Опубликовано в журнале Волга, номер 2, 2008
Андрей Пермяков – Леонид Костюков
Леонид Костюков – прозаик, поэт, критик, культуртрегер. Родился в 1959 году. Окончил механико-математический факультет МГУ и Литературный институт (семинар Анатолия Кима). Преподавал в школе литературу и математику. Публиковал статьи, эссе, стихи, прозу в периодике (“Дружба народов”, “Соло”, “Авторник”, “Арион”, “Еженедельный журнал”, “Независимая газета”, “Неделя”, “Пушкин”, “Русский телеграф” и пр.). Был куратором литературных вечеров в Ахматовском культурном центре, участвовал в качестве постоянного ведущего в работе Эссе-клуба. Представлял в Москве журнал “Постскриптум” вплоть до его закрытия в 1999 г. Куратор и руководитель ряда литературных проектов в Москве и за её пределами. В 2003-05 гг. составил антологию современной поэзии, куда вошёл и ряд пермских авторов.
– Леонид, в составленной Вами антологии современной российской поэзии Пермь представлена шестью авторами: Юрий Беликов, Юрий Власенко, Дмитрий Долматов, Владислав Дрожащих, Антон Колобянин и Алексей Решетов. С точки зрения пермяка, могу сказать, что на момент составления книги – 2003-2005 гг. – попадание было почти идеальным, ну разве что не хватает Паши Чечёткина, но к нему мы вернёмся чуть позже. Вы составляли антологию сами или обращались для отбора авторов к местным литераторам?
– Антологию я составлял самостоятельно. Базу авторов собирал всю свою жизнь. Из пермских авторов о Дмитрии Долматове и Юрии Власенко я узнал ещё в конце восьмидесятых годов через Нину Горланову. Стихи Долматова я мог видеть и в “Детях Стронция”, или мог прислать Беликов. Тут много вариантов.
С антологией случилась редкая удача, прежде всего – редкая удача для меня. Я занимаюсь этим от души и для души. Ну, просто мне нравится читать стихи и прозу, написанные в последние годы. Вот такая тяга. Кого-то, может быть, тянет на классику, на XVIII-XIX века, а мне более интересно то, что происходит сейчас, актуальная, назовём её так, литература. Поэтому когда мне сказали, что можно сделать такую антологию, более того, антологию, не очень связанную временными рамками, для меня это была удача. Я последние 20 лет что-то находил, тащил себе в дом, как сорока тащит ложки. Очень часто я даже не был знаком с авторами лично. Просто знал, что вот в таком-то месте, может, очень неинтересном с точки зрения эстета из московского центра, вышли вот такие стихи или вот такой вот рассказ. Я имею отношение к толстым журналам, к премии Дебют, к фонду Филатова, был в жюри премии “Тенёта”, в жюри ещё нескольких премий и получается, что через меня проходит огромный поток. Кроме того, я шесть лет учился в Литературном институте, учился на сценарных курсах.
Получается так, что кого не вспомни, из людей на 5 лет старше или на 10-20 лет моложе, я наверняка как-то с ним соприкасался – лично или через то, что он пишет. Для меня всегда главным было то, что именно человек пишет. Я избегал сближаться с человеком пишущим, не прочитав его текстов. Потому что у нас есть такие литературные дружбы с червоточиной, когда человек, которого ты ценишь во всех отношениях – и как человека, и как автора, “сватает” тебе кого-то, ты говоришь ему, что это очень плохо, а он, оказывается, уже не может отказать, они друзья, у них всё идёт уже по другому ведомству. Дружба литератора с литератором – это опасное дело, если это не литературная дружба. Литературная дружба – это искренний интерес к тому, что человек пишет, а дружба литераторов – один из источников “косяков” в нашем процессе. Талантливый тащит бездарного и так далее.
– А как Вы нашли Алексея Решетова? Просто это очень значимое имя для нашего региона. И для Перми, и для Екатеринбурга.
– На Алексея Решетова я вышел через журнал “Знамя”. Мне там дали три его книги, чтобы я их отрецензировал. И я высказал своё мнение относительно феномена, того, что называется “региональным классиком”. Вот смотрите: пишет в столице некий гений, например, Блок. Блок понимает, что он пишет здесь не один, что тут же есть Иннокентий Анненский, что есть Гумилёв, есть Ахматова, есть Георгий Иванов, есть Ходасевич. Поэтому он, Блок, видит свой участок, видит свой манёвр, свой сектор, где он хозяин, он – Блок. И при этом он не должен быть немножко Мандельштамом, немножко Ходасевичем и так далее. А вот феномен регионального классика в том, что он там один и поэтому он в каком-то смысле должен охватить всю сферу.
– Но одновременно с Решетовым в Перми работали уважаемые им Виктор Болотов, Радкевич. То есть он всё-таки не совсем один был.
– Да, всегда есть люди, к кому ты хорошо относишься и кого ценишь. Более того: у всех бывают сомнения, писать или не писать, хотя ты вроде и не знаешь другого своего предназначения, потому что ты видишь какого-то абсолютного с твоей точки зрения гения, который застит тебе свет, который сделал настолько то, о чём ты мечтал, что ты переживаешь в какой-то момент кризис мечтания и пока не найдёшь чего-то, о чём можно мечтать, ты уже и не пишешь.
Для меня таким человеком был Макс Фриш. И я с удивлением прочитал в его воспоминаниях, что вся его юность прошла под знаком того, что был какой-то его однокашник, по его понятиям гораздо более одарённый и он всегда был в его тени. Но это его личный взгляд. Для нас-то существует Макс Фриш. Вот так же обстоит дело с региональными классиками.
– Пермь, повторюсь, представлена в антологии практически оптимально. А из других регионов, из различных литературных центров, отзывы были такими же или кто-то остался недоволен?
– С Пермью, хотя я там никогда и не был, у меня есть хороший контакт через Нину Викторовну Горланову. С Екатеринбургом вообще очень плотные связи. Такие места, как Екатеринбург, всё время поставляют своих авторов в Москву и тут контакты постоянные, дня не проходит, чтобы не встретить бывшего свердловчанина. Вот сегодня с Вашей подачи встретил Олега Дозморова, вчера Дашу Симонову, и так практически каждый день. Есть Курицын, Славникова, другие люди, и они всё время несут мне какую-то информацию о Екатеринбурге, и я в курсе того, что там делается. Картина получается несмещённая.
