Опубликовано в журнале Волга, номер 2, 2008
Михаил Богатов родился в 1980 году. Кандидат философских наук. Публикации в журналах “Октябрь”, “Волга – ХХI век”, “Credo New”, газете “НГ ExLibris”). С 2006 года возглавляет литературный клуб “Дебют” в Саратове. Региональный куратор фестиваля актуальной поэзии “Дебют-Саратов”. Главный редактор теоретического альманаха “Res Cogitans”. Автор книг “Манифест онтологии” (М.: Скимен, 2007), “Искусство бытия” (М.: Скимен, 2008). Работает преподавателем в Саратовском государственном университете. Участник поэтических фестивалей “Биеннале поэтов” (Москва), “Стрелка” (Нижний Новгород), “Молодой литератор” (Нижний Новгород), “Дебют-Саратов” (Саратов).
[КО]МИССИЯ
[staats]роман
1. (При)бытие
Перрон наполнился вновь прибывшими пассажирами. Люди поодиночке выходили из вагонов, сливались в ручеек на перроне, и к вокзалу уже приближался огромный поток толпы. Блюстители порядка строго оценивали проходящих мимо них, умудряясь не поддаться течению этой реки, оставались на своих местах.
Журналист Пиар, будучи подхвачен толпою, сам составляя ее неотъемлемую часть, подумал о том, что так случается почти всегда – приезжаешь в новый город и вместо того, чтобы вдыхать дуновение местного воздуха, видишь на новой земле все те же лица своих попутчиков, которые тебе уже порядком поднадоели за долгую дорогу. Это сразу же убивает чувство новизны и делает город будничным уже до того, как ты соприкоснешься с этими буднями сам. В конце концов, праздники возможны только дома, и никогда нельзя отдохнуть душою в чуждом тебе месте – ни в командировочном городе, ни на отпускном курорте. Другое дело – что считать своим домом…
Тем не менее, работа журналиста состояла как раз в схватывании той самой новизны, которую так упорно от него стремились спрятать идущие рядом. Пиар остановился и закурил, подмигнув проходящему мимо малышу.
Затем он долго смотрел на трехэтажное здание вокзала, до входа в который ему оставалось идти в темпе этой толпы минут пять. Вокзал ничем не отличался от подобных ему вокзалов в подобных этому городу городах. Особенно со стороны перрона – все то же серое здание, все те же запыленные окна, все тот же козырек навеса над входом, под которым прозябают продавцы булочек и грузчики. Все то же.
Пиар вздохнул. Ему предстояло выявить особенности именно этого города так, чтобы те, кто в нем бывал лишь раз или проездом, читая статью Пиара и не зная, про какой город она написана, воскликнул, хлопнув себя ладонью по лбу: черт возьми! да это же город К.! я же в нем бывал в прошлом году! Или еще лучше: лет десять назад. Надо схватить то, что видно сразу, но чтобы, будучи схваченным, оно отражало самою суть города.
Так напутствовал Пиара его редактор перед каждой командировкой, а последних было предостаточно. Сам Пиар уже чувствовал себя в силу этого полноправным “выездным” корреспондентом, особенно с тех пор, как в их газете открыли рубрику “Наши города”, где каждые две недели публиковали статью Пиара, зачастую отредактированную до неузнаваемости.
Пиару очень не нравилось название рубрики, отдающее пошлым патриотизмом, но с этим ничего нельзя было поделать: отныне эта рубрика “принадлежала” ему, а все остальное – главному редактору.
К. был девятым городом, который Пиару предстояло описать в “Наших городах”, и, к слову сказать, ему уже порядком поднадоели эти тоскливые разъезды. Возникло даже желание где-то подхалтурить; слава богу, этого не исключалось. Форма репортажей была определена как “свободная, в жанре эссе”. Редактор доверил Пиару полностью этот вопрос, оставив за собою право такого же свободного редактирования.
В городах Пиару позволялось пробыть неделю, максимум – десять дней, но максимумов еще не бывало. Жить приходилось когда в гостиницах, когда у знакомых редактора – как правило, людей далеких не только от журналистики, но даже от элементарной образованности и грамотности. Пиару тогда приходилось слоняться по городу целыми днями и приходить “домой” лишь поздно ночью: не из-за работы, но лишь из нежелания беседовать с “хозяевами”. Если же он останавливался в гостинице, то он мог целые дни напролет читать местную газету в сквере возле гостиницы – и этого было достаточно, чтобы “почувствовать” город. Если уж ему доверили, то значит, что он “почувствует” независимо от того, делает он что-либо для этого или нет.
В городе К. у редактора были знакомые, и он дал Пиару их координаты, но посоветовал все же у них не останавливаться, поскольку, как выразился сам редактор, “они весьма странные”. Пиар тут же для себя решил, что если его странный редактор кого-то называет странным, то это – вполне нормальный или, по крайней мере, элементарно образованный человек. Но гостиница больше прельщала Пиара.
Вообще, еще в поезде, по дороге в К., Пиар решил написать об особенностях этого города вот что: во-первых, там есть где останавливаться (а значит, сэкономить командировочные расходы), но редактор, вопреки здравому редакторскому смыслу, посылает журналиста в гостиницу (а значит, расходует лишние деньги); во-вторых, там живут нормальные люди – такие же, как вы и я, поскольку редактор назвал их “весьма странными”; в-третьих, самому автору этих строк все надоело и т.д.
Но это, конечно, шутка. Пиар блефовал: он всегда добросовестно подходил ко всякому делу и, как уже говорилось, даже при возможности обмана, он оставался непоколебимым и непреклонным. Его еще на факультете журналистики обучили кодексу журналиста и с тех пор, он неукоснительно последнему следовал: можно сомневаться во всем, кроме того, что ты – журналист. А звание последнего обязывает тебя и т. д. и т. п.
Нет, он не был совсем глуп, чтобы не видеть, что далеко не каждый его коллега чтит университетский кодекс, но все же был несколько туповат, поскольку следовал ему всегда и во всем. Иначе говоря, это был совсем обычный журналист и, как все журналисты, например, мечтал написать свою книгу, и, как обычному журналисту, ему ничего не приходило в голову, кроме своей биографии. Единственное, что его отличало от иных в этом пожелании, было название книги – Пиар его видел непременно на латинском языке. Сам он латынь знал плохо – лишь на уровне крылатых фраз, но название хотел именно латинское.
Как-то ему попалось выражение “ecce homo”, и уже собрался именно так и обозначить свой бессмертный труд, когда в самый последний момент узнал, что книга с таким названием уже существует и написана она самым злобным философом и, ко всему прочему, еще и сумасшедшим – Ницше. Ведь там же, на факультете журналистики, Пиара научили тому, что Ницше – фашист, а значит, противник всех журналистов. И когда Пиар встречал ницшеанца в миру, то непременно писал в своем репортаже об усиливающейся опасности коричневой чумы.
Он вошел в переполненный вокзал и, даже не смотря по сторонам, вышел в город. Тут же он столкнулся предлагающим свои услуги таксистом. Никакого желания сопротивляться местному сервису Пиар в себе не обнаружил, а потому, сев в такси, попросил привезти его в гостиницу в центре, но недорогую.
Таксист услужливо и с пониманием кивнул, и машина тронулась. Как понял Пиар, этот парень был вообще неразговорчивым, что большою удачей журналист назвать не мог. Они ехали минут семь-восемь, когда машина вдруг остановилась у старинного пятиэтажного здания на довольно оживленном перекрестке.
– Приехали, – констатировал таксист. Пиар поблагодарил его, рассчитался и, подхватив на плечо свою черную походную сумку спортивного типа, поднялся по ступенькам ко входу в гостиницу. “Летопись Рима” значилось в ее названии.
У входа стоял швейцар. Это сразу же встревожило Пиара. Он решил, что таксист привез его в дорогую гостиницу, воспользовавшись неориентированностью Пиара в местном сервисе. “Наверное, он и денег содрал больше, чем полагалось по счетчику”, – совсем уже огорчился Пиар, проходя в отворенную швейцаром дверь. Журналист протянул ему монету, на что швейцар лишь невозмутимо кивнул. Все это начинало раздражать.
Холл гостиницы был просторнее обычного, что лишь упрочило мнение Пиара в дороговизне и уровне этого заведения. Конечно, тратил он не свои деньги, но именно в силу своей честности Пиар зачастую отказывал себе даже в том, в чем себе нельзя было отказывать вообще. Поэтому захотелось убежать отсюда, но все же добросовестность и привычка доводить все до конца задержали Пиара и заставили его направиться влево – направо же был, по-видимому, ресторан.
В холле было пустынно и как-то сумрачно. Пустые кресла вновь навели Пиара на мысль о качестве гостиницы – многолюдно всегда в трактирах и постоялых дворах, где именно журналист и чувствовал себя по-свойски. Раздражение росло.
За стойкой никого не было. Пиар заглянул за нее – там тоже никого. Он кашлянул. Никого. Он стал кашлять громче и сильнее, и уже совсем ничего вокруг не видел, когда сзади его похлопали по плечу. Пиар от неожиданности вздрогнул и обернулся.
- Может, вам воды?
Перед ним стоял маленький лысый человечек, почти коротышка. Его лысина блестела в полумраке гостиницы, что Пиара весьма позабавило. Судя по его одежде, он и был тот, кого так безуспешно Пиар искал.
- Нет, спасибо. Мне нужен номер.
Коротышка поднял на него глаза несколько удивленно и стал по-новому рассматривать Пиара, как будто что-то кардинальным образом изменилось во внешности журналиста после столь необычной для гостиницы просьбы.
– Вы долго еще будете на меня пялиться? – взорвался Пиар. – Мне нужен номер и ничего более. В конце концов, это гостиница или нет?
Коротышка встрепенулся и виновато забормотал:
– Да, да, конечно, простите, это “Летопись Рима”, одна из лучших гостиниц города, да и при этом недорогих, конечно же, что это я… – с этими словами он забежал за стойку.
Там у него, очевидно, была подставка для ног, взгромоздясь на которую, он стал одного с Пиаром роста или даже выше. Тут же он сделал серьезное лицо. Эти превращения были настолько забавными, что Пиар невольно улыбнулся.
– Что угодно вам? – спросил коротышка.
– Комнату, – повторил Пиар, опираясь на стойку рукою, – номер.
– Вам номер на одного или нет?
Коротышка достал огромный журнал и стал торопливо его листать. Пиар обратил внимание на то, что все страницы были совершенно чисты; некоторые листы даже были еще не разрезаны после типографии.
Он отдался во власть своему раздражению. Пиар показательно, почти театрально, обернулся назад и удивленно произнес в пустоту холла:
– Да тут никого нет! – он повернулся обратно и сказал со сладкой миной, – тогда номер на одного.
Коротышка, будто не замечая этого вычурного комедиантства, тоже огляделся вокруг.
– Действительно, никого нет, – пробормотал он серьезно и растерянно, – значит на одного?
С этими словами он закрыл свой журнал и засунул его обратно, куда-то в недра огромной стойки.
– Да, – едва сдерживая раздражение, проговорил Пиар, – на одного.
– У нас есть один номер, где вам будет вольготно и удобно.
– Хорошо, – вздохнул Пиар, – сколько это стоит?
Пиару стало невыносимо при том, как произнес коротышка слово “нас” – невыносима была мысль, что здесь все такие, как этот местный житель.
– Сущие пустяки, – коротышка назвал действительно смешную сумму.
Пиар уже ничему не удивлялся, почувствовав себя среди каких-то “весьма странных людей” тоже немного странным. Ведь когда сталкиваешься с чем-то странным, то остается признать либо нормальность этого странного. Либо – ненормальность и себя, и всего вокруг.
Коротышка снял с панели один-единственный ключ и спустился со своего помоста, сразу же оказавшись ростом в половину Пиара.
– А как же документы? – спросил Пиар, надеясь этой просьбой внести какую-то ясность в положение дел.
– Какие документы? – как-то испуганно вздрогнул коротышка и впервые посмотрел Пиару прямо в глаза, – бумаги?
– Ну да! – удивился Пиар, – бумаги, документы, удостоверения личности, все равно как вы их здесь называете!..
Коротышка прервал Пиара, поднеся свой указательный палец к его губам, делая знак молчать:
– О какой личности вы говорите? Бумаги – это очень сложно и… спорно. К тому же… впрочем, ладно.
Пиар сразу же задумался над этими странными словами, но коротышка повторил свой жест.
– Не думайте. Это легко и не ненатурально.
На этих словах Пиар окончательно потерял надежду на нормальную поездку. Ему оставалось тешить себя надеждой, что это все – только невезение; он верил, что ему повезет, и он встретит нормального человека сразу же, выйдя на улицу, – прямо первый встречный и будет нормальным человеком. А пока хотелось отдохнуть с дороги, и пусть даже этот отдых будет аналогичен сульфазиновому сну в желтых стенах нормального города.
Номер был хорошим. Именно так и показалось Пиару, поскольку он никогда в жизни еще не останавливался в подобных местах. Именно размах комнат (их в номере было три), прелесть убранства и свежесть воздуха в сравнении с ценою за все это не позволило Пиару оставить мысль о сумасшествии коротышки.
Когда Пиару показали его номер, то, заметив на его лице невольное восхищение, коротышка как-то странно и весьма в своей манере, предупредил:
– Надеюсь, вы понимаете, что все это, – он развел руками по сторонам, – не настоящее?
Очевидно, от Пиара ожидали ответа – и он ответил.
– Как же так?
Коротышка обрадовался предоставленной возможности кому-то еще объяснить то, что так элементарно и что знает каждый, разве что неопытный чужеземец вроде Пиара еще не приобщен к этому сакральному знанию.
– Самым подлиннейшим и оригинальнейшим образом, – подмигнул собеседник Пиару. При этом у коротышки был такой сияющий вид, будто у ребенка, которому разрешили сделать недозволенное прямо на глазах у всех – например, разбить любимую мамину чашку.
В это время Пиар подошел к креслу и не без удовольствия опустился в него. Он специально поднес свой нос к подлокотнику и вдохнул воздух. Пахло кожей.
– Но, если это все не настоящее, то и это кресло обтянуто не кожей? – спросил Пиар, обрадовавшись возможности наконец-то вывести на чистую воду этого типа.
– Кресло обтянуто кожей, – вновь посерьезнел коротышка, – но ненастоящей.
– Искусственной? – удивился Пиар.
Такой добротной искусственной кожи он еще не видел ни разу.
– Нет. Просто ненастоящей кожей.
– Чем же отличается ненастоящая кожа от искусственной? – удивился Пиар.
Коротышка задумался, и Пиар решил, что наконец-то ему удалось загнать в тупик местного жителя. На самом же деле коротышка просто искал наглядный пример, поскольку, вероятно, считал Пиара настолько глупым, что научить последнего чему-нибудь можно было, лишь тыча ему в лицо даже не объект обучения, но само понимание его.
С минуту коротышка стоял в раздумье, а затем быстро пошел к письменному столу и снял чехол с непонятно зачем стоящей там старинной печатной машинки, поднес его Пиару и сунул журналисту в руки:
– Вот, смотрите.
Пиар посмотрел на чехол. Заменитель кожи, причем не лучшего качества. Он встречал такую материю довольно часто и очень удивился теперь, встретив ее среди этой роскоши. Хотя, и сама печатная машинка не очень-то вписывалась в эту обстановку.
– Ну и что? – произнес Пиар, – искусственная кожа.
Коротышка довольно закивал головою.
– Совершенно верно.
– Ну и что? – Пиара все это стало забавлять, поскольку он даже не мог представить себе, несмотря на все усилия, к чему же его ведут, – это (он показал на кресло) – хорошая искусственная кожа, это (он помахал чехлом перед самым носом коротышки) – плохая. В чем же проблема?
Коротышка отрицательно замотал головою:
– Нет. Это (он указал на кресло) – кожа. Но ненастоящая.
Пиар вознегодовал:
– Ну а это, что же это, по-вашему?! – он швырнул чехол от машинки себе под ноги.
– Это, – невозмутимым тоном ответил коротышка, бережно поднимая чехол и водружая его на место, – это искусственная кожа. Но ненастоящая.
С этими словами коротышка гордо замолчал. Пиар тоже молчал, уже предвкушая интересный репортаж о городе К. Через минуту-другую коротышка показал Пиару звонок для вызова прислуги, по которому постоялец может вызвать себе помощь для осуществления текущих потребностей – и удалился.
Несмотря на смертельную усталость, Пиар достал из своей сумки чистый лист бумаги, снял с печатной машинки тот самый чехол, вставил лист и начал печатать репортаж.
“Город К. можно назвать самым необычным городом уже по тому обстоятельству, что по приезде в него ваш покорный слуга…”
И тут произошло еще одно “странное обстоятельство”. В комнату ворвался молодой человек, которого Пиар даже не успел разглядеть – бросилась в глаза лишь униформа служащего гостиницы – и, подбежав прямо к Пиару, нервно закричал:
– Простите меня, пожалуйста…
Пиар перестал печатать и поднял на него свои вымученные глаза. Это был молодой человек лет тридцати или даже меньше того, с высоком лбом и прямым огромным носом. На груди у него когда-то была эмблема с именем, которая теперь от времени значительно поистерлась или выстиралась, остались лишь очертания первой буквы – что-то вроде В.
Парень так ошеломленно смотрел на Пиара, что журналист решил, что случилось что-то невероятное – либо он, Пиар, совершил какое-то неискупаемое даже ценою всей своей жизни преступление местных законов, либо сейчас разразится землетрясение.
– Извините меня, – скороговоркой и без особого сожаления проговорил В., – но вам нельзя печатать на этой машинке.
Пиар облегченно вздохнул – землетрясения не будет – и устало поинтересовался:
– А кому можно на ней печатать?
Молодой человек вытянулся в струнку и отчеканил так, будто он отвечал на этот вопрос десятки раз на дню:
– Никому нельзя, приказ директора.
Пиар пожал плечами и продолжил печатать, тайком поглядывая на В. Тот постоял, облил Пиара краснотой своего юношеского возмущения и побежал к выходу так же стремительно, как и появился здесь.
“…столкнулся со столь непривычными обывателю других городов событиями, что был вынужден прибегать к самым извилистым тропкам своей заурядной способности мыслить, чтобы хотя бы элементарно снять номер в гостинице, поскольку…”
На этих словах в номер вошел В. в сопровождении коротышки, едва поспешавшего за столь прытким молодым человеком. Пиар сделал вид, что внимательно перечитывает напечатанное, не обращая никакого внимания на их присутствие.
– Вот, посмотрите! – В. указал на журналиста, сидящего за печатной машинкой.
– И что же? – удивился коротышка, с опаской покосившись на невозмутимого Пиара, – человек, наверное, работает.
– Но он же печатает на машинке, а вы сами говорили мне… – растерялся В., краснея от стыда.
Пиар при этом от души высмеивал эту парочку, внешне оставаясь непроницаемым, будто камень.
– Пусть человек печатает. Ты должен понять, что ему можно, хотя никому нельзя, – наставлял парня коротышка, – неужели ты забыл о Том Самом, что мы тебе твердили?
Пиар не утерпел и бросил взгляд на В. Тот стоял, нахмурив лоб, а затем топнул ногой, воскликнув:
– Ах, черт! Вспомнил… – тут В. посерьезнел как ребенок, которому доверили жуткую тайну. – Но неужели это (В. кивнул на Пиара) Он? Я-то думал, что Он будет Другим…
Коротышка полушепотом прервал его:
– Других мы в этот номер не поселим. Теперь иди и помни о зове бытия, – тут же коротышка повысил голос, обращаясь непосредственно к Пиару. – Извините нас, пожалуйста, работайте дальше.
Пиар сидел молча, невозмутимо и с пониманием уставившись в лист белой бумаги. Он пропустил три интервала и начал печатать репортаж сначала:
“Случись кому-нибудь из вас оказаться в том месте, куда занесла работа вашего журналиста, тот поймет те трудности, с которыми…”
Пиар заметил, что дверь в его номер приоткрыта и в ее проеме таится с таким же приоткрытым ртом В., пристально рассматривая Пиара. Журналист встал и захлопнул дверь, чуть не зажав ею огромный нос молодого человека.
“…ему пришлось столкнуться по прибытии туда. Местные жители ведут себя весьма странно. Во-первых, в гостинице не требуют документов, хоть сколько-нибудь удостоверяющих вашу личность. Во-вторых, там ничего не пишут…”
Пиар задумался. Ему предстояло описать случай с ненастоящей кожей, и он обдумывал, как это сделать и стоит ли это делать вообще? За этим раздумьем он достал свою записную книжку, где тщательно отмечал все командировочные расходы, и внес туда свои затраты:
“машина – 10, номер – 40/сутки”.
Действительно, если писать про ненастоящую кожу, то надо сначала убедиться, что коротышка так считает не один. А уж это-то наверняка не так. Пиару даже захотелось, чтобы так думали многие – чтобы вписать это как одну из особенностей, но журналист был уверен, что спроси он у любого местного жителя о ненастоящей коже, тот посчитает Пиара сумасшедшим. Это наверняка, но рискнуть стоит – иначе Пиар может потерять интереснейший репортаж, над которым будут хохотать не только его коллеги, сотрудники газеты, но, пожалуй, и все читатели их издания, в особенности же – постоянные поклонники рубрики “Наши города”, почитатели Пиарова таланта.
Итак, теперь надо познакомиться с кем-нибудь из местных жителей, чтобы окончательно убедиться в ненормальности коротышки, но перед этим необходимо поспать.
Пиар переоделся: сняв походную одежду, он набросил себе на плечи легкий шелковый халат, который ему кто-то (он уже не помнит, кто именно) подарил на день рождения бог знает сколько лет назад. Затем Пиар снял покрывало с огромной кровати в спальной комнате и, не без труда забравшись на это ложе, удобно улегся. Сон пришел очень скоро, и в нем не было сновидений.
2. Геген
Проснулся Пиар от какого-то шума, который, очевидно, возрастал постепенно и, лишь достигнув своего предела, разбудил журналиста. Он открыл глаза и постепенно восстанавливал в себе самого себя. Затем только он заметил, что в комнате как-то естественно темно. Пиар приподнялся на локте и увидел, что за окном сумерки, стремительно приближающие ночь.
Пиар вновь откинулся на подушку и сладко потянулся. Он чувствовал прилив сил – такой, какого давно уже не бывало. Это его даже напугало, и он стал разбираться – а почему, собственно, ему так хорошо? Ведь в этом не может быть ничего хорошего – в том, что так хорошо. И он уже совсем встревожился, но его озарило – ведь ему надо познакомиться с кем-нибудь из местных, чтобы…
Пиар возбужденно вскочил с кровати и, не рассчитав высоты своего положения, чуть не упал. Это его развеселило, но он тут же посерьезнел, поскольку за окном почти ночь и стоит ли осуществлять свою задумку прямо сейчас? Или подождать до завтрашнего утра?
Но, нет! Сегодня и именно сейчас! Он пошел в ванную комнату, принял едва теплый душ, оделся и выглянул в окно, предварительно погасив светильник возле кровати, включенный им сразу же по пробуждении.
Его, конечно же, привлекал тот самый, разбудивший его, шум. Пусть это и был только повод к запоздавшему пробуждению, но сам шум от этого не терял своей притягательности.
Площадь перед гостиницей, которую Пиар так толком и не разглядел по приезде, была полна народу. Конечно, в этой толпе уже не было той стихийности, которая присутствовала повсюду в вокзальном чаду, но, как и всегда в подобных крупных сборищах, полного порядка среди этих людей не наблюдалось – Пиару это было хорошо видно из окна четвертого этажа, где и располагался его номер.
Можно было предположить, что люди здесь гуляли, и так было каждый вечер. Это было вполне возможно, поскольку Пиар не был знаком с местными нравами, но все же весьма маловероятно, исходя хотя бы из того, что тут, на гостиничной площади, для гуляний не было создано никаких условий – ни одного кафе, ни одной мало-мальски пригодной для сидения лавочки, ничего. Все люди стояли, но, тем не менее, это стояние нельзя было назвать и митингом, поскольку внимание людей не было сосредоточено на чем-то одном, смотрели они в разные стороны, и трудно было выявить у этой аморфной массы единый центр.
Тут Пиару пришла в голову необычная мысль. Ему представилось, будто коротышка, владелец гостиницы, наконец-то признан сумасшедшим, а все эти люди, как в средние века, пришли выполнить указание Великой Инквизиции – схватить и растерзать психа. Но коротышка и В. держат оборону гостиницы; он же, Пиар, таким образом, – их заложник и последняя надежда на спасение. Конечно, это была абсурдная мысль, но уж очень это сборище там, внизу, говорило в пользу ее.
К тому же, а для репортажа Пиара это было очень важно, журналист решил побольше разузнать об истории города К. и, в частности, историю этой самой гостиницы.
Он опустил шторы и людской гул за окном, как ему показалось, стих; но неотложное дело не оставляло ему времени проверить абсурдную мысль о том, что толпа сразу разошлась после того, как он закрыл окно. В коридоре никого не было. Пиар быстро прошел вдоль дверей до лестницы, ощупывая во внутреннем кармане пиджака свой блокнот “для расходов”.
В холле тоже никого не было, там царил полумрак, но справа раздавался какой-то шум. Пиар в нерешительности приостановился – с одной стороны, ему надо познакомиться с кем-нибудь обязательно вне стен этого заведения, а с другой – почему бы не заглянуть в ресторан, не посмотреть на посетителей?
Вторая мысль ему показалась свежее, а потому он свернул направо. И как только он повернул за угол и его взору открылась новая перспектива, он вновь остановился. Зал был огромным – в основном за счет высокого потолка, которого даже не было видно из-за тусклого освещения ночных ламп, стоящих на столиках. Последних было около двадцати; стояли они, главным образом, совсем беспорядочно.
Слева от входа, на треть бара, тянулась стойка с шестью стульями возле нее. За стойкой во всем черном стоял молодой человек, как две капли воды похожий на В. Но вовсе не это удивило Пиара.
Ресторан был полон. Все стулья возле бара были заняты равным образом, как и все столы в этом просторном зале – не было ни одного полностью свободного стола, что журналиста несказанно удивило, поскольку он даже не подозревал, что в этой гостинице может быть столько постояльцев.
Хотя, если учитывать низкий уровень цен местного сервиса, то такой наплыв людей легко объясним – и даже сумасшествие коротышки не было помехой для того, кто желает хорошо отдохнуть и мало за это заплатить.
Но все же, весьма возможно – и это Пиару показалось более оправданным – такое число посетителей объяснялось еще большим числом людей там, у входа. Если снаружи, на улице, нет никаких условий для отдыха (какие условия на площади, представляющей собою проезжую часть перекрестка?), то почему бы некоторым не посидеть здесь? Другое дело – зачем вообще им здесь толпиться, но решить этого Пиар пока не мог.
Журналист внимательно осмотрел зал. Все столики были стандартными, четырехместными; большинство из них было занято полностью, другие наполовину или более того, и лишь один столик занимал один человек – скромный такой старичок, лет под шестьдесят, который что-то кушал, испуганно озираясь вокруг. Рядом с ним стояла прислоненная к его стулу довольно массивная трость.
Пиар решил подойти к нему, хотя, вполне возможно, этот тип кого-то ждал, чем легко бы объяснилось его одиночество.
Но, решив, что он и так слишком много думает для журналиста, который давно все обдумал и теперь должен действовать, Пиар довольно смело подошел к старичку и спросил:
– У вас свободно?
Старичок от неожиданности вздрогнул, хотя Пиар и не должен был быть для него неожиданностью – с момента появления журналиста в зале старичок опасливо, но с интересом косился на него.
– Да, да. Здесь свободно, – пробормотал старик и стал непрестанно рассматривать Пиара.
Журналист привык к таким взглядам в силу своей работы, и потому спокойно сел и тут же поднял руку, подавая тем самым знак официанту. Старик смерил все эти действия Пиара оценивающим взглядом и, наконец, спросил:
– Вы не местный?
Скорее всего, это был даже не вопрос, а констатация факта, а потому Пиар просто согласно кивнул головой. К нему подошел тот самый молодой человек, которого Пиар заметил за стойкой бара. Теперь журналист мог вблизи подивиться схожести официанта-бармена с В., только этот, в отличие от В., был, наверное, более уравновешенным человеком. Так как у него униформа отсутствовала, то и не было той самой таблички с именем, на которой Пиар смог бы прочесть хотя бы заглавную букву имени.
Журналист заказал легкий ужин и, когда официант уже собирался отойти от столика, Пиар все же не выдержал и спросил:
– А у вас нет брата среди персонала гостиницы?
Официант молча кивнул своим огромным носом, что явно означало, что брат у него есть – и пошел исполнять заказ.
Все это время старичок, не отрываясь, смотрел на Пиара, недружелюбно поглядывая на официанта, и даже теперь, когда Пиар посмотрел на соседа по столику, то вновь уперся в его открытый, всматривающийся взгляд. Журналиста стало уже смущать то, что здесь такой неразговорчивый народ – ему-то самому все равно, да вот его работа требовала иного, а потому и охватывало его такое рабочее смущение.
Но молчание прервал старик, выждав паузу, во время которой Пиар, ожидавший исполнения заказа, уже успел себя почувствовать вполне по-дурацки; здесь же Пиар решил поесть и выйти из этого проклятого места, где каждый первый – сумасшедший, а второй молчит, и не понять – нормален он или нет. Никогда еще у Пиара не было такого раздражения от журналистского бездействия.
Эти мысли прервал старик, который, так и не отводя своего неморгающего холодного взгляда (который Пиар про себя уже назвал рыбьим), спросил или вновь констатировал факт:
– Вы состоите в партии Вербергенов?
К Пиару этот вопрос, высказанный подозрительным тоном, мало относился, но, тем не менее, это уже что-то. Журналист отрицательно покачал головой, как бы не соглашаясь с подобной констатацией.
– Значит, сочувствуете, – с сожалением произнес старик и словно потерял всякий интерес к собеседнику. Пиару пришлось заговорить, поскольку старик куда-то уставился, будто журналист перестал для него существовать вообще.
– Нет, я не сочувствую Вербергенам.
Это вывело старика из транса – но это выразилось лишь тем, что он вновь уставился на Пиара своим рыбьим взглядом.
Тут к их столику подошел уже другой официант, который был совсем обычного вида малым; официант подозрительно косился на Пиара и как-то слишком поспешно выставил с подноса на стол перед Пиаром заказ и поспешил скрыться.
– А кто, собственно, такие эти Вербергены? – спросил Пиар и тут же понял, что поступил весьма опрометчиво.
Старик, по-видимому, воспринял вопрос Пиара по-своему, не как вопрос, но тоже как констатацию факта – он, очевидно, вообще не воспринимал вопросов, – и потому как-то задумчиво произнес:
– Да, может быть, вы и правы. Кто они, по сути, такие? Кучка оборванцев, нашедшая сторонников и при их помощи пришедшая к власти? Вы совершенно правы, – в одной тональности произнес собеседник журналиста, – они никто, – тут глаза старика засветились и он придвинулся к Пиару через стол и произнес, – они в сущности своей никто.
Пиар тут же облегченно вздохнул – наконец-то разговор начался и уже совсем не страшно, что начался-то он не в выгодном для него свете. Хотя старик, наоборот, признал в словах Пиара особую проницательность (это было слышно по интонации) и смелость, хотя он восхищался журналистом, и можно было бы ему подыграть, но Пиар, как честный журналист на своем посту, не имел права на такую халтуру, хотя подобная халтура и могла бы ввести журналиста в самую гущу событий в качестве их непосредственного и заинтересованного участника. Но, чтобы быть в гуще событий раз и навсегда, нужно, помимо удачи, еще иметь смелость. Честность и смелость вместе у Пиара не уживались, и в этом он ничем не отличался от обычных людей.
– Извините меня, – совсем не робко начал Пиар, – но я вообще не знаком ни с этим городом, ни с его нравами. Потому я не знаю никаких Вербергенов. И я буду весьма благодарен вам, если вы мне расскажете об этом.
Старик никак не отреагировал на слова Пиара; по крайней мере, журналист не заметил никаких изменений в этом рыбьем взгляде. Через некоторое время Пиар подумал уже, что все вернулось на круги своя – сумасшедшие и молчаливые, – и уже почти завершал свой ужин, собираясь уйти отсюда в ночь, все равно куда, лишь бы подальше отсюда, как старик произнес (когда Пиар уже почти забыл про него и точно бы забыл, если бы не овладевшая им журналистская досада за игнорирование своего обращения):
– Геген.
Пиар посмотрел на него с некоторым негодованием:
– Что вы сказали?
Старик, видимо, собирался вновь замолчать, но почему-то ответил (наверное, вопреки даже самому себе, ибо на его лице отразилось какое-то легкое удивление, идущее изнутри и не вызванное никакими внешними обстоятельствами):
– Это мое имя. Меня зовут Геген.
Говорил он с паузами, будто каждое слово несло огромное значение. Пиару было уже наплевать, как этого старика зовут, – такой тип людей никогда не вызывал у журналиста доверия – скрытные, молчаливые, считающие, что владеют неким знанием, доступным только им. Пиара же, не славящегося никакими злобными чертами характера, все же подмывало сделать таким людям некую пакость, например, оставив их в полном одиночестве. Еще ему всегда было интересно – какими же были эти люди в детстве, но он не мог себе этого представить. Тогда, спрашивается, откуда они такие к старости берутся?
– Очень приятно. Меня зовут Пиар, – тут Пиар хотел было сказать, что он журналист, но осекся. Скорее всего, да, так будет лучше, если он не будет до поры до времени говорить о своей профессии. – Я писатель.
Тут произошло невероятное – старик оживился. Такой перемены от людей подобного склада Пиар не ожидал; он даже не мог предвидеть, что этот старик с рыбьим взглядом станет просто мужчиной зрелых лет с юношеским запалом в глазах. Но это было лишь мгновение, через которое огонь в глазах собеседника вновь обернулся рыбиной.
– Я вам не верю, – пробормотал еле слышно старик, почему-то оглядываясь по сторонам с некоторою опаскою.
Пиар обиделся. Нет, ему даже было нельзя обижаться, поскольку он не писатель, – но именно потому, что было нельзя, Пиар и обиделся. И тут он решил стоять до конца – пусть писателя он придумал спонтанно, но теперь, когда его писателю оказывали сопротивление, Пиар был готов стоять за него до конца. Как и все честные люди, он был готов отдать всего себя и умереть за свою честность, лишь бы не соврать. Но если уж ему приходилось лгать – а лгал он, как и всякий честный человек, только ради дела и по делу и никогда бы не солгал на вред себе или просто так, – так вот, если ему приходилось лгать, то за свою ложь он был готов стоять до конца: ведь только истый лжец не знал цену своей лжи и мог бы признать правоту другого сравнительно легко. Если же лжет честный человек, то он ни за что уже не отречется от этой своей лжи.
– Какое мне дело – верите вы мне или нет? – нарочито равнодушно пожал плечами Пиар и уставился на бармена. За стойкой вновь стоял тот носатый, похожий на В., – Я знаю, что я писатель – и этого вполне достаточно.
Старик вновь помолодел и нагнулся поближе к Пиару:
– Не обижайтесь, Пиар, – он положил свою руку на руку журналиста, в которой тот держал вилку. Этим жестом он, наверное, хотел добиться расположения Пиара, и продолжил, – в наше нелегкое время нельзя более никому доверять. Особенно тем, кто говорит, что он – писатель.
Пиар тут же спросил:
– Почему же именно писателям нельзя доверять?
Старик тут же поправил Пиара:
– Не писателям, но тем, кто говорит, что он – писатель.
Пиар вновь подумал о сумасшествии местных жителей, затем вспомнил слова коротышки об искусственной и настоящей коже. Тут было то же самое – писатель и тот, кто говорит, что он писатель. Хотя, это еще объяснимо.
– А что особенного в писательстве? Эка невидаль, – вновь пожал плечами журналист, провоцируя старика. Было видно, что того так и распирает поставить точки над i.
– Ничего особенного, – пробормотал старик, – и тут вы опять совершенно правы. Порою непосвященные люди говорят очень правильно, но это, конечно, случайно, – тут он посмотрел на бармена, – в писателях нет ничего особенного. Особенное вокруг писателей. И особенно – это когда человек говорит, что он – писатель, а он – не писатель.
Будь Пиар хоть немного лживым, он бы сейчас получил укор совести и выложил Гегену, что он не писатель, но журналист; ведь Геген теперь говорит о таком поведении, какое демонстрировал в данный момент Пиар. Но именно честность и принципиальность заставили журналиста идти до конца.
– Хорошо, – жестко и с иронией сказал Пиар, – а как вы отличите писателя от того, кто лишь говорит, что он писатель, а сам не таков? Где этот критерий?
Пиар решил, что он наконец-то подловил Гегена и уже злорадствовал над ним в ожидании – в самом скором будущем – разоблачения, и его даже стала тяготить скука его правоты. Но Геген ответил, и Пиар вновь почувствовал себя глупцом:
– Очень просто. Писатель – это тот, кто пишет. Человек же, который говорит, что он писатель, а сам не пишет, – это тот, кто не пишет, т. е. не писатель, что бы он там не говорил про себя.
Пиара взяло зло. Он достал из кармана свой блокнот “для расходов” и открыл его старику на последней записи, где значилось:
“машина – 10, номер – 40/сутки”.
– Вот, я это писал. Что же, я писатель?
Геген бережно взял в руки блокнот и принялся изучать надпись. Продолжалось это минуты две. Затем он поднял глаза на Пиара и сказал:
– Во-первых, вы говорите сами, что вы писатель, а потому непонятно, почему вы у меня это спрашиваете. Во-вторых, если обратиться к этой надписи, то, если ее писали действительно вы, то вы – писатель. Но определить подлинность этой надписи сможет лишь особая Комиссия. Сейчас она уже не работает, – и Геген протянул Пиару блокнот обратно.
Пиара этот идиотизм и абсурд уже почти довели до предела. И хоть он не был писателем, ему стало за писателей обидно. Журналист не мог понять, что же тут происходит, и лишь поэтому решил немного подыграть Гегену.
