Опубликовано в журнале Волга, номер 2, 2008
снег
все произошло так быстро как жизнь
оставляет царапины на старом плаще
копала огороды великанам которые
говорили ей что-то в духе
эй быстрее и у нас ужин стынет
а потом мы приходили и она разворачивала пакетик
и мы вместе внюхивались в белый азербайджанский снег
так что потом падали навзничь и говорили только
о горе Манна как божественная манна на столе манна и я
тогда еще помню умирал в тринадцатый раз
как бедная собака дворняжка сквозило в правый бок и я
садился в глухой деревне у калитки и плакал
белыми слезами горной росы кокаина вершин
и теперь в магазинах я боюсь прикоснуться
к сфере в которой стоит домик посреди снеговой степи
потому что боюсь что откроется шрам на лопатке и я снова
буду желтеть
как первые листья
дерево
дерево вырастало аркой что если я скажу что
ветра не было и она сидела на пластмассовом стуле
вокруг торговали вонючей мебелью из соседних районов
дешевыми вещами выстиранными запахами крахмальных простыней
а у нее и сигарет не было одни мокрые ноги
толстый урод громко говорил о чем то
о чем вчера ей говорили дома и в школе
и пока был слышен общий фоновый голос можно было
впериться как дебил в коров которых проводили по площади
отвечаю будь ты там
ты бы протянул ей если не руку то треть пачки мальборо точно
и тут пошел дождь
дождь который показывают в фильмах дождь
который сажают в клетку и везут в африку умирающим под
которым розы тоже падают вот почему
если кто-то сходит с небес
то обязательно дождем из роз
получается это небо там где колени
и она вставала на них наверное молилась своему небу
если бы я там был отвечаю я бы встал тоже и заснул
и так я и проспал пока не услышал как со своего стула
она зовет меня как будто мы знакомы
я подошел мы покурили и разошлись
дождь закончился через 4 дня с утра пахло травой
стекло
Timofeu Usikovu
ялтинские сны
лежу на синем широком ковре
и мириады звезд спускаются под окном
тяну третью из пачки
сотни лисиц
огненных и ярко отрисованных
спускаются по белой горе
к подножию фильтра
Тима становится героем моих философских снов, которых
честно говоря не так много
вот ты просишь меня выстрелить в тебя, но
не убить
и, спустившись по эскалатору, я заряжаю макаров
тихо стреляю в толпу, молясь попасть в последнее – самое нижнее – ребро
и убегаю от нарастающего переполоха
но потом другой кадр –зимний пустой сквер
и разговор о тяжелом детстве и школьных годах
“я хочу чтобы хоть кто-то говорил что …
–имя писателя я не запомнил –
не годился мне в подметки – так ты сказал
а еще пуля пуля попала в пустоту, как я и ожидал”
спускается последняя лисица,
я начинаю ощущать надвигающуюся из-за поворота реальность
выдыхаю кармический ветер – 8 миллиграмм
смолы, поделенных в среднем на 20 вдохов
сквозит с пола, пролетает муха
кажется тоже лечу слева направо и обязательно
по горизонтали
попадая в пустоту, рассекая ее непослушным телом
спящего сознания
как камень – голову в темноте, или гребень волны – бог
осадок
слезая с иголки, день опускается в стог раньше
дерево не шелохнется только по корню
пройдет отголосок вибрации от летящего зерна
по коре пробегают тени твоих спокойных мышц
в лагерях чистят площадки включают свет
а почтальон приносит тебе тарелку супа и перевод
это – темная местность, как ни пытайся
так же долго размахивается нога, так же медленно
трутся в подвалах ночные мячи
(шары как в цирке делающие снег)
и повешенная птица дергается на ветке
за старые бумажные мятые крылья хозяин
поднимает ее наверх
чай остывает, я – висящий в чужом гамаке
напоминаю себе ледяные желудки северных куриц, в которых
были завернуты мышиные письма, а теперь
зима
такие же долгие звонки на которые я не отвечаю
потому что это мы – придумали спать под листьями на берегу
с тех пор как холодает
на остановке мнется человек с лицом местного гида
потому что они обычно оказываются либо без сигарет
либо невидимыми
я угощаю и говорю, показав налево и чуть выше
что это не мое
когда-нибудь мы поедем туда все вместе, да
и потом уже через несколько ночей
я открыл глаза и видел перед собой тебя
с ладонями полными пшеницы и пахнущими степью