Но в этой антологии есть разделы, которые сделаны в этом смысле непрофессионально. Я имею в виду национальных авторов в переводах на русский язык. Здесь уже был момент разового отбора. То есть приносят, допустим, чемодан стихов бурятских авторов, а я на свой вкус отбираю одно из десяти. То есть я не в теме национальных литератур и здесь могу опереться только на первоначальный, очень грубый отбор тех, кто его делал. А делали его местные союзы писателей, поскольку этот проект шёл по официальным каналам, по заказу Министерства культуры и Министерства печати, сейчас это Федеральные агентства, фонд Филатова тоже участвовал, журнал “Дружба Народов”… Поэтому в отношении национальных литератур я был вынужден доверять писательским организациям.
Но вообще антология полностью моя, полностью вкусовая.
– В послесловии к антологии Вы пишете, что её, наверное, прочтёт несколько сот человек в Москве и по нескольку десятков в региональных центрах. А вот, например, отличный поэт из Воткинска, вошедший в эту антологию – Александр Корамыслов, просто не знает о её существовании. Сергей Шабуцкий, москвич и тоже один из авторов этой антологии, о факте её существования знает, но ни первого, ни второго тома не видел. А тираж не такой и маленький – 3 000. Что делать с проблемой распространения?
– Вопрос не ко мне, но я отвечу на него довольно полно. Все мы, ну, скажем, я и несколько подобных мне людей, начинали с того, что просто писали что хотели. Мы видели своё предназначение в том, чтобы быть: кто поэтом, кто прозаиком, писать стихи и рассказы, вот это было нашим делом. Потом мы все потихоньку расширили свои функции. В этом есть здоровый момент: я уверен, что поэзия и проза не являются профессиями. Это не профессии, это самовыражение и так далее. Здоровый момент заключается в профессиональной реализации. То есть человек пишущий может зарабатывать деньги либо тем, что он пишет и, на мой взгляд, это плохо, либо, работая по совсем далёкой специальности: врач, химик, например, и это тоже не оптимальный вариант – идёт такое двоение жизни и кому-то оно нравится, кому-то нет. Мне – нет. И для меня оказалось очень естественным зарабатывать деньги чем-то окололитературным: преподаванием литературы, редакторской деятельностью, критикой, работой в газете и так далее. Получается, что все мы навешиваем на себя ещё одну функцию, потом ещё одну, потом ещё и навешивать на себя ещё и вопросы книгораспространительства я не готов.
Хотя у меня в жизни был эпизод, когда я это на себя взял. Как-то так вышло, что у меня сложились особые отношения с Новосибирском. Я вёл там занятия на местном журфаке. Пять раз я ездил в Новосибирск за казённый счёт, а один раз за собственный. И в тот раз я повёз с собой книги и диски: свои и как-то связанные с собой, в том числе эту антологию. И на одной только прибыли от книг и дисков я оправдал билеты. А билет туда-обратно стоит больше девяти тысяч. Я продал там довольно много антологий, то есть в Новосибирске их гораздо больше, чем десять. Но это всё-таки не моё дело. Эта двухтомная антология – часть пятитомника, изданного фондом Филатова, туда входят также проза и фольклор. У фонда Филатова очень хорошие связи с регионами и функции распространения, рассылки, организации презентаций мог бы взять на себя фонд.
И всё-таки я брал в издательстве очень много антологий и их распространял. Я продал этих антологий больше, чем магазин “ПирОГИ на Никольской”, наверное. Но, конечно, в основном, в Москве.
– Следующий вопрос в очень большой степени будет продолжением того, на который Вы только что ответили. Евгений Степанов неоднократно заявлял, что итоговой целью всех его проектов, ну, может быть, промежуточным итогом, должно стать издание десятитомной антологии русской поэзии. Ясно, что тираж у такой антологии будет ещё меньше, чем у составленной Вами. На Ваш взгляд, такой проект нужен или лучше издать антологию меньшего объёма, с меньшим охватом, но с более серьёзным тиражом? Допустим, один том, но с тиражом 10 000 экземпляров?
– Дело в том, что после этой я составил ещё одну антологию современной поэзии. Это проект на диске, у меня этот диск есть. Мне кажется, что такие антологии лучше всего делать как медиапроекты и выпускать на дисках. Там, на диске, у меня более ста авторов в основном разделе и около двадцати – в ознакомительном. Ознакомительный раздел назван так, потому что всё-таки неловко было делить авторов по принципу, что вот эти лучше, чем вот те. В этом разделе есть возможность выйти в режим комментария и более подробно ознакомиться с авторами. Я думаю, что будущее антологий именно за такими сетевыми проектами. В идеале должен быть сайт с очень хорошим контентом, с очень хорошими медиаторами и с довольно широкими вкусами. Такой особый космос, где уже можно будет выделять разделы на вкус того или иного автора и должны быть удобные способы ориентации в этом космосе. Это должен быть нарастающий проект, потому что поймать мгновение очень трудно. Можно составить антологию в 2009 году и она, на мой взгляд, уловит самое интересное, но в 2010 появятся новые авторы и они туда не попадут.
– Существует мнение, что проблемы сегодняшней литературной критики от того, что все критики сами пишут стихи, но есть подход, озвученный, например, Александром Ерёменко, что человек, сам пишущий стихи и пишущий хорошо, всегда будет больше понимать в стихах другого. Кто прав на Ваш взгляд?
– Об этом писал Довлатов, об этом писал Бунин, об этом писали очень многие. Для литератора гораздо важнее мнение его собрата по цеху, чем критика. Я не очень понимаю позицию “просто” критика – человека, который сам не может писать, а людям советует. Здесь очень важно то, на каких образцах ты учился и что стало для тебя образцом критики. Для меня образцы литературной критики и литературной эссеистики, что, конечно, очень близкие понятия, но не одно и то же, это Георгий Адамович, Георгий Иванов, Николай Гумилёв, в каком-то отношении Бунин, в каком-то отношении Чуковский, этот ряд можно продолжать долго, но это всё пишущие люди. Я не знаю ни одного чистого критика, который высказал бы что-то существенное. Здесь может возникнуть вопрос, допустим, так ли значителен Адамович как поэт? Мне очень нравятся стихи Адамовича, и после этого я воспринимаю его как критика. А вот если кто-то как поэт покажется мне ничтожным, я буду с огромным недоверием относиться к его критике.