– Хорошо, оставим в стороне мысль о подлинности этой надписи, – Пиар увидел, что Геген что-то хочет возразить, и тут же предупредил его возражение, – оставим, даже если это так важно. Предположим, пока чисто гипотетически, что это написал действительно я. Но неужели тогда я – писатель? Неужели вы ни во что не ставите писателей?
На этих словах Геген в ужасе отшатнулся от Пиара.
– Молодой человек, вы очень неосмотрительны в выражениях. Но все это – от незнания.
Геген вновь замолчал. Похоже, впадать в молчание было для него обычным делом, чего журналист никогда не допускал для себя в силу своей профессии.
Пиар уже отказался от бредовой идеи ожидать добровольного выхода старика из своего одиночества и спросил, нервно теребя в руке вилку:
– От незнания чего? От незнания ваших особых законов или… что еще?
Геген оживился сразу:
– Нет. Вы не знаете – просто. Не знаете. И все тут.
Пиара стала не на шутку раздражать эта манера говорить так, будто ты – истина в последней инстанции и твое слово – предельный закон всех законов. Именно такого не допускалось от человека, свободного от всяких мнений – а таковым и должен быть журналист, хороший журналист.
Пиар уже хотел что-то выразить вновь, но, на его удивление, Геген сам стал говорить:
– К тому же, это я по поводу вашего творчества (старик кивнул на записную книжку, которую Пиар оставил на столе), искренне ли вы писали то, что там написано? Ведь искренность – это необходимое условие письма. И еще, понимали ли вы и осмыслили в полной мере то, что вы пишете? Готовы ли вы взять эту ответственность за написанное и нести ее в жизнь?
Пиар теперь уже не удивлялся такому бреду, он лишь устало и с иронией произнес:
– Вы спрашиваете – искренне ли я писал это (он хлопнул ладонью по блокноту) и принимаю ли я ответственность за понимание этого (он повторил свой предыдущий жест). Так вот…
Геген прервал Пиара и с явным равнодушием произнес:
– Нет. Мне этого знать не надо. Это надо знать вам, чтобы быть полностью уверенным для себя – писатель вы или нет.
– Так вот, – не обращая внимания на пояснения старика, продолжил Пиар, – если вы когда-нибудь писали хоть что-нибудь, то вы знаете, непременно должны были бы знать, что существуют такие темы, писание на которые не подразумевает ни искренности, ни осознанной ответственности, и вообще было бы глупо говорить о том, что вы требуете. Как вообще можно, – Пиар был уже явно раздраженным, – говорить об искренности написания дорожных расходов, об их понимании и ответственности за это их понимание?! Что же тут вообще понимать?! И как можно судить о писателях по искренности написания дорожных расходов?
Геген сидел молча; он, по-видимому, вновь погрузился в себя. Пиар продолжал:
– К чему устанавливать авторство этой надписи, если ее подлинность вообще ничего не скажет о моем таланте? Остерегаться плагиата? Да кому в голову придет подделывать дорожные расходы?
Геген ответил, потирая пальцами нос:
– Если вы писали искренне, то вы – автор. Если есть автор, то могут быть и его плагиаторы. Более того, они непременно будут. Так мы считаем, так оно и есть.
Пиара привлекло последнее замечание, а на бред о писателях он внимания решил не обращать.
– Кто это – вы? – спросил он, и ему вновь пришла в голову мысль о тотальном сумасшествии местных жителей, – кто вы такие?
Геген сделал многозначительное лицо и, выдержав не менее многозначительную паузу, произнес:
– Мы – это Бодены. Так думают Бодены.
Пиар обрадовался представившейся ему возможности сменить тему разговора на ту, в которой он мог бы почувствовать себя хоть немного компетентным на местном уровне.
– А Бодены – это ваш род? – спросил Пиар, и в своем голосе он услышал некоторые нотки уважения к сидевшему напротив него старику – ведь у Гегена был свой род, а у него, у безродного журналиста, не было ничего за душою.
Геген жестко покачал головой:
– Ни в коем случае. Бодены – это партия.
Пиар решил применять уже полученные от Гегена сведения, чтобы, во-первых, поддержать разговор, а во-вторых, чтобы хоть в чем-нибудь мало-мальски разобраться:
– Такая же партия, как Вербергены?
И тут же Пиар пожалел о своем вопросе, поскольку старик скорчил такую недовольную мину, что, казалось, Геген сейчас плюнет прямо в лицо журналисту.
– Что вы мне о них говорите? Вербергены – это жалкие оборванцы у власти. Бодены же – это аристократы, более того, это – аристократы духа. У Вербергенов тысячи плебеев, у нас же – несколько истинных аристократов. Посмотрите вокруг, – старик оживился и понизил тон, – вокруг одни Вербергены, эти жалкие плебеи. Нет, ни в коем случае не оглядывайтесь, – уже зашептал старик Пиару, хотя тот и не думал оглядываться, считая сейчас самым опасным именно Гегена, – это погубит нас обоих, – добавил таинственно или параноически старик.
Прекрасно, подумал Пиар, он уже считает, что я с ним заодно. Что может быть еще глупее? Пиару сейчас хотелось лишь одного – вырваться из этого странного места и броситься в объятия первого встречного – кем бы он ни был. Хотя, сейчас у журналиста закралась мысль, что все эти писатели, Бодены, Вербергены, плебеи и аристократы – не просто параноидальный бред Гегена, этого мрачного старикашки. Но мысль эта была до невероятного тягостной, от нее просто чадило ужасом и исходило зловоние всемирной безысходности. Нет, пусть сейчас Пиар и говорит с Гегеном, пусть тот и считает журналиста своим, но – тут Пиар обернулся вопреки предупреждениям старика, – но вокруг столько людей! Пусть хоть один, но он точно будет нормальным. Пусть это и будет случайный постоялец этой гостиницы, который, подобно журналисту, оказался здесь волею судьбы и ни черта ни смыслил в местных шизофренических нравах, пусть так! Но это же – гостиница, и этот человек здесь непременно должен быть!
Это успокоило Пиара настолько, что он тут же решил посвятить этот вечер Гегену. Он даже весьма живо представил себе, как он идет с нормальным человеком по улице, рассказывает ему все это и как они вместе смеются над этими бредовыми приключениями. Это заметно улучшило настроение Пиара.
Геген взял его за руку и, тревожно озираясь по сторонам, произнес:
– Здесь опасно говорить. Пойдемте отсюда.
Пиар сразу же согласился, он давно уже хотел на свежий воздух. Оставив деньги за ужин на столе, он поднялся из-за стола, решив задним умом затем внести эти расходы в тот самый блокнот, который он специально для этого и начал.
На улице уже было темно, и ничего не было видно. Пиар все же с удивлением озирался вокруг – на перекрестке перед гостиницей не было ни одного человека. Пиар хотел было спросить об этом у старика, но предпочел предоставить того своим рассуждениям, которые старик теперь вел вслух.
– Сейчас мы с вами пойдем туда, где воистину ценят труд писателя, где знают, что такое творчество, – бормотал с какой-то непонятной вопросительной интонацией старик, – у вас есть же свободное время?
Журналисту оставалось только согласно кивнуть головой.
– Вы пишете, – продолжал старик, – я это сразу понял, как только вы вошли в зал, я сказал себе: он пишет. О, если бы вы только знали, какой это редкий дар – писать! Но откуда же вам это знать, если вы пишете! Вы, наверное, полагаете, что это очень легко – писать! Но не судите по себе. Тем более писать так, как это делаете вы – искренне и с понимающим чувством ответственности. Для этого нужна недюжинная сила, и какая сила, черт побери!
Последнее ругательство старик произнес хоть и развязно, но уж очень не по-ругательному и было видно, что это чуждо ему.
Далее они шли молча, и Пиару это было весьма кстати – он смог, не отвлекаясь, рассматривать город. Но для этого не надо было прилагать совершенно никаких усилий – город будто сам выставлял себя напоказ. И хотя было уже темно, но было… чисто. Пиар подметил чистоту города, поскольку редко когда в последнее время он ее встречал, и менее всего было так, чтобы чистота притягивала взор. Хорошо, чистота – это будет той самой особенностью, которую Пиар внесет в свою статью. Нет, под ногами был мусор, но и это был, если так можно было сказать, чистый мусор. Или же все дело было в аккуратности всего: построек, дорог, встречающихся редких прохожих. Хотя последние как-то не очень радовались встрече с Пиаром и Гегеном, и, в лучшем случае, проходили мимо равнодушно; в иных случаях даже как-то, как показалось Пиару, презрительно ухмылялись.
Уже когда они очутились на улице, Пиар заметил, что Геген не очень-то использует ту самую трость для ходьбы, скорее, он носил ее с собой для виду. Не то, чтобы он хромал; скорее всего, в этом отношении он был совершенно здоров. Но он помахивал своей довольно большой тростью, которую в темноте Пиар не мог рассмотреть подробнее. И журналист не обращал бы на эту трость никакого внимания, если бы не внимание других прохожих на нее. Все было так: как только появлялся в поле видимости очередной горожанин (а, стало быть, как только Пиар с Гегеном появлялись в поле его видимости), то он тотчас же пялился на трость старика, затем – на самого старика и, уже в конце, когда они равнялись с ним, удостаивал взглядом и Пиара.
Сначала журналиста весьма удивило это обстоятельство – что же могут видеть в этой трости прохожие, идущие так далеко, если даже он, Пиар, шедший рядом, ничего не мог видеть в этой трости особенного; мог только предположить, что это красиво обработанный кусок деревяшки.
В это время они шли вправо от гостиницы, дорога вела вниз, очевидно, к реке. Пиар знал эту реку, ведь предыдущий город, в котором ему довелось побывать, был как раз городом, стоящим выше по течению этого К.
– Куда мы идем? – спросил Пиар, хотя ему, по большому счету, это было абсолютно все равно – он здесь ничего не знал. Скажи ему старик: мы идем в местечко Х, Пиар мог бы только многозначительно покачать головой и протянуть: “А-а-а! Местечко Х! Как же, знаю!” – и идти дальше. Но даже этого Геген не сказал, а молча и упорно передвигался на трех ногах вниз.
Архитектура домов Пиара не удивляла и нисколько не зачаровывала, это были типичные дома типичной архитектуры. Сначала журналист со стариком шли, вероятно, по одной из центральных улиц – там еще попадались встречные, на домах висело много вывесок, большинство которых отливало неоновым светом, но затем они, наверное, свернули на одну из немноголюдных улиц, где ни прохожих, ни витрин, ни вывесок уже не было – только дома с кое-где зажженными окнами, но все же, по большей части, просто отражающие черное небо и звезды на нем слепые глазницы черных окон.
Неожиданно старик заговорил вновь, отчего Пиар, не ожидавший этого и почти свыкнувшийся с добровольной немотой своего спутника, вздрогнул:
– Молодой человек, если вы говорите правду, а, вероятнее всего, так оно и есть, и вы прибыли в наш город впервые и совершенно не знакомы с местными нравами, то вам, можно сказать, очень повезло.
Старик замолчал, и вообще было непонятно: ожидает ли он от Пиара какой-либо реакции на эти слова или нет. Пиар раздумывал над тем – как же ему отреагировать, но старик сам продолжил свой монолог.
– Через два дня будет великий день. Великий день для всего города: счастливый праздник плебеев и траурная – но заметьте, не безнадежная – дата для нас. (Старик вновь причислил Пиара к своим, что журналист без особого удовлетворения про себя отметил). Этот день называют Днем Преодоления. Предупреждаю вас сразу – это день Вербергенов, а посему вы понимаете, как я должен к нему относиться. Это день безумия, Пиар. Будто бы все бесы, если бы они только были наяву, выползают из своих щелей и вселяются в этих людей. Хотя, по сути, эти черти из людей никогда и не выходят – потому-то их и нет наяву.
Пиару хотелось подробнее узнать о сути праздника, поскольку о Дне Преодоления он не слышал никогда, а для этого надо было настроить старика на этот лад:
– А что празднуют эти… Вербергены? Какую дату?
Старик ответил, нисколько не задумавшись:
– Это, Пиар, праздник преодоления. Ты чувствуешь, как они назвали этот день – Преодоление! Не Победа, но Преодоление! Ты понимаешь?! Они преодолели, они якобы преодолели Самого! Но ты же понимаешь, что это – бред?
Пиар уже видел, что это – бред. И, хотя он не знал о чем речь, но понял он достаточно. Если себя называют аристократами такие, как Геген, то они заблуждаются. Конечно, он не знал ни одного Вербергена, но был уверен, что хуже они быть не могут. Не подобает аристократу, как старухе, поносить противников. Хоть Пиар мало что знал об аристократии, но даже того, что он знал, ему хватило, чтобы сказать, что Геген – не аристократ. А если аристократы – это, по словам того же Гегена, Бодены, то, либо Геген не Боден, либо все вообще вранье.
– Мы идем к Боденам, – сообщил уже спокойным тоном старик.
Пиара это немного обрадовало – наконец-то в этом всем бреду будет какая-то точка опоры. А то он, как Архимед, уже тонул в этом чужом мире. Если верны слова: скажи мне, кто твой друг, а я скажу – кто ты, то, конечно, особого желания идти к Боденам не было. С другой стороны, если этот город – это конфронтация Боденов и Вербергенов, то оказаться с одной стороны баррикад – это уже что-то. Но вопрос-то стоял иначе – а лучшая ли это сторона для самого Пиара? Выбора у него не было, его считали своим, хотя, за что – он так и не понял. К тому же, журналист не имел права ставить личные предпочтения превыше интересов “объективного материала”.
Они свернули с этой узкой улочки, по которой до сих пор шли, через проулок, на какой-то огромный и оживленный проспект, и, не задерживаясь на нем, вновь свернули в какую-то щель между двумя с головы до ног светящимися зданиями.
– Мы пришли, – констатировал Геген.
Пиар мысленно перекрестился.
3. Абгрюнд
За свою жизнь Пиар входил в подобные проулки тысячу раз, и там было одно и то же – более или менее обжитые дворы тех самых домов, проход меж которыми проулком и назывался. Весьма часто это были тупиковые дворы, не менее часто – проходные, но, в основном, пейзаж от их тупиковости или проходимости кардинальным образом не менялся. Конечно, тупиковые дворы были более захламлены всякой всячиной, вроде каких-то вынесенных вон старых дверей вкупе с дверными косяками или без них; также там оказывались (могли оказаться) старые автомобили, ставить которые в силу их возраста в гараж уже не имело смысла, а пользоваться ими прекратили сразу же после того, как этот смысл исчез; в тупиковых дворах всегда мирно бродили давно сдружившиеся за немалую совместную жизнь собаки и коты.
В проходных дворах чаще всего оказывалось пусто и неуютно; неизвестно отчего – возможно, даже оттого, что это были именно проходные дворы – их хотелось как можно быстрее проходить и идти до тех пор, пока не упрешься в тупик, либо пока не выйдешь на оживленную улицу.
Пиар прекрасно знал и уже чувствовал эти дворы, и теперь, когда они с Гегеном свернули в проулок, он был настроен на заранее виденное, на нечто, что даже не стоило само по себе никакого внимания. Такая нетребовательность была удобна для журналиста тем, что не позволяла ему сосредотачиваться на разных, одинаковых везде и всегда мелочах и не отводить взор от цели твоего визита – ведь для этого-то ты в этот двор и зашел, а коли так, то зашел ты именно для чего-то, но не ради двора. Ведь двор – это, по сути, лишь вместилище и путь к чему-то – и не более того. Если захочется пить воды, вряд ли станешь обращать внимание на то, во что эта вода налита, настолько, чтобы забыть о своей жажде. Чем сильнее жажда, тем меньше внимания; Пиару в этом смысле очень хотелось пить.
Именно так Пиар и был настроен – если его Геген ведет куда-то, то и надобно на этом сосредоточиться. Конечно, в виде исключения можно было предположить, что Геген ведет Пиара, чтобы показать ему какое-то замечательное место, но Пиар это исключал, достаточно было посмотреть на физиономию старика, на его торопливую, но важную походку, в конце концов, на его трость, чтобы понять, что если Геген и любит свой город и его замечательные места, то сейчас не это его заботит, и вовсе не ради этого увел он журналиста из этой сумасшедшей гостиницы. Пиар думал о странности происходящего и, как ему казалось, это его увлекло настолько, что ничто в мире не заставило бы его переключиться на себя и отвлечься от своих интересных мыслей.
Но это случилось. Когда они прошли достаточно длинный проулок, впрочем, не длиннее обычного, и вышли из этого нескрученного лабиринта, то взору Пиара открылось настолько невообразимое зрелище, что Пиар позабыл все на свете. Точнее, ничего необычного в открывшемся его взору не было, кроме того, что это было неожиданно в прямом смысле этого слова. Пиар не был готов – и не более того.
Перед ними был двор – так, по крайней мере, казалось сразу. Это был огромный двор; настолько огромный, что Пиар не видел того места, где он кончался – то ли в силу ночной темноты, то ли в силу естественной тьмы этого самого двора, то ли в силу неожиданности, а, может быть, и от всего вместе взятого. Но, тем не менее, было сразу видно, что это – не проходной двор, поскольку он был слишком уютным. Даже его огромность, вопреки здравому смыслу, придавала ему такой уют, что Пиар почувствовал себя находящимся у кого-то в квартире без ведома хозяина, отчего даже испытал некоторое чувство неловкости; последнее, впрочем, ничего особенного в его настроение не внесло. И только через миг он понял, почему этот уют бросался ему в глаза: повсюду были люди. Их было настолько много, что не сразу было понятно, что здесь вообще кто-то есть. Но все же сравнить этот двор с муравейником было нельзя. Если муравьев много, но у каждого свои обязанности, то эти люди вели себя хаотично. Точнее, они вообще себя не вели, а просто беспорядочно располагались. Пиару пришла в голову мысль, что на самом деле здесь каждый на своем месте, но просто место у каждого было не свое. Это было абсурдно, но именно так и можно было сказать, если только захотеть быть точным.
Взору Пиара представились две высокие стены, уходящие вперед, когда Пиар посмотрел наверх. По неопытности эти стены можно было принять за внутреннюю сторону тех самых домов, меж которыми и располагался проулок, но, приглядевшись пристальней, Пиар понял, что это далеко не так. Это вообще были не стены, а нечто, поделенное на квадратные ячейки, в которых жили люди. Это были одинаковые комнаты, но без одной стены – именно потому это походило на дом в разрезе, именно потому чувствовалось присутствие стольких людей – ведь в каждой такой ячейке на стене (а ячеек были сотни) находилось по два-три человека.
Кое-где горел свет, но это был свет ночных ламп – не более того. К этим ячейкам, а они простирались ввысь по стене этажей на десять, вели бесчисленные лестницы, по которым то и дело вниз и вверх карабкались люди.
Здесь, внизу, тоже было оживленно, горели костры. В общем, Пиар почувствовал себя в средневековье – именно таким темным, коммунальным и хаотичным оно ему и представлялось. Не было разве слышно лязга доспехов. Но и без этого шум был предостаточный, складывалось ощущение беспорядочного гвалта, прислушиваясь к которому, вдруг начинаешь отличать отдельные голоса. Если все же это не было средневековьем, то весьма напоминало фильмы Феллини.
Пиар очутился сразу в толпе, причем он не мог толком разглядеть ни одного лица, отчего очень боялся потерять своего спутника. Журналист схватил Гегена за руку, на что старик никак не отреагировал, лишь как-то внушительнее и настойчивее стал продираться сквозь людей, из которых, впрочем, никто не обратил ни малейшего внимания ни на старика, ни на его спутника.
Они шли вглубь этого двора довольно долго, Пиару пришла в голову мысль о целом нищем квартале, отделенном мэрией города подобным образом. Но, по мере слепого следования за стариком, эта мысль тоже отпала – люди вокруг, хоть Пиар по-прежнему не видел их лиц, были прилично одеты и не были нищими. Это не нищие, – вертелось в голове Пиара, – это не нищие, даже если бы это были они.
Они шли всего минут пять и прошли, наверное, совсем немного, поскольку часто останавливались, когда Геген думал – с какой стороны ему лучше обойти вставшую на их пути кучку людей, но и эта дорога показалась Пиару безумно долгой, и он уже составил себе мнение об этом дворе как о бесконечном. И так бы оно могло быть, если бы они неожиданно не остановились. Перед ними возвышалась третья, завершающая, стена с такими же ячейками; она замыкала двор, и дальше идти было некуда.
Геген свернул налево и Пиар потянулся за ним, искренне веря в то, что если он теперь потеряет из виду старика, то уже никогда не найдет пути обратно.
Геген завел его в ячейку, которая находилась тут же, на уровне земли, и Пиара очень обрадовало, что им не нужно будет лезть по одной из лестниц вверх. Ячейка эта была пустой – с улицы это было хорошо видно, наверное, даже лучше, чем изнутри.
По сути, это была комната и, по всей вероятности, кухня. Тут стоял стол, шесть стульев. Было еще что-то, но Пиар не мог этого разглядеть, ибо когда они вошли внутрь, то оказались почти в кромешной темноте – света снаружи не хватало даже на то, чтобы увидеть Гегена, руку которого Пиар отпустил, лишь они оказались в комнате. Стало темно и намного тише, хотя причину этой тишине найти было трудно – от улицы их сейчас ничего не отделяло.
Но тут загорелась спичка, осветившая Гегена, склонившегося над столом, – он зажег старую керосиновую лампу, упоминания о которой журналисту не встречалось уже лет двадцать. Стало немного светлее, но сумрак никуда не ушел, лишь чуть отступил – и затаился.
Геген сел за стол и подвинул стул Пиару.
– Садитесь, – сказал он.
Пиар сел. Теперь они сидели молча, слушая гул двора. Эта ситуация мало чем отличалась от их гостиничного сидения, что вызывало явное недовольство. Но и начинать разговор Пиар не желал, он применял сейчас один из своих приемов: если собеседник брал инициативу в свои руки – а Геген именно так и поступил, приведя его сюда, – то и надо эту самую инициативу за собеседником оставить. Ведь может быть так – Пиар часто в молодости совершал подобную ошибку – стоит задать собеседнику хоть один свой вопрос, как разговор пойдет не в русле собеседника, а в русле Пиара; и, как правило, после таких бесед Пиар не узнавал ничего нового, но лишь выговаривался сам. Конечно, Геген не был похож на того, кого легко сбить с толку, и вряд ли он был любителем просто так поболтать – скорее наоборот, но рисковать не стоило.
Геген, однако, молчал недолго, и Пиар чувствовал, что это его молчание было уже иным и качественно отличным от молчания там, в гостиничном ресторане. Старик будто весь преобразился, и это было вполне объяснимо – теперь он находится у себя. И молчал он теперь не от опасения быть услышанным. И хоть это преображение трудно было бы описать и уловить его в темноте, но Пиар это чувствовал. С другой стороны, все могло быть совершенно иначе – не старик изменился, но сам Пиар, выйдя из привычной для него среды, в этом средневековье. Конечно, роскошь гостиницы и ненормальность ее обитателей трудно было назвать нормальной средой, но там все же сохранялась видимость, привычная для журналиста. Здесь же места для этой видимости вовсе не оставалось, да и вряд ли старика можно было назвать нормальным. Тем не менее, это был ненормальный в ненормальной ситуации, а это Пиара более располагало – ведь то, что безумные живут в безумном мире, было как-то естественно, нежели наоборот.
Все эти мысли проносились в голове Пиара, сам же он постоянно озирался вокруг, на что старик – наверное, привыкший к такой темноте – не мог не обратить внимания. Но заговорил Геген не об этом.
– Теперь мы в безопасности, – констатировал он.
Пиар, было, хотел спросить, – где же они находятся, но, представив, как ему Геген отвечает “Как где? Я же сказал – в безопасности!”, решил этого вопроса не задавать и лишь улыбнулся.
– Сегодня людно, – продолжил Геген, – так здесь не всегда. Это перед Днем Преодоления.
Пиар подхватил тему:
– А вы, то есть Бодены, тоже празднуете этот День?
Старик, должно быть, нахмурился, по крайней мере, так изменилась тональность его голоса.
– Празднуете – это не то слово. Не бросайтесь словами.
Это звучало по-школьному назидательно, что Пиара, давно вышедшего из того счастливого возраста, когда его поучали, не могло не возмутить, и он с легким негодованием ответил:
– Я не бросаюсь словами. Просто я ничего не знаю и хочу узнать.
– Я это понимаю, – ответил тем же тоном старик, – но зачем же говорить то, что вы не знаете?
– Чтобы что-нибудь узнать! – все больше раздражался Пиар, начиная всерьез жалеть, что пришел сюда.
– Значит, вы говорите ерунду, и считаете возможным таким образом приобщиться к истине? Странно, весьма странно, – было похоже, что старик действительно удивлен и озадачен.
Пиар немного подумал и произнес:
– А как же иначе? Как же я буду говорить истину, на пустом месте, с нуля, что ли?
Старик вздохнул:
– Будь по-вашему. Мы не празднуем этот праздник. Но это и не траур. Мы его, можно сказать, преодолеваем.
Пиара позабавил этот каламбур и он воскликнул, как бы закрепляя полученный урок:
– Значит, Вербергены придумали праздник Преодоления и празднуют его, а Бодены его вынуждены преодолевать?
Ответа не последовало, и Пиар решил, что Геген утвердительно кивнул, чего различить в темноте не представлялось возможным.
– А почему вы не придумаете себе свой праздник? Например, праздник Покаяния? Вы будете его праздновать, а Вербергены – каяться?
Старик, на удивление Пиара, воспринял эту шутку и иронию как деловое предложение и произнес:
– Надо подумать над этим. Но это – потом, а пока необходимо преодолеть этот День.
Только теперь Пиар осознал, насколько Геген тихо говорит. Его голос едва-едва выделялся из приглушенного ячейкой гула толпы. И, наоборот, он понял, насколько по-юношески звонко чеканит он каждое свое слово, в чем сказывалась практикой журналиста закрепленная привычка, – ведь часто надо было выкрикивать из толпы подобных тебе свой вопрос так, чтобы его услышали и выделили из десятков других, но, в то же время, не посчитали задающего этот вопрос каким-то крикуном и грубияном.
– И как же вы его будете преодолевать? – спросил Пиар, полагая, что этот вопрос не исключен из общего контекста этой странной беседы.
– Мы будем молчать, – ответил старик и Пиар сначала подумал, что собеседник пошутил, но шутить было явно не в его духе. Тогда Пиар решил вникнуть в смысл этих слов, что тоже было весьма непросто. Если все преодоление состояло в том, чтобы промолчать всего-навсего один день, то никакой особой сложности в этом не было, и, тогда было непонятно – почему этот старик так печалится о грядущем Дне Преодоления. Скорее всего, это было особое молчание – в это Пиар уже смог бы поверить, поскольку он почувствовал разницу между молчанием старика в гостинице и его молчанием здесь.
– Все будут молчать? – серьезно спросил Пиар.
– Нет, только Бодены, – вдумчиво ответил старик.
Беседа явно не клеилась, будто не хватало ей смыслового клея. Вновь возникла пауза, которая продолжалась довольно долго и переросла бы в сон Гегена, если бы в ночи не возник силуэт какого-то человека. Он вошел в их ячейку и замер.
Старик произнес:
– Ах, Александр! Ты зашел вовремя.
Человек, названный Александром, кивнул и так и остался стоять перед столом, за которым сидели молча журналист и старик. Пиара забавляло то, что все трое – включая его – молчат, и ему стало непонятно – если Александр пришел вовремя, то почему же они ничего не говорят? Неужели он зашел помолчать? Да, судя по всему, им вообще не составит труда промолчать день-другой, подумал Пиар, скорее день разговоров будет для них тягостнее дня молчания.
– Кто это? – весьма бестактно спросил Пиар, кивая в упор на стоящего перед ним человека. Теперь уже было наплевать на тактичность, время было не то.
– Это Александр, – сказал Геген и вновь замолчал.
Ну надо же, про себя возмутился Пиар местным правилам ведения диалога.
– Я сегодня ходил в гостиницу, – начал говорить Геген и, судя по всему, это он говорил не Пиару, ибо Пиар это и так знал.
Александр кивнул.
– Вербергены сегодня очень взволнованы, – продолжал старик, – и это не столько от Дня Преодоления, сколько от Прибытия.
Тут впервые заговорил Александр, его голос звучал громче голоса старика, но тише голоса Пиара.
– Прибыл? – спросил Александр.
– Судя по всему – да, – ответил старик, и повисло молчание, вновь прерванное Гегеном:
– Это писатель. Я его встретил в ресторане.
Пиара поразила бестактность слов старика. Мало того, что о нем, сидевшем в полуметре от них, говорят как о предмете меблировки, вроде того: “это новый стул, я его купил на распродаже”. И все поворачивалось так, будто не Пиар сам подсел к Гегену, но Геген – к Пиару. И, ко всему прочему, в этой фразе старика промелькнуло то же презрение к писателям, речь о котором они вели в гостинице.
– Вы пишете? – впервые обратился к Пиару Александр, на что Пиар обиженно вздохнул.
– Пишу.
Александра это, судя по всему, восхитило, и он как-то радостно вздохнул.
– Завтра будет Комиссия, – вновь сказал Геген, – и если Пиар захочет уверить нас в том, что он настоящий писатель, то он должен будет предъявить ей свою работу, которую он мне сегодня показал в гостинице, чтобы Комиссия решила окончательно – не лжет ли он.
Все больше происходящее походило на какую-то немного жутковатую, но все же забавную игру, в которую Пиар играть не собирался по двум главным причинам. Во-первых, он не писатель. А во-вторых, если Комиссия будет определять его писательство по записи в блокноте “для дорожных расходов”, то к черту такую Комиссию и такое писательство.
– Я не пойду ни в какую Комиссию, – раздраженно ответил Пиар, хотя никто его и не спрашивал.
– Не беспокойтесь, – с участием успокоил его Александр, – Комиссия сама придет к вам.
– Куда же она придет? – не веря своим ушам, съязвил журналист, ибо сам еще не знал, где будет завтра.
– К вам, – ответил Геген, и этот ответ уже ничем не удивил Пиара.
– Но я не знаю, где я буду находиться, – пробормотал Пиар, на что Геген возразил:
– Но где-то находиться вы будете, а Комиссии этого достаточно. Ей ведь только и нужны вы, а не то место, где вы находитесь.
– Бред какой-то, – пробормотал в некоторой растерянности журналист, и эта фраза повисла в воздухе, поскольку ее не удостоили ответом ни Геген, ни Александр.
– Вы где будете спать, – спросил старик, – здесь или у Александра?
– Идите ко мне! – подхватил с детским энтузиазмом Александр, – у меня третий ярус!
– Я буду спать у себя в номере, – со злостью в голосе отчеканил Пиар, скорее желавший уйти отсюда, и ему было совершенно все равно – на каком ярусе живет Александр.
– Но это невозможно! – отшатнулся Александр и даже выступил из их ячейки на улицу. Наверное, если бы они сидели где-нибудь в верхней ячейке, то Александр бы упал вниз.
– Почему же? – повернул голову к Гегену Пиар, – вы меня не пустите?
Это был бредовый вопрос, но в обществе таких людей можно было ожидать чего угодно.
– Мы вас и не держим, – ответил Геген, – но там кругом Вербергены, а вам их надо остерегаться.
– Но они же не хуже вас? – с намерением нанести обиду спросил Пиар.
– Нет. Они – другие. Совсем другие, – задумчиво произнес Александр.
– Ну а тогда – какая разница, где мне находиться – среди вас или среди них? – спросил Пиар, и это ему действительно было интересно. – К тому же там спать лучше, хотя бы есть кровать, – и он с умилением вспомнил свой номер.
– У нас тоже есть лежанки, – с обидой в голосе произнес Александр.
– Ну, – поднимаясь с жесткой табуретки, сказал Пиар, – если разницы в принципе нет (он выделил ударением “в принципе”) и весь выбор сводится к гостиничной кровати или вашей лежанке, то, извините меня, но я выбираю кровать.
– Почему же? – искренне удивился Александр, настолько искренне, что сомневаться в этом было нельзя. Пиар усмехнулся – он уже устал удивляться абсурду происходящего – и ответил:
– Вам этого не понять.
Тут вмешался Геген:
– Пусть идет. Сегодня ночью там еще не очень опасно. Но ты проводи его.
Александр совсем не обиделся на последнюю реплику Пиара и был, по-видимому, доволен порученным ему заданием.
– Вы идете прямо сейчас? – спросил Геген.
– Конечно! – воскликнул Пиар; ему не терпелось покинуть этих людей, это место – и хоть немного остаться одному. Ему даже не хотелось, чтобы Александр его провожал, но он знал точно, что один отсюда не выберется.
– Проводите меня хотя бы того самого проулка, который ведет сюда, – с энтузиазмом от своего ухода попросил Пиар. – Кстати, а как называется это место, где мы сейчас находимся?
– Абгрюнд, – сказал Геген, и Александр кивнул.
– Идите, – благословил их старик. – Проводи его до гостиницы и возвращайся. А вам, – он обратился к Пиару, – доброй ночи и до завтра.
– До завтра! – радостно произнес Пиар. Он был уверен как никогда, что ни завтра, ни когда-либо еще в этой жизни он не увидит этого старика вместе с этим средневековым Абгрюндом. Ведь там, за проулком, нормальная жизнь. Пусть там живут тоже ненормальные, но там хоть дома такие же, как везде, а здесь – тьма, люди и ячейки.
Старик потушил лампу и Александр, взяв Пиара за руку, повел его обратно.
И вновь Пиара поражал Абгрюнд своей внушительной величиной – ведь, по сути, это был всего-навсего двор, пусть и большой, но двор. Людей стало чуть меньше, а потому, несмотря на ночную тьму, проявились и прояснились некоторые детали. Например, то, что было у них под ногами – вымощено булыжником, причем булыжником не первой свежести, отчего часто Пиар спотыкался; скорее всего, от времени не все булыжники лежали на своих местах.
Александр вообще ни разу не споткнулся, из чего следовало, что он привык ходить по Абгрюнду постоянно. Пиару стало жаль парня.
– Сколько в Абгрюнде человек? – спросил Пиар, желая склонить Александра к дружеской беседе.
Тот шел впереди и, даже не обернувшись, просто пожал плечами:
– Никто точно не знает. Люди приходят или уходят. Как вы, например.
– Но ведь здесь же живут! Сколько человек здесь живет?
– Человек двести-триста.
– И это все – Бодены? – Пиар демонстрировал свою эрудицию, закрепляя свои знания.
– Нет, – отверг эрудицию Пиара Александр, – здесь далеко не все Бодены, здесь также много просто сочувствующих и любопытных…
– Вроде меня? – прервал его Пиар, которому нравилось, что с Александром у них получался какой-никакой разговор.
– Нет, – не задумываясь, продолжил Александр, – вы же писатель. К тому же, много Боденов вне Абгрюнда, и это – главный смысл их существования в частности и существования всего Абгрюнда в целом. Но это, – он запнулся, – это очень сложный вопрос, и это трудно объяснить.
Далее они шли молча, да и весь Абгрюнд будто бы затихал – то ли из-за наступающей ночи, то ли из-за чего-то еще, что было тоже трудно объяснимо. Хоть Александр и показал, что не желает продолжать эту тему, но Пиар на него не обижался. Ему был симпатичен этот человек, которого он даже толком и не видел – сначала его силуэт анфас, а теперь – лишь его спину.
Видимо, и сам Александр боялся обидеть Пиара, а может быть, и по совсем другой причине, но он заговорил первым.
– А что вы пишете?
Пиар вдохнул воздух полной грудью, споткнулся на очередной колдобине, отчего тут же потерял настрой на разговор, и просто произнес:
– Всякое пишу.
Александра такой ответ не удовлетворил:
– О чем говорил Геген? Что вы будете показывать Комиссии завтра?
– Во-первых, никакой Комиссии я ничего завтра показывать не буду, – Пиар ожидал возражения на свои слова, но Александр почему-то промолчал, – во-вторых, Геген говорил о, – тут Пиару стало стыдно, – о дорожных расходах.
Они уже подходили к выходу из Абгрюнда, Пиар это почувствовал.
– Понятно, – стараясь скрыть разочарование в голосе, произнес Александр. Но ему это трудно давалось в силу его природной искренности, – я-то думал, что вы пишете о чем-нибудь другом.
Пиару стало стыдно, хоть он и уверял себя, что стыдиться ему нечего – все это придумал не он, а Геген, выставивший журналиста на посмешище. С другой стороны, старик сам относится ко всему серьезно; к тому же, Пиар действительно написал то, о чем они говорили.
– Да я и пишу о другом. И, вообще, как можно говорить о человеке, записывающем дорожные расходы, как о писателе? – поделился своим возмущением с Александром Пиар. Но Александр, как и Геген, этого возмущения не разделял, и просто сказал:
– Но вы-то написали дорожные расходы, значит вы…
– Знаю, знаю, – прервал его, немного раздражаясь, Пиар, – значит я писатель.
Александр согласно кивнул. Они свернули в проулок, но Пиара это уже не так радовало, как он думал ранее.
Стараясь отвлечься, он, как ни в чем не бывало, спросил у Александра, который уже отпустил его руку:
– А проулок относится к Абгрюнду или к Городу? Чье это?
Александр ни на миг не задумался:
– Город целиком принадлежит Абгрюнду, а Абгрюнд – самому себе.
Проулок кончался, когда Пиар решил, что все обитатели этого Абгрюнда давно свихнулись – если не от чего-то своего, то от мании величия точно.
И сердце заныло, захотелось просто-напросто видеть коротышку, В., печатную машинку. Черт с ним, что там настоящая и искусственная кожа называются ненастоящими.
По крайней мере, там его оставили в покое. И хоть ему нельзя было покоя – такова его работа, но теперь хотелось только закрыться в своем номере и никого не впускать до самого отъезда.