и за окном не было ни времени, ни почтового ящика, ни мотоцикла
а ты говорила мне что я такой серьезный и похож на дрозда
летящего в дождь
и я просыпался, чтобы собрать вещи
и бросался головой вперед в октябрьский сонный ночной осадок
Кирданец
когда прошел сон было слышно
как до сих пор поет черная женщина с полу-мужским именем
что-то о солнце и азии
и под светом огней и платформы говорили про Кирданец
какая-то темная станица, можно сразу проводить параллели
с донецком и кирдыком
я еще вспоминал какие могут там быть знакомые
но так получилось – приходил сон
и, выходя, я бросил окурок в темноту степи
на главной площади, она же была единственная, растянулся лагерь
и я просыпался в очередной раз в твоих объятиях, полупустой, мокрый от дождя
падающего на успокоенный Кирданец
слышно еще разговоры и аккордеон
ясно, что седой старик с темной кожей, обгоревшей от ветра и соли
повторяя одни и те же движения, пальцами левой руки
выстукивает секунды для больной головы
и я понимал, что поэт – чужой, что никто
не ждет
дороги на юг, они сами
и я смотрел в круговую трубу ночи, которой не существовало нигде
кроме как простыни
небо
земля
дождь
и цветущее широкое древо космоса
точно как ноты с разными интонациями и частотами
шумным табором летящие из него куда-то, где ты еще спишь
а поезд стоит и вздыхает, поверженный тормозным путем
и машинист
включает одесскую песню начала прошлого века
потом садится на траву, пробивающуюся между шпал
и превращается вместе со всем составом в сигарету
приподнятую к носу, на краю кровати – потому что где-то поют
джо
дом – каждая улица, по которой бежит пыль
прикуривай, я отвечаю
или вижу бронзового тебя на сырой траве
не узнав твоего имени, смотря на это время суток
с закрытыми глазами
ложится рядом кленовый лист
все идет, постоянно
шатаясь снаружи, как в невесомости
сколько бы дхармовости в этом не оставалось
мы плетем живые изгороди, вплетаем в них живой сок
ты – существо,
настолько, что легко представить все остальное неживым,
падает притянутый к земле район
ты бежишь
за тобой складывается зима
то есть выбранное случайно время года, обернутое в салфетку
сломанного текущего момента
амнезия утра
дерганая сутра
это – пустыня, и как любая другая
изображает память именно так, главный поставщик
ее крупиц
в песочные часы
или представь
как все твои родные или знакомые лижут марки
одновременно забывая твой адрес
я говорю -ты–в трубку таксофона на трассе
и слышу молчание в дальневосточную ночь
неоновый дятел виснет на светофоре, я раздвигаю пальцы
сквозь которые видно твои стерео-облака
белые полосы
света
идет град
пошевелить в кровати
ногой – единственная мера вещей
дом каждой улицы шорох степей
блюз страны, континентальный бессознательный звук
желтеет трава под тобой, желтеет
лицо проходящего пса
красная волна
времени
синяя собака
ты различишь только тяжесть дверей, только сложность вдоха
морского воздуха
и синяя собака откроет тебе дверь,
(со скрипом кровати, на которой ты засыпаешь)
точнее ворота в старую часть города, с криками чаек и волн
босой наступаешь на шишку и вскрикиваешь
в темноте
обернувшись, тебе не заметить, сколько прошло минут, потому что осень
ранними августовскими листьями накрывает сторожевых
псов и кошек
тени деревьев качаются как старики на углу
уютной, пахнущей шашлыками и куревом, окраинной забегаловки
и крепости, уходящей за велосипедистом кирпичной стеной
здесь ты растешь вверх, запускаешь руки
в землю
и прыгаешь, и видишь оба края этой земли
несколько минут ты удерживаешь ту высоту, и чувствуешь рядом
в руках, тяжесть времени
и дерганые звуки пьяного караоке
зависающего на одной ноте; слышен стон
скользящего по пустыне трака, аккуратно описывающего на своем просторе
ровный круг, заглушающего мотор
в такую ночь я смотрю за окном бегают дворняги, и их голоса
отзываются в пасмурном горизонте, рассеиваются, мимо проезжает машина скорой
выезжаю в ночь, захватив зажигалку
и фонарь, чтобы искать тебя
в разрушенной части города, шатаясь босиком по узкой улице
различая только шорох в кустах и ветер из полузакрытых губ
и – давай сюда, если есть что выпить –
опасливо скажет мне синяя собака и откроет дверь