То, что автор пишет сам, стихи и проза, которые стоят за ним, это золотой запас, а критическое высказывание это что-то вроде нарисованных денег. Вот в августовском номере “Детей Ра” я прочитал дневниковые записи Евгения Степанова. Степанов очень обаятельный человек, у нас с ним хорошие отношения, но то, что он там пишет – это дикие вещи. То, что стихи Арутюнова выше стихов Гандлевского, это карикатурное высказывание. Степанов находится в невесомом мире и пытается устроить законы этого мира по каким-то другим законам: по законам бытовой порядочности, или не знаю по каким ещё. А литературный мир живёт по литературным законам. Вот Степанов с детской наивностью приводит высказывание Дмитрия Кузьмина о том, что сам Степанов и его издания находятся на грани того, с чем можно вступать в дискуссию. Степанова это смешит. По поводу высказываний в этом номере “Детей Ра” я скажу ровно то, что говорит Кузьмин. Литературный мир, к сожалению, существует не по демократическим законам, он существует по законам авторитарным. Формула Мандельштама “Кроме всего прочего есть ещё и просто ерунда” является для нас базовой. Есть нечто, что нельзя пускать под прожектор критики, потому что это настолько плохо, что это не поддаётся критике. Есть некоторые высказывания, с которыми нелепо спорить, надо просто идти мимо. И Степанов делает именно такое высказывание. И не в первый раз.
– Но, с другой стороны, пермские авторы, отобранные им для регионального номера “Детей Ра”, и попавшие в Вашу антологию в очень большой степени совпадают. Как такое может быть при настолько принципиальной разнице в подходах?
– Я, повторюсь, исходил из текстов. Из чего исходит Степанов, я не знаю. Возможно, он исходит тоже из текстов, но не знаю, по каким канонам, если по этим канонам Арутюнов оказывается выше Гандлевского!
Скорее всего, Евгений Степанов как человек порядочный тоже исходит из текстов, он не печатает тех, кто с ним вась-вась. Но подход к текстам совершенно другой. Он, насколько я понял, исходит из стиховой состоятельности. Чтобы была соблюдена некоторая форма. Да, он печатает довольно много верлибров, но особенно это относится к силлабо-тонике. Если мы возьмём город губернский, там хорошо пишут ямбом и хореем, может быть, несколько десятков человек. И здесь литератор, хорошо разбирающийся в стиховой структуре, выйдет в итоге на ограниченный список авторов. В провинции это может работать, а в Москве, где ямбом и хореем хорошо владеют несколько тысяч человек, это сработать не может! Тут можно выбирать, кто более виртуозно и ювелирно владеет хореями и ямбами, тогда от русской поэзии XIX века останутся Минаев и Курочкин, или можно выбирать по принципу поэзии, тогда останутся Пушкин и Лермонтов.
Вот высказывание о том, что Арутюнов выше Гандлевского, заставляет меня считать, что Степанов отобрал бы как раз Минаева и Курочкина. С точки зрения стиховой оснастки и Пушкин, и Некрасов и Тютчев слабее: они все трое рифмовали “себя-тебя”. С точки зрения Евгения Степанова – это стиховой сбой. Я читал, что он пишет о рифме у Гандлевского, и это напоминает ахинею.
– Однако Степанов неоднократно писал о том, что для него существует проза, написанная в рифму, это именно то, что Вы называете “качественной стиховой оснасткой” и действительно поэзия, то, что нельзя пересказать прозой: Айги, Хлебников. Вы же, напротив, в послесловии к двухтомнику говорили, что в поэзии будет всё больше прозы и в том числе качественной прозы. Нет ли здесь противоречия с тем, что получается в этом интервью?
– Нет. Я говорил не это. Я говорил, что проза – один из живительных источников, которым питается поэзия. Поэзия питалась музыкой, поэзия питалась живописью, поэзия питалась кино, поэзия, в том числе, питается и прозой. То есть это один из возможных источников. Поэзия не может питаться поэзией и уж, по крайней мере, она не может питаться только поэзией, как не может существо пожирать самого себя.
Степанов же одновременно говорит о том, что такое поэзия, не переводимая прозой, и о том, что Арутюнов выше Гандлевского. А это в современной поэзии фигуры с разных этажей разных зданий. Это несопоставимо. Теперь достаточно сказать: “Евгений Степанов – это тот, кто считает Арутюнова выше Гандлевского” – и всё будет ясно очень многим людям и очень во многих контекстах.
– Возвращаясь собственно к поэзии, на Ваш взгляд, возможно появление твёрдой формы, специфической для русской поэзии? Скажем, более серьёзной твёрдой формы, чем стародавняя частушка и сравнительно новая танкетка? Насколько вообще перспективен путь формы?
– Я не очень понимаю, что такое “путь формы”. Сейчас поясню свою мысль. Допустим, в 1835 г. некий поэт находит оптимальную форму для воплощения своей идеи: 5 строф по 5 строк. Через 60 лет, другой поэт, живущий в другую эпоху и пишущий совсем о другом, находит для оформления своей идеи ту же самую форму. И что? Это как две машины, движущиеся на разных шоссе, с совсем разными целями. Поэтому такое словосочетание, как “путь формы”, в моей модели литературного бытия не осмысленно. Что такое путь человека, я понимаю, а что такое путь формы – нет. Поэтому я для себя переформулирую Ваш вопрос: “Может ли такое быть, что те или иные поэты на каком-то этапе своего развития будут обращаться к твёрдым формальным устройствам”? То есть когда начинаешь читать первые три строки и примерно понимаешь, как это устроено до конца. Здесь это возможно, почему бы нет? Есть русский сонет, английский сонет, александрийский сонет. Есть более привычные для нас формы, были какие-то твёрдые формы у Сологуба.
Если автор хочет, чтобы читатель не был озабочен проблемой формы и, войдя в стихотворение, примерно понимал, как оно устроено до конца, а интересовало бы его абсолютно иное, то, конечно, возможно обращение к твёрдой форме. И, поскольку это будет формой, созданной русским автором, постольку это будет специфической русской твёрдой формой. Почему бы нет?
– Фактически, все влияния на современную поэзию, на поэзию 90-х годов и на последнее десятилетие, вышли из семидесятых – начала восьмидесятых. Причём сменялись они последовательно: сначала наиболее заметным было воздействие метаметафористов, затем концептуальной школы, в последние годы очевидно что сильнее всех на пишущих действует группа “Московское время”: Гандлевский, Цветков, Кенжеев. На Ваш взгляд, можно ожидать ещё каких-то новых влияний из того времени или оно уже в этом плане выбрано полностью?