4. Александр
Завидев привычную для нормального человека архитектуру, Пиар значительно повеселел. Теперь, при свете фонарей и витрин, он смог как следует разглядеть своего спутника. Это был круглолицый розовощекий юноша лет двадцати от роду. Одет он был в обычную одежду, и лишь на груди у него висел какой-то маленький железный значок – что, впрочем, никак не встревожило журналиста. Цвет его одежды, как ни странно, был светлым, отчего от Александра, при свете уличных огней, шло какое-то едва уловимое свечение. Хотя, и это скорее всего, после Абгрюнда Пиару весь мир виделся в светло-розовых тонах. Несмотря на округлость лица, Александр был худощав и даже несколько утончен, потому Пиару было даже приятно идти с ним по улице – гораздо хуже было бы, если бы ему в спутники Геген предоставил кого-нибудь вроде гостиничного коротышки.
Хотелось говорить, но совсем не на тему Абгрюнда или писательства. Пиар все же считал возможным, что у этих людей если и не совсем нормальные интересы, то хотя бы разнообразные.
– Ты живешь в этом городе? – спросил Пиар у спутника.
Александр немедленно ответил:
– Да, я живу здесь. Но, скорее всего, я поеду скоро путешествовать.
Пиара это совсем успокоило и, чтобы более не возвращаться к теме Абгрюнда, он спросил:
– А тебя отпустят из Абгрюнда? Вообще, у тебя есть родители?
– Нет. Родителей у меня нет, а в Абгрюнде никого не держат. Так часто бывает, что оттуда, наоборот, выгоняют. Но, в итоге, даже те, кого выгоняют, стремятся туда вернуться.
Пиару, конечно, было интересно – чем же может быть вызвано такое страстное желание вернуться из этого, нормального, мира в Абгрюнд, но он не стал об этом спрашивать, побоявшись вновь этой темы.
– А куда ты хочешь поехать? – спросил он у юноши.
– Это неважно, – в раздумьи ответил тот, – Геген говорит, что принципиально отличен от остальных мест только Абгрюнд, а сами остальные места похожи между собою.
Это уже показалось Пиару нормальным образом мысли; более того, он и сам так думал, а потому подтвердил это:
– Да, в этом Геген прав. Только ваш Абгрюнд отличается от всего остального.
– Ну вот, видите, – произнес Александр, – только почему вы говорите “ваш”, разве вы – не с нами?
Пиару этот вопрос не понравился, и он кивнул головой только ради того, чтобы не обидеть Александра:
– С вами, с вами.
В конце концов, подумал он, пока я иду с одним из вас, я с вами. И тут же он продолжил ранее начатую тему:
– Значит, тебе все равно – куда ехать? Как же ты решишь – куда?
Юноша пожал плечами:
– Не знаю пока. Спрошу у кого-нибудь. Вот вы, к примеру, – он посмотрел на Пиара, – много путешествуете?
– Да, много, – наконец-то Пиар говорил легко, потому что ему более не приходилось врать и оправдывать себя в этом вранье. С другой стороны, это уже был совершенно бесполезный для его статьи разговор, но можно было и отдохнуть.
– Куда вы мне посоветуете ехать? – спросил Александр.
– А ты хочешь туда, где много людей, мало или нет совсем? – спросил Пиар. Сам он бывал в первых двух местах и лишь мечтал о третьем.
– Разве есть на свете такие места, где совсем нет людей? – искренне воскликнул Александр, да так, что несколько прохожих обернулись на него.
– Конечно, – с надеждой в голосе произнес Пиар, – таких мест все меньше, но они есть.
– А как же там жить? – растерялся Александр.
– Там необязательно жить. Ты же хочешь путешествовать? Вот и путешествуй. А если ты там будешь жить, то это уже перестанет быть местом без людей.
– И то верно, – рассмеялся Александр.
Это был первый нормальный смех, который Пиар услышал за все время пребывания в К., а потому он вновь почувствовал прилив симпатии к Александру.
– Кто такой Геген? – спросил Пиар.
– Это житель Абгрюнда, – по манере ответа Александра Пиар понял, что юноша все же не совсем свободен от местных предрассудков, но не обижался на него за это.
– Я думал, что он твой Учитель, – предположил Пиар.
Александр улыбнулся:
– Нет, что вы. В Абгрюнде нет Учителей. Я в жизни сам видел только одного Учителя, он был приезжий. Но он оказался таким глупым и скучным, что я вообще не представляю – зачем эти Учителя нужны. Геген, правда, рассказывал, что Учителя нужны, чтобы учить, но я сомневаюсь, что тот Учитель, которого я видел сам, чему-нибудь смог бы меня научить.
Пиар посчитал это юношеским максимализмом, а потому промолчал.
Они шли другим путем, а именно – по оживленной улице, которую Геген, по-видимому, старался избегать в силу ему одному понятных причин. Александр же, наоборот, наверное, любил все яркое и многолюдное – как и сам Пиар.
Вокруг них мирно жил город – один из тысяч городов, ничем не отличающийся от других. Обычные люди не спеша прогуливались парами; кто-то, припозднившись, торопился домой; кто-то, наоборот, шел очень медленно и часто останавливался, беседуя с приятелем или с подругой. Из открытых ночных кафе лилась музыка, и Пиару очень захотелось посидеть в таком заведении за кружечкой пива и горячим, аппетитным ужином. Он предложил Александру зайти в кафе перекусить. Но тот сконфузился и сказал, что ему надо торопиться – его ждут в Абгрюнде. Одного упоминания этого места хватило для того, чтобы Пиар согласился со спутником, хотя про себя решил, что у парня, наверное, просто нет денег, а признаться в этом журналисту он не решался в силу того же юношеского максимализма, выраженного в отточенной гордости.
Пиар совсем разомлел при виде вечернего города и о сегодняшних своих злоключениях думал уже с иронией и улыбкой. Конечно, с ним шел свидетель из этого ненормального недалекого прошлого, но сам он, Александр, был вроде бы вполне нормальным. От этого все происходившее ранее стало казаться Пиару не очень удачным розыгрышем.
Журналист улыбался и раздаривал улыбки прохожим, пожелал одной молодой паре доброго вечера, ему не ответили, но он совсем не обиделся. Александр с интересом наблюдал за спутником и, возможно, восхищался им. Так считал Пиар.
А поэтому стало даже жаль, когда они неожиданно свернули, и за поворотом перед ними возникла гостиница. Александр остановился, показывая тем самым, что внутрь он не пойдет. Пиару же почему-то очень захотелось угостить юношу хорошим ужином, поболтать с ним о путешествии, поделиться своим опытом. В конце концов, Александр был вполне нормальным. Конечно, у него в голове было много бредовых идей, но пока это были лишь идеи, и они еще не успели окаменеть в черные мнения, которыми полнилась, к примеру, голова Гегена. Пиар пригласил юношу в гостиничный ресторан, но тот никак не соглашался туда идти.
Согласие было получено лишь после того, как Пиар пообещал показать Александру столик, за которым он познакомился с Гегеном, рассказать о писателях, и при том условии, что на это уйдет не более часа.
Журналист охотно принял все эти условия, и они вошли в гостиницу. Теперь швейцар был более приветлив, за что Пиар вновь протянул ему монету. Правда, этот служитель гостиницы с некоторой опаской взглянул на Александра, получив от последнего такой же взгляд. Но Пиар уже быстро сориентировался в холле и прошел направо, в ресторан, откуда уже раздавалась музыка и лился по-домашнему уютный свет.
В зале заметно поубавилось посетителей, что было весьма кстати – теперь появилась возможность выбирать столик. Пиар уже было хотел пройти вглубь зала, но Александр попросил его сесть ближе к выходу. По его словам, ему так будет удобнее. Уступчивость Пиара от вида обычного города не знала границ, и он с удовольствием согласился.
За стойкой вновь стоял двойник В., напоминая своим видом Пиару о дневных событиях, что было весьма некстати. Но даже это не расстроило Пиара; к тому же бармен, едва завидев журналиста, куда-то ушел, и к их столику подошел тот же, второй официант, который выполнял заказ ранее. Он услужливо предупредил, что ресторан через два часа закроется, на что Пиар радостно согласился, сообщив, что они со спутником зашли просто поужинать и это не займет более часа. Тут же он заказал им обоим хороший ужин и, надо сказать, цена за него значилась довольно низкая.
Все это время, пока Пиар общался с официантом, Александр нетерпеливо ерзал на стуле, чем привлек к себе пару любопытных взглядов.
И, наконец, заказ был тут же исполнен, и Пиар приступил к трапезе. Александр даже не посмотрел на поставленную перед ним еду, на что Пиар с набитым ртом сказал, что он, Александр, может есть не стесняясь, за все уплачено.
Юноша гордо ответил, что у него есть деньги, и что он ждет, пока Пиар расскажет ему о писателях, как он и обещал. Журналист успокоил его, сказав, что свое обещание он непременно выполнит, но лишь при условии, что Александр будет есть. Парень вздохнул и принялся за ужин.
Пиар спросил его, что именно интересует Александра в писателях.
– Они пишут, – растерянно проговорил Александр, – это я знаю. Но кому они пишут? Вербергенам или Боденам?
Этот вопрос сначала сконфузил Пиара, но журналист опомнился.
– Пишут, вероятно, ни для тех, ни для других. Кстати, объясни мне разницу между теми и другими. Кто такие Вербергены, помимо того, что это жалкая кучка оборванцев, пришедшая к власти?
Александр усмехнулся:
– Это вам так Геген сказал? – Пиар кивнул. – Это он преувеличивает. Я знаю многих Вербергенов, они нормальные люди, но они, конечно, заблуждаются. Больно легко у них все получается.
– Что легко? – не понял Пиар.
– Жить легко.
– И, что же, если они живут легко, то вы их за это осуждаете?
– Да, мы их за это осуждаем. Ведь на самом деле жить очень сложно. Они только в силу своего заблуждения этого не знают.
Пиар вновь почувствовал ненормальность происходящего.
– Но живут-то они легко – факт. Какая разница тогда – как жить на самом деле? Ведь факт говорит обо всем сам.
– Вы правы – факт говорит все сам за себя, но ваш вопрос неверно поставлен. Вы спрашиваете – какая разница, а так спрашивать нельзя, – с интонацией Гегена констатировал Александр.
– Что значит – нельзя спрашивать? – возмутилось журналистское нутро Пиара. Правда, он ожидал ответа вроде “нельзя – значит нельзя”, но Александр ответил нормально:
– Не спрашивайте “какая разница?”, но спрашивайте “в чем сходство?” – и все встанет на свои места.
Пиар этот ответ озадачил, и он лишь непроизвольно сказал:
– А какая разница?
И тут ему действительно стало ясно, что в этих словах Александра есть смысл. Пока, правда, этот смысл был в одном: если подумать – в чем сходство, иногда сразу станет ясно – какая разница. Но с этим журналист решил разобраться позже, наедине, а пока уходят драгоценные минуты общения с этим парнем, которого, скорее всего, Пиар больше никогда не увидит; если Александра можно было увидеть только в Абгрюнде или в обществе Гегена – ни того, ни другого Пиар не желал видеть. Хотя, может быть, все обстоит иначе.
– Вербергены ни во что не ставят творчество, – задумчиво продолжал Александр. Очевидно, он старался собрать воедино все, что он знал о Вербергенах. Журналист же при этих словах вспомнил сквозящее в словах Гегена презрение к писателям, и потому осторожно произнес:
– Я, конечно, точно не знаю, но мне показалось, что сам Геген не очень-то любит писателей. Это так?
Александр чуть не подавился и рассмеялся – теперь этот смех Пиару не понравился:
– Нет, Пиар, это не так. Геген, наоборот, как истый Боден, по-моему, слишком высоко ставит писателей, – и тут Александр спохватился. – Не обижайтесь, конечно. Я-то сам писателей не знаю. Вы – первый, кого я вижу живьем.
Не знаю, подумал Пиар, но, по-моему, все же Геген всех тут водит за нос.
– Они считают, что настоящего творчества не бывает… – продолжил Александр, стараясь закрыть неприятную тему о старике.
– Это они преувеличивают, – возразил Пиар. Конечно, он сейчас меньше всего думал о себе, но он представлял тех великих, приблизиться к кому он посчитал бы великой почестью. Это, можно сказать, было его тайное желание, поскольку журналист не должен ставить перед собою авторитетов, но писатели были такими авторитетами для Пиара, которые никак не влияли на его творчество – а будь иначе, он бы оказался в весьма неприятной ситуации, хотя выход из этого трудного выбора был бы предрешен заранее – ради журналистики он был готов отвернуться от всех писателей. Но сейчас была как раз обратная ситуация.
– Преувеличивают? – с блеском в глазах спросил Александр. – Я так и знал! Вы-то сам писатель, вам-то это лучше знать. Вот и мы считаем, что творчество – это предел всех пределов, выше него ничего быть не может! Это настолько высоко, что из нас никто не вправе даже называться писателем; более того, мы вообще ничего не пишем – настолько это было бы недостойно с нашей стороны, настолько велико творчество!
– Это тоже слишком, – в Пиаре заговорил журналист, и он на миг забыл, что для Алексанра он – писатель.
– Слишком? – растерялся Александр, и это была невообразимая для человека разочарованность. – Но… Как же… тогда?
Пиар понял, что совершил что-то страшное, но что – он понять не мог. Он пристально посмотрел на Александра, но тот сразу же взял себя в руки. Видно было, что в нем происходит борьба. С одной стороны, он не мог не верить Пиару, ведь Пиар – писатель, а авторитет писателя для Боденов – непререкаем. Но, с другой стороны, то, что сказал Пиар, явно не сходилось с тем, что сами Бодены думали о писателях в пику Вербергенам. Поэтому Александр оказался в таком подвешенном состоянии – либо Пиар не писатель, либо Бодены неправы, – из которого надо было искать выход. И выход тут же нашелся, решение было отсрочено:
– Завтра будет Комиссия. Вас определят.
Это выглядело как перевод темы, но Пиар понял, что юноша уповает на эту Комиссию – если Комиссия не признает в журналисте писателя, то Бодены останутся правыми. А то, что писателя в нем не признают, Пиар не сомневался ни на миг.
– Кто учредил эту Комиссию? – переводил тему Пиар, которому было стыдно за то, что он ввел юношу в столь неловкое положение. Александра, по-видимому, обрадовала эта возможность отвлечься, и он поспешно ответил:
– Это решение совместное – Боденов и Вербергенов. Ведь чтобы определить, чья партия права – необходимо расспросить писателя. А для начала писатель должен быть таковым признан. Вот Комиссия и определяет писателя. Затем смотрит на то, что он сам думает. А думает он, как правило, либо в пользу Вербергенов, либо в пользу Боденов…
Пиар прервал Александра:
– Значит, если меня признают писателем, то от моего мнения что-то будет зависеть? – Пиара уже переполняло чувство собственной значимости, ему даже захотелось, чтобы его признали писателем, но это, конечно, было абсурдом.
– В принципе, вы правы, – особого энтузиазма Александр уже не выказывал, – но, так как в городе уже давно сложилась твердая расстановка сил, то вряд ли вы что-то решите.
Пиар спустился на землю:
– А в городе есть свои писатели?
– Нет, в городе не пишут.
Тут Пиар вспомнил, что писатели – это те, кто пишет, а потому-то он и может быть признан Комиссией. Но тогда…
– Что, в городе вообще никто ничего не пишет?
– Нет, фактически нет, – ответил Александр, – хотя у Вербергенов есть пара писателей. Вы-то заметили витрины, вывески. Вот, например, название этой гостиницы…
– Летопись Рима? – выпалил Пиар.
– Да, название этой гостиницы – одна из последних работ писателя Вербергенов. Он работал над ней полгода.
– В смысле? – не понял Пиар. – Он изготовлял полгода вывеску? – спросил он, не припоминая в этой вывеске ничего особенного. Да, красивая вывеска, но не полгода же ее делать!
– Он писал полгода, – повторил Александр, – а изготовляли вывеску рабочие, на это ушло, наверное, около дня.
Что-то я совсем ничего не понимаю, подумал Пиар, как же можно писать полгода название из двух слов? Может…
– А название нужно было придумать? Был, наверное, какой-нибудь конкурс?
– Нет, – заканчивая с ужином, возразил Александр, – название придумал владелец гостиницы, сказал его писателю, а тот написал…
– Что это за ерунда? – воскликнул Пиар под недоверчивый взгляд юноши, – он, что, два слова писал полгода, этот ваш местный писатель?
Пиара просто распирало возмущение.
– А вы думаете, это легко – писать? – с тем же недоверием спросил юноша. – Хотя вы писатель, вам лучше это знать. Одно дело, чтобы придумать – что написать, а другое – написать. Ведь надо написать искреннее, с чувством ответственности, а для этого надо почувствовать фабулу, схватить смысл. Это непросто. Или вас удивляет, что это маленький текст – “Летопись Рима”? Но ведь и у вас-то, – с какой-то усмешкой на краешке губ спросил Александр, – у вас-то тоже не очень большой текст дорожных расходов.
– Да, – растерялся Пиар, – у меня совсем мало, но…
– Ну вот, видите, а Комиссия завтра по этому тексту будет определять вашу искренность и творческую способность. Вообще-то, – откинулся на спинку стула юноша, – я вам не очень завидую. Быть писателем – очень нелегко.
– Да уж, – только и произнес Пиар, у которого голова шла кругом. Теперь они сидели молча.
Посетителей вообще осталось мало. За исключением Пиара и Александра, пару столиков занимали молодые пары, и где-то в углу сидел в одиночестве, за бутылкой красного вина, явно нетрезвый мужчина лет сорока.
– А ты видел этих писателей? – почему-то спросил Пиар у Александра.
– Один раз, мельком, – отозвался тот, – мне их показывали в прошлом году на Дне Преодоления, но неизвестно – они это или нет. Вербергены их прячут. Я же говорю, что вы – первый писатель, которого я вижу.
– Ах, да, – спохватился Пиар и вновь замолчал, уставившись на стойку бара, за которой о чем-то шептались бармен, выполнявший заказ, с другим, похожим на В. Пиару даже показалось, что эти двое косятся в их сторону, но, скорее всего, это только показалось.
Тут в зал вошел коротышка. Почему-то Пиар был рад его увидеть. Коротышка подошел к барменам и что-то тихо сказал им; чтобы его услышать, им пришлось чуть ли не вдвое согнуться, отчего за стойкой бара высилось только три головы.
Но тут же бармен, похожий на В., выпрямился и вышел из зала через служебный выход, располагавшийся почти тут же, за стойкой. Оставшиеся двое еще немного пошептались, и коротышка вышел из-за стойки, приветливо помахав Пиару рукой.
Журналисту стало неловко за то, что он вот так, в открытую, пялится на них. Он тут же посмотрел на Александра. Тот жалобно уставился в окно, за которым ничего не было видно.
– Мне пора, – произнес Александр просительно. Он только и ждал того момента, когда Пиар обратит на него внимание.
– Да, да, конечно, – заторопился Пиар, – иди, а то уже поздно.
Они встали из-за стола, и Пиар пошел проводить юношу до выхода под восторженный взгляд коротыши.
Швейцар уже сидел в холле, внутри. Дверь была заперта на засов, который тут же был отворен. Пиар вышел с Александром на крыльцо. Юноша попрощался, пожелав Пиару выстоять перед Комиссией – и скрылся в темноте, оставив быстро рассеявшуюся дымку своего светлого присутствия. Пиар повернулся ко входу. Было темно, лишь свет, падавший изнутри гостиницы (дверь осталась приотворенной), освещал ступеньки. Надписи с гостиничным названием видно не было, можно было лишь с трудом разобрать контуры букв “Л” и “Р”. Пиар посмотрел на них и усмехнулся, произнеся вслух:
– Искренне и прочувствованно.
Затем он зашел внутрь, и швейцар без особого энтузиазма закрыл за ним дверь.
5. Бес(сон)ица
Пиар хотел пройти в ресторан, чтобы рассчитаться, но, с некоторым удивленным негодованием и почему-то к большому удовольствию швейцара, запирающего входную дверь вновь, увидел, что дверь ресторана уже закрыта. Как же, думал Пиар, когда мы выходили, там же были люди – куда же они подевались? Но он тут же решил, что посетители там, внутри, – их теперь будут выпускать, но никого уже не впускают. Он посмотрел сквозь тонированные стеклянные двери ресторана в надежде увидеть хотя бы свет или услышать музыку. Но там царили мрак и тишина.
Тут он услышал над собою голос В.:
– Ресторан уже закрылся. Вы что-нибудь там оставили?
– Нет, нет, – выпрямился Пиар, – я поужинал и не заплатил за ужин. Теперь хотел заплатить, но… – он развел руками и кивнул на мертвую дверь ресторана.
В. как-то надменно улыбнулся и произнес:
– Если я не ошибаюсь, вы – клиент гостиницы. Так что счет за ужин будет включен в ваш итоговый счет.
– Хорошо, спасибо, – сказал Пиар В., но того уже и след остыл.
Поднимаясь к себе в номер, Пиар повторял про себя слова В. “если я не ошибаюсь, вы – клиент гостиницы”. Неужели В. не помнил Пиара или он так сказал лишь из-за своей надменности, свысока своего служебного положения? Ведь должны же служители гостиницы соблюдать дистанцию с постояльцами. Оправдав таким образом В., Пиар переключился на другое.
Едва зайдя к себе в номер, он, даже не переодеваясь, стремительно схватил свою сумку, достал оттуда чистый лист бумаги и карандаш и уселся за стол. Когда он включил лампу, то перед ним возникла печатная машинка со вставленным в нее листом.
“Во-вторых, там ничего не пишут…” – прочитал он свое последнее напечатанное предложение и усмехнулся. Он отодвинул машинку со своей начатой статьей и положил перед собою чистый лист бумаги.
Ему хотелось попытаться написать “Летопись Рима” так, как того требовали Геген и Александр – искренне и с чувством ответственности. Теперь это уже была не абсурдная мысль, хотя Пиар это и расценивал не более как игру. Ведь сам-то он ни на миг не сомневался в том, что ему это по плечу – всего-то дела: написать два слова! Совсем иное – написать это искренне. Конечно, Пиар писал всегда искренне, но эта искренность была неосознанной; она как бы выступала на бумаге одновременно с написанием, и на нее вообще не нужно было обращать никакого внимания – достаточно просто писать. Более того, эта искренность сама не требовала к себе внимания, и вообще было непонятно – как она могла привлечь к себе внимание местных жителей настолько, чтобы те разделились из-за нее в две партии и встали в жесткую конфронтацию.
Как бы то ни было, но местные нравы требовали осознания этой искренности, хотя ясно было как день, что, при таком требовании, она исчезала и теряла всякий смысл.
Потому-то у них и писателей нет. Не дают писать, как пишется, и все, думал Пиар, сидя перед чистым листом бумаги и теребя карандаш.
Но все же я напишу искренне, напишу так, как они того требуют. Ведь написал же местный писатель “Летопись Рима” искренне и сознательно. Хотя на это у него ушло полгода… Но я-то не такой никудышный писатель, а этот, наверное, их всех просто-напросто обдурил. Полгода прожигал задаток за “работу”, а как деньги кончились, так написал – и все.
Тут же он вывел на бумаге “Летопись Рима” – и остановился, переведя дыхание. Сейчас он предпринял один обходной маневр – он отвлекся от мыслей о предстоящем написании и резко написал. Можно было сказать, что он не выполнил требований Гегена – ведь в тот момент, когда он писал, он не думал о написании. Но, Пиар себя оправдывал тем, что требование Гегена он вообще знал, а потому его, хоть и с натяжкой, но можно было назвать писателем даже и по строгим критериям Гегена.
Он в волнении встал. Теперь его интересовало только одно – стал ли он писателем “по местным меркам” или все же нет? Он стал ходить из одной комнаты в другую, два раза споткнулся на одном и том же месте и вновь сел за стол.
Теперь он был уверен на сто процентов, он написал не так, как того требовалось. Что же, повторим, подумал Пиар. Но он не мог писать более “Летопись Рима” на том же листе. Сначала он его перевернул чистой стороной, а затем вообще скомкал и зашвырнул в корзину для мусора, достав другой, совсем чистый. И тут он стал бездумно писать подряд: Летопись Рима, Летопись Рима, Летопись Рима, Летопись Рима…
Он писал, а сам задним умом следил за своими мыслями по поводу этого написания. Где-то в конце страницы он понял, что думает, таким образом, не о написании, а о том, что он об этом написании думает – а этого тоже не допускалось. И второй лист отправился в корзину.
Уже за третьим листом он решил писать так же – подряд, но на сей раз думать о чем-нибудь другом, в надежде на то, что среди совсем далеких мыслей он неожиданно для себя самого подумает о “Летописи Рима” и, так как он в это время будет это писать, – то в этот миг мысль и писание совпадут, что и можно будет назвать искренним написанием.
Исписав почти лист, Пиар осознал, что он думает о чем угодно – о редакторе, о следующей командировке, об Абгрюнде – но не о “Летописи Рима”. Причиной этого он не без негодования посчитал то, что он-то все равно в глубине дал себе установку не думать о “Летописи Рима”, а потому эта установка также глубоко исполняется и подобная мысль невозможна, а потому и не будет ни одного искреннего слова из тех десятков, написанных им только что.
Потом ему пришла в голову мысль: что бы он сейчас ни писал, и ни думал, над всем витает эта мысль – искренне написать “Летопись Рима”, а потому и невозможно писать вообще.
Он отправил третий лист в корзину и вновь заходил по номеру. Вообще, это абсурд – требовать того, что возможно лишь тогда, когда этого не требуют.
– Черт возьми! Это невозможно! – вслух воскликнул Пиар и вновь заходил по комнатам. Но ведь Александр сказал ему, что местный писатель это сделал. А если он не обманул и действительно это сделал? Да тут не то что полгода, здесь и жизни мало! Это же просто невозможно!
Пиар в бессилии опустился за стол. Он достал четвертый лист и просто написал на нем “Летопись Рима”. Затем он улыбнулся и решил, что пора лечь спать. Он включил ночную лампу возле кровати, выключил свет за столом и переоделся; улегся, выключив свет.
Он лежал долго, стараясь ни о чем не думать. Но к нему пробивалось желание познакомиться с этим гениальным местным писателем, заглянуть к нему в глаза и понять – как же ему это удалось? Пусть ему не хватило способности писать так же, но уж наверняка ему хватит ума, посмотрев в эти глаза, понять: как. И он наверняка поймет – искренен был этот писатель, когда писал “Летопись Рима” или же просто обманывал всех и, самое главное, самого себя.
Затем он, вероятно, задремал, поскольку он проснулся. Да, он ясно осознал, что он проснулся, совсем не понимая – спал ли он? Если можно проснуться, не засыпая, то это был тот самый случай.
По его номеру кто-то ходил. Причем шаги, которые Пиар отчетливо слышал, совсем не таились и ступали смело, как будто тот, кто ходил, был у себя дома. Мысль о том, что здесь вор, Пиар отбросил сразу, ибо он ни миг не забывал, что он в гостинице. Конечно, в гостиницах бывают воры и не менее, чем в других местах. И Пиар сам присутствовал при поимке одного такого вора три года назад. Но это была нормальная гостиница в нормальном городе, это был нормальный вор. И Пиар был бы рад, встреть он здесь такого вора – пусть он вор, но он нормальный. Но здесь это было просто невозможно. В конце концов, нормальный вор не топает посреди ночи в том месте, где он ворует, а значит – этот вор ненормальный. А значит, это вовсе и не вор.
Все эти мысли мгновенно пронеслись в голове Пиара, возможно, это была всего одна мысль, но это все было мгновенно.
Журналист приподнялся на кровати, кровать предательски скрипнула. Пиар вовсе не боялся, ему было просто интересно. Журналисту нельзя бояться, интерес – это основной его инстинкт, пусть и не биологический, но он должен был побеждать основной инстинкт страха человека всегда. В этом смысле журналист не человек, часто говаривал их профессор, а, скорей, журналист лучше человека, только это все к слову, и не стоит забивать этой расистской чепухой голову; это факт – и что над этим думать? Профессор тут говорил всегда, что журналист должен скептически думать над всеми фактами, кроме того единственного и главного – что он журналист. Вы мне тут философию не разводите, повышал тон профессор, вы не Декарты какие-нибудь, а люди, делающие свое конкретное дело, и, самое главное (он вытягивал вверх свой кривой указательный палец), и самое главное, что ваше дело полезно для других, чего нельзя сказать о философии.
Пиар с явным удовольствием теперь вспомнил лекцию, это позволило ему отвлечься от данной ситуации, чтобы дать ей протекать по-своему – тоже инстинкт журналиста. Но шаги притихли, и кто-то кашлянул.
– Вы уже проснулись? – спросил хрипловатый голос. Он принадлежал мужчине, который, очевидно, и ходил по комнате.
– Да, – ответил Пиар, и его это стало веселить.
– Я вас жду тут уже около часа, – продолжил голос, и Пиар понял, что это правда.
– Что вам надо? – спросил Пиар, так и не видя еще того, с кем он разговаривает.
– Странно, – ответил голос, – вы спрашиваете, что мне надо и совсем не спрашиваете – кто я такой.
– Знаете, – Пиар сел поудобнее, кровать на этот раз промолчала, – ночь, прерванная вашим вторжением, нисколько не располагает к знакомству.
– Да, да, конечно, – откашлялся голос, – но вы-то писатель, а потому ваше первое обращение ко мне тоже многое говорит.
Теперь Пиар задумался. С ним разговаривал некто, знающий если не самого Пиара, но точно его местный социальный статус. Спрашивать – откуда собеседник знает это, было бы бессмысленно – он это знал. К тому же, он наверняка такой вопрос и ожидает. О писательстве Пиара знали только Геген и Александр…
– Вы из Абгрюнда? – спросил Пиар.
– Боже упаси! – ужаснулся голос, – я ваш коллега, тоже писатель. Я автор “Летописи Рима”. А если вас интересует, откуда я о вас знаю, так это было несложно. В эту гостиницу редко кто заезжает. Вообще, и в этот город редко кто заезжает, но это к слову. Я сам живу в этой гостинице, в таком же номере, но этажом выше. Благо, мои гонорары мне это пока позволяют. Вот я вас сегодня видел в ресторане и, к тому же, бармен мне сказал, что вы пишете. Может, вы включите свет?
Откуда бармен-то это узнал? – изумился Пиар, включая свет. И как ему мысль включить свет не пришла в голову раньше?
Перед ним, в соседней комнате, стоял тот самый, нетрезвый ранее, мужчина из ресторана, который пил красное вино в гордом или вынужденном одиночестве.
– Хорошо, – поправил одеяло Пиар, – зачем вы ко мне пришли?
Сам он пытался понять – что же выражают глаза Писателя, но это было непросто – они ничего не выражали, а если и выражали, то как-то глубоко и совсем невыразительно.
– Да я зашел по совсем пустяковому делу, – совсем не смутился Писатель, – у меня кончилась бумага, а у вас-то она наверняка есть. Я сейчас работаю над новым произведением, пишу по ночам. Я, знаете ли, сова, – он сделал какой-то неопределенный жест рукой, – вот и думаю: спрошу-ка я у коллеги бумаги, – он улыбнулся, – вдохновение вещь редкая и внезапная, но, коли Муза посетила, то уж тут только поспевай писать. Хотя, что это я вам рассказываю!
– Да уж, – замямлил Пиар, вспоминая свои недавние попытки написать “летопись Рима”. Он отметил, что этот Писатель совсем нормальный человек и ничем не отличается от других нормальных людей. Как это он тут сохранился? – подумал Пиар. – Скорее, лишь благодаря тому, что он писатель.
Собеседник стал вызывать у журналиста заметное уважение, кстати, против его собственного желания.
– Ну, так вот, нет ли у вас бумаги? – спросил Писатель и посмотрел на стол, где лежал четвертый лист Пиарова творчества.
– Да, да, конечно, – спохватился Пиар и буквально выпрыгнул из кровати – лишь бы отвлечь Писателя от стола. Он схватил свою сумку и вынул оттуда наугад стопку чистых листов, протянул их Писателю:
– Этого хватит? – спросил он поспешно.
– Конечно, благодарю вас, – улыбнулся с благодарностью Писатель, – еще раз извините, вам надо отдохнуть, ведь, насколько я понимаю, у вас завтра Комиссия, точнее, уже сегодня.
И он было собрался совсем покинуть Пиара, но тот остановил его, догнав, и схватив за локоть:
– Подождите! – Писатель остановился и по-дружески посмотрел на журналиста. – Подождите! Расскажите мне хоть вы, что эта Комиссия делает и вообще, к чему это.
Пиар не мог упустить возможности, когда нормальный человек может рассказать ему нормально об этих ненормальных обычаях.
– Конечно, – Писатель явно не торопился нагонять свое неожиданное ночное вдохновение, и был рад остаться в номере Пиара хоть на всю ночь до утра. Он подошел к столу и уселся прямо на него так, что подмял под себя четвертый лист Пиара, чему журналист был несказанно рад. Сам он взял стул и, подставив его к темному сейчас окну, сел. Освещением им служила лишь ночная лампа у кровати в соседней комнате, и так было очень уютно.
Писатель посмотрел на печатную машинку и на вставленный в нее лист:
– Я смотрю, вы уже работаете, – сказал он. – Вот завтра Комиссия и возьмет у вас что-нибудь из вашего творчества на экспертизу. Кстати, что вы им дадите?
Пиару показалось, исходя из вопроса Писателя, что он, Пиар, сможет предоставить Комиссии что угодно из написанного им, и потому он неопределенно ответил:
– Не знаю, я не решил еще.
– То есть как? – удивился Писатель, – вы уже должны знать к этому дню, что вы предъявите Комиссии. Вам должны были сообщить.
– Ах, если так, то – дорожные расходы, – вздохнул Пиар, на что Писатель подмигнул:
– Что, поймали вас в такое неловкое положение? Дорожные расходы?
Воистину, это нормальный человек, подумал Пиар. Он хоть понимает, что дорожные расходы – как творчество – это чушь. Это он еще мягко выразился, что “неловкое положение”; это же вообще бред.
– Да, – ответил Пиар, преисполненный самого глубокого дружеского расположения к Писателю, – это вы еще слабо сказали. Это же, между нами, вообще глупость – дорожные расходы как творчество! Да?
Писатель рассмеялся и сделал жест рукою, будто укоряя Пиара:
– Что между нами, то вы как раз могли бы и не скрывать ничего, ведь я – тоже писатель. Если вы балуетесь дорожными расходами, если это ваша страсть, так к чему скрывать это? Лучше уж завтра гордо встать перед Комиссией и сказать: да, я люблю писать дорожные расходы, черт вас всех подери! Я, вот, к примеру, люблю писать медицинские справки. Меня это вдохновляет. Скорее, и вдохновение – не то слово! Это просто чудесно! И я давно этого уже не скрываю. Конечно, я пишу на заказ всякую ерунду, порою это отнимает все силы, но когда садишься за любимое дело – всю усталость как рукою снимает! Вот сейчас я пишу справку больному диареей, да и к тому же с рецептом! Это же чудесно, я такого вдохновения не испытывал уже давно! – тут Писатель опомнился и заключил: – Так что гордитесь, что вы предстанете перед Комиссией с тем, что вы любите. Скажите: да, я писатель, и дорожные расходы – мое призвание! И они ни черта с вами не смогут поделать, дадут заключение: писатель дорожных расходов. Звучит! Ладно, отдыхайте, я пойду писать дальше – меня так и распирает! Вот сейчас перейду к рецепту! Ух! Да!
С непонятными криками он выбежал из номера, оставив открытой дверь. Пиар же сидел просто пораженный. Да этот Писатель еще ненормальнее всех остальных! Медицинские справки и рецепты! Вот ерунда-то! Да, он, наверное, действительно искренне писал “Летопись Рима”, если уж он такой… не в себе!
Журналист вскочил и стал ходить по номеру. Мысли его путались, и все они были пустыми. Сказывалась ночь, и какая-то прямо-таки вселенская усталость овладела журналистом. Но он не мог спать, ему одна мысль о сне была отвратительна: а вдруг он уснет и его разбудит другой сумасшедший и общепризнанный писатель, который пишет, например, матерные слова на стенах, или, еще лучше, выпустивший книгу своих записок жене, вроде “Дорогая! Разбуди меня, когда сама встанешь, но не раньше”? Нет уж, лучше вовсе не спать и уехать из этого города как можно раньше! Если редактору нужна статья о городе К., то Пиар напишет ее в поезде; подобно творчеству местного Писателя, в этой статье он поставит диагноз всему городу, только вот рецепта там не будет – вряд ли здесь что-нибудь поможет, такого лекарства еще не изобретено и изобретено никогда не будет!
Надо сейчас же узнать расписание поездов! – сказал себе Пиар и, одна мысль о том, что, возможно, через час отсюда в нормальный мир уедет поезд, а он на него не попадет, испугала его до мозга костей. Ни секунды нельзя более медлить!
Пиар с остервенением стал дергать звонок для прислуги, на который ему указывал вчера утром коротышка. Никто не шел, хотя где-то там что-то зазвенело. Так услышал Пиар, так он хотел слышать, но вскоре понял, что это звенит у него в ушах, вернее – стучит его сердце. Тогда он в негодовании накинул на халат пиджак и прямо в тапочках выбежал в коридор через так и остававшуюся открытой до сего времени дверь. Тут же он обо что-то ударился плечом, да так сильно, что просто взвыл от боли, но не остановился, а, наоборот, с этим воем понесся вниз.
Он не знал, куда ему бежать, где сейчас искать людей. Он знал, что наверху – Писатель, но он ни за что на свете не хотел его сейчас ни видеть, ни слышать. Получалось, что оставались тогда ресторан, холл и гостиничная стойка, где Пиар заказывал себе этот проклятый номер в этом проклятом городе. Швейцара в холле не было, болело плечо, двери в ресторан были наглухо закрыты, чертовски болело плечо. Журналист уже гораздо медленнее побрел к стойке коротышки – Пиар задыхался – четыре этажа посреди ночи в таком темпе при его возрасте – дело нешуточное. Слева тоже было темно, и Пиар, вытянув вперед руки, побрел к предполагаемому месту стойки.
Он шел немного дольше, чем ожидал – значит, утром он недооценил размеров этого зала – пока не уперся в стойку. Вообще, он много чего тут недооценил, зато теперь все стало ясно – пора отсюда бежать!
