, но тряпочками было увешано все вокруг, как прежде. Видимо, продолжали болеть.
Советская власть покончила с христианским мракобесием, источник периодически засыпали, но он был живучим, выбивался снова и снова. Тряпочки висели как прежде, ибо болеть продолжали, а в том числе и жены ответственных работников. Когда жена самого ответственного там излечилась, источник заключили в трубу и узаконили. Христианская религия не сдалась, покончила с советским мракобесием, воздвигла там часовню, купальню, туристы пошли толпами с ведрами, канистрами, бутылками и другой тарой. У источника очередь – на излечение, а вокруг – тряпочки, тряпочки, тряпочки – видимо, продолжает кто-то болеть, и очень даже многие.
Мой дом в деревне посещают также жена-черепаха и подруга-мышь. Черепаха приезжает ранней весной, медленно ползает по участку и сажает, сажает, сажает… Все что она сажает – будь то цветы, овощи, гвозди – что угодно – начинает бешено расти. У меня тоже бешено растет, если я сажаю, но совсем не то. Растут лопухи размером с танцплощадку, саблезубые травы, а уж о гвоздях и говорить не приходится. Так что я в основном слежу за собой, чтобы что-нибудь случайно не посадить. Черепаха поползает, поползает и уползает заграницу – ее там любят и ждут. Где она проползает, начинает бить фонтанами нефть – даже в Иране, где уже от фонтанов этих ни клочка земли не осталось. Кроме того, она предсказывает землетрясения, это не трудно, потому что они – все время.
9.
Потом приезжает подруга-мышь и, если в лесу не растут грибы, начинает что-нибудь бешено рыть или строить. Кругом все шуршит, падают гвозди, летают обычно не летающие предметы, и падает все, что должно летать по определенью. Все это дает фантастические результаты, интерьер дома становится похож на подземный дворец или станцию метрополитена периода лучших сталинских времен с подпорками, крепями и клетями, как в стахановской шахте.
Грибной сезон перекрывает всю эту деятельность одним махом, окрестные леса опустошаются мышью, остальные грибники могут ехать со своими жалкими корзинками и способностями куда-нибудь подальше в тмутаракань. Ночами добыча сортируется, тушится, маринуется, результатами можно кормить стада слоно-мышей всю зиму и еще останется. Впрочем, важен исключительно процесс. Затем мышь спит. Срок спячки – от 36-ти до 48-ми часов.
Проснувшись, начинает беспокоиться, что в московском андеграунде что-то не дорыто и быстро уезжает, увозя запасы полузамороженных грибов и воспоминаний.
Но обычно я в своем доме один, без жен, подруг и любых представлений о реальной действительности, которые они увозят с собой. Дом остается в распоряжении неведомых существ, обычно невидимых, издающих различные звуки, иногда с такой силой и частотой, с какой я издаю свои книжки, возвращаясь к цивилизованной жизни. Звуки летят сверху с чердака, снизу из подполья, сбоку из-за печки, а иногда вместе с ними летит все что ни есть на земле и под землей – камушки, щепки, черепки и какие-то непонятные образованья из земли, чьего-то кала и просто сгустившейся ауры. Главное – не допытываться – кто там и что. Методом исключенья я сразу исключил котов, птиц, мышей, крыс, насекомых, ежиков, удавов, колибри, енотов и птеродактилей.
Это не значит, что многие из них не заявляют также о своем присутствии всеми доступными способами. Но только это не единственное население дома.
Бывшая хозяйка повесилась на крыльце, что несколько удешевило его (т. е. дом) при покупке в переговорах и торге с дочерью-наследницей. Дочь, торговавшая в деревенском магазине, торговалась и здесь, но отступила, сраженная неоспоримыми доводами о будущей мистической населенности покупаемого у нее пространства.
10.
К сожалению доводы оказались слишком весомыми не только тогда, но и потом.
Бывшая хозяйка, вся в белом, периодически продолжала висеть на крыльце, колыхаясь, и ходить сквозь нее в дом было морально затруднительно. Прибывший батюшка отчаянно махал на нее кадилом и бросал церковной утварью, она долго не сдавалась и устраивала партизанские вылазки, отстаивая свою исконную территорию.
В конце концов поле сраженья осталось за нами и значительно более мелкими невидимыми тварями, о которых и было упомянуто выше.
Это – камешек, который упал на меня с потолка в конце написания предыдущей фразы. Потолок крепкий, без щелей и не каменный, а деревянный, так что судите сами. Камешек изображен в натуральный размер способом обведенья его по контуру. Вопль, раздающийся в этот момент из подполья, и кряхтенье с чердака я, к сожалению, обвести не могу.
Ежели произвести теперь опять козлиный прыжок памяти, можно рассказать, как лепился мой последний памятник вождю, и не только мой, но и вообще последний, ибо мода на вождей не то чтобы прошла, но их уже крушили, курочили, взрывали, переплавляли, оскверняли, глумились над ними, как и водилось всегда на Руси со времен сверженья Перуна и Даждь бога. Правда, те были исключительно деревянные и хорошо горели или плавали, будучи сброшенными в какой-нибудь Днипро.
Кстати о Днипро – именно в ту сторону и предназначался последний истукан, заказ на который за небольшую мзду устроил украинский шурин. В Шостке, откуда он родом, вождя почему-то еще любили и хотели поставить назло и хохлам и кацапам. Друг-богатырь, который когда-то ведал всей работой, посоветовал взять в помощь друга-богатыря, который ведал когда-то всеми мыслями. Поскольку мыслей ни у кого уже не было, тот оказался не у дел. Истукана лепил с удовольствием. Тот получился с дьявольской улыбкой на устах и кепкой в кулаке, похожей на булыжник – орудие пролетариата.
Вожди всегда делились на «шлагбаум», т. е. – с поднятой рукой, «полушлагбаум» – с согнутой в локте и – «руки по швам», имеющий краткое фаллическое наименованье.
Наш последний относился именно к этой категории. Кроме того, имел огромный запас прочности, видимо, и моральной, потому что стоит в Шостке до сих пор перед заводом кинопленки, на которую теперь ни один приличный фильм не снимается. Неприличный – тем более. Истукану это все равно, хотя его прототип считал кино важнейшим из искусств.
11.
ЗВЕЗДНОЕ НЕБО
Здесь, т. е. в деревенском нашем доме, т. е. вылезши из него, хорошо темной осенней ночью глядеть на звезды и рассуждать о возрасте вселенной – предмет более чем актуальный на сегодняшний день, который является темной осенней ночью. Звезда с звездою не говорит. Вернее, они не слышат друг друга и страшно далеки они от народа, что безмерно радует. Но поговорить с ними можно.
О возрасте вселенной у каждой свое особое мнение, только, когда они перебивают друг друга и стараются перекричать, лучше уйти в избу и рассуждать о возрасте вселенной с кипящим чайником.