– На мой взгляд, осталась невыбранной и непереработанной мелодическая мощь советской песни. Даже у Бориса Рыжего. Если бы этого влияния было больше, это было бы интереснее. Далее, недостаточным было влияние Ерёменко. Я даже не знаю, на кого Ерёменко в достаточной степени повлиял. И, конечно, недостаточно чувствуется влияние Всеволода Некрасова, Нины Искренко – это если говорить непосредственно о тех временах. Но для меня более важно, что изменяется пантеон. Он влияет на поэтов того или иного времени гораздо сильнее, чем непосредственные предшественники. Допустим, Пастернак, Цветаева, Маяковский двадцать лет назад занимали очень мощные позиции в отношении влияния. Теперь они отходят на второй план. Георгий Иванов двадцать лет назад не был известен, а сейчас это первый поэт. Абсолютно очевидны его влияния на Дениса Новикова, на Рыжего, на Олега Дозморова, на Меламеда – безусловно.
У нас идёт вечная полемика с Гандлевским: Ходасевич или Георгий Иванов? Ну, вот Ходасевич, Иванов, Мандельштам – те, кто сейчас действительно составляют пантеон. А вот Бродский двадцать лет назад был очень масштабной фигурой, но сейчас его масштаб опадает, а масштаб Окуджавы растёт.
– Но есть ещё ряд относительно новых авторов, где невозможно уловить список влияний предшественников. Александр Петрушкин, например.
– О стихах Петрушкина у меня абсолютно свежее впечатление, я буквально вчера впервые прочитал в “Знамени” его большую подборку и подборка мне не понравилась. Я раньше видел какие-то его высказывания в Интернете, он мне показался очень живым человеком, но подборка впечатления не произвела. Эти стихи всё время находятся в пространстве возможного. Там очень большая материя стиха, но ни в одном месте я не заметил выхода в пространство невозможного. Это важный момент, это не словоблудие. Это стихи, созданные умом и талантом. То, что поэт может писать, он может и не писать. Он должен писать, только то, что не может. Петрушкин на данный момент пишет то, что может.
– А вообще, то, как в антологии было представлено поколение, родившееся в семидесятых – Амелин, Барскова, Дозморов, Делаланд, Рыжий, Шабуцкий и другие – оказалось, на Ваш взгляд, удачей или нет?
– Это оказалось неудачей по одной только причине. В антологию не вошёл Андрей Гришаев, на мой взгляд, сильнейший автор этого поколения. Я тогда просто не знал его стихов. А в целом очень хороший совет тогда мне дал Гандлевский. Поскольку антология не была ограничена рамками возраста, он посоветовал мне печатать больше старых поэтов. С молодыми и так все носятся. В этой антологии нет Дины Гатиной, Анны Русс, Марианны Гейде и вообще очень многих.
Но, участвуя и как ридер, и как эксперт в премии Дебют, я всё больше и больше сомневаюсь в существовании самого феномена молодой поэзии. Сейчас молодого поэта замечают в 20 лет, в 22 от него ждут книжки, в 23 – второй книжки. Человек не успевает созреть. Ему бы медленней формироваться. От него тащат стихи быстрее, чем он может их писать. Вся эта молодая поэзия – это скорее поэзия кураторов, поэзия того, чего они хотят. Они сами определяют сорт растения, сеют и получают всходы. Есть очень хорошая фраза в романе “Двадцать лет спустя”: “Ваше раскаяние слишком свежо, чтобы мы в него поверили”. Так вот, поэзия двадцатилетнего парня слишком свежа, чтобы мы в неё поверили. Надо подождать несколько лет и увидеть: вот это всё отвердело или так и осталось на уровне брожения. Я к этим молодым авторитетам отношусь очень настороженно, причём не априорно, а на основании многолетнего общения. Всё равно, если оценивать эту двадцатилетнюю поэзию по гамбургскому счёту, она выгорает на 95%. Выгорает в том плане, что вот эти стихи хороши для восемнадцати лет, но я ведь не должен знать, что ему восемнадцать лет! А тогда после Мандельштама и после Заболоцкого – это слабое стихотворение. Или допустим, стихотворение очень хорошо, но оно выражает инфантильный жизненный опыт. А откуда у него в 18 лет будет неинфантильный опыт? Я и говорю, что для 18 лет стихотворение очень хорошо.
– А вот смотрите: впервые за двадцать, если не более, лет появился такой феномен поэзии двадцатилетних для двадцатилетних. Я имею в виду Интернет-блоги и вечера Веры Полозковой, Алины Кудряшевой. Там ведь очень большая аудитория: тысячи читателей в Сети и сотни слушателей, ну, в основном, конечно, слушательниц, на вечерах. Как Вам это явление?
– Это можно оценивать в социокультурном аспекте. И в этом аспекте это, безусловно, хорошо. Лучше, если девочка-восьмиклассница сидит в Интернете и читает блоги, чем она будет пить или колоться. Но я не специалист-социолог. Что касается литературы, то с этой точки зрения я могу дать оценку: это явление не имеет отношения к литературе. То же самое: я могу, например, сказать, что, по моему личному мнению, как обывателя, книжки Марининой полезны, а книжки Дарьи Донцовой вредны, но это не оценка с точки зрения литературы. Как литератор я остаюсь к этому явлению равнодушным.
Вот, допустим, какой-то мальчик катается на мопеде, пьёт пиво, читает в Интернете этих девочек. Всё это для меня явления одного порядка. В какой-то момент мальчик садится читать Мандельштама. С этого момента начинается моё отношение к этому мальчику.
– Есть такая группа авторов, точнее даже не группа, а отдельные авторы, на мой взгляд, очень талантливые: Андрей Нитченко, Анна Павловская, я бы упомянул здесь же Павла Чечёткина, это всё те поэты, кто пишет очень глубокие стихи, оставаясь при этом в рамках традиционной поэтики. На Ваш взгляд, насколько перспективен такой путь?
– На мой взгляд, то, что на данный момент делает Чечёткин, это немного неперспективно. Хотя я не очень хорошо знаю его поэзию, но мне всё время кажется, что человек работает не на пределе своих возможностей. А игра в нашем деле – это то, что называется эпикриз. Игра мне не интересна, я человек скучный, старшего поколения, от меня это очень далеко.
Аня Павловская и Нитченко – это явления другого масштаба. Нитченко, на мой взгляд, является в поэзии фигурой революционной. Что значит, что он традиционен? Ну да, большей частью он работает в силлаботонике. Вот и всё, что связывает его с традицией. То, как он работает с темой, ритмом, сюжетом стиха – это очень свежо, очень по-новому.