Пиар замер. Мертвая тишина в стуке сердца. Пиар выдохнул воздух, кашлянул. Ничего. Тут он произнес, сначала тихо, затем все громче и громче, срывающимся голосом:
– Эй! Есть кто-нибудь в этом чертовом сумасшедшем месте? Мне нужно узнать только расписание поездов – и ничего более!
Он считал, что его никто не услышит, а потому очень испугался, когда прямо перед ним, из-за стойки, возник силуэт человека, который тихо спросил:
– Вы почему не спите? Идите спать, сейчас уже слишком поздно.
По голосу Пиар узнал В.
– Извините меня, – умоляющим тоном попросил Пиар, – но мне нужно знать одно. Только одно – и я пойду спать. Скажите, когда будет следующий поезд отсюда, все равно куда, лишь бы отсюда?!
В. включил ручной фонарик, отчего Пиар вздрогнул, что отозвалось болью в правом плече.
– Что у вас за наряд? Идите спать! Что за срочность! – В. явно отыгрывался за унижение, которое он испытал перед Пиаром днем из-за коротышки. – Поезда начнут ходить через три дня, после Праздника Преодоления. Так что вы зря торопитесь, идите спите. У вас завтра сложный день. Хотя нет, – В. подошел к Пиару и взял его за локоть с левой стороны, – лучше я вас провожу, а то вы заблудитесь в темноте.
И он повел уже ничего не соображающего от отчаяния Пиара к лестнице. Журналист полностью на него положился и потому был приятно удивлен, оказавшись у себя в номере. В. завел его внутрь и, закрыв за собою дверь, удалился. Пиар побрел к кровати, возле которой по-прежнему горела лампа. Споткнувшись опять на том же месте, где он уже два раза спотыкался накануне вечером, он упал, но успел выставить перед собою правую руку, что вновь отдало в ушибленное плечо. К тому же он, по-видимому, ободрал ладонь.
Он поднялся, снял пиджак и рухнул в постель. Постепенно он отдышался, выключил лампу.
Что это со мною? Подумаешь, все психи, ну так что же я? – думал он. – Ну нет поезда, ну уеду потом!
К нему закралось сожаление по поводу того, что он натворил столько глупостей, самой большей из которых он считал то, что его видел В., что он так унизился перед ним – из короля утром он стал слугой сейчас. Вот черт!
Это были неприятные мысли, и Пиар стал стараться думать о чем-нибудь приятном, лишь бы окончательно успокоиться и заснуть. И почему-то он вспомнил Абгрюнд. Надо было остаться там, – с ностальгической тоскою вздохнул Пиар, – спал бы сейчас на лежанке третьего яруса, на свежем воздухе… И это было бы настолько хорошо, что… Тут вернулась мысль о только что произошедшем, и Пиар, стараясь себя неосознанно оправдать, сравнил эту гостиницу с тюрьмой.
Тут же вспомнились слова Гегена о том, что сегодня ночью в гостинице еще не очень опасно. Хоть они и сумасшедшие, – думал Пиар, – но у них тут свои правила, а потому надо по этим правилам играть, всего-то три денька! Это, конечно, не легко, но не такой уж я и дурак, думал он уже сквозь сон, а здесь действительно тюрьма. Нет, правда, захоти он сейчас уйти отсюда, его же не выпустят – некому даже выпускать. Конечно, это тоже хорошо – здесь себя можно чувствовать в безопасности – ведь впустить-то тоже никого не могут, но кого порадует безопасность собственной тюремной камеры? Ведь камера-то, сама, по сути, – опасна, ведь в ней с тобою вместе настоящие бандюги и убийцы. Вот этот Писатель, к примеру. Сидит пишет справки, а ведь…
Пиар заснул.
6. Люди
Пиар проснулся сам – никто его не разбудил, он уже выспался так, как ему даже снились какие-то легкие сны или снишки, как он их бы назвал, если бы его попросили охарактеризовать свои сновидения тут же, пока он даже не успел встать с кровати. Но вряд ли кому-нибудь это удалось: у Пиара было отличное настроение, и потому он тут же вскочил с кровати. И это тупой и далекой болью отдало в плечо, отчего Пиару нехотя пришлось вспомнить ночь. Он ее вспомнил даже с некоторым удовольствием, потому что то, что он решил на сон – жить по правилам города, – вселяло оптимистичность. И если бы ему закралась мысль о том, что ночью вообще ничего не случилось, и это был всего лишь сон, то Пиар бы гнал эту мысль прочь, продемонстрировав ей в доказательство свое гудящее откуда-то изнутри правое плечо.
Журналист подошел к окну и одновременно с этим понял, что совсем не хочет есть; наверное, сказывался вчерашний плотный и сытный ужин с Александром.
План действий на сегодня нарисовался сам, исходя из вчерашней установки жить согласно правилам местных жителей. В конце концов, за этим водоворотом местной писательской карьеры он совсем позабыл о цели своего визита сюда – о самом городе. Конечно, все это происходящее с ним до сих пор – не более как случайность, правда, им самим спровоцированная. Желая познакомиться с местным жителем, он сказал ему, что он – писатель. И совершенно случайно этим некто был Геген, ярый партиец Боденов.
Но ведь есть же в городе те люди, то большинство, которое, как это везде принято, живет себе спокойно и, по народным обычаям, плюет тихонько на портреты политиков, работает, плодит детей. Обычно с ними журналисты не работают, да и что с ними работать? Это же обычные люди, они есть везде и это давно всем стало известно. Колумб это подтвердил.
Их существование, правда, никогда себя в последние десятилетия ярко не проявляло, оно скрыто, но никто в нем даже и не думает усомниться. Гораздо интереснее для журналиста событие, еще лучше – Событие. А у людей нет событий: они рождаются, живут и умирают. Конечно, звезды тоже живут, но эти-то, звезды, кем интересуются журналисты, в этом смысле – не люди, они не довольствуются только тем, чтобы жить. Пиар сам думал: а какое же существование лучше для жизни: звездное и яркое или людское и скрытое? Если честно, отвечал себе искренне Пиар, то – второе, но предпочел бы первое. Наверное, для того, чтобы лучшее оставить другим. Такая вот христианская душа.
Теперь же, при столь неприятном стечении обстоятельств, придется обратить внимание на людей, подкрасться к ним, не заявляя о себе, узнать, услышать – что их заботит? И если их заботы будут сродни заботам других людей других городов, если только они думают не о Писателях, Комиссии, Абгрюнде, то тогда можно будет вздохнуть спокойно. Ну, а если нет (Пиар не мог себе этого “нет” представить), тогда все равно еще три дня – и прощай К.!
Вообще, Пиар думал, что Люди всегда и везде – одни и те же; просто их много и за счет этого они и кажутся разными, но это – лишь иллюзия, Люди везде одинаковы. И еще они, при всей своей одинаковости, всегда одного настроения. К примеру, если Пиар видел Людей, будучи в плохом настроении, то и Люди попадались какие-то хмурые и мрачные. В хорошем настроении он Людей не видел; чаще всего Люди были равнодушными. Но, конечно, настроение Людей Пиар в силу своей честности никак не связывал со своим настроением.
Вообще-то о Людях он вспомнил ночью, когда Писатель говорил о медицинских справках, но вспомнил мельком, занимая тогда все мысли ненормальностью собеседника. Теперь же Пиар осознал, что если пишут справки, то есть и больницы, а вместе с больницами – и больные, которым эти справки предназначаются. Ведь люди болеют так же, как и журналисты, и Пиару самому приходилось болеть, он как-то ходил в больницу и видел там все тех же, только на сей раз больных, Людей. И ему самому приходилось целых две недели разыгрывать, что он не журналист, а человек, и будто болеет он точно так же, как и те, кто вокруг него.
Идти же в больницу теперь, чтобы застать там Людей, Пиар не хотел. Ему нужны не больные, но здоровые. Достаточно будет Городского Парка, затем завтрака, совмещенного с обедом, послеобеденного крепкого сна и книги на ночь, которую он заблаговременно захватил с собою из дома в поездку. Читать он не особо любил, но чтение на ночь в одиночестве при сложившихся условиях будет лучшим из всего, что только может быть.
На сей раз – ни с кем не знакомиться, ни слова с Людьми, надо превратиться в Большое Ухо и немного в Глаза, хоть последнее – необязательно и имеет значение только для того, чтобы Ухо видело, где слышать.
Таким предстал Пиару сегодняшний день, и он радостно потянулся, глядя сквозь опущенные шторы в окно – там было солнце. Потому теперь Пиар даже как-то легкомысленно оглядел свою комнату, с которой ему, по сегодняшнему плану, предстояло проститься часа на четыре: вечер был близко, день уже сейчас перевалил за полдень.
Он заметил, что корзина для мусора пуста – очевидно, мусор тихо вынесли, когда он спал. Но и на столе стояла лишь машинка со вставленной в нее “статьей”, которую в пылу дороги Пиар собирался завершить если не в первый, то в начале второго дня своего пребывания в К. – т. е., сейчас статья была бы уже готова! Теперь такая поспешность журналиста лишь повеселила, он решил, что писать о К. стоит лишь после Дня Преодоления – как раз тогда, когда он отсюда будет уезжать.
Но куда подевался лист со стола, его четвертый лист ночных мук творчества по-местному? Прислуга не могла забрать его со стола, ибо это не было мусором. Оставалось одно – лист прихватил с собою Писатель. Пиара это сейчас развеселило еще больше – да и что можно было ожидать от любителя медицинских справок?
Наверное, собираясь, с иронией в душе думал Пиар, этот писака спер у меня со стола лист, желая узнать то, что я пишу. Каково же будет его удивление, когда он не увидит там ничего, кроме своего собственного “последнего шедевра”! Летопись Рима!
Насвистывая какую-то мелодию, Пиар вышел из гостиницы, и никого не встретил внизу – даже швейцара. Это было весьма кстати в свете его, Пиара, ночного поведения. К тому же, никого не хотелось видеть – ни из гостиницы, ни из вчерашнего дня. Со всем этим все ясно.
На улице была жара, более того – пекло. Журналист быстро перешел на теневую сторону улицы, на которую он свернул сразу же. Именно по этой улице они вчера шли вместе с Александром, и теперь журналист не случайно пошел по ней, сам еще не зная, куда надо идти, – ведь вчера вечером она показалась ему вполне даже нормальной.
Сейчас, в послеполуденной жаре, здесь было совсем мало людей. Скорее всего, это одна из центральных улиц К. Пиар это понял по характеру заведений и магазинов, находящихся здесь – все для увеселения и, правда, лишь один магазин для туристов. Но ничего из обыденности, ни намека на трудности Среднего Человека, обывателя этого города – все только для приезжих, праздных денди и нищих, обычно околачивающихся в этих местах в надежде спустить с шиком деньги, показать себя или немного подзаработать. Даже работники летних кафе лениво смотрели на проходящих мимо, и в этой ленности не было ничего Людского.
Журналисту же, в соответствии с его планом сегодняшнего дня, нужна была как раз обыденность. Но и сворачивать с этой улицы Пиар не желал в надежде на то, что он, в конце концов, выйдет в эту непривычную для журналиста обыденность. Идти туда не хотелось, и будь Пиар в другом месте, он бы туда не пошел ни за что – но сейчас это было лучшее.
Улица, по которой шел Пиар, спускалась к реке – близость реки Пиар отметил еще тогда, когда шел с Гегеном в Абгрюнд.
Вот и теперь он спускался к реке, на которой должна была быть Набережная.
Тут только Пиар понял, что где-то среди тех домов, которые он сейчас оставлял позади – где-то среди них есть проулок, ведущий в Абгрюнд. И хоть журналисту было бы очень любопытно посмотреть на Абгрюнд при свете дня, он все же не решился бы на это по двум причинам. Это, во-первых, не входило в его планы, а, во-вторых, Пиар даже предположительно не знал, где же этот проулок находится. Последнее можно было бы спросить у таких же, шатающихся по жаре здесь, как и он, но вступать в разговоры тоже планом не предусмотрено. Можно только было идти вниз к реке и радоваться изяществу своего утреннего прозрения.
Пиар шел, радовался и заодно искал глазами указатель, который бы поведал ему о местонахождении Городского Парка, и тем самым избавил Пиара от стремительно приближающегося выхода на реку. Но, очевидно, в силу редкости письма, ни один из местных Писателей еще не завершил произведения, которое можно было бы назвать как “Указатель в Городской Парк”.
Потому Пиар шел вниз по улице, на которой, кстати, становилось все больше людей – либо они шли с реки, либо тихонько, ближе к вечеру, покидали свои дома. Теперь было действительно чуть свежее, чем там, у гостиницы: то ли солнце снижалось, то ли река обвевала. Журналист представил себя плавающим в прохладной – особенно после такой жары – воде, и его ноги понесли быстрее вниз по улице, впрочем, против его сознательного желания.
И уже была очевидной неминуемость нарушения утреннего расписания, и, казалось бы, ничто уже не было в силах остановить это, как Пиар вдруг остановился перед Указателем. Это был первый Указатель, который Пиар встретил в этом городе. Точнее, это была целая группа Указателей со стрелками-направлениями, которая помещалась на столбе прямо посреди улицы.
Такого размещения столба с Указателями Пиар еще ни разу нигде не встречал. Обычно указатели либо вешались на поворотах и перекрестках, либо сбоку дороги с написанием расстояния, которое осталось преодолеть идущему по этому пути, чтобы прибыть в указанное место. А этот стоял посреди улицы, и рядом не было ни одного поворота или, тем более, перекрестка.
Пиар остановился перед Указателем в некотором недоумении. Перед ним было пять табличек. Направление, в котором шел Пиар, сопровождалось стрелкой и значилось как “Туда”. Ниже была табличка со стрелкой в обратную сторону, сопровождаемая надписью “Обратно”. Слева висела табличка со стрелкой, указующей вправо, и обозначенная как “Не Туда”. Справа висела, но со стрелкою влево, – “Не Сюда”. И лишь внизу висела табличка, показавшаяся Пиару нормальной. Она указывала влево (стало быть, не сюда справа и не туда слева), и на ней было написано “Абгрюнд”. Было видно сразу, что верхние четыре таблички изготовлены одновременно: они все были одинаковыми по размеру железными пластинами, различающимися лишь написанными на них указаниями и стрелками-направлениями. Нижний же указатель был деревянным и грубым, привязанным к столбу проволокой.
Причем при всей нормальности указателя на Абгрюнд, слева (куда он указывал) не было видно того самого проулка, в Абгрюнд ведущего. Более того, его даже не могло быть впереди, поскольку высокие дома сменились на низкие еще минут десять назад, и совершенно очевидно, что Абгрюнд уже пройден. Таким образом, даже при нормальности нижнего указателя оставалась его абсурдность, не меньшая по сравнению с верхними, ибо он никуда не указывал.
Прямо тут, рядом с Указателем, была лавочка, на которую Пиар присел, стараясь разобраться для себя с этими надписями. Как бы то ни было – если он решил жить по местным правилам три дня, то эти указатели – хорошее свидетельство этих самых правил и еще лучшая проверка его, Пиара, на приспособляемость.
И хоть это не предполагалось планом сегодняшнего дня, тем не менее, это служило главной идее всего существования здесь – согласиться с местными порядками; план же сегодняшнего дня был же всего лишь частью этой идеи, а потому, ради нее, мог быть и видоизменен.
Понимать в указателях было, в принципе, нечего. Проще всего – это “Абгрюнд”. Конечно, странно, что он указывает на Абгрюнд после него, но вполне вероятно, что сам Абгрюнд и располагается слева, хотя и сзади. Также ничего особенного не представляли собою “Туда” и “Обратно”. Пиар и так знал, что он идет туда, а не обратно, и, более того, он знал, что развернись он назад, он пойдет обратно, а не туда. Таким образом, эти указатели ничего сложного из себя не представляли, поскольку ничего и не указывали.
Другое дело два других указателя – один, размещенный слева и указывающий направо как “Не Туда”, и, наоборот, другой, размещенный справа и указывающий налево – “Не Сюда”.
Это показалось Пиару глупым, хотя не менее глупым было бы нормальное указание левого налево как “Туда”, а правого – направо как “Сюда” Или наоборот. Но это было бы понятнее, это бы соотносилось с “Туда” и “Обратно”.
Пиар, погруженный в особенности местного указующего мышления, не заметил, как к нему на лавку подсел совсем древний старичок, от которого уже веяло потусторонностью. Очевидно, он всегда сидел на этой лавке, и это сидение было одним из последних ритуалов его глубокой старости. Также Пиар понял с некоторым смущением, что он по незнанию занял место этого старика, потому что тот сел неприлично близко к Пиару – будто они друзья – и, тем не менее, не сводил с журналиста взгляда, в котором Пиар увидел себя предателем и изменником всего святого, что есть на земле.
Это был один из тех стариков, которые забыли в прошлом веке век своего рождения в силу того, что историки уже не одно десятилетие спорят о том: жило ли человечество в той темной эпохе или тогда на планете еще господствовали динозавры? А может, это был ледниковый период между динозаврами и человекообезьянами?
Сам же этот старик этих споров не слушал, а если бы и мог слышать, то вовсе не понял бы, о чем идет речь, поскольку живет с твердым убеждением, что динозавры – непременные друзья и спутники его детства – до сих пор скрашивают детство современных ребят.
В общем, ничего особенного, кроме излишней подозрительности во взгляде, Пиар в старике не заметил. Но такая подозрительность присуща всем людям не нашей эры, а потому Пиару старик даже понравился.
В силу этого можно было даже еще раз нарушить сегодняшний план и заговорить со стариком: может быть, консервативность старика объяснит что-нибудь Пиару в отношении этого странного Указателя.
Пиар обратился к старику:
– Извините, вы не подскажете мне… – журналист посмотрел на старика, тот же, в свою очередь, все так же, не мигая, пялился на Пиара, и никакой реакции слова журналиста на старика не произвели. Пиар уже подумал, что старик молчит так же, как молчал Геген – из собственной важности, но тут старик очень вяло помахал рукою возле своего уха, и громко произнес:
– Если вы говорите мне, то говорите громче. Я плохо слышу.
Пиар прокричал ему в то самое ухо:
– Почему боковые указатели (он указал рукою на столб, старичок взором последовал в этом направлении) висят так странно?
Повисла пауза, за которую старик переварил слова Пиара и зачавкал беззубым ртом в ответ:
– Я тоже уже двадцать лет думаю над этим. Ведь их надо было поменять местами, потому что меня учили с детства, что “Не Сюда” находится справа, а “Не Туда” – слева. Но это какие-то новые веяния. Сам-то я обращался – пока мог ходить – туда (старик посмотрел наверх), чтобы перевесили. Но ответа нет. Отвечают только – так надо, и все.
– Спасибо! – прокричал деду в ухо Пиар, и тоскливо огляделся. Мимо проходящие равнодушно смотрели на Указатель, чуть заинтересованно – на Пиара со стариком.
Только один раз Указателем воспользовались. К нему подбежал мальчик лет десяти, за ним едва поспевали его родители, им определенно было за сорок. Они шли со стороны гостиницы, откуда сюда и пришел Пиар; мальчик подбежал к Указателю, прочитал то, что там написано по слогам (Пиар сидел слишком близко, чтобы расслышать и это), и закричал, обращаясь к родителям:
– Сюда! Сюда!
Когда они подошли, мальчик едва дотянулся до таблички с надписью “Обратно”, и гордо посмотрел на родителей. Те в замешательстве переглянулись, и жена сказала мужу:
– Я же тебе говорила, что нам обратно надо.
Муж сконфузился и, пристыжено посмотрев на Пиара, будто журналист был во всем виноват, произнес:
– Действительно, ошиблись. Ну, что ж…
И они, развернувшись, пошли назад, взяв ребенка за руки.
Пиар теперь сожалел, что впустую потратил все это время – около часа – он ведь так ничего и не понял, кроме того, что эти указатели – полная бессмыслица. И, тем не менее, он все же решил добраться до Парка, чтобы увидеть Людей. Он еще раз обратился к старику:
– Вы не подскажете, где здесь Городской Парк?
Старик вновь все переварил и отрицательно покачал головой:
– Парк не здесь, вам надо не сюда, а туда, – и старик кивнул головой в сторону надвигающейся внизу Набережной.
– Спасибо! – не пожалев голоса, проорал старику в ухо Пиар, и пошел дальше, в сторону, значащуюся на этом странном Указателе как “Туда”.
Через минут десять он действительно вышел на Набережную. Вокруг ходили Люди, но Пиар старался не обращать на них внимания и более ни на йоту не отклоняться от своего утреннего плана.
Интересно, в какую же сторону идти? – подумал Пиар и посмотрел по сторонам. И влево, и вправо уходила мощенная булыжником Набережная; Люди шли и туда, и обратно. Дед сказал “не сюда”, – подумал Пиар, – а “не сюда” указывает налево. Может быть, надо туда и идти? Но ведь сама-то табличка находится справа, может тогда и “не сюда” находится справа, и лишь указывает туда, где не не сюда, а не туда?
Пиар прошел прямо и вскоре уперся в барьер, за которым земля кончалась, и начиналась столь манящая вода. Слева от него стояла молодая пара, и Пиар невольно стал слушать, о чем они говорят.
И каким же было радостным изумление Пиара, когда он мельком услышал их диалог! Они говорили о совсем обычных вещах, о тех, которыми журналисты не интересуются, но с каким блаженством первооткрывателя внимал услышанному Пиар! Он спрашивал: когда они пойдут в магазин? Она отвечала: когда Он получит деньги. Он сказал, предвкушая восторг, что деньги Он сегодня получил (тут Она радостно его обняла), и надо идти в магазин завтра, иначе потом наступят праздники, и Они не успеют. У Нее настроение заметно улучшилось, и Она стала с энтузиазмом рассказывать, как они вчера с подругой встретили Петра, а тот сказал, что завтра, т.е. уже сегодня, уезжает к жене, на что Он сказал, что слишком в этой поездке Петра сомневается и…
Пиар отошел от них, поскольку дальнейшее его нахождение там могло бы показаться подозрительным, слишком уж он прислушивался к их словам, да и, к тому же, все было ясно – у этих людей были обычные заботы, это были Люди.
Опьяненный своим успешным открытием, он приметил двух других людей пожилого возраста. Они обсуждали какую-то политическую склоку в Америке, в которой тамошнее правительство повело себя настолько глупо, что и т. д. Это тоже были Люди.
Пиар стал как безумный метаться от одних людей к другим, пару раз на него подозрительно смотрели и даже отстранились от него, один раз какой-то здоровяк, заметив, что Пиар подслушивает его разговор с другом, прогнал Пиара, пообещав в следующий раз порядком поколотить его.
И, тем не менее, Пиар был счастлив. Он узнал, что все эти люди – Люди, что Люди живут и здесь – те же самые Люди, что и везде; что у этих Людей – те же заботы: политика, заработки, вечеринки, друзья, выпивка. Ни слова Пиар не услышал ни об Абгрюнде, ни о Вербергенах, ни о Боденах, ни даже о творчестве!
Теперь он был рад вдвойне – к его открытию присоединилась радость и оттого, что ему не пришлось идти в Парк. Дело можно было считать выполненным, и оставалось лишь вернуться в гостиницу, почитать и лечь спать. Нет, еще поужинать. Хотя он так и не обедал и не завтракал, но зато теперь можно будет совместить все. Да и есть-то не хотелось, поскольку волнение, охватившее журналиста, лишило его аппетита, заставив забыть о еде.
Но зато Пиаром овладела страшная усталость – здесь была и частичка голода, и жары, но, более всего, – его доказательство нормальности Людей в К. Это было настолько важно, что после этого даже было нечего делать – а потому теперь пришли усталость и желание покоя.
Потому он блаженно опустился на одну из лавок, стоящих по Набережной вдоль реки. Людей вокруг было предостаточно, а потому свободных лавок не было вообще. Пиар сел на ближайшую, занятую двумя беседующими меж собою солидными мужчинами. Журналист их с ходу оценил как чиновников.
Пиар облокотился на лавку, и, хотя он никого уже не хотел слышать, ему пришлось услышать разговор этих двоих. Он почти не ошибся – это были работники какого-то суда, они говорили о каком-то там Деле. Сначала Пиар вообще отвлекся на вид реки, но затем невольно услышал их, поскольку они, при приближении Пиара, совсем не стали говорить тише, но, наоборот, их речь стала четче и громче, хотя внешне на журналиста они внимания совсем не обратили – вероятно, в силу своей профессии. Ведь их профессия предполагала игнорирование окружающих и всех остальных вообще.
– …и, в связи с этими вновь открывшимися обстоятельствами, мы должны хотя бы на день отложить Рассмотрение, – сказал один, толстый и красный, с блестящей лысиной.
– Значит, завтра, – задумчиво произнес другой, тоже крупный, но, на странность, бледный и лохматый.
– Да, – констатировал лысый и задумчиво посмотрел на реку.
– Кто бы мог подумать, – задумчиво произнес другой, – что придется рассматривать плагиат в такой грубой форме…
– Не то слово “грубой”, – подхватил лысый, – но случай все же необычен. Ведь налицо и оригинальность, заметь (он поднял указательный палец вверх), вопиющая оригинальность! Еще ни разу никто не выступал сразу, с лету, так сказать, со своим сокровенным…
– Жаль, – также задумчиво прервал лохматый, – жаль парня. Ведь это же обнаженная душа, почти поэт! – он посмотрел на своего собеседника, – я имею в виду, если сравнивать с предыдущими случаями…
– Ну, если так, то – да, – встрепенулся краснолицый, – хотя мне не жаль его. И ты его зря жалеешь. Его Дело велико, а поблажек в этом случае, как ты знаешь, делать нельзя. Комиссии придется рассматривать не просто писательство, а выбирать меж писательством и плагиатом, когда налицо и то, и другое.
Пиар вздрогнул и ошарашено посмотрел на этих двоих.
– Да, – меланхолично продолжил лохматый, – дорожные расходы и Летопись Рима – трудный выбор. Но завтра все решится.
Пиар в ужасе вскочил и помчался в гостиницу. Он даже боялся думать об услышанном. Мало того, что услышанное не входило в его планы, но оно еще и затрагивало его, именно Пиара, навязывая свои планы.
В агонии бездумия он быстро свернул на улицу, по которой он шел сюда. Проходя мимо Указателя, он увидел, что и с той стороны таблички были заполнены теми же надписями, только Абгрюнд теперь был снова слева, но Пиар на это уже не обращал внимания. Ему хотелось в гостиницу, закрыться там, спрятаться. Нечто похожее он испытывал этой ночью, но теперь было страшнее, потому что ночью пришли к нему в номер, зная, кто он, а здесь, где его никто не знает, опять то же самое. Даже еще хуже.
Всю дорогу до гостиницы его преследовало чувство, что он смог увидеть Людей, узнать, что они есть, что они живые, что они нормальные и все те же – но он лишь увидел их, будто под стеклянным колпаком, проникнуть под который он не мог, даже если бы и хотел этого – Люди не впускали его. А здесь, снаружи, были лишь Комиссия, Абгрюнд и, теперь, плагиат.
Комиссия… Завтра будет Комиссия… Эта чертова Комиссия будет! Это просто невыносимо!
Теперь он, Пиар, еще и плагиатор. Он не сомневался по поводу того, откуда Комиссии стало известно про Летопись Рима. Вероятно, Писатель похитил лист, увидел писанину Пиара и пожаловался на него этой Комиссии.
Пиар его понимал – ведь этот Писатель полгода писал Летопись Рима, а потому вынужден был ценить свой труд. Даже если он всех обманул, то эти-то, все, кого он обманул, считают иначе – а потому перед ними он как раз и должен держать свой статус оригинального автора.
Теперь Пиара вовсе не смешило то, что его будут обвинять в плагиате, поскольку он действительно плагиатор, он действительно вчера хотел повторить подвиг местного Писателя.
А коли так, то и обвинение в плагиате теперь настоящее, даже если и Комиссия недействительна. Но Комиссия, как теперь убедился Пиар, настоящая. И “Дело его велико”.
На сей раз у двери стоял швейцар. Пиар просто ему кивнул и прошел внутрь. В холле он натолкнулся на В.
– Кстати, – обратился к нему Пиар, – кто убирал мою комнату?
– Служанка, ее зовут Мария, – как показалось Пиару, с усмешкой ответил В., – а что?
– Мне нужно посмотреть содержимое корзины для мусора. Где оно сейчас может быть?
В. еще больше улыбнулся, теперь он даже не скрывал иронии над Пиаром.
– То вы ночью в халате и пиджаке спрашиваете расписание поездов, то теперь ищете свой мусор. Может быть, вам вызвать доктора?
Пиар тоже улыбнулся.
– Нет, пожалуй. Ко мне уже ночью приходил один любитель медицинских справок. Этого вполне достаточно, – и Пиар побрел к лестнице.
– Кстати, – крикнул ему сзади В., – вас там ждет еще один ненормальный. Мы его не впускали, но он сказал, что у него срочное дело.
– Хорошо, – буркнул Пиар. Его план сегодняшнего дня летел ко всем чертям.
7. Плагиатор
В номере сидел Геген. Едва Пиар открыл дверь номера, которая была заперта на ключ, Геген вышел к нему из кабинета. Пиар устало кивнул ему и спросил:
– Кто запер дверь? – его теперь вместе давили страх, усталость, голод и желание отсюда уехать – одновременно.
– Я, – кивнул Геген, – иначе здесь слишком опасно.
Пиар на это ничего не сказал вообще, лишь спросил:
– Что вам надо?
Это было беспардонно, но теперь уже было на все наплевать. Этот вопрос, к тому же, он задал непроизвольно, но его тут же передернуло. Именно с этого вопроса он начинал ночью беседу с Писателем, последствием которой стала та усталость, которая теперь и вынудила его задать тот же вопрос Гегену.
– Я к вам по срочному делу.
Тут только журналист заметил, что Геген нетипично, не по-гегеновски, взбудоражен. От вчерашней степенности не осталось и следа. Геген непрестанно двигал руками и как-то настороженно ходил по комнате.
Пиар прошел в кабинет и в бессилии опустился за стол. Геген тут же оказался рядом и кивнул на машинку:
– Это ваша последняя работа?
Пиар проигнорировал этот вопрос и посмотрел на Гегена:
– Вы по какому поводу?
Геген тут же ответил:
– По вашему.
Журналист кивнул, поднялся и позвонил в звонок. На сей раз, в отличие от ночи, быстро явился В. и стал в дверях.
– Вы ужинали? – обратился Пиар к Гегену.
– Если честно, то еще нет, – откашлялся в смущении старик.
– Я тоже, – обернулся к В. Пиар, – два хороших ужина и бутылку красного вина.
– Какого из них? – спросил, почесав нос, В.
– Того самого, что вчера пил Писатель.
– Какой Писатель? – изумился В., будто впервые слышит это слово. Или он себя повел так же, выдай Пиар какой-нибудь из их общих секретов посторонним людям. Но у них секретов не было, и Пиар, вздохнув, произнес:
– Тот самый, что живет надо мною.
– Хорошо, – тут же кивнул В. и ушел.
– Я вас слушаю, – обратился к Гегену Пиар, – что случилось?
– Вас уже оповестили о перенесении Комиссии на завтра? – официально спросил Геген.
– Меня никто не оповещал, но я это уже знаю. Случайно услышал. И что теперь?
Геген вздохнул:
–Я именно это и имел в виду, когда спрашивал. А знаете ли вы…
Пиар прервал старика:
– Что значит, что вы это и имели в виду? Вы хотите сказать, что спрашивали: слышал ли я случайно о Комиссии или нет?
Геген кивнул.
– Но, – продолжал Пиар, – ведь это было случайно, и я мог этого вовсе и не слышать…
– Молодой человек, – прервал Пиара старик, – не питайте ложных иллюзий. У нас даже ребенок знает, что никакой разницы между случайностью и неслучайностью нет. Мы спрашиваем радикальнее – в чем их сходство? – и тогда четко понимаем, что четкой разницы между ними фактически нет. Совершенно неважно, случилось нечто с вами случайно или с необходимостью. Главное, что это случилось. Ведь нет никакой инстанции, кроме Факта, которая сообщила бы вам о случайности или необходимости. А Факт говорит таким образом, что места вопросу о случайности или необходимости просто не остается. Это, я полагаю, вам ясно?
– Да, – кивнул Пиар, – я сам вчера этому учил вашего Александра.
Он специально сказал “вашего”, чтобы посмотреть на реакцию Гегена. Но тот на это никак не отреагировал: либо воспринял как должное, либо попросту не заметил. Хотя последнее маловероятно.
– Я не случайно заговорил о Факте. Вас по закону должны были оповестить о переносе Комиссии. И, в результате, вы оповещены. Совсем не важно, как вы об этом узнали – случайно или нет. То есть, совсем неважно, что вы по этому поводу думаете. А если так, то лучше вообще не забивать этими пустяками голову и думать о том, что для вас сейчас действительно важно.
Странные у них порядки, подумал Пиар. Почему-то он был даже рад, что старик здесь – ведь пребывание в одиночестве после услышанного о себе на Набережной было бы мукой. Можно было воспользоваться разговорчивостью Гегена и расспросить об Указателе. Но, сначала нужно было узнать – что же Геген хочет сообщить.
Во время возникшей паузы зашел В. с подносом в руках. Геген молчал, очевидно, он не желал говорить при В. Журналисту тоже не нравился этот наглый работник гостиницы, и он показал ему на стол в кабинете, предварительно отодвинув в сторону машинку, на что В. посмотрел с некоторым восхищением – ведь коротышка запрещал ему притрагиваться к этой машинке. Тут же Пиар вспомнил о ненастоящей коже, но решил выспросить Гегена позже, когда старик выговорит свое. В., поставив поднос, удалился, предупредив, что в их гостинице не дозволяется гостям постояльцев оставаться на ночь. Пиар высокомерно проигнорировал это – журналисту хотелось, чтобы этот парень знал свое место. По крайней мере, смеяться над собою Пиар ему не позволит.
– Итак, – продолжил Геген, когда за В. закрылась дверь, – вы знаете, почему ваше Дело отсрочено?
– Да, знаю, – сказал Пиар и открыл дверь в коридор, за которой подслушивал В. Журналист погрозил ему кулаком и парень тут же, что-то насвистывая, как ни в чем не бывало, пошел по коридору в сторону лестницы, – что-то говорилось о плагиате.
– Да, – вздохнул Геген, – это усложняет Дело. Но я не буду вам читать лекцию о вреде плагиата. К тому же вы, наверное, этого не знаете, но вы сыграли кое-кому на руку. А этот кое-кто ценит плагиат.
– Объяснитесь, – сказал Пиар, который ни во что не играл. Он приступал к ужину и сделал жест Гегену последовать его примеру.
– Вербергены, насколько вы знаете, ни во что не ставят творчество. Александр вам это уже рассказал. Так вот, они до того не ценят творчество, что вообще отрицают Авторство как таковое. Они утверждают, что творчества фактически нет, есть лишь подделка под него, ненастоящее творчество. Потому они и держат Писателей, которые пишут то, что им скажут и никогда ничего своего.
– Я это уже заметил, – кивнул Пиар с набитым ртом, – потому мне этот Писатель не понравился.
– Но это вам не помешало, однако, заняться на досуге плагиатом его последней работы. Насколько мне известно, вы даже сделали это не один раз.
Значит, похитили не только четвертый лист, подумал Пиар, здесь действительно опасно находиться.
– Так кому это выгодно?
Геген, прожевав, ответил:
- Вербергенам. Они утверждают, что всякое проявление творчества – это заведомый плагиат, что авторов не существует. Теперь же, после того как Комиссии стало известно, что вы Плагиатор, вы автоматически попадаете в понимание писательства Вербергенами, вы выгодны для них как очередной аргумент против Боденов. Можно было бы считать, что Вербергены выиграли, если бы до этого вы не заявили о себе как об оригинальном авторе дорожных расходов. А это заявление говорит в пользу Боденов. В таком случае и Вербергены и Бодены могут в равной степени претендовать на вас. Или же, и такой вариант не исключается, – Геген многозначительно посмотрел на Пиара, – вы будете не нужны ни тем, ни другим.
– Как же так?! – воскликнул Пиар, – ведь я есть, зафиксирован факт моего писательства… Как же меня могут проигнорировать?
– Во-первых, вас не игнорируют, о чем свидетельствует ваше Дело в Комиссии. А во-вторых, вы очень невыгодный факт, потому что вас нельзя однозначно повернуть ни в ту, ни в другую сторону. Возьми вас Вербергены – вы писали оригинально – это же против них. Возьми вас Бодены, вы – плагиатор. Потому вас могут просто, после рассмотрения Комиссией, выгнать из города.
– Этого я бы очень хотел и сам, – буркнул Пиар.
– Сейчас это совершенно неважно, – оборвал его Геген, – сейчас вопрос пока в ином. Надо надеяться, что Комиссия вас не отвергнет. И, в надежде на это, вы должны определиться – Автор вы или Плагиатор, что вам ближе.
Пиар усмехнулся:
– А вам-то что с того? Вы Боден, и хотите повлиять на мое решение? Но это – мое решение, – Пиар гордо замолчал.
– Если вы хотите знать, – вздохнул Геген, – Бодены со мной давно не считаются. И даже если бы я хотел им помочь с вами, никак не смог бы повлиять ни на вас, ни на них. Более того, если я вас для них завербую, то они вас из одного принципа отвергнут. Зачем я сюда пришел, вам сейчас понять будет трудно. Но вы скоро это поймете, понимание – дело времени. Сейчас же я пришел по собственному желанию, и это более чем смелый шаг. Вам этого не понять, но и этого знать пока достаточно.
Теперь Пиар чувствовал себя гораздо спокойнее. Ничего угрожающего старик ему не сообщил, зато значительно прояснил ситуацию. Набитый желудок теперь успокаивал голову, но спать не хотелось.
– Почему же они ничего не пишут, эти Вербергены, если они считают, что писать очень легко? Тогда ведь, наоборот, каждый Верберген, хотя бы на досуге, должен быть писателем?
Геген вышел из своего сумрачного состояния и ответил:
– Потому что писать они считают чем-то недостойным своего внимания. Зато они издают много книг.
– Да, но тем не менее они объединились в огромную партию. Неужели только для того, чтобы говорить о том, о чем они говорить считают недостойным…
Пиара прервал стук в дверь. Стучали довольно нагло, так, что это точно был не В. Пиар посмотрел на Гегена, но тот лишь кивнул на дверь. Журналист нехотя поднялся из-за стола и открыл дверь. На пороге стоял Писатель.
– Здрасьте, – бросил он Пиару, и, не спрашивая позволения, прошел в номер. Заметив Гегена, он спросил у Пиара:
– А что делает здесь этот предатель?
Журналист закрыл дверь и вернулся на свое место. Старик от слов Писателя как-то помрачнел, отвел взгляд в окно, за которым тоже смеркалось.
– Почему это он предатель? – удивился Пиар
– Он ничего еще не рассказал о себе? Спросите у него, он расскажет. Он хоть и предатель, но честный. А если вы спрашиваете у меня – почему он предатель, то я отвечу так: потому же, почему вы – Плагиатор. Просто так случилось, или так захотели сами. Это уже не важно.
Пиара этот выпад нисколько не смутил, он, наоборот, теперь чувствовал себя выше этого Писателя медицинских справок. Своим молчанием он показывал лишь то, что говорить не желает, и предоставляет тем самым Писателю возможность сказать все, что он сказать желает – и уйти восвояси.
– Я пришел сказать, – замялся вдруг Писатель, – вернее, поздравить вас с плагиатом, я читал, очень даже ничего. Теперь, если вас признают Плагиатором, то возьмут работать к нам, и мы станем, наконец, реальными коллегами. Мне же теперь очень приятно, что вы начнете свою карьеру как скриптер моего труда. Ведь, выходит, если вы – Плагиатор, то я – вдохновитель вашей работы…
– И что теперь? – сонливо прервал его Пиар.
– Ничего особенного. Кроме того, что теперь Комиссия ожидает и меня.
– Это почему же? – удивился Пиар.
Геген хотел было что-то сказать, но Писатель опередил его:
– Если вы знаете нравы Вербергенов, то Писатель для них – это тот, кто не оригинален, – Пиар согласно кивнул. – На таких именно условиях они мне и платят деньги. Теперь же, когда я стал вдохновителем, то мой Контракт под угрозой. Меня могут теперь заподозрить в оригинальности. Причем, заметьте, – Писатель поднял вверх указательный палец, – не по моей, а по вашей вине.
Пиар растерялся. За этим абсурдом, несерьезность которого до сих пор не стояла под вопросом, он вмешался теперь в судьбу совершенно чуждого ему человека. Пусть Писатель и не лучший из местных жителей, тем не менее Пиар испортил ему существование. Все это было случайно, но ход этой случайности дал впервые сам Пиар. К тому же, здесь всем было неважно – случайно это или нет, факт налицо. Как бы Пиар не раскаивался и не оправдывал себя, а Писателя ждет Комиссия.
– Непростая ситуация, – заключил Пиар, Геген как-то странно кашлянул.
– Да уж, – продолжил он.
Писатель взял бутылку вина, и, прочитав название, произнес:
– Мое любимое, – затем обратился к Пиару, – ничего страшного во всем этом нет. Мне, конечно, лестно, что меня копируют. Но теперь нам надо держаться координированных действий, сговориться.
– Да, мне все равно, – подтвердил Пиар, согласный на любые действия, лишь бы избавить Писателя от неприятностей, хотя сговора держать с этим типом не хотелось, – я после Дня Преодоления уеду.
Геген как-то странно вздрогнул при этих словах Пиара. Писатель засуетился с вином в руках:
– Вот это-то и плохо. Мне нужно, чтобы вам было как раз не все равно.
Пиар подтвердил и это:
– Я готов согласиться с вами. Что вы предлагаете?
Писатель облегченно вздохнул:
– Для начала предлагаю открыть вино, – и отдал эту бутылку Гегену, тот тут же схватил штопор. – Затем предлагаю вам настоять на оригинальности своего текста. Здесь вы, конечно, сыграете на руку Боденам, но что же с этим поделать?
Пиар посмотрел на Гегена, тот уже вкрутил штопор и теперь пытался выдернуть пробку.
– С большим удовольствием, – ответил Пиар, – я ведь и сам-то, хоть писал ваш текст, но хотел написать оригинально, по-настоящему.
– Хоть это и не важно, – промолвил в задумчивости Писатель, – но я рад, что вы не пойдете против самого себя, чтобы угодить мне. Теперь остается лишь сделать так, чтобы ваши дорожные расходы были признаны основными для вас, первичными.
– Так оно и есть! – воскликнул Пиар и раздался щелчок – пробка была изъята из бутылки. – К тому же дорожные расходы я написал быстрее и раньше, чем вашу Летопись Рима.
– Ну, это для Комиссии не аргумент, – возразил Писатель, – ведь могло бы случиться так, что Летопись Рима вы задумали намного раньше, и уже много времени вынашивали этот сюжет, а свои дорожные расходы написали, так сказать, в качестве отписки. Например, для Комиссии, – прежде чем приступить к главной затее.
– Но, – прервал его Пиар (Геген разлил вино по двум бокалам и искал в баре третий), – ведь я, когда писал дорожные расходы, не знал еще о существовании Комиссии, а когда писал Летопись Рима – знал.
– Тем более! – воскликнул Писатель, – Это играет против вас. Написать дорожные расходы вы могли в надежде на существование Комиссии, о которой, разумеется, вы ничего не знали. Таким образом, написание Летописи Рима может быть признано вашей сокровенной мечтой!
– Но это же ерунда! – вскричал Пиар.
– И во-вторых, – как ни в чем не бывало, продолжал Писатель, – все, что пишет человек, зная о Комиссии, как раз считается и определяется как его собственное, как то, что ближе ему, поскольку подразумевается, что, человек, зная о Комиссии, пишет все для предоставления ей. Это же настолько элементарно, что даже дети у нас знают это еще задолго до школы.
– Что-то больно уж сложно, – пробормотал Пиар и тут же пригласил Писателя к их столу.
Далее они сидели молча и пили вино. Геген настороженно косился на Писателя, тот задумчиво вперил взор в печатную машинку.
– Странно, что вас поселили в этот номер, – произнес он и вновь возникла тишина.
– Ничего странного, – вдруг заговорил Геген, – Этот номер для Пиара – самое место.
Писатель с удивлением посмотрел на Пиара:
– Я не знаю, почему вы так считаете, – сказал Писатель, чеканя каждое слово. – Хотя у вас свои основания для этого, мне, впрочем, совсем неизвестные. Но я считаю, что вы не правы и заблуждаетесь наравне со всеми.
Геген поудобнее уселся, скрипнув стулом.
– Конечно, оппозиция – благородная позиция для всякого Писателя во все времена. Но теперь совсем другое время. Теперь вы, как писатель, заблуждаетесь более всего, даже более, чем любой из школьников, которые на ваших произведениях учатся читать по слогам.
Писатель обиженно пожал плечами и потупился, Геген для убедительности кашлянул.
Пиару предмет этого короткого диалога не был известен. С одной стороны, говорили-то о нем. Но тут же перешли на нечто общее. Не может же быть у всех о Пиаре какое-то мнение, которое Писатель не разделяет из страсти к оппозиции! Как вообще все могут сложить мнение о Пиаре? Ведь он сам, Пиар, ходил к Людям и слышал, что они говорили – ни слова о Пиаре вообще, за исключением тех двух из Комиссии, но и Геген подтвердил, что это не случайно. Потому, хоть Пиар и не пробился под колпак к Людям, но все же слышал, что под колпаком про него ничего не говорят. Потому он сейчас находился в полной безвестности. Но ему это нравилось. Он даже немного задремал, не переставая при этом слушать их общую тишину.
Может быть, именно поэтому он не заметил, как в его номере оказался коротышка. Он стоял напротив стола, за которым они втроем сидели, в кабинете. И Пиар еще раз подивился тому, насколько же он низок ростом, владелец этого заведения.
– Вас срочно вызывают, – обратился коротышка к Писателю, и в его голосе сквозило искреннее уважение, не лишенное, причем, некоторой раздраженности. Но именно эта раздраженность и подчеркивала уважение.
– Что ж, начинается, – вздохнул Писатель и поднялся со стула. – Где я вас смогу найти завтра? – обратился он к журналисту. Пиар очнулся окончательно и ответил:
– Здесь. Где же еще?
Коротышка странно посмотрел на Пиара, но ничего не сказал. Зато сказал Писатель:
– Я в этом сильно сомневаюсь. Очевидно, вы (он указал на Пиара) мало что знаете из происходящего здесь. И это (он снова указал на Пиара), между прочим, ваша вина (он обращался к Гегену).
– Вы найдете Пиара в Абгрюнде, – отозвался на укор Писателя старик.
Писатель поморщился:
– А может быть, в другом месте?
– Нет, в Абгрюнде, – отрезал старик, и коротышка с Писателем ушли, хлопнув дверью номера.
– Подождите, – встрепенулся Пиар; до его сознания доходило, что речь идет о его завтрашних планах, и все это без его ведома, – почему это в Абгрюнде? Я, возможно, захочу остаться здесь. Более того, я этого хочу, я сам взял этот номер. И пока меня не попросят его освободить официально, а меня об этом пока не просят, я не уйду отсюда.
– Вы ничего еще не знаете, – тихо проговорил Геген, – но вас не попросят отсюда. Более того, это гостинице даже выгодно, если вы здесь останетесь. Но я полагаю, вы не захотите этого сами после того, как я поведаю вам некоторые аспекты происходящего здесь.
– Ну, тогда, сделайте милость, – будто возразил Пиар, – но почему в этой гостинице я не могу остаться?
– Потому что, – старик вертел в руках вилку, – потому что это не совсем гостиница. Это совсем не гостиница в вашем понимании. Для вас, вероятно, гостиница – это место, где люди временно живут за деньги. Туристы, например?
– Да, а как же? – кивнул Пиар. – Разве не так?
Геген улыбнулся:
– У нас это совсем не так. У нас вообще нет приезжих, случайных людей.
– А как же люди, с которыми я приехал? Это же целая толпа!
– Да, это толпа, но среди них нет ни одного гостя города, который бы приехал праздно погостить, никого здесь не зная. Это либо сами жители города, вернувшиеся из поездки, либо приехавшие по делам и знакомым чужие. Но даже те останавливаются в домах местных жителей. Никто не ездит в эту гостиницу.
– А в другие? – Пиара забавляла эта история, смахивающая на сюжет фантастического романа a la Стивен Кинг.
– Здесь больше нет гостиниц. “Летопись Рима” – единственная, да и то не гостиница.
– А что же это?
– Трудно объяснить так сразу. Если гостиницей называть место для обитания случайных гостей города, то это – гостиница. Но все дело-то в том, что в нашем городе не бывает случайных людей. Не было уже лет тридцать. Пока не появились вы.
Пиар оказался в неудобном положении. Он приехал сюда не случайно, а по работе. Но для местных он – не журналист, а писатель. А потому он не мог даже заикнуться теперь о своей служебной командировке. Но, тем не менее, он прекрасно знал, что он здесь неслучайно. Другое дело – что он уже не мог об этом сказать. Но так-то оно было, он это знал – а потому речь старика была уже неточной. Но Пиару оставалось только слушать и делать вид, что он принимает все за чистую монету.
8. Судьба Гегена
– Гостиница для жителей города – неприступное место, проникнуть обычному человеку сюда можно не дальше ресторана, да и то – не всегда. Потому я очень рисковал, когда настоял на проникновении в ваш номер. Но меня пустили не случайно, в отличие, скажем, от этого Писателя. Он здесь находился до сегодняшнего дня благодаря лишь настоянию Вербергенов; на него смотрели сквозь пальцы; но теперь и это кончилось. Я так полагаю, ему теперь откажут в предоставлении номера и попросят вон.
– А меня? – спросил с тревогой Пиар, хотя и чувствовал себя рядом с Гегеном в безопасности.
– С вами разговор особый. Никто вас не сможет выгнать; более того, я уверен – стоит вам надолго покинуть гостиницу, как за вами пошлют и попросят вернуться обратно. Но даже и эта просьба не будет просьбой, но лишь прикрытым, ради приличия, приказом. Да и Писателя ни за что бы отсюда не выгнали, если бы не ваше появление. Только вы, оказавшись в нашем городе, смогли так повлиять на администрацию гостиницы. Но лишь вы ступили на нашу землю, судьба ваша была предопределена, равным образом как и судьба Писателя, и тысячи других. Почти всех, хотя и в различной степени. Но не меня. Меня вы никак не касаетесь, я в этом смысле уникален. Насколько вы помните, Писатель меня назвал предателем. Это, честно говоря, еще слишком мягко сказано, и я вообще удивляюсь, что он оставался в одной комнате со мною так долго. Я это могу объяснить только его интересом к вам, который перевешивает все остальное. Ведь от вас его судьба зависит полностью, хуже того – она предрешена. Нюанс с Комиссией для него – это все мелочи, поскольку здесь задействованы куда более основательные силы, нежели Комиссия. Ведь Комиссия, если посмотреть по существу, есть лишь договорная организация, связующая Вербергенов и Боденов. Хотя и могущественная организация, но, повторяю, договорная. А теперь речь идет не о Комиссии, не о том, с чем можно договориться, но о том, что Есть независимо от того: договорились мы об этом или нет; более того – знаем мы об этом или нет. Потому Писатель все давно знал, он знал все еще до вашего приезда, и теперь пришел просто еще раз поглазеть на вас, а ваш договор насчет Комиссии – просто повод. Теперь Писатель выпал из игры, потеряв свою и без того незначительную роль. Итак, он меня назвал предателем, и я хотел бы объяснить это. Вам я сразу говорю, что я предатель не только для них, но и для себя. Хотя то, в чем я предал их, я предательством не считаю. А они не считают предательством то, в чем я предал себя. В этом смысле мне достаточно легко существовать: когда меня называют предателем, я соглашаюсь в этом звании по своим, неведомым им причинам. Мне придется вам рассказать, поскольку мой рассказ напрямую затрагивает вас и все, с вами здесь происходящее.
Пиар, которому и так была интересна эта неожиданная откровенность Гегена, теперь даже немного напрягся, показывая всем своим видом, что теперь он превратился в то самое Большое Ухо.
– Не ждите от меня последовательности, я вас предупреждаю сразу. Надеюсь, вы понимаете, что я сам – последователен, и меня нельзя заподозрить в непоследовательности?
– Да, это несомненно, – Пиар вспомнил о степенности Гегена во время их первой встречи.
– Так вот. Я последователен; последовательность, можно сказать, это одна из немногих моих ценностей, которую я сохранил со времен моей молодости. Наверное, благодаря все той же последовательности. Но судьба моя оказалась, напротив, крайне непоследовательной. Хотя я тому особо не удивляюсь – вы поймете почему. Ничего, вроде бы, особенного в моей жизни не случилось, если бы я не приехал в свое время – точно так же, как и вы – в К. Но, в отличие от вас (если я вас правильно понял), я приехал сюда специально и с определенной целью. Цель моя была – написать Книгу. Я до этого, до приезда, много писал, но когда я услышал об отношении местных жителей к творчеству, я решил, что буду писать именно в К. К слову сказать, по местным меркам ни в коем случае к рассмотрению не допускают тех, кто сюда с подобной целью приехал. Мол, кто прибыл, чтобы прославиться, тому из принципа (а это закреплено законодательно) в этом будет отказано. Именно так можно было бы назвать мое желание – прославиться. Но это для них. Я же действительно хотел написать Книгу; по приезде в город у меня с собою было около тысячи исписанных листов с текстом. Я их вовсе не редактировал, писал начистую, и после написания к ним более не возвращался. Только по счастливой случайности Комиссия узнала обо мне раньше, чем я о ней; будь иначе, меня бы, как я только что сказал, вообще бы не допустили к рассмотрению и не стали бы определять. Но мне повезло, и я оказался перед Комиссией в качестве определяемого кандидата на писательство.
– Это очень похоже на то, что сейчас творится со мною, – немного расшевелился Пиар, ему стало действительно интересно.
– Да, но это вы так думаете. Если бы вы не сели печатать в своем номере в первый же день своего пребывания здесь, о чем сообщил Комиссии владелец гостиницы сразу же, тогда бы вы никогда не оказались в своем сегодняшнем положении. Если бы вы не печатали, но сказали, что вы – писатель, то вам было бы отказано в номере. Теперь же все наоборот. Но, продолжая свой рассказ, хочется отметить свое первое пребывание перед Комиссией.
– Вы были там несколько раз? – удивился Пиар.
- Да, Комиссия была здесь пять раз, – кивнул Геген.
- Что значит – была здесь? – огляделся Пиар.
- Я жил здесь, в этом номере. Я отсюда даже не выходил, а безумно писал свою Книгу…
– О чем же? – вырвалось у Пиара.
– Это неважно, – отвел глаза Геген. – Итак, Комиссия пришла ко мне рано утром, разбудив меня. Я, знаете ли, писал по ночам, а утром отсыпался. Меня разбудили рано утром… Впрочем, не стоит эта бюрократическая процедура того, чтобы ее описывать подробно.
– Отчего же? – хотел возразить Пиар, но Геген категорично покачал головой:
– Не стоит, поверьте мне. Гораздо важнее тот Вердикт, который мне вынесли. Я предоставил им все это множество исписанных листов. Вердикт Комиссии гласил: “многословный писатель с туманным содержанием в тексте”. Хочу сразу сказать, что “с туманным содержанием” я не был согласен категорически. Хотя мне не нравилось и “многословный”, но с этим можно было смириться. Ведь я писал конкретно, а туманным содержание было признано потому, что Комиссия попросту вообще не притронулась к Книге, они только пролистали ее и не прочли из нее ни слова. Я был возмущен, ведь я возлагал на эту Комиссию все надежды. “Многословным” я был признан по той же причине. Они ушли, оставив мне бумагу Вердикта. Я ошалело вертел ее в руках, и меня даже не радовало, что меня признали писателем. Но меня успокоил тогда бывший владелец гостиницы; он сказал мне, что писателем-то я признан, а это – самое главное. А коли мне не нравится “туманное” в содержании, то теперь можно подать апелляцию в Комиссию. Правда, он сам не помнил ни одного случая, чтобы апелляция была выиграна. Вы, наверное, еще этого не знаете, но апеллировать решение Комиссии может лишь признанный этой Комиссией, определенный ею как “писатель”. Это значит, что если вы не были признаны Комиссией сразу, то вы более никогда ею признаны не будете, вы лишаетесь права определения. По крайней мере, здесь.
– Подождите, – прервал старика Пиар, – выходит, что не соглашаться с решением Комиссии может лишь тот, с кем до этого согласилась сама Комиссия?
Геген кивнул:
– Если так угодно толковать мои слова, то – да.
– Но, – продолжил Пиар, – мало того, что это недемократично, так еще и абсурдно! Тебя признают писателем, и ты отныне можешь обжаловать это, то есть не согласиться с тем, что ты – писатель? Это же глупо!
Геген вздохнул:
– Это не настолько глупо, как вы думаете. Хотя вы схватили главную суть проблемы, которая мне тогда, в силу молодости, была недоступна. Меня, правда, отчасти запутал владелец гостиницы, сообщив мне, что я могу подать апелляцию. Он мне тогда не сказал главного, того, о чем сейчас догадались вы: можно подать апелляцию лишь по одному вопросу – запросить Комиссию, чтобы она сняла с вас звание писателя. Потому никто до меня подобной апелляции не выигрывал, это бесполезное дело. Видите ли, лишь отказавшись от писателя, я смог бы убрать “туманное” из содержания своей Книги. Но тогда я этого не знал; меня не могло остановить даже то обстоятельство, что апелляция ни разу никем не была выиграна, мне было все равно до этих мелких обстоятельств, я решил для себя твердо: я добьюсь и выиграю апелляцию. Таким образом, цель моя переменилась – отныне я работал не над Книгой (которая, кстати, так и осталась неоконченной; потому что она была не то, что многословна, но чересчур малословна; правда, я написал впоследствии ее окончание, но это совсем не то, ибо окончание оказалось без связи с самой Книгой; она состоит теперь из двух частей – начала без конца и конца без начала); я переключился на апелляцию и отныне занимался лишь этими бюрократическими процедурами. Оказалось все не таким уж и простым. Я был готов к любым трудностям, но в том-то и дело, что трудностей мне преодолевать не пришлось, а я погрузился в волокиту документальных потоков – тогда здесь еще писали документы. Это тоже весьма неинтересно и вам сейчас совершенно ни к чему. Если вы завтра не согласитесь с решением Комиссии, то я вас смогу посвятить во все эти тонкости, но настоятельно не рекомендую вам с Комиссией не соглашаться. Лучше просто уехать отсюда.
– А почему вы не уехали? – спросил Пиар.
– Видите ли, – ответил Геген, – когда я услышал впервые об этом городе, то я понял, что мне во что бы то ни стало надо жить здесь. Как я тогда решил, что в К. завышены рамки, предъявляемые писателю в частности и творчеству вообще. Это действительно так, но эти условия, показавшиеся мне тогда сверхчеловеческими, оказались просто нечеловеческими. Но разбираться с этими тонкостями мне здесь было некогда. Видите ли, этот город – это болото для творчества. Здесь увянут все творческие силы, по-настоящему творческие силы. Я ведь тогда еще наивно полагал, что писатель пишет для читателей, а читатели читают для себя и для писателя. Я тогда даже и не мог так думать, ибо вообще не различал таких тонкостей. Теперь мне ясно как день, что если пишешь и думаешь при этом о читателе, то ты (если ты писатель) никогда не напишешь так, чтобы написанное тебя удовлетворило, или чтобы ты считал это достойным себя. Хоть читатели у тебя и будут, но ты-то будешь ясно осознавать, что ты – не писатель. А значит и эти – не читатели. Если же, наоборот, писать и не думать о читателях, то ты напишешь достойно, только вот читать тебя не будут. А если так, то весьма скоро ты в себе засомневаешься – а писатель ты или нет? Честно говоря, получается так, что писатель и читатель не просто несоединимы, они и не враждуют даже, а просто их никогда не существует вместе. А так как они по определению должны быть вместе и взаимны, то их вообще не существует. Повторяю, однако, что все вышесказанное относится к писателям, а не к этим писакам, пишущих на потребу дня и на продажу.
Геген покосился на стул, где сидел Писатель; Пиар, воспользовавшись паузой, спросил:
– А разве тут есть настоящие писатели?
Геген укоризненно посмотрел на Пиара:
– Я же только что сказал, что нет – ни читателя, ни писателя. Будьте внимательней. Но, – старик откашлялся, – возвращаю ваше внимание к моей апелляции. Апелляция подается в ту же Комиссию, поскольку выше нет инстанций…
– Подождите, что-то я недопонял. Какой же смысл подавать жалобу тем, на кого вы жалуетесь? К тому же, вы упомянули о неких силах, более основательных, нежели Комиссия… – прервал Гегена Пиар.
– Вы меня не совсем правильно поняли, – терпеливо объяснил Геген, – В Комиссии жесткая дисциплина, а потому им вполне можно доверять. Другое дело – верить ли в Комиссию вообще… А о силах, которые я упомянул, нужно сказать, что это – силы Судьбы, которые человеку должны быть важнее чем все Комиссии, государства и правительства. Хотя, вы можете придерживаться иного мнения. Так вот, пришла ко мне Комиссия, и они, конечно же, мне объяснили, что они могут только рассмотреть мою просьбу о снятии с меня звания писателя; пока же я этого не прошу, я остаюсь писателем, правда, многословным и с туманным содержанием в тексте. Но в этом ничего особенного нет. И удалились.
Я, естественно, не мог согласиться с подобным решением, ведь, по сути, ничего и не было решено. По иронии судьбы в это время в городе начинает набирать обороты партия Вербергенов. В ее предвыборной кампании обещалось, если партия победит, ужесточение правил, по которым действует Комиссия. Мне это было бы совсем невыгодно; более того, Вербергены вообще обещали отменить институт апелляций. Но я знал тогда точно – все предвыборные обещания – лишь обещания для избирателей. Потому я включился в работу с Вербергенами, я стал работать на них. За это они мне пообещали выиграть апелляцию в Комиссии сразу же, как только они одержат победу…
– То есть, – прервал Гегена Пиар, – они обещают отменить апелляции при победе, а вам обещают апелляцию выиграть? Это же нечестно!
– Это лишь с одной стороны, – ответил Геген, – и вы так считаете как сторонний наблюдатель. На самом деле им надо было победить любой ценой, а цена противоречий еще не самая высокая. К тому же, об этом их обещании не знал никто, кроме нашего нынешнего мэра и меня. Итак, я стал им помогать. Я выполнял тогда любую, даже самую мелочную работу. К примеру, ночами я ходил по домам и разбрасывал листовки. Ведь Вербергены с самого начала представляли собою кучку энтузиастов. Будь у них соперники, они бы точно проиграли. Но противников, реальных противников, не было – и энтузиазм захватил власть. Кстати, я никогда не был ослеплен целями Вербергенов. Хоть я и работал на них, но внутренне я считал их неправыми; я был оппозиционером в центре их партийного пыла и согласия. Мне было совершенно неважно – что будет, если Вербергены победят на выборах; я имею в виду, что будет с городом. Более того, я не видел своего будущего далее выигранной апелляции; выигрыш апелляции был для меня конечным пунктом и пределом пределов. Мне, в принципе, и теперь совсем неважно, что происходит с городом. Видите ли, в том возрасте, то есть в молодости, когда об этом надо думать, я думал о совсем ином. Теперь об этом поздно думать, теперь вообще поздно…
Пиар посмотрел в окно. Там действительно темнело. Геген замолчал, но вскоре заговорил вновь:
– Вербергены победили. И, что самое удивительное, они сдержали свое обещание. И предо мной предстала Комиссия для второй уже апелляции. Историю этой встречи отмечает несколько иных особенностей. Видите ли, до выборов Комиссию составляли в подавляющем большинстве Бодены. Тогда же, когда победили Вербергены, а состав Комиссии пока оставался прежним, сложилась интересная ситуация. Нет, не то чтобы Бодены из Комиссии меня боялись; ведь я был на стороне победивших (хоть и чисто внешне); Бодены вообще бесстрашны, тем более, Бодены из Комиссии. Ведь они прекрасно понимали, что им в любом случае осталось работать недолго. Им вообще нечего было бояться. В силу этого новоиспеченному мэру надо было порядком поднажать на Комиссию. Ведь вторая апелляция – это редкое явление, а вторая апелляция с требованием первой – вещь уникальная. Но членов Комиссии подобная уникальность не прельщала, и, после на удивление долгих переговоров, у меня таки состоялась вторая апелляция.
Члены Комиссии, если они и согласились провести вторую апелляцию, то все же не особо старались проиграть ее. Меня всячески уверяли, что туманное содержание в нашу эпоху постмодернизма даже говорит в мою пользу, что я могу быть воспринят каждым по-своему, а потому могу прослыть всесторонним и эрудированным автором. Я им тогда ответил, что это все, конечно, хорошо, но при условии, что у меня было бы действительно туманное содержание. Но на самом-то деле все не так. Таким образом, я признавал несостоятельность первого заседания Комиссии, вынесшей тот самый Вердикт. Члены Комиссии забурчали себе что-то под нос, и я понял, что выиграл. И я действительно добился того, чего хотел, но уж лучше бы этого не случалось. Результатом второй апелляции стало то, что Комиссия вычеркнула слово “туманным” из Вердикта – и ушла. Таким вот образом я стал “многословным писателем с содержанием в тексте”. Сначала я обрадовался, но радость моя быстро улетучилась, когда я в полной мере осознал абсурдность выражения “писатель с содержанием”. Все остальное время я безрезультатно добивался на апелляциях изменить ситуацию, но мне лишь толковали, что я требую себе такого Вердикта, какого я сам желаю, то есть якобы беру на себя роль Комиссии. Мэр тогда меня с негодованием спросил: а зачем мне вообще эта Комиссия, если я требую Вердикта по собственному произволу? Я тогда был в партии Вербергенов на видном месте, но тут же от этого места отказался. Это произошло сразу же, как я понял, что мэр меня не поймет, и что он далек от нужд творческого человека. Тогда я метнулся к Боденам.
– Постойте, – остановил исповедь старика Пиар, – но если вы поняли, что Комиссия далека от адекватного Вердикта, то к чему вам вообще ее мнение? Зачем вам чего-то от нее добиваться?
– Вот именно, – подхватил Геген, – именно тогда я стал зол на Комиссию, и, перейдя к Боденам, требовал от них ее упразднения.
Завидев изумление на лице слушателя, старик улыбнулся:
– Да, да. Я требовал упразднить Комиссию. Это было тогда и остается до сих пор абсурдным требованием. Чтобы понять, почему Бодены к нему прислушались, вы должны знать ситуацию того времени. Вербергены победили на выборах, и не без моей помощи. Хотя, повторяю, будь у них серьезный соперник, этого бы никогда не случилось. Я, после победы Вербергенов, стал ярым врагом для Боденов. По занимаемому мною после победы Вербергенов партийному посту легко было догадаться о моей роли в этой победе. Бодены меня ненавидели ровно настолько, насколько уважали и верили в мою значимость для их врагов. И потому, когда я ушел от Вербергенов, Бодены, с одной стороны, захотели меня заполучить в союзники, а с другой – могли бы меня гнать вшею. Но у них тогда было настолько жалкое положение, что они мне прислали приглашение с предложением у них работать еще до того, как я сам к ним с этой просьбой обратился. Мне предложили аналогичный пост в их партии, и я сделал вид, что рад оказанной мне чести, хотя этот пост у них и тот же пост у Вербергенов весьма разные вещи. Но я сразу же показал им, что я – творческая личность. Когда они в этом убедились, то выслушали меня. Тогда каждое слово мое для них имело огромное значение, – так они считали. Я сказал, что Комиссия не выполняет возложенной на нее задачи, а, скорее, наоборот занимает почем зря время писателей и заставляет их заниматься ненужными вещами. Потому Комиссию надобно упразднить вообще как институт. И Бодены со мною согласились. Видите ли, они тоже были далеки от моих нужд, но к моменту моей просьбы практически все Бодены из Комиссии были уволены победившими Вербергенами. И упразднение Комиссии было бы весьма кстати для Боденов. Ведь к тому времени Комиссия, занятая Вербергенами, была не просто живым свидетельством поражения Боденов, но и политическим врагом. Все свои решения Комиссия принимала в пользу Вербергенов. И с тех пор Бодены сделали на меня ставку большую, чем ставили на меня в свое время Вербергены. Для последних, кстати, я стал предателем и врагом номер один.
Отныне вся работа, вся организация Боденов шла за меня как за того, кто “предал Вербергенов за правое дело Боденов”, кто “признает истину за Боденами”, кто “изнутри убедился в политической порочности Вербергенов” и так далее. Агитировалась моя бедная судьба писателя, отвергнутого Комиссией, а ведь в последней сейчас заседают Вербергены… Хотя, к чести сказать, я-то был недоволен еще той Комиссией, где в большинстве своем заседали Бодены. Но в агитации об этом не говорилось. У Боденов теперь имелся лишь один человек в Комиссии, то есть ситуация близилась к полному игнорированию их Вербергенами. И тогда они сделали решительный шаг – они предложили мне это единственное место, но лишь с тем условием, что я непременно “развалю Комиссию изнутри”. Я, естественно, согласился, ибо именно таковым тогда было мое самое сокровенное желание. Итак, я оказался представителем, выдвинутым Боденами, в Комиссии, где все были Вербергенами. И тут случилось невероятное. Вместо того, чтобы меня всячески унижать, ущемлять и игнорировать, Вербергены в Комиссии стали меня внимательно слушать; они исполняли все мои слова! Сначала я не понял, в чем дело, сообщил обо всем Боденам, но те сказали, что меня хотят подставить, что это очередной ход их политической стратегии, а потому я должен как можно скорее выполнить свое обещание – распустить Комиссию.
Но у меня теперь были совсем иные планы. Распустить Комиссию я хотел тогда, когда она не работала, теперь же я увидел, что здесь не все так бесполезно. К тому же меня окрылило хорошее ко мне отношение со стороны Вербергенов. И, вопреки Боденам, я пишу Проект Реформы Комиссии и показываю его Вербергенам. Конечно, Бодены видели этот Проект тоже, но они меня тогда жутко возненавидели и посчитали, что я их предал. Мол, они из последних сил боролись за меня, все на меня поставили, а я не выполнил своего обещания как раз тогда, когда мог это, пошел на поводу у Вербергенов. Хоть я и говорил, что на поводу ни у кого не иду, а ратую за интересы творчества, но меня уже ненавидели и в открытую презирали. Вербергены, наоборот, приняли мой проект и сделали меня Председателем Комиссии. Я тогда не мог поверить в свою удачу, но, на самом-то деле, это все делалось ради того, чтобы отобрать – в моем лице – последнюю надежду у Боденов. И я работал довольно долго Председателем, но чем дольше я оставался на этом посту, тем более ненавидели меня Бодены. Я добился для них увеличения мест в Комиссии до половины, но ничего за это от них не получил, даже слова благодарности не сказали. Более того, меня игнорировали даже те Бодены, которые появились в Комиссии благодаря мне.
К тому моменту Вербергены поняли, что к Боденам я уже не смогу вернуться, стали меня притеснять. Я тогда пошел к Боденам и сказал, что если их люди не поддержат меня на посту Председателя, то меня переизберут. На это меня просто выгнали на улицу. А на следующий день я узнал, что Бодены и Вербергены из Комиссии договорились и единогласно лишили меня как Председательства, так и обычного членства в Комиссии. Таким образом, я оказался вновь на улице, не нужный ни Боденам, ни Вербергенам, и так ничего и не добившись для своего дела…
– А почему вы не переменили свой Вердикт, будучи Председателем Комиссии? – спросил увлеченный рассказом старика Пиар.
– Во-первых, я не мог этого сделать согласно своей же Реформе, ибо я запретил членам Комиссии обращаться к Комиссии в качестве определяемых. Во-вторых, для меня тогда куда важнее было именно создание Комиссии, адекватной творческим интересам других. Себя-то я считал уже при деле, причем более важном, нежели собственное творчество.
Старик замолчал. Пиар вздохнул. Ему было жаль Гегена, но, с другой стороны, старик сам виноват во всем происшедшем. Ведь он забыл свою цель, а такое забвение всегда приводит к беде. К тому же Пиар недолюбливал политиков – как действующих, так и бывших. Возможно, здесь сказывалась журналистская выучка – четвертая власть лишь тогда власть, когда она в сознательной оппозиции. А иначе – она просто рупор для первых трех.
– Значит, вы больше никогда не возвращались к писательству? – спросил, наконец, Пиар.
– Возвращался. Во-первых, я дописал свою Книгу, но более не заявлял об этом. Во-вторых, я сделал что-то гораздо важнее – и вы должны меня понять. Я сделал Указатель для города. Ведь в К. вообще нет указателей, ни один писатель не берется за эту работу. Ведь это невероятно сложно – по нынешним критериям к творчеству – написать Указатель. Никто к этому не готов, а я сделал это. Ведь вы видели мой Указатель?
– Да, – ответил Пиар, – весьма интересный, – он решил не обижать Гегена сообщением, что ничего глупее и бесполезнее этого Указателя он не видел в жизни. – Однако на нем нет никаких оповестительных знаков, по которым можно было бы определить автора.
– Вы это верно заметили. Но, видите ли, я написал Указатель анонимно. Я решил, что раз никому здесь нет дела до моей Книги, то я все же сделаю нечто полезное для людей. Совершенно бескорыстно. Конечно, я мог бы получить за это большой гонорар. Более того, Комиссия была бы вынуждена в этом случае вычеркнуть из своего Вердикта слово “многословный”. Ведь вы видели, что Указатель не столь уж и многословен? Но мне уже было все равно, что обо мне думает Комиссия и ее представители. Я сориентировался на нужды обычных людей. Ведь работать ради них – это высочайшее счастье. Вот теперь они и пользуются моим Указателем, и я не прошу за это даже того, чтобы они знали автора.
– Да уж, – произнес Пиар. – А как же вы живете теперь?
– Я перебиваюсь на пенсию, которую мне назначили по наличию того самого Вердикта. Но это уже не важно. Сейчас куда важнее ваша судьба, а она, поверьте мне, в опасности. Посему я прошу вас пойти со мною, именно со мною. Иного шанса у вас не будет.
– Шанса для чего? – недоверчиво спросил Пиар.
– Шанса уйти. Видите ли, Вербергены, да и Бодены тоже, ждали ко Дню Преодоления Прибытия Ожидаемого. И вот, в день вашего приезда, прошла новость, что Ожидаемый Прибыл. Так как вас поселили в гостинице, то вас и приняли за Ожидаемого. Но вы-то сами понимаете, что вы – не Он. Потому вам и надо скрыться.
– Подождите, – остановил Гегена Пиар, – а почему вы решили, что я – не Тот, Кого ждали?
– А вы разве знаете, что вас ждали? – удивился Геген.
– Нет, – покачал головой Пиар, – но даже если это не так, то, может, мне лучше остаться и пожинать плоды, подаренные обманувшимися?
Геген улыбнулся:
– Молодость, молодость… Это все было бы просто чудесно, – с горечью в голосе произнес он, – но, видите ли, это Ожидание не может быть обмануто, и ему в любом случае откроется истина – рано или поздно. Так как это Великое Ожидание, то и страдание ваше будет великим от этого…
– Хорошо, – прервал Гегена журналист, – предположим, что вы правы, хотя я не могу понять: как сейчас может быть обмануто То, что по условию Обманутым быть не может. Ну ладно… А что ждет Ожидаемого, Прибудь Он?
– Он Прибыл, можете не сомневаться, – сообщил старик, – я просто знаю, что вы – не Он. Если бы могло случиться так, что Ожидаемый не Прибыл бы, а Его ждали, то тогда бы вы и могли остаться и всех дурачить. Но это невозможно, это онтологическое Ожидание, а онтология не знает случаев. Ожидаемый будет жертвой для Вербергенов и Боденов. Это все, что я могу вам сейчас сказать.
Геген замолчал.
– Его, что, убьют, что ли? – ужаснулся Пиар. Он и не мог подумать, что все эти глупости еще и смертельно опасны.