У Ани Павловской тоже есть очень хорошие стихи. Я ещё раз скажу, что для меня традиционность и экспериментаторство – это не рабочая шкала. Каждый раз, когда мы имеем дело с очень хорошим стихотворением, мы не можем сказать, является оно традиционным или экспериментаторским. Традиционно или экспериментаторски писал Ходасевич? Одним он кажется безумным новатором, другим – архаиком. Так что нет, это не рабочая шкала.
– Как Вы относитесь к идее, высказывавшейся, в частности, Виталием Кальпиди, о “культурном сепаратизме”? То есть о том, что региональный автор, дабы добиться успеха, не должен стремиться в Москву или Петербург, а должна существовать возможность продвижения на местах, включая журналы, издательскую политику и прочие атрибуты литературного процесса?
– Сложный вопрос. Для этого надо родиться на Урале, жить на Урале, но меня как москвича, патриота Москвы, абсолютно устраивает культурная ситуация в Москве. Ситуация в другом городе, в том же Челябинске, казалась бы выжженной землёй.
Возможно, что если бы Вы не упомянули Кальпиди, ответ был бы другим, но Кальпиди представляется мне в каком-то смысле мошенником. Стихи Кальпиди мне совершенно не нравятся. Это очень техничные, очень хорошо защищённые конструкции, в них очень много пищи для филолога, огромное количество влияний, наслоений, но там нет главного, чем живёт поэзия: там нет энергетики и самостоятельности. Я видел очень много его стихов и это не обочина его творчества, а магистраль. И это антипоэзия. Всё, что он делает в отношении проектов, все его мультикультурные дела, мне кажется элементами одного проекта. И с этой точки зрения его позиция ясна, потому что этот проект, повторю, мошеннический проект, проходит в Челябинске и не проходит в Москве. Кальпиди в Москве, в присутствии Айзенберга и Гандлевского просто бы сгорел. Он может существовать только там, где он является непререкаемым авторитетом, где он может убедить людей, что писать надо вот так. В Москве это у него не выйдет.
– Явление гибели поэтов в провинции, уже в этом веке – начиная от Романа Тягунова и Бориса Рыжего и, допустим, до Сергея Казнова, умершего в Саранске, есть нечто неизбежное, имманентное поэзии, или с этим можно что-то поделать?
– Я бы сказал так: у слова “поэт” есть как минимум два значения – это человек, который пишет стихи и человек, который ведёт образ жизни поэта. Человек часто ведёт этот образ жизни сознательно, по-актёрски. В этом смысле показательна фигура Шпаликова. Я общался с его бывшей женой, и она говорила, что более искусственного человека не было. Каждый его жест был искусственным. И дело тут не в поэзии, а в лирике. Вот явление лирики, оно очень тесно связано с эгоизмом, эгоцентризмом, самовлюблённостью, оно очень тесно связано с детским желанием разобрать машинку и увидеть то, что внутри. И это явление гибельно. Поэт гибнет или напрямую по собственной вине, или на почве алкоголизма, пьянства, наркотиков и так далее.
С другой стороны, человек может понять, что его стихи важнее, чем он. Я уж не буду говорить азбучные вещи, что его семья, его родина важнее, чем он. Человек понимает, что он должен жить и писать свои стихи. Вот тут мы видим фигуру Георгия Иванова, Ходасевича, Гандлевского, Льва Лосева, фигуру, может быть, немолодого человека, в очках, фигуру человека, который, узнав, что у него, например, болезнь сердца, потратит время и силы, чтобы ещё много лет писать свои великолепные стихи. То есть это совсем иной подход. Средний срок жизни поэта-эмигранта первой волны составлял 80 лет. Средний срок, подчеркну. Там были люди, издавшие свои первые книги в возрасте под сто лет.
То есть существует фигура поэта, как носителя образа жизни, и фигура поэта как автора. Поэт как автор мне милее. Поэтому никакой неизбежности в ранней гибели нет.
Андрей Пермяков – Евгений Степанов
Евгений Степанов – московский поэт, прозаик, филолог, издатель, генеральный директор крупного медиа-издательского холдинга “Вест-Консалтинг”, куда входят литературные журналы “Дети Ра”, “Футурум АРТ”, “Зинзивер”, “Другие”, Интернет-издание “Персона PLUS” и газета “Литературные известия” (первый номер выйдет в сентябре). Кандидат филологических наук (защитил диссертацию в МГУ им. М. В. Ломоносова). Постоянный автор журналов “Знамя”, “Крещатик”, газеты “Экслибрис НГ”. Он опубликовал около двадцати книг стихов и прозы в России и США, три научные монографии. Переведен на английский, румынский, венгерский и многие другие иностранные языки.
За издательскую деятельность Евгений Степанов стал лауреатом Отметины имени Отца русского футуризма Д. Д. Бурлюка (2002) и международного фестиваля FEED BACK (Румыния, 2008).
– Вы только что издали номер литературно-художественного журнала “Дети Ра”, посвящённый пермской поэзии. Как давно в рамках журнала действует проект “На карте генеральной” и как много регионов, городов и, возможно, стран было представлено в нём?
– Рубрика “На карте генеральной” в журнале существует с первого номера, то есть с самого начала. Каждый номер (журнал выходит с 2004 года раз в месяц) посвящен одному городу (региону). Наша основная задача – печатать авторов из различных регионов России и русских диаспор за рубежом. Этому принципу и следуем. Вышли номера, посвященные Саратову, Тамбову, Самаре, Екатеринбургу, Новосибирску, Иркутску, Санкт-Петербургу, Москве, Удмуртии, русскоязычным литературным диаспорам Киева, Днепропетровска, Харькова, Хельсинки, Берлина, Нью-Йорка, Азербайджана, Болгарии, Ирландии и т.д. Вот дошла очередь и до Перми. Номер составил поэт и публицист, мой старинный товарищ Юрий Беликов.
– Вы хорошо знакомы с пермскими и региональными авторами, были членом жюри на фестивале “А-либитум” в Перми. На Ваш взгляд, существует единая уральская школа поэзии? В том смысле, в каком этот термин возник в конце семидесятых – начале восьмидесятых годов? Или екатеринбургские, пермские и челябинские поэты относятся к разным школам?
– На мой взгляд, уральская школа поэзии существует, но правильней говорить о том, что есть разные и талантливые авторы. Не так давно я прочитал в журнале “Новое литературное обозрение” интервью известного итальянского слависта Маурицио Массимо с Оскаром Рабиным. Оскар Рабин – это знаменитый парижский художник, входивший в свое время лианозовскую школу. Так вот он сказал, что никакой лианозовской школы не существовало. Были талантливые люди, дружившие между собой, а школы не было, хотя о ней и написаны целые тома. Я тоже думаю, что надо говорить о каждом авторе отдельно. Например, в Екатеринбурге живёт замечательный автор Андрей Санников. Мы напечатали его в “Детях Ра”, напечатаем и в “Футурум Арте”, и в “Зинзивере”. К какой школе его можно отнести? К уральской? К школе метаметафористов? Это абсолютно самостоятельный поэт, который, безусловно, наследует определённой традиции. К какой школе отнести Юрия Беликова или Владислава Дрожащих из Перми? Я не знаю. Но я знаю точно, что это авторы, которые являются цветом русской литературы.
Я понимаю, что термины “пермская школа”, “уральская школа”, ласкают слух местных жителей, но полагаю, что со временем всё произойдёт так, как произошло с известными течениями начала прошлого века. Никто же сейчас не говорит: “Футурист Велимир Хлебников” или “имажинист Сергей Есенин”. Говорят: “поэт Велимир Хлебников, поэт Сергей Есенин”. Со временем всё выкристаллизуется, и каждый на шахматной доске литературного пространства займёт своё место.
Но при этом можно и нужно констатировать, что в целом в Уральском регионе живёт небывалое количество талантливых поэтов, которых Россия знает плохо.
– То есть наши поэты не слишком известны? А в целом насколько заметна, или, скажем, насколько была заметна до этого номера “Детей Ра” литературная Пермь на карте России?
– К сожалению, она не слишком заметна, если не считать нескольких авторов, которые не только широко печатаются, но и стали, по сути, классиками. В первую очередь, я имею в виду Нину Горланову и Алексея Иванова. Это прозаики, хотя мы печатали и стихи Нины Викторовны. Но в целом поэтическая Пермь, увы, известна мало. К сожалению, в стране не создано механизмов для популяризации поэзии регионов. Этим занимаются несколько энтузиастов, абсолютно своекоштно. Кстати, журнал “Дети Ра” – частный, и ни одной копейки на него от государства я не получил.
– К сожалению, и на Интернет-портале “Новая литературная карта России” Пермь представлена очень скромно. Помимо тех двух авторов, которых Вы только что упомянули, есть информация об Антоне Колобянине и фестивале, проходившем весной под патронатом Фонда Сергея Филатова. Это все.
– Вот видите. На “Литкарте” информация, на мой взгляд, весьма тенденциозная. Мы, издатели, культуртрегеры должны быть ангажированы только собственной совестью и интересами литературного сообщества. В ситуации с “Литкартой” всё, как видим, несколько по-другому. А ведь это проект, существующий на грант, т.е. на казенные деньги.
Если издатель показывает литературный процесс узконаправленно, это говорит о масштабе его кругозора, в первую очередь. Если, например, я не буду печатать каких-то талантливых авторов из бывшей группы “Вавилон”, то это не им минус, а мне. Это будет означать, что я необъективно представляю литературный процесс. К сожалению, этого не понимают и многие кураторы, и многие редакторы толстых журналов. У них есть шанс стать подвижниками от литературы, а они от этого шанса почему-то отказываются.
Однако не будем слишком строги к “Новой литературной карте”. Они много делают и хорошего. И, надеюсь, сделают еще больше. Это еще очень молодой проект.
– Раз мы коснулись вопроса кураторства, поговорим о поэтических фестивалях. На Ваш взгляд, функция региональных фестивалей состоит в том, чтобы дать возможность местной литературной общественности познакомиться с творчеством известных авторов, с журналами, и за счёт этого стимулировать творческий потенциал, или наоборот: представлять редакторам, деятелям литературного процесса локальных авторов, неизвестных в столицах?
– Я думаю, важно и то, и другое. Вообще, вопрос о фестивалях на сегодняшний день ключевой. Литературный процесс в России, по-моему, пробуксовывает, сделав ошибочную ставку на литературные вечера (“зрелища”), а не на создание и выпуск новых журналов – “хлеба” литераторов. На смену поколению “дворников и сторожей” пришло не менее несчастное поколение фестивалей. Из догутенберговской эпохи мы разом перепрыгнули – в постгутенберговскую. Это нездоровый перегиб. Да и фестивали у нас, на мой взгляд, проводятся неправильно.
– То есть?
– Фестиваль – это, в идеале, многоступенчатое мероприятие, где само выступление автора со сцены – всего лишь этап, и, может быть, не главный. Главное происходит до и после фестиваля. Обязательно нужно, чтобы по его итогам был издан альманах. В альманахе должны быть представлены все – подчёркиваю, все! – участники фестиваля.
Я вот только что вернулся с фестиваля поэтов, который проходил в Будапеште (президент – замечательный поэт и переводчик, мой друг Арон Гаал). Я только туда приехал – уже был готов сборник со стихами всех участников. И на языке оригинала, и в переводе на английский!
Я думаю, со временем мы тоже научимся работать. Слава Богу, что есть энтузиасты, которые вообще хоть что-то делают.
– С этой точки зрения, пермский “А-либитум”, по-моему, можно считать удачным. В журналах были напечатаны стихи Петрушкина, Ивкина, Грантса, Домрачевой, готовится ещё несколько публикаций – не буду имён называть, чтоб не сглазить. В общем-то, и эта подборка в “Детях Ра”, хотя и была задумана Юрием Беликовым раньше, отчасти связана с фестивалем. Альманаха же просто и быть не могло – при всём бюджете фестиваля в тысячу евро.
– Фестиваль “А-либитум” мне в целом понравился. Я думаю, он будет развиваться. А в большинстве своём российские фестивали в информационном плане уходят в пустоту. Как сказал один умный человек: “Если вечером событие не показали в сводке новостей, то этого события не было”. Президент фестиваля должен думать о популяризации участников, а не свои личные вопросы решать, что, увы, происходит частенько.
– Тогда собственно о поэзии. Неоднократно в своих статьях, интервью, публикациях Вы говорили, что большинство тех, кто сегодня пишет стихи, это прозаики, пишущие в рифму. Т. е. резко отграничивали поэтов – Велимира Хлебникова, Геннадия Айги от, скажем так, поэтического большинства. С другой стороны, известный критик и эссеист Леонид Костюков говорит о прорастании внутри поэзии прозы. Причём не просто “прозы в стихах”, а хорошей прозы в хороших стихах. На Ваш взгляд: то, что Вы называете “прозой в рифму”, это этапы, ступеньки в едином процессе или разные жанры?