– Нет, не убьют, – успокоил его Геген, – но смерть – не самое главное в данном случае. Да и не самое страшное.
Пиар кивнул, но он ничего не понял.
– Вам надо идти именно со мною. Меня не смогут остановить ни Бодены, ни Вербергены.
– Но ведь вы живете у Боденов? – спросил Пиар, явно беспокоясь за свою жизнь в ближайшее время.
– Я живу у Боденов, но на особом положении. Руководство Боденов меня по-прежнему игнорирует, но за меня поручился Александр. Теперь я в Абгрюнде могу лишь ночевать, да и то на самом нижнем ярусе. Внизу живут не члены Боденов, но сочувствующие, а зачастую просто посторонние.
– А Александр живет на третьем ярусе? – вспомнил Пиар.
– Да, у него уже достаточно высокая партийная должность.
– А зачем вы ему нужны? – спросил Пиар.
– Человеку нужен Учитель, – гордо ответил Геген.
Сам-то человек так не думает, подумал Пиар, но промолчал.
– Вы идете со мною? – спросил Геген.
– Да, – вздохнул Пиар и с сожалением оглядел свой номер. Ему не хотелось уходить отсюда. Но вдруг Геген говорит правду? К тому же он сам сегодня ночью грезил об Абгрюнде. Конечно, особого доверия Геген ему не внушал, но завтрашний день лучше провести с кем-нибудь. Ведь завтра будет Комиссия.
Пиар собрался. Он вынул лист из печатной машинки и положил его на место, в сумку. Немного подумав, он прихватил с собою недопитую бутылку вина. Геген терпеливо ждал его, теребя в руках свою трость, которую Пиар заметил только что.
– Вроде бы все, – произнес Пиар, вновь оглядывая свой номер.
Геген молча вышел из номера, Пиар последовал за ним. Заныло плечо, но оставалось лишь идти за стариком. В холле вновь, как и вчера ночью, никого не было. Ресторан был закрыт. Дверь на улицу, как это ни странно, была открыта. Лишь в ее проеме возник силуэт какого-то человека, но и тот тут же рассеялся в сумраке холла. Пиару показалось, что это был В.
– Вот видите, – полушепотом произнес старик, – они все поняли.
Дальше он ничего говорить не собирался, потому Пиар также затаенно спросил:
– Что поняли?
– Поняли, что вы уходите. Но ничего из-за меня не могут поделать, – многозначительно прошептал старик.
– А-а, – протянул Пиар, – все ясно.
Но ему ничего не было ясно, оставалось следовать за стариком. Они вышли на улицу, и гостиничная дверь за ними закрылась, благодаря чьему-то чуткому и внимательному жесту.
9. Третий ярус
По дороге в Абгрюнд Геген молчал, а Пиар лишь растерянно озирался по сторонам. Думать он ни о чем не мог; впрочем, он этого и не хотел.
На сей раз они шли по той оживленной улице, по которой с утра начал свое шествие к Людям Пиар. Будто Геген скрывался от этой улицы до этого не из-за людей, которых теперь было куда больше, чем днем, а из-за Пиара. Будто бы скрывая нечто от журналиста, Геген сам прятался от города. Теперь же, когда он поведал Пиару свою историю, причин прятаться более не оставалось, и Геген смело шел там, где еще вчера передвигался лишь перебежками. Теперь, кстати, трость он к ходьбе не приноровил, шел без ее помощи; ее же он вертел в руках, что выглядело даже вызывающе. На Пиара он внимания не обращал никакого, будто бы теперь Пиар сам должен заботиться о внимании старика, чтобы тот случайно не забыл о его, Пиара, существовании. Журналиста это, конечно, злило, поскольку он не понимал: что же могло изменить Гегена, чтобы тот так кардинально изменился? Конечно, он поведал о своих злоключениях в К., но и что с того?
Так они шли вместе – вызывающий на себя взоры прохожих и игнорирующий спутника Геген, и злящийся на него за это Пиар, он же – игнорируемый.
Но на их пути произошло замечательное событие, которое Пиар также проигнорировал. Когда Геген опередил журналиста шагов на пять и шел, как и говорилось, вовсе не оглядываясь назад, как если бы он шел один, Пиара сзади кто-то взял за руку.
Пиар растерянно обернулся и опустил взор. Сзади него стоял маленький мальчик-китаец. Малыш прижал палец к губам, скосив глаза на Гегена. Пиар понял, что надо молчать, чтобы Геген ничего не узнал. Будто прочитав его мысли, мальчик утвердительно кивнул, и протянул Пиару сложенный вдвое маленький конверт, еще раз поднеся палец к губам.
Пиар попытался прочесть адресата, хотел сказать, что, наверное, это ошибка, но ни того, ни другого не сделал. Адресата не было указано вообще, конверт был чист, хоть и запечатан; а мальчика рядом не оказалось. Он исчез также стремительно, как и появился. Пожав плечами, Пиар сунул конверт в карман и догнал Гегена…
На входе в Абгрюнд (кстати, Пиар так и не определил – где же находится этот проулок), стоял Александр. Он тут же виновато кивнул Пиару и отвел старика в сторону. Журналист остался стоять один, вновь пораженный Абгрюндом. Теперь он внимательнее оглядывался вокруг – это место станет его ночлегом, возможно, и не на одну ночь. Пиар, можно сказать, слушал глазами Абгрюнд.
Теперь здесь было мало людей, гораздо меньше, чем в прошлый раз. Площадь Абгрюнда была практически пуста. Зато Пиар заметил гораздо более сильное оживление в ячейках; особенно явственнее давали о себе знать верхние ячейки, хотя разговоры неслись и снизу.
Пиар посмотрел в глубь Абгрюнда, и теперь он уже, в отличие от прошлого раза, едва различал противоположную сторону Абгрюнда, где размещались “апартаменты” Гегена. Тут же журналист вдруг догадался о значении той стены Абгрюнда. Раз Геген жил здесь на полулегальном положении, а жил он в дальней стене, то, вероятно, та стена – это нечто вроде низшего рода жилища. Тогда не только нижний ярус означает низкое положение в партии, но и дальняя стена. Тогда, продолжал следовать своей догадке Пиар, чем ближе к проулку, тем выше положение в партии. Боковая стена намного респектабельнее. Вполне возможно, что те, кто живут на верхних ярусах дальней стены, даже меньше значат для партии, чем живущие здесь, сбоку, на нижних ярусах, у земли.
Это озарение Пиара прервал Александр, который просто взял журналиста за руку и сообщил ему с некоторым энтузиазмом, свойственным лишь ему одному, что он, Пиар, сегодня переночует у Александра.
– А где же Геген? – без особого сожаления спросил Пиар, которому старик уже надоел.
– У него появились неотложные дела.
Надо же, подумал Пиар, и Писателя куда-то вызвали.
– Это связано с Днем Преодоления? – почему-то спросил Пиар.
– Все связано с Днем Преодоления, – ответил Александр так, что Пиару больше не захотелось его о чем-нибудь спрашивать.
– Пойдемте, – сказал Александр. Они пошли влево и довольно быстро оказались где-то посредине левой стены, так как дальняя стена, где обитал Геген, стала достаточно обозримой.
Перед ними был ряд лестниц, сделанных из дерева и довольно добротно. Пиар заметил, что все лестницы пронумерованы, причем в непонятном порядке. Здесь были и повторяющиеся номера, а те, что не повторялись, друг от друга заметно отличались номерами, так как шли ни по возрастанию, ни по убыванию.
Когда они поднимались по лестнице с номером 1024, Пиар спросил у Александра:
– А что означают эти номера? – подразумевая, что это либо номера ячеек, подобные номерам домов и квартир, либо порядковые номера партбилетов у Боденов, хотя было непонятно: почему они повторяются. Но все же это было вполне вероятно, поскольку не члены партии, живущие на первом ярусе, лестниц не имели, а, соответственно, и номеров. Вполне возможно для местных порядков, что номера ячеек чередовались каким-то образом с номерами партбилетов тех, кто в ячейках проживает. Но Александр ответил иначе:
– Это не номера, это цифры и числа.
– А для чего нужны цифры и числа? – не понял ответа на свой вопрос Пиар.
– Странный вы человек, Пиар, – ответил находящийся выше Пиара Александр, – цифры и числа нужны для счета. Сразу видно, что вы – писатель и у вас гуманитарное образование.
Пиар промолчал, не желая расценивать эти слова как личное оскорбление. Александр же, побоявшись, что журналист обидится, пояснил:
– У нас никто не пишет, хотя на лестницах и можно было бы писать слова. Но, коли нет писателей, приходится довольствоваться цифрами и числами. К тому же они надежнее слов и объективнее. Хотя у некоторых есть надписанные словами лестницы, заказанные у Писателя. Но, видите ли, это стоит слишком дорого.
Пиар промолчал. Ему это было непонятно, да он и не считал цифры и числа объективнее слов, в чем, наверное, действительно сказывалось его гуманитарное образование.
Они прошли вверх уже полторы ячейки, и, надо сказать, что высота ячейки оказалась значительно больше, нежели это казалось снизу, – более, чем высота этажа обычного дома. Понятно это стало по числу ступеней, приходящихся на ячейку. Их было около двадцати, а подъем – достаточно крутым, расстояние между ступенями, на глаз Пиара, колебалось где-то между тридцатью сантиметрами и полуметром. Оно не было равномерным. На первом ярусе ступеней было мало, расстояние между ними было большое. Преодолеть этот участок лестницы было достаточно сложно, но быстро. На втором ярусе большие промежутки между степенями чередовалось с промежутками поменьше. На третьем ярусе расстояние между ступенями сокращалось, ступеней становилось больше. Постоянной была только, как показалось Пиару, высота каждого яруса – около шести-восьми метров.
Несмотря на достаточную высоту, Пиар почему-то не боялся, даже вопреки своей врожденной боязни высоты. И это даже несмотря на то, что он постоянно смотрел вниз: сначала в первый ярус, затем во второй. Там было пусто, меблировка ничем не отличалась от гегеновской.
Оказавшись на уровне третьего яруса, Александр спрыгнул на пол и подождал отстающего на пять ступеней Пиара.
– Проходите, – пригласил он журналиста. Пиар только теперь ощутил боязнь высоты, – ведь надо было пролететь над бездной более десяти метров глубиной, еще полметра, отделяющих лестницу от пола яруса.
Александр заметил нерешительность гостя, а потому протянул ему руку:
– Вам помочь?
– Нет, что вы, я сам, – неловко и едва переведя дыхание, произнес Пиар и прыгнул.
Оказавшись внутри ячейки, Пиар сразу же заметил большую странность. Все ячейки были одинакового размера, но только вот ячейки нижнего яруса казались жалкими комнатушками, а эта, всего через ярус выше, выглядела довольно просторной квартирой. Во-первых, здесь стояла довольно большая кровать; рядом с нею, чуть дальше, стояло нечто вроде газовой плиты и книжного шкафа. Правда, из-за тени, не было видно: есть ли там книги или же нечто другое, а может быть, он вообще пуст.
Пиар сразу же спросил то, что пришло ему в голову по мере подъема сюда:
– А зачем меняется расстояние меж ступенями? Разве нельзя сделать его одинаковым, так было бы гораздо удобнее забираться?
Александр, улыбнувшись, ответил:
– Опять вы неверно ставите вопрос. Меняется не расстояние меж ступенями, но их количество.
– А разве это не одно и то же? – спросил с легким негодованием Пиар, – Какая разница?
– В чем отличие. Нет, не одно и то же. Видите ли, не только местонахождение яруса по высоте означает партийное положение, но и количество ступеней, мимо этого яруса проходящих. Каждая ступень стоит достаточно дорого, да и то ее можно купить, лишь имея на то особое разрешение, Лицензию. А Лицензию выдают только за особые заслуги перед Партией.
– А к чему надо нагромождать ступеньки? – спросил Пиар. – Ведь по мне лучше, чтобы их было меньше, и мимо моего яруса проходили быстрее те, кто живет наверху. Они ведь мешают – ползают мимо твоего дома…
– Нет, вы неверно думаете, – улыбнулся Александр, – вот вы знаете, кто живет наверху?
– Да. Те, кто выше по партийной должности, – ответил Пиар.
– Вот именно! А те, кто ниже, зачастую зависят от тех, кто выше. И твое партийное благосостояние напрямую зависит от того внимания, которое тебе уделяет начальник. А в каком случае он тебе это внимание уделяет? В том, если проходить мимо твоего дома он будет как можно чаще. Но сделать это не в твоих силах – ведь у начальника свои планы. Зато ты можешь сделать так, чтобы начальник мимо твоего дома проходил как можно дольше. А это возможно тогда, когда мимо твоего яруса будет проходить много ступеней.
Пиар оторопел. В погоне за вниманием начальства лишать свою жизнь интимности! Этого он понять не мог. В иных местах люди все силы отдают на право личной жизни, а здесь – то же самое, да с точностью наоборот. Он подошел к столу и сел за него, так и не дождавшись приглашения сесть.
– А если начальство не обратит внимания на тебя, даже если ты поставишь сто ступеней на свой ярус?
Александр усмехнулся и сел напротив Пиара:
– Во-первых, максимальное число ступеней ограничено законом. Во-вторых, начальство в любом случае обратит на тебя внимание, и здесь тому есть множество причин. Первая из них (и самая главная) – это то, что мимо твоей ячейки начальник будет лезть так долго, что, о чем бы он не думал в это время, он все равно задержится мыслью на твоем ярусе: а что это за ярус, по которому я лезу, а он все не кончается и кончается? Вторая причина состоит в том, что чем выше начальник по званию, тем он толще, а, следовательно, тем сложнее ему взбираться по твоим ступеням.
– Но, ведь, в этом случае у него, наоборот, будет каждый раз расти раздражение по поводу таково числа ступеней, – возразил Пиар, живо представляя себе своего редактора, взбирающегося на десятый ярус и решившего уже на пятом покончить жизнь самоубийством.
– На это есть третья причина, – продолжал Александр, – сам-то начальник тоже строит ступеньки для вышеживущих. Причем здесь есть одна тонкость. Если мимо первого яруса лезут девять высших начальников, то мимо, к примеру, восьмого – только два. Потому тот, кто живет внизу, обозреваем большим количеством начальников. И это – даже при меньшем числе ступенек. Но тот, кто живет на восьмом ярусе, такой возможности не имеет, а потому вынужден брать не количеством, но качеством: и строить как можно больше ступенек. Потому, чем выше ты проживаешь, тем больше ступенек ты можешь строить. Соотношение здесь таково: в самом низу один лезущий начальник равен двум ступеням, на девятом ярусе, где лезущий начальник один – можно ставить девяносто девять ступеней. Все ярусы меж первым и девятым – среднее между ними.
– Значит, – прервал Александра Пиар, – самому верхнему начальнику вообще ничего не надо ставить?
– Что вы! – воскликнул Александр, – Ему, конечно, в этом ряду ничего ставить не надо, но теперь он может перейти в левый ряд, к выходу, сразу на вторую ячейку – и вновь строить оттуда себе путь наверх.
– Значит, все движется к выходу? – спросил Пиар, радуясь тому, что он до этого дошел сам.
– Да, – кивнул Александр, – вы очень проницательны.
Пиар подумал, что это ирония, но, судя по всему, это был действительно комплимент.
– Ну а что, если все достигнут этого последнего ряда перед выходом, десятой ячейки?
– Все не могут этого достигнуть, ибо человеческой жизни в среднем хватает на ряд, максимум (для выдающихся политиков) – на три ряда. Тот же, кто достигает выхода, уходит жить в Город.
– Погодите, – опешил Пиар, – Разве не проще сразу жить в городе? К чему этот Абгрюнд с его диалектикой ярусов и ступеней? Уходи из Абгрюнда – и живи в Городе просто так. А еще лучше – вообще в Абгрюнд не заглядывать….
– Но вы-то заглянули! – с обидой в голосе за Абгрюнд, сказал Александр. – Что же вы там не остались? – он кивнул в сторону выхода.
– У меня особые обстоятельства, к тому же я не собираюсь здесь жить. А обычные люди! (Пиар подумал об открытых им сегодня на Набережной Людях), они-то что! К чему все это надо?
– Обычных людей не бывает, – ответил Александр, – у всех есть свои особые обстоятельства. К тому же, откуда вы взяли, что лучше – это то, что проще? Ведь это разные вещи. Подумайте только – в чем сходство? – и все станет ясно.
– Ладно, оставим это, – официальным тоном сказал Пиар, – вернемся к ступеням. Как движется партийная карьера?
Александр оживился:
– Итак, начальник может заметить вас уже потому, что он сам вынужден строить такие же ступени у себя на ярусе. Чтобы не было консерватизма и у начальника не появилось фаворита (которого он сможет поднять до той ячейки, выше которой живет он сам), начальник на десятом ярусе живет не более года, а затем переселяется на другой ряд. Потому ты каждый год зависишь от другого начальника; это значит – не от его личных предпочтений, но от количества ступеней на твоем ярусе. Но, тем не менее, начальник мог бы по личным основаниям тебя всячески игнорировать, а в этом случае законом предусмотрена такая возможность: набрав определенное количество ступеней, максимальное для твоего яруса, ты автоматически переходишь на ярус выше, независимо от начальства. Таким образом, если ты понравишься начальству, оно тебя запомнит, ты можешь быть направлен выше еще до максимального набора ступеней. А для того, чтобы начальник тебя запомнил, тебе нужно набирать ступени. Второй, альтернативный путь – не обращать внимания на начальство, наращивать ступени до максимума, и переходить выше. Но, в этом случае, начальство внимание на тебя непременно обратит. Обычные люди, как вы выразились, живут где-то между этих двух альтернатив.
– По-моему, никаких альтернатив здесь нет, – вздохнул Пиар,– а это все – одно и то же. Только непонятно вот что. Если верхний начальник, не строя ступеней, живет лишь год, то, значит, каждый год должны подниматься все, считая и нижний ярус?
– Нет, что вы! – возразил Александр, – У начальства же есть дети! – он засмеялся, затем посерьезнел. – Срок максимально долгого проживания на ячейке ограничен максимальным количеством ступеней, разрешенных для яруса, где эта ступенька находится. Одна ступенька – два года внизу, и десять ступеней в год – сверху. Таким образом, на первом ярусе можно прожить около тридцати лет, а на девятом – лишь десять.
– А если не успеешь набрать ступени? – спросил Пиар.
– Тогда переходишь на нижний уровень. Потому на первом ярусе живут бездельники, которые могут без малого тридцать лет жить в Абгрюнде.
– А если они и там ничего не будут делать? – продолжил Пиар.
– Тогда их выгоняют из Абгрюнда, – ответил Александр.
– Так же, как и тех, кто достиг десятого яруса последнего ряда перед выходом? – не унимался Пиар.
– Да, – кивнул головой Александр, – только тех провожают с почестями, а этих гонят с позором.
Ну и что же?! – хотел спросить Пиар. – Какая разница?! – но передумал. Каждый год здесь кто-то выходит в Город с почестями, кто-то – с позором, а основная масса людей гниет в этих ячейках, уважает первых, ненавидит вторых, сама при этом мечтая лишь о ярусе повыше – и так умирают. Глупость какая-то.
Александр немного помолчал, а затем произнес:
– Конечно, некоторые нечестные люди применяют много приемов, за которыми они скрывают свои преступные деяния. К примеру, если кому-то нежелательно чрезмерное внимание власти, он специально не будет строить ступеней, а иногда (такие случаи тоже бывали) может их ломать. Чтобы не утруждать людей слежением за этими мелочами, Партия создала специальный Комитет По Ступеням, который считает и проверяет увеличение ступеней. Этот Комитет выдает Лицензии на ступени. У него, правда, есть и полицейская функция – следить за всякими жуликами, которые есть почти в каждом ряду.
Пиар задал еще один вопрос, чтобы картина стала четче:
– А может ли житель какого-то ряда выбрать другой ряд?
Александр кивнул:
– Конечно! Если вам, к примеру, не нравятся те начальники, что лазают мимо вашей ячейки, то в вашем распоряжении все ячейки данного яруса, на рядах, дальше отстоящих от выхода, чем ваша.
– Выходит, – заключил Пиар, – вся свобода сводится к выбору худшего ряда?
– Нет, – ответил с улыбкой Александр, – У нас все ряды равны по качеству жизни. Но этот выбор – это же не свобода. Все прекрасно понимают, что свобода – это стремление к лучшему. Заметьте, не к простому, а к лучшему. И потому у жителей Абгрюнда одна свобода, объективная свобода – лезть вверх, строить ступени.
Пиар больше ничего не хотел спрашивать о ступенях. Его удивляло одно – а именно такой вывод он и сделал, – в Абгрюнде созданы такие условия, что самый отъявленный льстец здесь слывет самым объективно честным человеком. Чем больше в тебе карьеризма, тем более ты имеешь шансов эту карьеру построить и осуществить. Конечно, так везде, но ведь хотя бы не возводится в ранг закона и требования! А потому везде честные люди имеют хоть и слабую, но надежду провести свою жизнь в соответствии со своею совестью. В Абгрюнде этого не дозволялось законодательно. Иначе придет Комитет По Ступеням, посчитает ваши заслуги, а там уж…
Пока они разговаривали, по лестнице никто не поднимался. Но теперь, когда они сидели в тишине, мимо пролез довольно-таки толстый усатый мужчина. Он поднимался на каждую ступеньку с трудом, его путь мимо их яруса длился не менее десяти минут. Но за это время он ни разу не глянул в их комнату. Когда он скрылся вверху, Александр сказал, что это жилец седьмого яруса, на что Пиар усмехнулся:
– Ну вот, он лез мимо довольно долго, но ни разу не посмотрел сюда. Где же то внимание начальства, за которое вы строите ступеньки?
Александр совсем не обиделся на явную иронию Пиара и сказал:
– Видите ли, он сразу заметил здесь постороннего, а начальники – очень застенчивые люди. Он просто смущался смотреть сюда, когда здесь вы. В иное время он глаз не сводит с моей ячейки.
– О! – воскликнул Пиар. – Значит, вы многое потеряли, оставив меня у себя?
Александр задумался на миг и медленно произнес:
– Нет, не много… Хотя, конечно, да. Вообще в Абгрюнде мало привечают гостей. К тому же, гости – это явление нижних ярусов, тех, кому еще незачем бороться за внимание начальства так, как этого требуется выше. С седьмого яруса включительно вообще гости запрещены. Но причина здесь еще и в том, что верхние ступени строить тяжелее, а потому они дорогие. Не каждому будет приятно, чтобы по его ступеням лазали посторонние. Начальство свыше – совсем другое дело.
Пиар пожалел этого толстяка, который не имел права к себе кого-нибудь просто пригласить.
Вдруг сбоку, справа, раздались голоса. Это была ячейка соседнего ряда третьего яруса. Пиар даже не подозревал, что здесь все так хорошо будет слышно. Он машинально повернул голову вправо, на что Александр произнес:
– Там живут оппозиционеры. Они хотят совершить революцию в Абгрюнде, улучшить порядок. Слушать их довольно скучно, но иногда они говорят забавные вещи.
– И что, всегда их так хорошо слышно? – поразился Пиар.
– Да, здесь хорошо слышно все смежные ячейки – внизу, вверху и по бокам. А иногда даже те, что находятся по диагонали.
– Значит, и нас они слышат? – тихо спросил Пиар.
– Конечно! – кивнул головой Александр.
– Ну, а как же конфиденциальность? – не повышая голоса, поинтересовался журналист.
– А зачем она нужна? Абгрюнд живет по тому принципу, что честному человеку от других скрывать нечего. А если тебе есть что скрывать, то тебя услышат и сообщат в Комитет По Ступеням. Потому нечестные у нас молчат. Это, кстати, весьма выгодно. Кому захочется слушать болтуна, лжеца или обманщика? Никому. А у нас они молчат. И, тем самым, их не слышат и не могут, соответственно, быть ими обмануты. Все правильно.
– Да уж, – пробормотал Пиар, которому вообще расхотелось говорить, хоть он никого и не собирался обманывать. Наоборот, складывалось впечатление, что все вокруг дурили друг друга, а потому, чтобы не вступать в их игру, надо было молчать. Пиар молчал, а Александр достал откуда-то керосиновую лампу, точь-в-точь как у Гегена, и зажег ее. Комната сразу же стала меньше и даже уютней, хотя очень отталкивало отсутствие внешней стены.
В это время по лестнице вверх вскарабкался ребенок. Он был проворным и очень быстро скрылся вверху, успев при этом показать Пиару язык.
– Разве здесь есть дети? – спросил Пиар и подумал, что это очень несчастные дети.
– Конечно, – удивился Александр, – а куда же они денутся? Вверху живет сын начальника, прямо тут же, на четвертом ярусе. Сейчас этот начальник остается на ночь в Городе, а к сыну часто приходят на ночь дети из других рядов.
– Я надеюсь, ему не запрещают играть с теми детьми? – Пиар кивнул вглубь Абгрюнда.
– Нет, что вы! Дети дружат, как им хочется. Ведь до поры до времени у них детство, а затем они все равно займут свою ячейку, свой ряд и свой ярус.
– Конечно, – задумался Пиар, – так происходит везде, и это очень жестоко. Например, когда твой лучший друг оказывается не твоим лучшим другом, а сыном какого-нибудь крупного начальника. Тут же ты понимаешь, что твой отец – это не просто отец, а отец-неначальник.
Журналист вздохнул, он будто всматривался в какую-то одну точку на далекой, противоположной стене Абгрюнда. Там сейчас, может быть, жили друзья этого мальчика, но они еще не знали, что им придется потратить всю свою жизнь, чтобы их внуки и правнуки хотя бы приблизились к той стене, на которой живет уже сейчас их лучший друг.
Александр вздохнул:
– Мне теперь надо уходить. К сожалению, я сегодня ночью буду очень занят. Поэтому вы на эту ночь останетесь в одиночестве. Но это исключительный случай. Я думаю, что вам не будет скучно, у меня есть книги. Если хотите, скоротайте вечер в их обществе.
– А у вас можно читать? – спросил Пиар, припоминая градусы по Фаренгейту у Брэдбери.
– Конечно. У нас очень много читают. Геген даже говорит, что читают у нас больше, чем следовало бы.
Пиар внутренне согласился с этим. Такие порядки, какие заведены в этом городе, явно не на трезвую голову были установлены. Скорее, на голову начитанную. Только вот чего-то не того эта голова начиталась.
– Более того, – продолжил Александр, – вон там (он кивнул на ряд, ближе к выходу из Абгрюнда) у нас живут библиотекари. Они очень много знают, их порою интересно слушать. Кстати, там (Александр топнул ногой) живут два священника. У них Церковь своя, но она находится двумя рядами дальше от выхода.
– Что же, значит, они выслужились перед Партией больше, чем их Церковь? Ведь она расходится с ними по статусу?
– Да, – вздохнул вновь Александр, – священники для Партии значат гораздо больше, чем Церковь. Хотя, по-моему, это неправильно. Но так уж завелось: в Церковь ходят все, кто живет правее ее, а к священникам – те, кто левее, ближе к выходу. Им-то Церковь уже не нужна, им нужен священник.
– Разве в Партии религия не запрещена? – спросил Пиар.
– Нет, – ответил парень, – а почему вы спрашиваете?
– Мне так показалось. Ведь у вас очень жесткая структура, а в подобном случае вера одна – вера в Партию, в руководство, в светлое будущее…
– Нет, – облегченно выдохнул Александр, – у нас очень демократичная структура. Даже более демократичная, чем в Городе. Это только со стороны кажется иначе. Но тот, кто здесь живет, тот думает по-другому. Жители Абгрюнда очень любят Абгрюнд. Хотя, конечно, и не так, как те, кто из Абгрюнда переехал в Город. Их можно понять, ведь при выезде отсюда они в полной мере осознают, что они потеряли. Особенно горько тем, кто достиг вершины Абгрюнда и тем, кого выгнали – ни те, ни другие не имеют права вернуться сюда.
– Понятно, – растерянно пробормотал Пиар, которому это было совершенно непонятно. Абгрюнд для него был чем-то экзотическим, современным средневековьем. Ему здесь даже немного нравилось, но это было удовольствие гостя, гостя, которому даже представить было трудно, что здесь вообще кто-то живет. И дело даже не в том, что дома лучше всего, нет! Журналист должен избавиться от этого предрассудка, он не должен отдавать предпочтение чему-либо; тем более, если это что-либо – его дом. Ведь личный интерес и предпочтения жертвуется в угоду объективности, и сразу же исключается все, что может быть предвзято – дом, друзья, близкие, зарплата, главный редактор…
Здесь же дело было в ином. Абгрюнд просто не годился для жития в нем, не для людей это все. Так почему-то казалось Пиару, несмотря даже на то, что он не понимал, почему он так думает. Объективно Абгрюнд не для людей. Но, с другой стороны, люди в нем живут. И даже кто-то его любит. А это значит, нечто ускользало от Пиара. Это Нечто таило в себе то, что в Абгрюнде любят, за что Абгрюнд любят, почему в Абгрюнде живут. А значит, это Нечто – сама суть Абгрюнда, то, ради описания чего журналисты и нужны. Пусть и не все, но хорошие, а Пиар себя таковым считал. Потому теперь он испытывал профессиональное недовольство за негаснущий интерес, смешанное с отвращением и состраданием одновременно. Это все тяготило Пиара, а потому весьма кстати теперь было бы остаться одному и во всем разобраться.
Александр тоже молчал, было видно, что вопрос Пиара о соотношении религии и Партии каким-то образом задел его. Но юноша тут же будто опомнился и встал из-за стола. Он спросил, желает ли Пиар поужинать, но журналист отказался, сообщив, что они с Гегеном уже хорошо поужинали в гостинице.
Александр сказал, что теперь ему надо идти и что вернется он рано утром, и у них троих – Гегена, Пиара и Александра – будет нелегкий день. Пиар не знал, куда собеседник идет, спрашивать об этом не хотелось, потому он просто пожелал ему удачи. Александр поблагодарил журналиста за благословение, сказав, что оно ему пригодится, – и запрыгнул на лестницу.
Затем он поспешно, через две ступеньки, спустился на землю. Пиар еще раз подивился выучке парня жить среди лестниц и ячеек.
Оставшись один, Пиар прилег на кровать. Сегодня он надеялся выспаться. К тому же, если будет бессонница, то будет и время подумать над сущностью Абгрюнда, которую он едва-едва не ухватил, приблизившись к ней. Но она от него ускользнула в религиозной задумчивости Александра.
Но теперь журналист знал, что эта сущность есть; все дело теперь было только за тем, чтобы правильно к ней подкрасться. Благо, ночь это позволяла, ибо крадучись ходят не только журналисты, но и воры. А ночь – это время воров. А значит – и журналистов.
10. (Сно)творение Абгрюнда
И только журналист удобно расположился на кровати и собрался потушить эту зловоняющую керосином лампу, как на лестнице, напротив его ячейки, возник, будто из-под земли, а точнее – из-под пола, чей-то силуэт. Предположив, что это один из семи вышеживущих начальников, Пиар потушил лампу, но человек на лестнице не исчезал. Наоборот, он стал как-то странно раскачиваться из стороны в сторону. Только теперь Пиар догадался, что этот тип всматривается в ячейку, где лежит Пиар. На это журналист тяжело вздохнул и отвернулся к стене. Через минут десять он повернулся обратно: человек был все там же, на лестнице. Решив, что это еще одна особенность Абгрюнда (человек у вас почти в комнате, когда вы засыпаете), Пиар вновь отвернулся и сладко зевнул.
Абгрюнд гудел, но сейчас этот гул нисколько не мешал, но, напротив, зазывал в тот мир сна, где все просто и где нет ни того Абгрюнда, ни, весьма вероятно, этого Города вообще. Хотя, Пиар уже сомневался, что этого Города может не быть, поскольку для него, лежащего где-то посреди Абгрюнда на третьем ярусе в стене, ближайшей к выходу, Город К. был везде, где не Абгрюнд. Скорее всего, так оно и было. Вот он, Пиар, жил в Городе. Вообще, все, кто ни в Абгрюнде, те в Городе. Хотя, наоборот, это неверно. Значит, есть еще что-то третье, где существуют те, кто ни в Абгрюнде, ни в Городе. А это третье, наверное, и есть та самая суть Абгрюнда, которую Пиар еще до засыпания собирался найти. Выходит, суть Абгрюнда не в нем самом и не в Городе, а посередине. Что же это такое, что ни в нем, ни вне его? Что же есть посередине внутри и снаружи? Наверное, это те большие…
Пиара кто-то тронул за плечо, и он тут же проснулся. Вернее, он еще не спал, а лишь лежал в блаженной и бредовой полудреме, которая чуть было не открыла ему то, что внутри и снаружи, как говорил ему его редактор, прежде чем черепаха, да, та самая, не подмигнула хитрым прищуренным взором.
Его опять тронули за плечо, и он окончательно проснулся. Даже для убедительности, чтобы еще раз не впасть в дрему, он сел на кровати. Сердце бешено стучало, в глазах расходились разноцветные круги…
Посреди ячейки – а Пиар только сейчас полностью осознал, где он находится, – посреди ячейки, точнее, ближе к лестнице, стоял человек. Наверное, это и был тот же, что висел на лестнице, пока Пиар спал. Неужто он все время ждал его?
– Долго я спал? – спросил Пиар, незнакомец вздрогнул от неожиданности:
– А вы разве спали?
Журналист кивнул, чего незнакомец в темноте не заметил, и спросил:
– Как долго вы здесь стоите?
– Нет, – незнакомец успокоился, – минут пять.
Надо же, подумал Пиар, а мне-то показалось, что прошло часа три. Но тут его мысль натолкнулась в памяти на прошлую ночь, когда в его номере был Писатель. Или прошлая ночь натолкнулась на память его нынешних мыслей, когда Писатель пришел на заседание Комиссии, а ему там сказали, что на самом деле он не в Комиссии, а Комиссия в нем. И вообще это никакая не Комиссия, а Комитет По Ступеням, и теперь он осуждается за написание медицинских справок без вдохновения на лестнице по ночам (“о чем следует упомянуть особо!” – подчеркнул Председатель) и прямо на лбу вышеползущих мимо его ячейки начальников, за что его приговаривают…
Пиара вновь потрясли за плечо. Он испуганно вскрикнул и вновь натолкнулся на этого незнакомца. Тут же осознав, что он снова задремал, Пиар спросил:
– Зачем вы пришли?
Незнакомец сглотнул слюну и как-то жалобно произнес:
– Я все скажу, вы только не засыпайте. Меня послали за Александром. И прежде чем еще раз заснуть, скажите мне, где он, а то я и так много времени потерял, ожидая вас. Я стою, жду, думаю, вы думаете, а вы спите.
– Как это потеряли много времени? – прервал его Пиар, – вы же только что сказали, что я спал всего пять минут?
– После этого прошло ровно полтора часа.
Пиар немного обиделся, что незнакомец посчитал его тугодумом, полтора часа размышляющим над черт знает чем, но весть о полуторачасовом сне несколько обрадовала его.
– Хорошо, – Пиар сладко потянулся, – я не знаю, где Александр. Но я полагаю, что он где-то с Гегеном. Вы знаете Гегена?
Незнакомец тут же ответил:
– Конечно! Кто же не знает этого пройдоху… Вы не знаете, куда они пошли?
– Нет, – получая удовольствие от прерванного сна, протянул Пиар, – не знаю. Может быть, они готовятся ко Дню Преодоления?
– Нет, – растерянно пробормотал незнакомец, – скорее, нет. Они, наверное, все заботятся о приезжем журналисте…
– О ком? – подскочил на кровати Пиар.
– А вы разве не знаете? – удивился незнакомец, – В Город вчера утром прибыл журналист, выдающий себя за писателя. Геген и Александр решили сделать из этого, никому не нужного, приезда событие и готовятся выступить с этим на празднике.
Пиар сидел оторопевши. Он впервые слышал, чтобы его в К. называли журналистом. Ведь он это тщательно и вполне сознательно ото всех скрывал! А, оказывается, об этом так просто говорят! И кто? Черт его знает кто! И где? В этом Абгрюнде! Журналист стал еще больше ненавидеть Абгрюнд за эту его правдивость, разбивающую мечты, в которых хотелось себя выдать за того, кем ты не являешься. Горло сжала обида.
– Почему приезд этого журналиста никому не нужен?
Незнакомец немного испугался, и ему стало совестно за то, что он высказал свое собственное мнение.
– Нет, конечно. Журналиста ждали, но этого и так достаточно. К тому же, журналист, может быть, и есть писатель. Кстати, вы не знаете последние новости, – обратился незнакомец к Пиару, – журналист писатель или нет?
– Не знаю, – буркнул Пиар и тут же со злостью добавил, – мне это неинтересно. Александра тут нет, ищите его в другом месте.
– Простите меня за беспокойство, – отступил к лестнице незнакомец, и чуть не сорвался вниз, неловко запрыгнув на лестницу. Было видно, что по лестницам он лазить не привык. Значит, он живет на первом ярусе, подумал Пиар, и вспомнил, что, по словам Александра, на первом ярусе живут бездельники. Бездельник! – выругался Пиар, но легче от этого не стало. Даже если этот тип бездельник, то он все равно знает тайну Пиара, и готов выложить ее всем первым встречным, и даже спящим, предварительно разбудив их: чтобы они лучше со сна запомнили, что Пиар, выдающий себя за писателя, не писатель, а журналист.
Но от этого стало еще хуже, журналиста ударило в жар. Его лоб покрылся испариной, ладони вспотели. Пиар хотел забыть эту явь Абгрюнда как скверный сон, но теперь он, к сожалению, не спал. Он не спал до того достоверно, что даже во сне подобной достоверности не приснится.
Он лег, и, стараясь ни о чем не думать, пытался уснуть. Ведь он прекрасно знал, что преждевременные размышления вредят не только желудку и портят настроение, но они еще чреваты преждевременными действиями, предвосхищающими и предотвращающими нечто там, где этого предвосхищать и предотвращать не нужно, а порою даже вредно.