– Я думаю, что поэзия настолько разнообразна, настолько имеет разные разветвления, что нельзя всё сводить в один жанр. Те стихи, которые, условно говоря, можно пересказать прозой, конечно, имеют свое очарование. Более того, я их с удовольствием читаю. Да, это действительно другой жанр, но в каждом жанре есть свои точки притяжения.
Мне интересен и Геннадий Айги, которого прозой никак не перескажешь, и Александр Кушнер, и Геннадий Калашников, вполне, казалось бы, традиционный поэт и многие-многие другие. Но сравнивать поэтов, на мой взгляд, можно только в тех формах и рамках, которые они сами себе создают. Например, у нас сейчас до неприличия раздута группа “Московское время”. Я это говорю, между прочим, как один из первых публикаторов Бахыта Кенжеева. В конце восьмидесятых – начале девяностых я на печатной машинке месяцами набирал стихи Бахыта и печатал их в самых различных московских изданиях, составил ему книжечку в библиотеке журнала “Клуб”. Хороший ли он поэт? Да, конечно, хороший. Но есть десятки, подчеркиваю, десятки авторов, работающих в традиционной силлабо-тонической системе не менее (а, может быть, и более) качественно. Тот же екатеринбуржец Санников, пермяки Дрожащих и Беликов, обнинец Прокошин, киевлянин Кабанов, костромич Бугров, москвич Арутюнов, Юдин из Бельгии, Прашкевич из Новосибирска и многие-многие другие. Но их не печатают ни “Знамя”, ни “Новый мир” в тех масштабах, как Кенжеева и Гандлевского. А некоторых вообще в этих ключевых изданиях не печатают, как, например, Санникова, Дрожащих, Прокошина, Юдина…
Уверяю Вас, как только два журнала – “Новый Мир” и “Знамя” – перестанут активно публиковать Кенжеева и Гандлевского и станут в тех же объёмах публиковать, условно говоря, Санникова, литературная общественность повернётся в его сторону. Механизмы популярности в литературном процессе весьма просты. И от самих поэтов (замечу, что и к Бахыту Кенжееву, и к Сергею Гандлевскому я отношусь с неизменной симпатией!) зависит очень немногое. “Звезды” делаются. Это надо понимать.
– В этих условиях, когда всё поделено по лигам, по видам, такие вещи, как премии, конкурсы, семинар в Липках вообще нужны?
– Они, безусловно, нужны, и Сергей Александрович Филатов, чей фонд поддерживает семинар в Липках, член попечительского совета нашего журнала, делает большое дело. Жаль только, что его журнал “Пролог” известен, прежде всего, как Интернет-издание. Я предлагал Сергею Александровичу сделать ежемесячный “Пролог” на бумаге. Но где же взять деньги?
– Как Вы лично относитесь к критике?
– Разумеется, положительно. Но, к сожалению, некоторые критики сейчас не используют никаких аргументов. А иной раз сразу и не поймешь, что читаешь – статью или надписи на заборе. Виктор Топоров в предисловии к питерскому сборнику “Формация” назвал покойного хорошего поэта Владимира Уфлянда фуфлом! В №7 за 2008 год журнала “Сибирские огни” Владимир Титов творчество авторов “Детей Ра”, замечательных русских поэтов из Парижа Николая Бокова и Кристины Зейтунян-Белоус по непонятным причинам назвал мерзостью. Именно так – мерзостью. Аргументов не привел. К такой критике я отношусь плохо.
– Как на нее реагируете?
– Стараюсь не реагировать, а делать свое дело. Однако иногда я отвечаю – на прямые оскорбления. На журнал “Сибирские огни”, если они не извинятся, обязательно подам в суд. Я уже сообщил об этом решении и главному редактору Владимиру Берязеву, и секретарю Союза писателей России Валерию Казакову.
– А насколько важно присутствие журнала в Журнальном Зале?
– Очень важно! И сам проект замечательный. “Журнальный зал” в настоящий момент оказывает огромное влияние на литературную погоду. В этом медиа-гиганте, как Вы, Андрей, конечно, знаете, объединены многие толстые журналы, печатающие (в том числе) и стихи – “Арион”, “Новый мир”, “Крещатик”, “Октябрь”, “Дружба народов”, “Сибирские огни”, “НЛО”, “Иностранная литература”, “Дети Ра”, “Волга”, “Зеркало” и другие.
“ЖЗ” – масштабное электронное хранилище отечественной литературы, репрезентативно представляющее тенденции русской изящной словесности, в том числе и в поэзии. Включив в свои ряды, например, такие частные издания, как “Крещатик” и “Дети Ра”, “ЖЗ” открыл дополнительные возможности для легитимизации целого ряда непризнанных “толстожурнальным” мэйнстримом поэтов. “ЖЗ” сократил очереди на публикации, фактически оздоровив литературный процесс – теперь поэтам не надо ждать много лет новой публикации, ведь число изданий, входящих в престижный портал, увеличилось.
“ЖЗ” мог бы стать, на мой взгляд, и еще более успешным – грандиозным! – проектом, если бы пошел на дальнейшее расширение своих сплоченных рядов. К сожалению, до сих пор в “ЖЗ” не входят л у ч ш и е, на мой взгляд, журналы поэзии (пусть и не толстые) – “Акт. Литературный самиздат” (редакторы Тамара Буковская и Валерий Мишин) и выходящий двадцать (!) лет “Журнал поэтов” (редакторы Константин Кедров и Елена Кацюба). Не приглашены в “ЖЗ” и такие, безусловно, значимые издания, как “Москва”, “Юность”, “TextOnly”, “Воздух”, “Литературная учеба”, “Словолов”, “Орфей”, “Рец”, “Василиск”, “Меценат и мир”, и многие другие.
Журналов, ориентированных исключительно на поэзию, в “ЖЗ” сейчас только т р и – “Арион”, “Интерпоэзия” и “Дети Ра”. Это на всю страну, на весь русскоязычный мир! Конечно же, этого недостаточно.
– Да, “Журнальный Зал” – важный проект, но, по-моему, не только он обеспечивает успех в литературе. Есть, например, такой феномен, как Александр Ерёменко. Если не ошибаюсь, он представлен в этом проекте тремя публикациями, причём последняя из них в “Урале” за 2007 год, по сути, ретроспективная. Тем не менее, по влиянию на современную литературу он – одна из самых заметных фигур. То есть, возможна популярность вне этого проекта?
– Конечно, возможна! У прозаика Юрия Полякова в ЖЗ нет ни одной публикации! У Евтушенко – две! А это писатели, как бы мы к ним не относились, с мировыми именами! Что касается Александра Еременко, популярность его действительно велика, вокруг его имени созданы целые мифологемы. По-моему, его уход из литпроцесса – одна из самых удачных стратегий пиара. Тех, кто шибко много печатается, у нас не жалуют. Вообще, успешных людей в России терпеть не могут.
Есть такая легенда. Однажды к Сергею Владимировичу Михалкову пришёл талантливый автор и начал жаловаться, что вот он такой молодой, красивый, одаренный, здоровый, а его никто не любит. Критики долбают, ругают все, кому не лень. Сергей Владимирович ему говорит: “Всё очень просто. Стань больным, бедным, бездарным. Все сразу полюбят”. У нас обожают сострадать, любят людей, которых не печатают, все это есть. Важно не забывать другое: никакой пиар не поможет, если ты бездарен. Очень плохо, когда у поэта интересна только биография. Человек может пройти тюрьмы, психушки, лагеря, но читаешь его стихи, а стихов нет. И другое плохо, когда биографии нет. А у Ерёменко очень удачное совпадение в этом плане, хотя, скажу честно, далеко не все его стихи мне по душе. И плюс у этой группы – Парщиков, Ерёменко, Жданов – был гениальный PR-менеджер: Константин Кедров. Он же придумал название “метаметафористы”. Сыграл ту же роль, что Брайан Эпштайн для Битлз.
– Евгений Викторович, Вы один из немногих современных поэтов и издателей, кто признаёт художественную ценность за стихами Виктора Цоя, Бориса Гребенщикова, других авторов рок-н-рольного поколения. По сути, в 70-90 годы поэзией для двадцатилетних были они. Фактически, у нас выросло два поколения людей, у кого в молодости других поэтов-ровесников не было. Теперь ситуация изменилась. Вечера Алины Кудряшевой, Веры Полозковой собирают сотни молодых слушателей, в основном слушательниц, конечно. Как Вы относитесь к этому явлению?
– С пониманием. Я полагаю, что девяносто пять процентов нынешних российских поэтов работают и пишут исключительно для своей среды. Потребителем поэзии стал поэт. А с читателем профессиональные авторы говорить не хотят. Метаметафорический язык поймут 10-20 избранных, да и то в основном сделают вид, что поняли. Отсюда феномен Асадова. Для многих поколений Асадов был ключевым поэтом – опять-таки для определённого возраста, для подростков. Почему? Да потому что с подростками никто не говорит на понятном языке. А вот Асадов говорил. А потом появились эти милые девушки с новым поэтическим языком, не особенно оригинальным, но доступным тинейджерам. В этом, по-моему, секрет их популярности.
Главное, чтобы они несли доброе начало, а не разрушительное. Если тебя слушают массы людей, ты обязан, извините, за высокопарный стиль, нести свет.
– Как Вы относитесь к термину “актуальная поэзия”? Это название, приватизированное определённой группой, или что-то более широкое?
– Термин этот дурацкий. Я готов понимать под актуальной поэзией поэзию, напечатанную в моем любимом питерском журнале “Акт”. Просто по названию. А в остальном это абсолютно искусственный термин. Хорошая поэзия всегда актуальна, потому что она выше времени.
– В девяностые годы, в первой половине двухтысячных в провинции появилось и умерло очень много талантливейших поэтов. Кто-то, как Борис Рыжий, или, в меньшей степени Роман Тягунов, успели стать знаменитыми, большинство же при жизни не имели ни одного сборника или серьёзной публикации, например, Сергей Казнов из Саранска, пермяки Арсений Бессонов, Дмитрий Долматов, многие другие авторы. Что можно сделать с этой ситуацией?
– Здесь два момента. Во-первых, нужно сделать так, чтобы не проморгали других, ныне живущих талантов. И не только из регионов. Не забывайте, что гениальные поэты Леонид Губанов и Георгий Оболдуев при жизни напечатали по одному взрослому стихотворению. Губанов – москвич, Оболдуев жил в Голицине, под Москвой.
На мой взгляд, ситуацию изменить можно. Для начала нужно дополнительно включить в “Журнальный Зал” достойные издания, которые себя хорошо зарекомендовали, которые работают много лет и где печатают поэтов. Надо чтобы поэты почувствовали, что они нужны обществу. А почувствуют они это только тогда, когда увидят свои тексты опубликованными. Читать стихи со сцены, конечно, важно, однако нужны публикации. На сегодняшний день опубликоваться в изданиях, входящих в сообщество “Журнальный Зал”, несмотря на некоторое улучшение ситуации, все-таки достаточно сложно. Понимаете, “Знамя” или “Новый Мир” в номере печатают по пять поэтов. Естественно, что в этих редакциях километровые очереди. Сейчас мне звонил Евгений В. Харитоновъ, интереснейший авангардный поэт. У него выходит подборка в “Новом мире”. Эта подборка лежала там два года. По меркам “Нового мира” это еще не худший вариант. “Арион” или “Воздух” выходят раз в квартал. У них тоже очереди. Человек годами будет ждать публикации, перестанет писать, станет пить водку. Просто от безысходности. Как раньше говорили, от запрета на профессию.
– Но вы-то печатаете в “Детях Ра” по двадцать поэтов!
– Да, мы в каждом номере печатаем по 20 авторов. Это только в “Детях Ра”. А есть ещё “Зинзивер”, “Футурум Арт”, другие проекты. Но этого все равно недостаточно.
Во-вторых, надо печатать тех, кого уже нет. Мы стараемся печатать многих поэтов, уже ушедших в мир иной. Сделали подборку Аркадия Кутилова, Николая Бурашникова из Перми, сейчас опубликуем стихи Валентина Ярыгина, Евгения Золотаревского, Михаила Крепса и многих других. Всё, что зависит от нас, мы делаем. Хотя силы наши не бесконечны и никакой государственной дотации мы, повторю, не получаем.
– Евгений Викторович, понятно, что на сегодняшний день Ваш самый масштабный проект – это “Дети Ра”. А какой самый любимый, ну, скажем так, самый важный с точки зрения вечности, что ли?
– “Футурум Арт”. Этому журналу восемь лет, я отдал ему очень много сил и любви. Это не только журнал, это и крупный Интернет-портал, где мы собираем всех интересных (опубликованных в разных изданиях) авторов. В конечном итоге, целью является издание десятитомной антологии русской поэзии, этакого поэтического книгохранилища. Материал накоплен огромный, но разобраться в этом материале сложно. Докторскую диссертацию можно написать.
– А я слышал, Вы уже пишете докторскую о современной поэзии?
– Да, пишу. Но очень-очень медленно. Сейчас важнее – напечатать всех достойных поэтов!