К примеру, если он захочет теперь действовать, полагаясь как на факт, на то, что о нем все известно, то он мог бы наделать глупостей, ибо вдруг действительно этот бездельник выдумал про Пиара, что Пиар – журналист? Конечно, выдумка в точку, надо отдать должное, но, вдруг, все же выдумка? Или, хуже того, он знал, что перед ним – Пиар? А ведь могло бы быть и так, что этого типа специально подослали Геген и Александр, чтобы проверить Пиара: а вдруг он дрогнет?
Но Пиар не дрогнул. С другой стороны, может быть теперь и надо действовать. Ведь, могло быть и так, что сейчас Пиара ищет коротышка и этот странный В., узнавшие, что он – не писатель, и желающие теперь отомстить ему за этот обман? Ведь, кажется, именно об этой расплате Геген упоминал? К тому же, откуда они могли узнать, что Пиар журналист, как не…? Из чего же? Из правды, из нее, родимой.
Но, с другой стороны, если они его просто хотели проверить, то профессию журналиста они могли взять с потолка, случайно. Ведь, по Пиару, выходило так, что мир делится на три категории: на журналистов, на Людей и на тех, о ком журналисты пишут. И журналистов ничуть не меньше, чем не больше всех остальных.
Но, опять же, если всерьез рассматривать слова незнакомца как случайно пришедшую кому-то в голову проверку, то на это Геген говорил, что случайностей нет, равно как и неслучайностей. Тогда кто-то специально это сделал, а это требует от Пиара решительных действий – бежать!
Но, с другой стороны, Геген говорил, что бывают невыгодные факты, которые не стоит принимать в расчет. Вот то, что Пиара назвали журналистом – это факт невыгодный. Невыгоден он для Пиара. А если он невыгоден и для Гегена? Зачем тогда Гегену придумывать для себя невыгодную проверку того, кому эта проверка тоже невыгодна? Кому это выгодно?
Пиар зашел в тупик, а уснуть никак не мог. Он вертелся с боку на бок, но это не помогало. Тогда он просто закрыл глаза, и, чтобы не думать, стал слушать Абгрюнд.
Абгрюнда он, собственно, не услышал, а услышал лишь то, что говорили в соседних ячейках.
Вверху действительно играли дети. По крайней мере, они о чем-то болтали меж собой, и Пиар со злостью подумал, что им давно пора спать. Он был сейчас зол на них, хотя некоторое время назад искренне сожалел их судьбе. Наверное, они сейчас пользуются отсутствием отца, а потому так поздно не спят.
Справа слышался заунывный шепот революционеров, снизу священник что-то читал вслух, а слева библиотекари обсуждали современное состояние литературы. Голоса у всех были разные: революционеры шептались, а потому было непонятно вообще – мужчины это или женщины, или и те, и другие; священник говорил нараспев басом; библиотекари достаточно пискляво и в нос гнусавили.
Сначала Пиара это все раздражало, но затем он нашел забавным слушать все эти голоса, поскольку это отвлекало его от навязчивых мыслей, что его раскрыли и надо срочно что-то делать.
– Надо его вот сюда поставить, – говорили дети, по-прежнему во что-то играя, – Нет, он должен стоять здесь. Почему? Потому что он главнее вот этого. К тому же ему хочется здесь стоять. Ну ладно, пусть стоит здесь. Тогда куда ты денешь этого? А этого поставь вон туда, там уже есть один такой же…
– Это шедевр, – гнусавили библиотекари, – По крайней мере, этого давно не встречалось в современной литературе. Нет, в этом нет ничего особенного. Да как же нет? А эта цикличность наслоенных сюжетов, этакий модернистский пафос в описании того же неба?
– Да простит Он прегрешения ваши во грехе, ибо не ведали, что творили. Но только по милости Господа нашего и происходит благодатное покаяние, – нараспев читал священник.
– Необходимо изменить все за раз, – шептались революционеры, – чтобы никто даже не успел опомниться. А разве это получится? Конечно, даже не сомневайся. Нас много, не может же большинство заблуждаться? Даже если оно и заблуждается, то все равно оно право, ибо иначе-то нельзя. Это верно. Несомненно, только теперь надо проработать последние пункты Программы, а то на последнем Съезде не очень хорошо получилось. Да нет, получилось все как надо, просто не очень точная формулировка. Ну, я про это говорю. Нет, ты говоришь не об этом.
Пиар подумал об уникальности каждой ячейки: ведь то, что теперь слышит он, не слышит больше никто во всем Абгрюнде! Кто-то слышит революционеров, кто-то детей, кто-то библиотекарей, кто-то священника, но никто, кроме Пиара, не слышит их всех вместе. Конечно, Пиар сам многого не слышит, но в этом и состоит уникальность положения! Ему даже на миг захотелось жить в Абгрюнде. Но он отогнал эту мысль и стал слушать дальше.
– А зачем он к ним пойдет, ведь это они к нему должны идти? А они-то в гору не поднимутся, а он сможет к ним спуститься. А как же он поднимется обратно? А он останется у них жить…
– …В сей земле обетованной, что Господь нам основал величием и благостью Своею, и повелел Он по прошествии срока…
– … Через два дня и сделаем собрание, сразу после Праздника. Как раз раздадим листовки. За это же могут поймать? Ну и что, дело-то у нас правое, и, к тому же…
– …Сюжет не очень закрученный. Я бы даже сказал скучноватый, но ведь дело-то далеко не в сюжете, это сказал еще великий…
– …Дурак! Ну что ты его сюда поставил? Как я смогу пройти мимо? Мы встретимся. А зачем нам с тобою встречаться, если я иду в ту же сторону, что и…
– …Эти подонки из Комитета совсем обнаглели. Они требуют увеличения пошлин за ступени. Но, ничего, недолго осталось ждать…
– …Всего-то двести страниц! Заметь: сколько теперь пишут, а там не встретишь столько свежих идей и приемов…
– …Коими Господь наш создал Сад Эдемский и поселил в нем всю тварь Божию, даже змия-искусителя, предоставив человеку самому выбрать…
–…Если тебе не нравится, я не буду с тобою спорить. Но я считаю, что это лучшая книга. Она очень дорогая. Дорогая?! А ты знаешь, например, сколько сейчас стоит собрание никому не известного писателя?
– …Три щелбана. Я должен тебе три щелбана, ты проспорил. Или я забираю твоего солдата, или три щелбана. Выбирай! Щелбаны? Пожалуйста! Раз… два… три…
– …Пятнадцать тысяч за ступень! Они хотят поднять планку налога за каждую цифру! Ты это себе представляешь? Да уж, здесь не от хорошей жизни решишься на…
– …Воскресение Господа стало очередным доказательством неверующим и усомнившимся, которые теперь решились пойти за апостолами и…
– …Переделать вертикальные на горизонтальные – это единственный выход. Ведь лестница – это не партийная выслуга, а способ существования! Необходимо двигаться по ячейкам горизонтально, и тогда…
– …Вышедший из бездны зверь будет заключен на тысячелетие в геенну огненную, отчего вздохнут народы спокойно, и воссияет Господь во всей благости своей, и скажет вставшему перед ним праведнику…
– …Теперь я бью тебе щелбан, ты проспорил. К тому же, теперь моя очередь. Нет, мы не договаривались ходить одновременно, только по очереди. Ты же не хочешь, чтобы твой командир оказался там? Нет. Ну, видишь, я тоже туда не хочу…
– …Ведь эта фантасмагория, выписанная в книге, во многом определяет будущее литературное движение. И корабль современности – это вовсе не “Титаник”. Ведь прошлое всегда что-то добавляет, оно неиссякаемо, пока будущее…
– …Неопределенно все как-то. Всего-то пятнадцать нижних ячеек готовы до конца идти с нами, да и то с той стороны стены. Нет, я не сомневаюсь, что мы победим, ведь нынешняя власть – это всего лишь слово и…
– …Ужасная абстракция этой книги все же оставляет место тому светлому и теплому, что есть в каждом литераторе. Ведь даже самый последний и жалкий…
– …Бог всемогущ, ибо Он Творец Вселенной, и везде он. И ежели кто вознесет хулу на Него в сердце своем, тому он скажет…
– …Все, я больше так не играю. Или ты соблюдаешь правила, или я иду домой. Хорошо, давай будем играть по-другому, одновременно. Только учти, что я не смогу…
– …Совершить переворот в сознании Абгрюнда – вот что нам надо в первую очередь. Каждый должен понять, что он имеет право, исключительное право, двигаться не по вертикали, а по горизонтали. Это улучшит наше положение. А на самый низ мы поселим тех, кто сейчас вверху. Там им самое место, пусть знают, как увеличивать налоги…
– …Так сказал Господь, и исчез в поднебесной выси. А Моисей остался стоять возле сухого кустарника после прозрения, желая только одного…
– …Помочиться. Именно помочиться – так призывает этот автор относиться к классике, так называемой классике. Конечно, это грубовато, но когда речь идет о самом святом – о Литературе! – то здесь уже нельзя…
– …Ставить его сюда нельзя. Он хороший, хотя и дружит с плохими. А твои плохие. Почему? А потому что мои хорошие, а двух хороших быть не может. Ведь кто-то должен быть плохим…
– …А иначе, зачем нам революция? Или мы решимся на все, или будем по-прежнему довольствоваться малым, то есть сегодняшним днем. У нас много врагов, но все они…
– …Под кроватью. Я их туда положил, потому что они для этой игры не годятся. Ты же не хочешь спутать все правила? Ведь их установили не для того, чтобы ты из-за своих солдатиков…
– …Повел еврейский народ на верную гибель, – так считали египтяне, да и сами иудеи. Сорок лет водил он их по пустыне, и в итоге…
– …Написать такое дерьмо, простите меня! Это же бред собачий! Где это видано, чтобы образованный человек такое писал? Мне даже книгу в руки брать противно…
– …А потому завтра же сядем писать. Надо сделать хотя бы тысячу листовок, отпечатаем их где-нибудь. Надо найти Писателя, сами-то не справимся. А вдруг он откажется? Ни за что…
– …Ни за что я не хочу быть писателем. Мой папа говорит, что все писатели обманщики, особенно приезжие. Он нам недавно приносил одну справку…
– …Где было сказано: не убий, не кради, не прелюбодействуй в сердце своем, и еще семь заповедей. Взял их Моисей и пошел к людям, и, пришедши к ним, сказал…
– …Если вы не будете выполнять наши требования, то мы завтра переселим вас в нижние ячейки, где будут все отбросы, или, в худшем случае, вообще выгоним из Абгрюнда. Так надо написать и раздать листовки…
– …Это тоже неплохо написано, но у Кафки, по-моему, лучше. Хотя и не так прочувствованно. Просто Кафка писал, будучи уже весь насквозь пропитан своими переживаниями, а потому…
– …Чем-то весь день воняло возле реки. Меня папа водил туда, но стояла такая жара, что я ничего не помню, кроме этой вони. У меня голова закружилась, и я даже решил…
– …Надо либо сложить голову, либо сжать плотнее зубы и добиваться победы. Если все будет неожиданно, то никто глазом не успеет моргнуть, как…
– …Господь окажется во главе мира, где будут жить лишь избранники и праведники. А все, поклоняющиеся зверю и числу его, будут ввержены в геенну огненную, где скрежет зубов и…
– …И к тому же очень красивый переплет. Ведь сейчас уже переплетают не так, как раньше, сейчас книги уже не ценят. Сейчас ведь как рассуждают…
– …Когда я вырасту большим, то непременно доберусь до выхода. Хоть и говорят, что это безумно сложно. Но ведь кто-то должен это сделать, и почему это буду не я?
– …Да потому что мы униженные, мы дерьмо, ты можешь это понять! Нас ненавидят, над нами смеются. Мы гнием в ячейках. А совершив революцию, мы обгоним не только свое время, но и время всего Города за пределами Абгрюнда…
– …Да, там делают хорошие книги, хотя сейчас опять пошла мода на этакие огромные кирпичи. Такой случайно уронишь, да если еще и на ногу, то уж непременно вскрикнешь…
– …Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое как на земле, так и на небе! Хлеб наш насущный давай нам на каждый день, да не введи нас во искушение, но избави нас от…
– …Этих современных писателей вообще убить надо. Они себя позорят, но это ладно, они ничего иного и не могут. Но ведь они позорят Литературу! Нельзя же…
– …Не спать так долго. Надо уже ложиться, не то папа заподозрит, что мы не спали. Собирай свои игрушки и…
– …Завтра начинаем действовать. Если будет сопротивление, будем бить прямо в морду. Ведь как еще назвать этих идиотов, как не…
– …Слугами Божьими, апостолами и ангелами да будут сохранены наши души, яко спаслась душа Господа нашего Иисуса Христа. Аминь.
Абгрюнд замолчал. Пиар, было впавший в дрему под эти разговоры, вновь проснулся. Он огляделся – вокруг было темно, стояла либо глубокая ночь, либо раннее утро.
Только что услышанное наводило Пиара на ряд мыслей, которые до этого ему были неведомы. Если такое творится в Абгрюнде каждый вечер, то вполне понятно, почему в головах Гегена и Александра такой ералаш. С одной стороны, конечно, каждый из говорящих был нормальным. Но когда несколько таких нормальных встречаются в одной голове, то из этого ничего хорошего не выйдет. В Абгрюнде созданы такие условия, что, если ты хочешь остаться нормальным, ты должен говорить, говорить – и никого не слушать вообще. Молчание в Абгрюнде – это приговор к сумасшествию. Гости Абгрюнда этого не знают, а потому, вероятно, не только гостей не любят здесь, но и тем, кто сюда попадает, Абгрюнд не особо нравится. Теперь ясно, почему с седьмого яруса гости запрещены законом. Здесь дело вовсе не в застенчивости начальства или дороговизне верхних ступеней, хоть это и могло сыграть свою роль при принятии закона. Ведь законы принимаются не ради того, чему они служат, а из-за того, что, вроде бы, к закону совсем не относится. По крайней мере, на первый взгляд.
Видимо, внизу, где гости разрешены, люди живут простые, потому и нужды у них похожие, и разговоры об одном. Потому внизу нет разницы – сколько ты слышишь. Все равно речь идет о стремлении подняться выше. Кстати, внизу ты этим стремлением от других и заражаешься. Те же, что живут выше и стремиться им уже некуда, начинают чудить и говорить каждый о своем, там и увеличивается шанс сойти с ума. Вот ради медицинских целей гости вверху, вероятно, и запрещены.
Пиар тут же вывел закон Абгрюнда: чем выше, тем безумнее. Но радости от этого открытия особой не испытал. Ему страшно хотелось спать; настолько сильно, что завтра днем он решил, во что бы то ни стало, отоспаться. Он зевнул и закрыл глаза… Последняя мысль, которая пришла ему перед сном в голову, несла в себе идею того, что весь разговор, которой он сегодня не по собственной воле слушал, – не более чем розыгрыш или очередная проверка того же Гегена. Но это было настолько глупо перед приближением благостного сна, что Пиар даже не захотел эту мысль отгонять, – она пришла ему уже в спящую голову, а потому ей ничего не оставалось, как отправиться восвояси. Или же она превратилась в один из неосознанных снов, которые чудесны тем, что никак не связаны с самой этой мыслью.
Абгрюнд, казалось, спал. Ячейки были темны, лишь кое-где в самом низу или вверху светились лампы – такие же, керосиновые. Проулок в Абгрюнд был закрыт на ночь небольшим полосатым шлагбаумом, возле которого, свернувшись комочком, спал старый рыжий пес. Ему ничего не снилось.
11. Театр
Пиар проснулся с ясным осознанием того, что если Бог не сделает красивый переплет, то солдатики будут вонять по горизонтали. Эта мысль была настолько четкой, что немедленно призывала действовать. Пиар так и вскочил с кровати, но тут до него дошло, что поделать, собственно, он уже ничего не может. Еще ему приснилось, что в Абгрюнде можно писать романы, ничего для этого не предпринимая; но эта, последняя, мысль показалась ему абсурдной и чересчур мелочной в сравнении с мыслью о Боге, переплете, солдатиках и горизонталях.
Но это все сразу же затуманилось тем, что Пиар увидел сидящих за столом Гегена и какого-то незнакомого человека. Они, вероятно, ждали его молча, а теперь лица обоих просияли улыбкой:
– Доброе утро!
– Да, спасибо, – ответил с недовольством Пиар. Если утро начинается с присутствия Гегена, то из этого дня ничего доброго не выйдет. Пиар это вывел из того, что вечера, проведенные с Гегеном, завершались ужасными ночами. Конечно, это может быть случайно и никак не связано, но проверить эту вероятность случайности Пиару возможность еще не предоставлялась.
– А где же Александр? – спросил Пиар, удивляясь отсутствию хозяина ячейки.
– Я не знаю, – ответил Геген, – сам не могу его найти.
– К тому же, – заговорил незнакомец, – вы вчера мне неверно сказали, что Александр у Гегена.
Тут Пиар узнал по голосу ночного гостя.
– Ну, уж извините! Что думал, то и говорил.
Пиару не понравилось, что его обвиняют в даче ложной информации, даже если это обвинение – плохо скрытый упрек. Ему вообще все-все надоело; ему хотелось, чтобы его оставили в покое хотя бы до послезавтра, а там уж он уедет. Да, это утро начиналось с вечера еще позавчера.
– Мы сейчас пойдем в Театр, – опять констатировал Геген.
Пиару эта мысль понравилась. Уж лучше посидеть в Театре – двумя часами меньше. По крайней мере, там, в Театре, не должно быть никаких происшествий, касающихся его судьбы.
– Познакомьтесь, Пиар, – продолжил Геген, указывая на незнакомца, – это Нонейм. Нонейм, это Пиар.
Нонейм кивнул в знак приветствия, Пиар улыбнулся:
– Странное у вас имя.
Нонейм обиженно сконфузился и пожал плечами:
– Ничего странного. Обычное имя.
Было видно, что о странности своего имени он был оповещен еще задолго до Пиара и упоминание об этом ему неприятно.
– А что сегодня в Театре? Какой спектакль? – спросил Пиар, уже предвкушая встречу со знакомой постановкой. Хотя это и было странно – представление утром, но этому городу все легко списывалось. В конце концов, представление рано утром ни черта ничего не значит в сравнении со всем остальным, здесь происходящим.
– Пиар, вы шутите? – с доверчивой улыбкой спросил Нонейм, – какое же в Театре представление?
– Не понял? – обернулся к Гегену Пиар, чувствуя подвох местного масштаба от этого Театра.
Но Геген это проигнорировал и напомнил Пиару, что у него сегодня Комиссия, а потому не стоит забивать голову особенностями местных инсценировок всем известных с детства произведений.
Журналист сразу же замолчал. Во-первых, ему было неприятно думать о Комиссии после воспоминания, что послезавтра он покинет К. насовсем. И, во-вторых, спрашивать Гегена тогда, когда он не желает отвечать – дело бесполезное.
Они спустились по лестнице вниз; в ячейках, мимо которых они лезли, не было ни души. Там, где вчера был священник, стоял большой крест, прислоненный к лестнице, отчего было очень неудобно браться за ступеньки руками; Пиар здесь чуть не сорвался из-за этого креста вниз, но вспомнил он при этом вовсе не Бога.
Не хотелось ему разговаривать и по той причине, что Нонейм назвал его вчера журналистом. Пиару было первый раз в жизни обидно, когда его называют по той профессии, которой он так гордился. Сейчас же ему казалось, что Нонейм специально не вспоминает, замалчивает их вчерашнюю встречу. В самом деле, если вчера он еще мог не знать, что он разговаривает с тем, о ком говорит, то уже сегодня он этого не знать не мог. И, тем не менее, он молчал, и это молчание оправдывало самые худшие из ночных опасений Пиара: о нем все известно. Потому хотелось сбросить с себя все условности и сказать, что игра окончена; вместе с тем, казалось бы, рухнул и весь Абгрюнд с этой его местной инсценировкой. Но по опыту журналист знал, что очень часто такая откровенность “на пределе” приводит к обратному эффекту: на откровенничающего смотрят как на проигравшего. Особенно в этих условиях – Геген мог вообще проигнорировать пыл Пиара. Потому журналист молчал, потому ему Театр, даже со всеми странностями, казался сейчас оазисом, где можно было если и не отдохнуть, то полностью расслабиться точно.
Располагался Театр на той же дальней стене, в которой жил Геген, внутри нее. Пиар впервые и с большим удивлением узнал, что ячейки могут быть входом в другое помещение. Вход в Театр занимал целый вертикальный ряд; ячейки в этом ряду вовсе не были комнатами, с улицы они выглядели черными дырами. Здесь, как и везде, стояла лестница, по которой они втроем и стали забираться. Пиар решил, что внутри Театра много ярусов-балконов, и с каждой ячейки, в соответствии с партийным положением, каждый заходит в свой ярус. Но вскоре ему пришлось расстаться с этим нормальным предположением – как раз в тот миг, когда они, достигнув шестой ячейки и спрыгнув внутрь нее с лестницы, подошли к этой черной дыре Театра.
Журналист ожидал увидеть балкон или хотя бы какую-нибудь лавку, висящую на высоте шестого яруса – это было бы вполне в духе Абгрюнда. Но впереди, во тьме, исчез сначала силуэт Гегена, а затем и Нонейма. Решив, что он сейчас потеряет их из виду, а оставаться перед этой тьмою одному было не лучшим вариантом, Пиар крикнул “Подождите меня!” и рванулся к бездне.
Но тут же, рядом, он услышал голос Гегена: “Осторожно, здесь лестница!”, а потому остановился. Тут только он едва различил ступени лестницы, точь-в-точь повторяющую уличную, по которой они только что сюда забрались. У Пиара по этому поводу возникла масштабная мысль, что там, во тьме, все так же, как и здесь, что Театр – это темный, изнаночный Абгрюнд.
Он подумал, что изнанкой красивого должно быть что-то ужасное, а изнанкой уродливого – прекрасное. Но ничего прекрасного в надвигающемся мраке он не различал. Ему оставалось только осторожно, на ощупь, забраться на лестницу и начать спуск.
Спускались они в тишине, только один раз нога Пиара натолкнулась на что-то мягкое. По кряхтению, раздавшемуся снизу, он понял, что наступил на голову Нонейма. Замедлив спуск, он осознал, что ступени здесь тоже неравномерные, точно так же, как и в ряду, где он провел ночь, так же, как и во всем Абгрюнде, там, снаружи. Решив рассмотреть феномен внутренних ступеней позже, он смотрел теперь на те ячейки, мимо которых они спускались. Мимо них они поднимались до шестой – а теперь обратно, с той шестой, они погружались в Театр. Только, если на подъеме сквозь ячейки, сквозь их отсутствующие стены, проглядывала тьма, то теперь, наоборот, свет слепил глаза, а потому тьма Театра за спиной, вверху и внизу казалась еще мрачнее.
Геген и Нонейм ждали Пиара на полу Театра, возле лестницы. Пол Театра отличался от мощеной булыжниками площади Абгрюнда, – это Пиар смог разглядеть в той полоске света, которая лежала на полу и была результатом просвечивающихся ячеек. Кроме этой светлой полосы, вокруг было темно. Полоса по полу тянулась в глубь Театра и на полу же прерывалась, а потому определить наличие противоположной стены Театра в ближайших ста-двухстах метрах Пиар не решился бы. Складывалось стойкое впечатление, что вокруг, в темноте, пусто. И это даже несмотря на то, что в тонкую полоску света на полу, попало три обычных канцелярских стола. Стульев рядом с ними не было, стояли столы не в ряд, а как-то случайно. Из всего этого Пиар вывел, что столы вряд ли используют по назначению.
Геген взял Пиара за руку и повел влево от полосы света. Опасаясь потерять спутника, журналист сжал руку старика. Шли они достаточно долго – настолько, что Пиар успел спросить об архитектуре этого помещения, а Геген успел ответить, в своей неторопливой манере, что помещение Театра предполагалось гораздо меньше. Вернее, вообще ни о каком Театре не шла речь, но строители Абгрюнда промахнулись в расчетах, отчего построили лишнюю комнату. Жители Абгрюнда на общем собрании решили разместить здесь Театр.
Странно, подумал Пиар. Ему не верилось, что из-за ошибки в расчетах при строительстве можно построить такое огромное помещение просто так. Конечно, истории Абгрюнда он не знал, но этого факта происхождения Театра вполне хватило для того, чтобы понять, что история эта была довольно интересна и забавна.
Геген освободил свою руку, Пиар же продолжал идти и шел до тех пор, пока не налетел на стену. Потирая ушибленный нос, он мысленно обругал Гегена не лучшими словами. Но тут же он с ужасом осознал, что потерял Гегена. Вокруг была тьма, лишь в метрах двухстах позади, на полу, лежала полоска того самого света. Пиар успокоился и решил, что, в случае чего, выход он найдет. К тому же, раз Геген привел его сюда и здесь оставил, значит, это имело свой резон. По крайней мере, для Гегена. А раз своего резона Пиар не имел вообще, то оставалось радоваться, что толика смысла в его присутствии здесь имеется, хотя бы и чужого смысла.
Тут Пиар увидел Гегена. Старик вышел в освещенную солнцем полосу и тут же исчез по ту сторону ее. Тогда журналист стал оглядываться в поиске Нонейма, но, естественно, ничего не увидел.
- Я здесь, – раздался шепот Нонейма справа.
- Я тоже, – вздохнул Пиар. Он удивился тому, как Нонейм мог разглядеть, что он его ищет. Тут же журналист уселся прямо на пол и осознал, что в Театре стоит какой-то гул. Определить его природу он не решился бы, но гул этот, хотя и постоянно нарастал и отдалялся волнами, все же был постоянным в своей волнообразности. Сначала Пиар подумал, что это гудит Абгрюнд по ту сторону Театра, но тут же его пронзила молния озарения: это перешептывались люди!
Пиар протянул руку вправо и тут же раздался возмущенный шепот Нонейма:
- Что вы меня весь день то пинаете, то щупаете?
– Извините, – пробормотал Пиар, и повторил тот же жест в левую сторону. Рука его уперлась во что-то мягкое. Это было тоже чье-то плечо, очевидно, кто-то тоже сидел на полу рядом.
– Я вас слушаю, – раздался слева мужской голос.
– Я вас тоже, – пробормотал Пиар и извинился. Он с ужасом осознавал, что вокруг него повсюду были люди. Трудно даже было предположить, сколько в этой тьме людей, но, судя по шуму, людей была тьма. Тьма и люди в ней составляли одно целое, отчего Пиару стало не по себе; у него даже промелькнула боязнь замкнутого пространства. Оставалось дивиться тому, как ему удалось занять место у стены, а по дороге к стене еще никого не задеть. Конечно, это было случайно, да только случайностям Пиар больше не верил, особенно здесь, в Абгрюнде.
Но он даже не успел сделать какого-нибудь вывода из этого всего, как на полоску света из тьмы выступил какой-то человек. Он поднял руки вверх и в таком неудобном положении забрался на один из трех столов. Гул притих. Он обернулся вокруг, будто оглядывая публику. Сейчас этот маленький человечек действительно напоминал актера, собирающегося сказать не то чтобы очень уж важную речь, сколько речь забавную, а потому лишь и достойную того, чтобы ее выслушали.
– Господа! Ни для кого из нас чтение книг не является чем-то особенным; более того, это наша повседневная обязанность, вошедшая в привычку настолько, что мы полагаем чтение нашим собственным делом, нежели предписанием Закона. Но, как бы то ни было на самом деле (а это – решать уже историкам), мы с вами читаем. Не обращал ли кто из вас внимание на тот факт, что при чтении наша голова забита не нашими, но чужими мыслями? Что, фактически, читая, живем не мы, а живет книга? Конечно, это зависит от качества книги: чем она лучше, тем мертвее мы, читая ее. Хорошая книга не позволяет задним мыслям копошиться у нас в голове, хорошая книга требует хорошего читателя, она его создает, убивая в нас бездельника и бездумца. Но все мы прекрасно знаем, что лучшей книгой будет воистину та, открыв которую, мы впервые и оживем. Сама же книга при этом, соответственно, умрет. И пока мы с вами будем читать эту Лучшую Книгу, мы будем воистину жить.
Оратор остановился, оглядывая тьму, затем произнес вновь:
– Цель существования Абгрюнда до сих пор многим не ясна, но было бы замечательно, если бы этой целью стало написание Лучшей Книги. Ни для кого не секрет, что писатели по ту сторону Абгрюнда пишут не лучшее, даже не хорошее. Мы с вами должны умереть все ради того, чтобы ожила та книга, читая которую, читающий оживет! Благодарю за внимание, теперь вопросы.
Говорящий замолчал, откуда-то слева раздался вопрос:
– Как же тогда та идея, что, не будь плохих книг, мы бы никогда не узнали о хороших?
Оратор рассмеялся, его смех эхом разлился по Театру:
– Это чушь, господа! Мне не нужно читать, простите меня, всякое дерьмо, чтобы знать, что это – дерьмо, а бывает и нечто лучшее.
Оттуда же раздался другой голос:
– Значит, ты полагаешь, что я сразу смогу определить хорошее, не требуя чего-то для сравнения?
Оратор кивнул:
– Вот именно. Ведь также точно наша достопочтенная Комиссия определяет писателей. Она не нуждается в сравнении для того, чтобы определить, что перед нею – писатель. Она знает это – и все! И мы, равняясь на Комиссию, должны делать то же с книгами. Причем, прошу обратить на это особое внимание, мы не мним себя Комиссией, но уподобляемся ей.
Оратор замолчал. Оглядевшись вокруг и убедившись таким образом, что вопросы исчерпаны, он спрыгнул со стола и скрылся во тьме. По Театру прошел гул неодобрения, в то время как Пиару эта речь понравилась. Тут же на другом столе оказался высокий человек, с густой черной шевелюрой на голове.
– Это Главный в Абгрюнде, – шепнул Пиару Нонейм, но вокруг тут же зашипели: “Тихо!”, “Тише!”, “Молчите!”.
Пиар преисполнился благоговейного трепета, на что сам себе удивился. За свою жизнь он видел тысячи начальников всех уровней; и уже давно не осознавал в полной мере, что он беседует с теми, посмотреть на которых было бы величайшим счастьем для других. Но теперь, стоя в Театре среди невидимой толпы, он тоже был охвачен эйфорией присутствия полубога. Потому он тоже хотел шикнуть на Нонейма, но не стал этого делать.
Здесь же, неподалеку, ютился и профессиональный интерес. Ведь сейчас перед ним, на столе, стоит тот, кто отвечает за порядки Абгрюнда. Пусть не он их установил и не ему их переделывать, но он – должностное лицо, а потому ему-то и надо было все объяснить Пиару, а не Гегену, не Александру.
Как оказалось, ничего никому Главный объяснять не собирался. Он откашлялся и сказал:
– Граждане! Наш независимый Абгрюнд переживает нелучшие времена. Сейчас, накануне Дня Преодоления, мы должны еще раз оглянуться назад и вспомнить: зачем мы здесь и почему они там…
Пока он говорил, вокруг его стола выстроились кольцом люди в белых одеждах, и стали исполнять некий странный хоровод. Они кружились вокруг стола Главного то в одну, то в другую сторону. Пиара это отвлекало, в то время как он из всех сил хотел сосредоточиться на речи.
– Прибытие осуществилось, никакого обмана не было. И в Городе вновь уповают на Прибывшего, но мы то знаем, что важно не Прибытие, важен не Прибывший, а то – куда он прибыл. Посещение Абгрюнда – это заслуга не моя. Сегодня, в столь трудный, но светлый для нас час, я прошу у вас реабилитации одного человека, который в свое время нам помог. Конечно, он совершил для нас с вами больше плохого, чем благого, но теперь мы все должны ему простить. Сам он этого не просит у вас, но не из гордости, а из природной скромности, присущей ему с рождения. Все мы его хорошо знаем, но как оказалось, недостаточно хорошо. Вернее, совсем не знаем. Но, прошу его самого выступить, чтобы вы смогли убедиться в справедливости моих слов.
Сам Главный никуда не пошел, а так и остался стоять на столе. Хоровод вокруг его стола остановился, а на соседний стол по-молодецки забрался Геген. В руках он держал свою трость.
Как только старик вышел на свет, снова гул неодобрения прокатился по Театру. Но Гегена это нисколько не смутило.
– Братья! Я слышу ваше неодобрение, – начал он, – но то, что я сейчас делаю, я должен сделать, ибо, несмотря ни на что, до сих пор считаю Боденов лучшей партией, партией лучших.
Геген на миг замолчал, кто-то захлопал, но тут же осекся.
– Я никогда не питал иллюзий в отношении партийных организаций, но теперь я должен признать: за все мое время, которое я знаю вас, братья, вы выстояли и ни разу, почти ни разу, не посрамили честь великого звания Боденов. За это лишь, ни за что более, я хочу оставить в дар Абгрюнду свою трость. Всем вам должно быть известно, что трость эта, подаренная мне нашим нынешним мэром, опровергает, начисто опровергает, самих же Вербергенов. Особенность ее состоит в том, что она деревянная, настоящая деревянная трость!
Вновь раздался гул, на сей раз это было нечто вроде удивления и радости.
– Вербергены, которые отрицают существование чего бы то ни было настоящего, сами называли эту трость чудом. Для нас с вами особенность ее состоит не в том, что она – настоящая, но в том, что это настоящая трость Вербергенов. Следовательно, это еще одно подтверждение нашей правоты с их стороны. Больше я ничего говорить не буду; просить за себя – в том числе. Я вам доверяю решение о доверии мне.
С этими словами Геген передал трость Главному. Для этого ему пришлось встать на край стола так, что Пиар решил, что старик сейчас упадет на пол. Но старик ловко отдал трость и вернулся к центру стола. Главный бережно принял трость и торжествующе посмотрел по сторонам.
– Граждане! – начал он. – Вас не удивляет тот факт, что человек отдает трость тогда, когда она ему может пригодиться по старости?
Раздались возгласы: “Нет”, “Не удивляет!”
– Меня тоже, – продолжил Главный, – но, тем не менее, трость теперь у нас! – Он поднял руку с тростью вверх и Театр одобрительно загудел. – Я прошу вас рассмотреть предложение о принятии этого человека (он указал на Гегена) в партию.
Главный умолк, и тут же началось невообразимое. Театр стал невероятно шуметь; кричали, наверное, все. Пиар различил голос Нонейма, он кричал “Нет!”. Геген и Главный стояли на столах, хоровод у стола Главного вновь начал свое шествие по кругу.
Пиар испугался этого шума, к тому же, это было чрезвычайно тяжело для непривычного уха. Пиар вновь сел на землю и зажал уши ладонями. Минуты через три люди вокруг стали еще и топать, отчего сидеть на полу становилось опасно. Журналист вновь встал и сквозь зажатые уши различил, что беспорядочные крики во что-то сливаются, выкрикивая непонятную фразу, нечто вроде “Втоо яу! Втоо яу!”. Еще минуты через две Пиар явно различал крики “Второй ярус! Второй ярус!”. Неожиданно шум затих. В наступившей тишине не было слышно ни шороха. Главный произнес:
– Решение принято! – и Театр загудел вновь. Тут же вокруг стола Гегена стал кружиться второй хоровод, в то время как у стола Главного первый остановился. Пиар взирал на все это с любопытством туземца, попавшего в центр современного города, но все же считающего себя понимающим все происходящее.
Пока он пытался найти аналоги этому представлению, столы опустели. Теперь полоска света освещала пустые столы – точно так же, как и тогда, когда Пиар их впервые увидел. Также и гул стих, но стих как-то постепенно, так что Пиар даже не заметил, как оказался посреди тишины.
Неожиданно страшное предположение охватило все существо журналиста, и он тут же, опасаясь, что так оно и есть, протянул руки по сторонам, но схватил лишь воздух. Тогда Пиар пошел в одну сторону, в другую с вытянутыми вперед руками, но так оно и есть – вокруг никого не было! Журналиста бросило в жар, почему-то боязно было оставаться здесь, во Тьме, в одиночестве.
Пиар побежал к полоске света, но по дороге обо что-то споткнулся. Тогда он, вразумляя себя, пошел не спеша. Ему не хотелось уронить своего достоинства даже здесь, в темноте, где его никто не видит. Уж очень памятной была первая ночь в К., когда так же, в темноте, его застал В. в пиджаке и в халате.
Пиар пошел медленно, но тут, буквально за двадцать метров до долгожданного света, его кто-то взял за руку. Делать вид, что это в порядке вещей, было просто глупо, и он спросил:
– Кто здесь? Геген?
– Нет, – ответил голос Нонейма, – это Нонейм. Геген, как вы понимаете, теперь вряд ли будет околачиваться здесь, в пустом Театре. Ведь ему дали гражданство в Абгрюнде.
– Это я уже понял, – ответил Пиар, вспоминая крики “Второй ярус!”, – ну а теперь что?
– Я не понимаю вашего вопроса, – ответил Нонейм.
– Я сам его не понимаю. Что со мною теперь будет? Где мне обитать?
– А-а, – протянул Нонейм, – вы как писатель, хотя еще и неопределенный, можете обитать пока в ячейке Александра, ведь он куда-то пропал. К тому же Геген вам разрешает пожить в его старой ячейке, на первом ярусе. Как видите, вариантов у вас более чем достаточно, этому можно даже позавидовать, – почему-то без особой зависти в голосе произнес Нонейм.
– Я хочу покинуть Абгрюнд, – тихо сказал Пиар.
– Это уже сложнее, – задумался Нонейм, – но возможно. Я сейчас вам дам адрес своего дяди, он историк. Если захотите, остановитесь у него. Это интересный человек, тема его исследований – доабгрюндный период Абгрюнда. Кстати, зовут его Ши.
– Спасибо, – Пиар принял из рук Нонейма клочок бумаги.
– До свидания, – протянул Нонейм, и наступила тишина.
– До свидания, – пробормотал Пиар, хотя и понял, что остался совершенно один. Он побрел к полоске света, но и теперь ему помешали до нее добраться. Его кто-то остановил.
– Это Нонейм? – спросил Пиар, но никто не ответил, отчего Пиару стало жутко. Тем не менее, идти он не мог, ибо кто-то стальною хваткой держал его за локоть.
– Пиар? – спросил незнакомый голос.
– Да, – пролепетал Пиар, его посетила мысль о Комитете По Ступеням.
– Это Комиссия. Вы подлежите нашему определению с вынесением Вердикта о вашем статусе.
12. Вердикт
Наконец-то, подумал Пиар. Он, конечно же, сразу взволновался, но, тем не менее, испытал огромное облегчение. Мысль о Комиссии преследовала его уже два дня. И если вначале она была явной, то теперь уже впиталась в него настолько глубоко, что проходила красной нитью через каждое его слово и поступок. Он уже не чувствовал приближения Комиссии, но сам он будто стал этим приближением. И в этот миг, при словах из темноты, Пиар вновь отделился от ожидания, почувствовал его и понял, что вновь обрел власть над собою. Конечно, он не ожидал, что встреча с Комиссией произойдет вот так, в полной темноте. Да и откуда он мог это знать, если знаком с Театром всего пару часов?
– Что ж, хорошо, – срывающимся голосом пробормотал Пиар, – может, тогда выйдем на свет? – и он указал на полоску света, хотя его жеста никто, наверное, и не видел.
– Ничего хорошего, – проговорил строгий голос, похожий на голос Гегена, но более каменный или железный, – ваше Дело чрезвычайно сложное, а потому не пытайтесь уйти от ответственности.
– Да я никуда не хочу уходить от вашей ответственности. Более того… Я просто хочу выйти на свет.
– Что ж, – сказал тот же голос, – если вы хотите выйти на свет, то вам очень повезло, поскольку мы уже вывели вас на свет.
Понимая, что спорить с этими господами (а их было минимум двое) бесполезно, Пиар вышел на свет сам, и повернулся туда, откуда с ним только что говорили.
– Только не пытайтесь бежать, – раздался голос из тьмы, но уже с другой стороны. Это был Третий.
– Да я и не собираюсь, – испуганно пробормотал Пиар. Его вовсе не радовала перспектива того, что он остался наедине с теми, кого он не видит. – Я только хочу видеть ваши лица.
– А это совсем необязательно, – проговорил Первый, который взял его за руку три минуты назад. – Главное, что мы видим ваше.
Пиар попытался успокоиться и взять себя в руки. В конце концов, это официальное учреждение, и они не могут себе позволить… Хотя…
– Скажите, вы всегда нападаете из темноты? – спросил он, и немного успокоился от своей смелости. Лучший способ побороть страх – наглость и напор.
– Мы государственное учреждение, – ответил Третий откуда-то сзади, – а потому поступаем так, как считаем нужным.
– Надо же! – усмехнулся Пиар, – А я-то считал, что как раз государственные учреждения в первую очередь должны подчиняться законам…
– Это ваш предрассудок, – прервал Второй. – Кроме того, нет такого Закона, который принуждал бы нас выходить на свет перед определяемым. Более того, мы обязаны по Закону выводить на свет таких темных личностей, как вы.
Пиар хотел что-то съязвить, но осекся. Он почему-то с самого начала считал, что писателем его не признают. Теперь же его охватило какое-то сомнение в своей писательской неполноценности, и он даже подумал, что его сейчас признают. Это было, конечно, глупо, но эта мысль все прочнее завоевывала себе место в его голове. И это было весьма неудобно, поскольку более нельзя было хамить Комиссии, а надо было стать добропорядочным определяемым.
– Хорошо, – сказал Пиар, ослепленный светом, – что вы решили?
– Хм, странный вы человек, – сказал Первый, – почему вы ничего не хотите рассказать о себе, о своем творчестве?
– Видите ли, – примирительно проговорил Пиар, – я уже достаточно наслышан о том, что ваше решение… э… – он подбирал слова помягче, – не меняется от слов того, кому оно адресуется. Потому я просто хочу знать, что меня ждет.
– Где же вы такого наслушались? – с подозрением спросил Второй, и вновь Пиар услышал в этом голосе что-то от Гегена, – Это бред! Мы, кстати, в отношении вас весьма сомневаемся, и от ваших слов действительно многое зависит. Хотя… – Второй задумался, – это зависит от того, что вы скажете и как.
Пиар не был готов к подобному повороту дел. Потому он этому сразу же воспротивился:
– Но если вы решаете нечто, касающееся моего творчества, то разве могут что-нибудь изменить мои слова? Ведь вы решаете мои дела, зачем вам тогда мои слова? Я-то полагаю, что вы нечто суда, а потому вам лучше самим знать – виноват я или нет. Если же вы можете изменить свое мнение от моих слов, тогда зачем вы нужны вообще?
Пиар перевел дыхание. Его вдруг посетила ясная мысль, что все происходит не по-настоящему, а настоящее – это его работа, его репортажи, его редактор, в конце концов! А это все – не более чем игра. Потому ему во что бы то ни стало захотелось эту игру выиграть. Ведь, если позволительно проиграть в жизни, то совсем непозволительно проиграть в игре.
– Не обижайтесь на меня, но мне просто интересно, чем вы занимаетесь. Ведь мне, по большому счету, совершенно неважно – признаете вы меня писателем или нет; я-то скоро покину ваш город и никогда в жизни о вас более не услышу. Да, не услышу. В самом деле, если я до этой поездки ни разу о вас не слышал, то почему я должен слышать о вас после нее? Мне вполне достаточно того, что я знаю о себе, кто я – писатель или нет. Ваш вердикт ничего не значит для меня!
– Мы это все знаем, – раздался голос Первого, – тем не менее, для вашего Дела из ваших слов я делаю вывод о том, что о Комиссии вы до приезда не слышали?
– Совершенно верно, но я повторяю, что это неважно…
– Это важно, – властно прервал его Третий.
– Неважно, – повторил Пиар, – и я настаиваю на этом! Может, это и имеет значение для вас и моего Дела, как вы это называете, но для меня ни вы, ни Дело не важно, вы это можете понять?
Пиар замолчал и через некоторое время Первый спросил:
– Значит, вы настаиваете на объективности своего творчества?
– Почему? – удивился Пиар.
– Вы говорите, что вам ничего не важно, то есть напираете на вашем отстранении от текста?
Пиар подумал, что они говорят на разных языках. В то же время ему льстило то, что его посчитали объективистом, поскольку именно таковым он себя и считал – объективным журналистом. Но не объективным писателем.
– Думайте, что хотите. Мне и это неважно, – бросил он.
– Неужели вы не осознаете уникальности происходящего? – спросил Второй. – Определение возможно только раз.
–Неужели вы не понимаете, – передразнил его Пиар, – уникальности моего нахождения здесь? Моей уникальности? Ведь я вас вижу тоже первый и последний раз… К тому же, – добавил он с усмешкой, – я вас и не вижу.
– Значит, – подытожил Третий, – вы настаиваете еще и на своей оригинальности, или, как сами изволили выразиться, уникальности? То есть, вы считаете себя оригинальным объективистом?
Пиару захотелось засмеяться им прямо в лицо, но их лица он не видел, а потому лишь спокойно улыбнулся:
– Да я вообще не говорю сейчас о творчестве, не об этом речь…
– Речь всегда об этом, – категорично отрезал Первый.
– А это у кого как, – пробормотал Пиар и сел за стол, на котором ранее стоял Геген. Он принялся беззаботно, словно малые дети, болтать ногами, всячески показывая, что происходящее ему безразлично. В то же время в голове у него крутилась мысль о происходящем с иной стороны. Он, Пиар, сейчас игнорирует Комиссию, ту самую Комиссию, пред которой преклонялись и благоговели Геген и Писатель, особенно Геген! Чувство превосходства переполнило его.
– Зачем вы плагиатировали “Летопись Рима”? – спросил с упреком Второй.
Это был вопрос в лоб, а потому Пиар мгновенно потерял свой настрой и ощутил себя нашалившим ребенком, которого взрослые застали врасплох, с поличным.
–Хотелось, вот и плагиатировал, – упавшим тоном произнес он.
– Таким образом, вы признаете плагиат?
Пиару в голову пришла мысль о том, что его, как и предупреждал Геген, сейчас причислят к сторонникам Вербергенов.
– Нет, плагиата не было, – отрезал он, – я просто писал, и совершенно случайно, что я написал “Летопись Рима”.
Он говорил правду, хотя и чувствовал себя не в своей тарелке. Ведь теперь выходило так, что он подпадает под сторонников Боденов, а этого ему также не хотелось.
– Значит, вы отрицаете плагиат? – спросил Второй.
– Как таковой – нет, он бывает. Но в данном случае я не занимался плагиатом, а по-настоящему, творчески писал “Летопись Рима”.
Комиссия замолчала. Пиар продолжал болтать ногами, но теперь он делал это уже более по инерции, нежели сознательно, а потому это было очень смешно. Но Пиар этого не понимал сейчас, его мысли были направлены на сложившуюся ситуацию. Ведь теперь он оказался зажат в тисках политических интересов местных жителей, – так он считал, в то время как ему хотелось бы быть над всем происходящим – и все. Хотя почему бы и не выбрать кого-нибудь из двух? Нет, из-за принципа надо оставаться вне их проблем, как раз потому, что они ожидают иного!
– Странно, – заговорил Первый, – он говорит, что он не плагиатор, но плагиат признает…
– Я так и думал, это даже похвально. Но, тем не менее, Вердикт вынести надо, – заключил Второй.
– Действительно, – отозвался Третий и возникла пауза. Пиар весь напрягся.
– Комиссия удаляется на совещание, – проговорил Третий, – вы побудете немного в одиночестве, но это ненадолго.
– Хорошо, – кивнул Пиар и добавил, – давно пора.
На самом деле подобное одиночество его не напугало, ведь ничего не менялось – он так и оставался сидеть среди тьмы Театра на столе, в тоненькой полоске дневного света. Ему было интересно: куда удаляется Комиссия? Ведь, чтобы собраться вместе, им необходимо, чтобы Третий, стоящий за спиной Пиара, перешел к тем двоим, вперед. Или наоборот. Но линию света никто не пересек, а потому оставалось лишь догадываться: как можно совещаться, не держа совета.
Еще Пиар думал о том, как его только что охарактеризовала Комиссия. Уникальный объективист. С этим, пожалуй, можно согласиться, если считать его произведением дорожные расходы. Но ведь он, Пиар, если и мечтал когда-либо о писательстве, то уж никак не помышлял о дорожных расходах. С другой стороны, пиши он что-нибудь иное, был бы он объективистом? Уникальным? Уникальным – бесспорно, иначе, зачем писать? Но вот объективным… Он вспомнил свои репортажи, сверяя их на предмет объективности. Вообще-то, он никогда не сомневался в таковой, но это лишь оттого, что вообще не думал об этом. Его с детства учили, что хороший журналист объективен; он считал себя хорошим журналистом, а значит и… Нечто вдруг перевернулось в его голове, произошло короткое затмение. Пиар понял, что он недостаточно объективен, но и черт бы с этим! Он понял, что более не хочет быть тем, кто считает себя объективным. Ему с детства твердили: ты слишком субъективен, тебе недостает чувства реальности! А он специально шел против этого, сжимал зубы и кулаки, надувался и твердил себе: нет, я объективен! А теперь, когда ему о его объективности сказали просто так, как о ничего не значащем факте, ему стало обидно. Просто он понял, неожиданно понял, пока Комиссия совещалась, что не стоила игра свеч, что ценности ей придавало сопротивление вокруг. А здесь, в Абгрюнде, никто не сопротивляется; но не это страшно – ведь он скоро отсюда уедет обратно, а там вновь будут сопротивляться, скорее по привычке, там Пиара иного и не знают. А здесь стало ясно, что сама по себе эта объективность яйца выеденного не стоит. И это вовсе не значит, что повысилась в цене субъективность – ничего подобного! Пиар осознал, что кем бы ты себя не считал, ты остаешься собою, а все остальное – лишь ширма, просвечивающаяся тряпка. И теперь ему стало совсем неинтересно, честно неинтересно, что ему скажет Комиссия. Да и что она сможет сказать Пиару о Пиаре, если Пиар сам о себе ничего не может сказать?
Вдруг – а для него это действительно стало вдруг – голос Третьего произнес откуда-то сзади, оттуда же, где он и был до этого:
– Решение вынесено, Вердикт принят.
Пиар улыбнулся и промолчал – пусть говорят они. Но и они молчали, а потому минуты через три Пиар все же спросил:
– И что вы решили?
Третий со спины ответил:
– Я решил, что вам…
– Постойте! – прервал его Пиар. – Что значит “Я”?! А где те двое? – он кивнул вперед.
– Они ушли, – вздохнул Третий, – у них дела.
– Что значит “у них дела”?! – вознегодовал Пиар. – Вы же Комиссия, вы и должны решать все вместе, у вас совещательный принцип вынесения Вердиктов… Я это все знаю, вы меня не обманете! Где остальные?
– Мне не хотелось вам говорить, – замялся Третий, оставшийся единственным, – но им стало скучно, и они решили заняться более интересными и важными делами, нежели ваше Дело и ваш Вердикт.
Пиар был в гневе Он тут сидит, думает о своей судьбе и прочих глобальных вещах, а им скучно и они уходят!
– Да это ерунда какая-то! – возмутился журналист. – Вы же должностные лица, вы просто обязаны, слышите – обязаны! – соблюдать Закон!
– Я прошу вас не гневаться, – робко успокаивал Пиара Третий, – но у вас очень простое Дело, Вердикт стандартный. Потому в этом даже ваша вина, что они ушли. Будь вы чуть интересней, они бы наверняка остались – в этом я вас уверяю. Но так уж вышло, я вас не виню, что я один должен зачитать вам Вердикт.
– Он меня не винит! – вскричал Пиар, – это я-то стандартный?! Да как вы смеете выносить такие решения, не спрашивая?
– Мы у вас спрашивали, – спокойно отозвался Третий, – А вы как раз и подтвердили своею оправдательной речью, да и теперь подтверждаете, правильность нашего Вердикта.
– Это не была оправдательная речь! – возмутился Пиар. – Я просто хотел говорить с вами! К тому же, почему я должен оправдываться перед вами?
– Не вы, а ваша речь, не перед нами, а за себя, – разъяснил все Третий и на миг задумался, – Знаете, мне тоже некогда, я хотел бы попросить вас… В общем, я сейчас уйду, а вы никому не говорите об этом, ладно?
– Нет уж, это совсем свинство! – Пиара еще никто так не оскорблял своей незаинтересованностью в его судьбе.
– Извините, – послышался уже издалека голос Третьего, – До свидания!
– Погодите! – встрепенулся Пиар, – а Вердикт-то где?
– Он сзади вас, на столе, – едва слышно раздалось эхо по Театру.
–Действительно, свинство какое-то! – пробормотал Пиар. Теперь он остался один. Сзади, на столе, действительно лежал лист бумаги. Пиар взял его и, свернув в трубочку – здесь он все равно ничего бы не прочел, – побрел по полоске света к выходу.
Его всего распирало от негодования, и, наверное, случись еще кому-нибудь схватить его за руку из темноты, могло бы случиться нечто страшное. Но Пиар никого не встретил до самого выхода, и прошел сквозь первую ячейку наружу. Солнечный свет ослепил его, чему он удивился, поскольку считал, что уже привык к нему там, внутри.
Но яркость дня в сравнении с тем солнцем, в полосе Театра, была просто невыносимой. Пиар зажмурился, прикрыл лицо рукою с Вердиктом и отвернулся от неба. Вход в Театр теперь казался ему не просто черной дырой в неизведанное, но тем местом, где так абсурдно и сумбурно, но все же решилась судьба его здешнего пребывания.
Пиар сейчас подумал о том, о чем он в Театре думать не хотел – о предательстве Гегена. Неужели этот старик действительно лишь разыгрывал из себя друга, чтобы наладить свои дела в Партии? А строил ли он из себя друга?
Пиару только что открылась еще одна истина – а ведь старик-то ни на что не претендовал, это сам Пиар представлял его себе другом, хорошим знакомым. А потому и обижаться на старика нельзя. Ведь называл же Писатель его предателем, а Геген даже не возражал, более того…
– Что ж, – проговорил Пиар, – надо учиться у таких людей жить. Ведь у Гегена, наверное, и совесть чиста.
За это время глаза его немного привыкли к дневному свету, и, теперь он машинально, весь еще в мыслях о Гегене, развернул Вердикт и уставился в него.
Сверху значилось:
ВЕРДИКТ
выданный Комиссией Пиару.
В центре листа было написано:
Определяем за Пиаром,
что он признается
на основании созданных им
дорожных расходов
ПИСАТЕЛЕМ
неоригинально субъективным,
болтающим ногами.
Ниже стояли неразборчивая подпись и сегодняшняя дата, а завершалось все маленьким словом “Театр”, стоящим в нижнем правом углу.
Пиара это совсем не удивило, смущало только “болтающим ногами”, но, вспомнив о муках Гегена по поводу туманного содержания в тексте, он решил особо не печалиться. К тому же, “болтающим ногами” было приписано от руки и другими чернилами, отчего Пиар еще более убедился в несерьезности всей процедуры.
Вновь свернув Вердикт в трубочку, Пиар пошел к выходу из Абгрюнда, хотя он и не знал – куда ему надо. Первым делом – выйти отсюда в Город и, наконец, позавтракать. Теперь-то понятно, почему Геген так торопил его утром, что Пиар даже забыл о еде – Гегену было просто необходимо, чтобы Пиар находился в Театре. Но теперь надо во что-нибудь ни стало что-нибудь съесть.
Пиар довольно быстро прошел сквозь Абгрюнд – благо мало встречалось ему людей, выбоины на площади хорошо различались, – и вышел через Проулок в Город.
Настроение у него поднималось с каждым шагом по мере того, как он отдалялся от Театра, Комиссии, Абгрюнда, и приближался к заветному обеденному завтраку. Так как он не знал иных заведений, кроме гостиничного ресторана, то он машинально свернул по выходу из Абгрюнда направо; гостиница была недалеко, Указатель Гегена остался где-то позади, возле Набережной.
Мысли об опасности нахождения в гостинице Пиар не допускал, и это было вполне объяснимо. Ведь об опасности его предупреждал Геген, а теперь Гегена нет, Геген его предал, Вердикт вручен – все изменилось, игра закончилась, а посему и ее правила более не действуют. Для Пиара это было ясно как день, над этим даже не надо было думать.
Но “Летопись Рима” была закрыта. Пиар с удивлением уставился на это проявление негостеприимства гостиницы, но затем подумал, что, вероятно, это связано с грядущим Днем Преодоления.
При вопросе: куда же идти покушать, на котором почему-то так упорно и даже со злобой упорствовал желудок, Пиар вспомнил о Нонейме и его дяде Ши. И поморщился. Судя по имени, Ши – китаец, а Нонейм на китайца совсем не похож. Либо это не родной дядя Нонейма – а в этом случае благожелательное присутствие Пиара как друга Нонейма у Ши весьма сомнительно; либо история там еще темнее, а потому и вовсе не хотелось познавать ее тонкости на собственной журналистской шкуре.
Но иного пути у него не было. Журналист достал из нагрудного кармана бумажку, которую дал ему Нонейм, и прочел ее. На ней просто значилось: “Ши, историк”. Это была визитка, но без адреса – так теперь понял Пиар. И при этой неглубокой догадке его прошибло потом: сумка с вещами! Он забыл ее в Абгрюнде! Надо идти туда сейчас же! И журналист понесся к Абгрюнду, но достаточно быстро запыхался, причем настолько, что этого хватило на перемену решения о возвращении в Абгрюнд, а если быть еще точнее – на его перенесение. Журналист решил сначала отыскать Ши, поесть у него, а затем вернуться. Он остановился посреди улицы, держа в одной руке свернутый Вердикт, а в другой – визитку историка. Спрашивать у местных жителей, где живет историк Ши, он не собирался, а потому просто решил показать им визитку, дальше действовать по обстоятельствам.
Но первый же прохожий, среднего возраста невзрачный мужчина, повел себя довольно странно. Он молча и строго посмотрел на протянутый ему Пиаром клочок бумаги, а затем поднял на журналиста сияющее лицо:
– Да, это мое. Где вы ее нашли? – с этими словами он взял визитку из рук Пиара и положил ее в карман.
– Видите ли, мне дал ее ваш племянник, Нонейм, – не мог поверить такому совпадению обрадованный Пиар. Хотя, если Ши идет не домой, а по делам, то это еще больше ввергало Пиара в пучину неопределенности.
– Ах, да! – мужчина хлопнул себя по лбу, – Вы Пиар? Нонейм меня предупреждал о вашем приходе, совсем из головы вылетело!
– А вы и есть Ши? – удивился Пиар совсем не китайской внешности собеседника.
– Конечно, – закивал головой Ши. – Историк Ши, – откашлявшись, отчеканил он и протянул руку.
– Пиар, – вздохнул Пиар и ответил рукопожатием.
– А вы же писатель! – почему-то обрадовался Ши. – Вас, кстати, определили? Ведь, если я ничего не перепутал, вас сегодня должны определять?
– Да, – кивнул Пиар и сделал неопределенный жест рукой со свернутым Вердиктом. – Определили, но не очень кстати.
Ши замахал руками:
– Ну, это ерунда. Ведь главное, что утвердили, а все остальное – неважно. Я, к примеру, не помню ни одного случая, чтобы определяемый был полностью удовлетворен вынесенным ему Вердиктом, – он запнулся. – Что это мы здесь стоим? Пойдемте ко мне.
Он смотрел на Пиара горящими глазами, отчего походил на сумасшедшего. Не найдя, что ответить, Пиар согласно кивнул. И Ши пошел впереди, а Пиар последовал за ним.
Жил Ши недалеко от гостиницы, на главной улице Города, в обычном трехэтажном доме, на третьем этаже.
Это была огромная квартира с высокими потолками, но вся какая-то неухоженная, отчего все вокруг выглядело убого. Тем не менее, Пиару это больше нравилось, нежели Абгрюнд с его ячейками.
Как только они вошли в квартиру – а дверь им открыл какой-то старик, которого он представил своим дядей, временно живущим в силу своих семейных обстоятельств у него, – Ши сразу же попросил Пиара проследовать на кухню.
– Вы, наверное, проголодались? – спросил он. – Ведь теперь время обеда?
– Да, – опять кивнул Пиар и последовал за Ши. Старик же, кряхтя, отправился в комнату, что-то бормоча себе под нос.
На кухне у Ши было уютнее, чем в прихожей; здесь царил порядок, чего Пиар не мог сказать, к примеру, о своей квартире. Но ему это было простительно, поскольку работа не оставляла времени на всяческие домашние дела, в том числе и на регулярную уборку кухни, на которую он и заходил-то только по утрам, чтобы выпить кофе.
Кухня Ши представляла собою полную противоположность, вероятно, ее хозяин любил хорошо поесть. Пиар помыл руки и сел за стол. Рядом он положил свой Вердикт, и терпеливо дождался, пока Ши не выставил перед ним аппетитный обед. Тут же Пиар с тоскою подумал, что среди вещей, забытых им в Абгрюнде, есть полбутылки красного вина.
– Какие у вас планы на сегодня, на завтра? – спросил Ши. Сам он ничего не ел, а тем же горящим взором рассматривал гостя. Если бы Пиар не очень хотел есть, он бы смутился под этим взглядом, но сейчас такие тонкости этикета не могли отбить у него аппетит.
Пиар неопределенно помотал головою, и, торопясь прожевать и проглотить еду, ответил:
– Сейчас мне надо сходить в Абгрюнд, я оставил там кое-какие вещи, забрать их. Затем я вернусь сюда, если, конечно, вы не возражаете…
– Ну что вы! – встрепенулся Ши, будто ему дали оплеуху.
– Вот, затем я собираюсь выспаться, что-нибудь почитать, – продолжил Пиар. – Завтра – не знаю.
– Завтра День Преодоления, – напомнил Ши.
– Да, я наслышан, – кивнул Пиар, – Тогда, может быть, выйду прогуляться по Городу. А послезавтра, когда поезда начнут ходить, отправлюсь домой.
– Стосковались? – поинтересовался с сочувствием Ши. – Семья?
– Нет, что вы! – ответил Пиар. – С семьей успеется. Но здесь, конечно, тяжело. Ваши обычаи, порядки, законы…
– Я понимаю, – кивнул Ши. – Можно посмотреть? – он дотронулся до лежащего на столе Вердикта.
– Конечно, – согласился Пиар, – забавная бумажка.
Ши бережно взял Вердикт и внимательно прочел то, что там написано. Пиар следил за реакцией историка, ожидая увидеть улыбку на его лице, когда тот дочитает до “болтающий ногами”. Но Ши оставался совершенно серьезным, кивнул и положил Вердикт на место.
– Ну что? – спросил Пиар.
– Поздравляю вас с утверждением, вы определены, – сдержанно ответил Ши.
– Это ладно, – махнул рукою Пиар. – Ну а как вам про ноги?
Ши задумался, а затем произнес:
– Да, наверное, вы их очень достали, – заключил историк. – Не многим это удается. Но, тем не менее, они вас определили.
Пиар довольно кивнул и продолжал поглощать обед.
13. Библиотека Ши
Покончив с обедом, Пиар поблагодарил Ши и, сказав, что сейчас вернется, пошел в Абгрюнд. Солнце перевалило далеко за полдень, было тепло, и Пиар как-то даже отрешился от событий сегодняшнего утра, да и двух последних дней. Ему все теперь казалось каким-то сном, все: Геген, В., Александр, Комиссия… К тому же ему очень понравился Ши – совсем нормальный человек, хотя исключить какого-нибудь безумия у него Пиар не мог – ведь Писатель тоже сначала показался нормальным. Да и взгляд у этого Ши какой-то… Но журналист уже стал привыкать к странности окружающих, и, теперь, когда он сытый и довольный шел по солнечному городу, ему жизнь среди нормальных людей казалась беспросветной и скучной.
Он, не торопясь, дошел до Абгрюнда, свернул в Проулок и через минуту вновь очутился внутри. По непонятным причинам, Абгрюнд вновь заворожил его на миг остановиться. Но теперь Пиар смотрел на все иначе – теперь он знал ячейки и лестницы, теперь он побывал в Театре. Тем не менее, чем-то неизведанным и завораживающе-величественным веяло от этих высоченных стен, от этих булыжников, от этих людей, которые, вопреки всяким здравым смыслам, находились здесь, здесь существовали. Хотя, вполне возможно, Пиар так считал из-за того разомлевшего состояния сытого и немного усталого от этой сытости гостя, который видит все это, наверное, в последний раз.
Навстречу Пиару из глубины Абгрюнда, из той самой, где притаился темный Театр, выступил какой-то человек. Пока, издалека, он был всего лишь букашкой. Но Пиар почему-то подумал, что эта букашка идет непременно к нему, и тогда это насекомое моментально выросло в его глазах до небывалых размеров. Журналист, хотя и был спокоен, но не верил здесь в случайности; мало ли что таит в себе приближение этого человека? Пиар даже с усмешкой подумал о втором Гегене, но тут же успокоил себя тем, что двух таких, как Геген, быть не может.
Это был Писатель. Он, видно, давно уже ждал Пиара, и теперь спешил к нему, чуть ли не бегом. Пиару деваться было некуда, он остановился и принялся ждать. Навстречу Писателю он не пошел специально, чтобы показать, в первую очередь себе, что ему, Пиару, эта встреча ни к чему. Писатель этого не заметил, а, может быть, только сделал вид.
– Где же вы? – взволнованно подбежал он к Пиару, – Я вас уже битые два часа тут разыскиваю, весь Абгрюнд облазил. Мы же с вами договаривались, вы помните?
Пиар только сейчас вспомнил и тут же с чувством собственного достоинства выдал:
– Мы с вами не договаривались, но, – Писатель захотел что-то сказать, но Пиар упредил его слова, – но вы лишь спросили, где меня найти, где я буду. Геген ответил вам, что я буду в Абгрюнде, и был прав. Я действительно был здесь, в Абгрюнде, все утро и весь день, и ушел буквально часа три назад. Так что я ничем вам не обязан. Более того, если бы я не забыл здесь свои вещи, вы бы до сих пор меня ждали и уж точно бы не дождались.
Пиара раздражало то, что он был теперь вынужден вспомнить о Гегене, о вчерашнем дне, так встревожившим его за судьбу этого Писателя. Писатель обиженно пробормотал:
– Значит, вам безразлична моя судьба? А ведь меня сегодня полдня пытала Комиссия. Они хотели узнать о вас, между прочим.
Пиар смягчился:
– Вам тогда очень повезло. Меня эти господа вниманием не вознаградили, а я того бы очень хотел. Ваша же судьба мне не безразлична, но я тоже сегодня встречался с Комиссией, и видел, что из себя представляют эти люди. Потому я совершенно спокоен на ваш счет, поскольку ничего страшного ни Комиссия, ни ее решения не могут причинить ни моей, ни вашей судьбе.
Писатель усмехнулся и свысока посмотрел на Пиара:
– Легко вы рассуждаете… Конечно, вам легко рассуждать. Вы в этом городе проездом, вы отсюда уедете. А мне и всем им, – он кивнул вглубь Абгрюнда, – нелегко. Вы не понимаете всей серьезности происходящего здесь. А здесь решаются судьбы людей! И люди эти ничем не хуже, чем вы. А, может, даже и лучше.
Пиар нарочито усмехнулся:
– Да, люди хорошие, только немного того! – он покрутил пальцем у виска. – Люди хорошие, только придумали они себе какие-то дурацкие порядки! И теперь от них страдают и хотят их обмануть! Хотя, что я говорю писателю медицинских справок!
– Да, – встрепенулся Писатель. – Что это я слушаю писателя дорожных расходов и плагиатора писателя медицинских справок!
Было видно, что он обиделся на Пиара.
– Мне очень жаль, – грустно проговорил Пиар, – что вы не видите в творчестве ничего дальше справок и расходов, – и он собрался идти дальше, но Писатель его остановил:
–А знаете, почему мы не видим дальше справок и расходов?
– Почему же? – спросил Пиар, совсем не понимая, к чему этот вопрос.
– Потому что, – Писатель сделал торжествующий вид, – потому что люди уже ничего не пишут, кроме расходов и справок. Все очень просто!
И он по-дружески похлопал Пиара по плечу. Пиару не понравился этот фамильярный жест; ему стало обидно за всех остальных, которые находятся там, за пределами К., и он ответил:
– Если у вас более того ничего не пишут, то в этом только ваша заслуга. А у нас пишут нормально; мы пишем то, что стоит того, чтобы быть написанным.
– Медицинские справки, я так понял, это ненормально и писать их не стоит? – с иронией спросил Писатель.
– Нет, почему же, они стоят того, они нормальны. Но не только они, вы это понимаете? – Пиар посмотрел на недоумевающего Писателя. – Вряд ли вы понимаете, – вздохнул он.
– Конечно, мне этого не понять. Только почему вы, пришедши в номер, сели за дорожные расходы, а не за “Войну и мир”, скажем?
Пиар понял, к чему клонит Писатель, и ответил:
– Во-первых, “Война и мир” уже написана. Во-вторых, я был с дороги, и мне надо было записать, сколько я потратил…
– Хорошо, – прервал его Писатель, – а теперь представьте, что все люди всегда либо с дороги, либо с магазина, либо из больницы… В общем, все они откуда-нибудь.
– Ну, это ясно, – не понял Пиар, – Так всегда, этого даже не надо представлять. Что дальше?
– Это мне не надо представлять, поскольку я реалист. А вы уж потрудитесь представить, и хотя бы в течение трех минут про это не забывать, – Писатель сложил руки на груди, – Человек, идущий в больницу, просит справку и рецепт. Человек, приехавший из командировки, пишет расходы. Назовите мне теперь то место, куда или откуда должен прийти человек, чтобы ему необходимо было написать роман… Да что там роман, хотя бы стихотвореньице, такое маленькое, с рифмой “идет – не идет”?
Пиар понял, что попался. Он ничего не мог ответить. Конечно, он мог бы что-нибудь придумать про существование творческих людей, но сам-то он писал потому, что работал в газете! И никогда не писал просто так, без всяких “потому что”. И он с ужасом осознал, что в словах Писателя есть львиная доля правды.
Писатель же, наоборот, посчитал молчание Пиара несогласием со своей речью и продолжал, хотя и более спокойно:
– Мы как раз и ориентируемся на реальность. Людям нужны справки и расходы – они в них реально нуждаются. А ваши романы и прочее – это все слова, кипы слов! И я не знаю, какие у вас порядки, но если не такие, то мне жаль вас. Неужели вы цените никому не нужное творчество?
– А вы не цените творчество? – спросил Пиар.
– Ценим. Вот сели бы вы за роман, а не за дорожные расходы, вас бы оценили иначе. Но ведь нет, вы не исключение! Вам нужны расходы!
– Это полная случайность, – пробормотал Пиар, – я мог бы с тем же успехом сесть за роман. А почему бы и нет?
Он гордо кивнул головой, хотя и не верил себе сейчас.
– Мог бы, он мог бы! – Писатель рассмеялся. – Но почему-то не сели! А жизнь не вернешь! Вот так и случается – если бы все могли бы, да еще и сделали так, как могли, то в К. царили бы совсем другие порядки! Да что в К., во всем мире! – Писатель мечтательно закрыл глаза, но затем встрепенулся. – Но вы не смогли!
Пиар хотел было возразить, что не он виноват в порядках К., но промолчал – виноват он или нет, но для Комиссии он – писатель дорожных расходов. Он правило, а вовсе не исключение.
– Что вы мне хотели сказать? – примирительно спросил Пиар.
– Что вам может сказать писатель медицинских справок? – обиженно спросил Писатель и гордо направился к выходу из Абгрюнда.
Пиар побрел к ячейке Александра, и, пока он искал подходящую цифру 1024, его посетили не очень приятные мысли.
Писатель был, с одной стороны, прав. Но лишь с одной, с вербергеновской. Теперь Пиару позиция Вербергенов казалась не такой уж и абсурдной, более того, он теперь стал понимать и Боденов.
Найдя нужную лестницу, он начал по ней забираться наверх. А все-таки жаль, что Писатель обиделся, Пиар не хотел его обижать, особенно сейчас, когда проникся его правотой.
Без труда преодолев два яруса, в которых никого не было, журналист запрыгнул в ячейку Александра. Здесь тоже было пусто. На столе белела записка. Пиар не знал, кому она адресована, но посчитал не лишним ее прочесть.
“Пиар, – значилось там, – Мне нужно обсудить с вами одно очень важное для меня дело. Но обстоятельства вынуждают меня спешить. Мне важно, чтобы вы были осведомлены. Надеюсь, что мы завтра встретимся и все обсудим. Александр”.
Пиар с уважением разглядывал этот детский почерк – там, где не пишут, даже записка кажется произведением искусства. Хорошо, что с парнем ничего не случилось, – отметил про себя журналист.
На кровати лежала его сумка. Пиар взял ее и с тоскою посмотрел на ячейку, где он провел ночь. Теперь все выглядело менее таинственно, но более уютно. Даже захотелось здесь остаться до послезавтрашнего дня, а затем тайком, перебежками рвануть на вокзал, сесть на поезд и ни о чем и ни о ком более не слышать. Если он раньше хотел таким образом бежать от местной глупости и абсурда, то теперь ему хотелось скрыться от этой местной правды, которая заставляла его думать над тем, над чем думать было опасно.
Пиар сложил записку и бросил ее в сумку. Теперь можно идти…
Он вернулся к Ши уже к вечеру. Солнце еще не закатилось, но уже заставило тени удлиниться до невыразимых размеров. Подобно теням, возросли в глазах Пиара и все слова Писателя. И журналист бродил по городу часа три, пытаясь уложить мысли в какой-либо порядок, чтобы голова стала легкой и не цеплялась за их грубые края, причиняя ему боль.
В итоге голова у него действительно разболелась, но это было даже к лучшему – теперь Пиар вообще ни о чем не мог думать, кроме того, что у него ужасно болит голова. Дверь ему открыл Ши, несказанно обрадовавшись возвращению гостя.
– Как там Абгрюнд, – спросил он, – стоит?
– Стоит, – вздохнул Пиар, – только почему-то молчит.
– Завтра он тоже будет молчать, – беззаботно произнес Ши без того налета трагизма в голосе, с которым говорил о молчании Геген.
Пиар сказал, что он уже знает об этом. Ши резко перевел тему разговора и напомнил Пиару, что тот хотел что-нибудь почитать. Пиар с этим согласился, и не стал говорить, что почитать он хотел ту книгу, которая у него с собою; ведь, весьма возможно, что Ши предложит что-нибудь более занимательное.
Так и случилось. Ши провел Пиара в комнату, две стены которой были отведены под книги – сверху донизу слева направо тянулись вереницею разноцветные, в основном темные, тома. Правда, здесь был еще и письменный стол, наполовину заваленный книгами и кожаный диван черного цвета.
– Это моя библиотека. На две ночи это будет ваша комната, а это, – Ши указал на книги, – ваше чтение. Выбирайте что хотите, только, – он сделал важный вид, – ставьте, пожалуйста, все на место.
– Большая у вас библиотека, – восхищенно произнес Пиар, стыдливо вспомнив о своей, занимающей два ящика письменного стола, да и то не полностью.
–Да, – гордо ответил Ши, – у меня одна из самых больших частных библиотек в этом городе.
– Книги вам нужны для работы? – с участием спросил Пиар.
– Нет, что вы! – рассмеялся Ши. – Зачем историку книги? Это просто коллекция, хобби. Ведь я не прочел и трети всего этого.
Журналиста удивил такой подход, но больше он ничего не стал спрашивать, потому что боялся неосторожно обидеть Ши.
Историк ушел, оставив Пиара наедине с книгами. Журналист не любил книг, точнее, не испытывал никакого благоговейного трепета перед ними. Его научили тому, что важнее живых людей нет ничего, с ними и надо работать. Книги же остались где-то в детстве, вместе с образованием, по ним полученным.
Но, оказавшись среди стольких книг, он не мог не обратиться к ним.
Библиотека Ши оказалась хорошо систематизированной, хотя принципа, лежащего в основе этой систематизации, Пиар понять не мог.
К каждой полке была прикреплена записка, характеризующая стоящие на полке книги. Надписи были разные. Пиар прошел мимо “Плохих книг”; мимо “Непопулярных книг”; задержался возле “Интересных книг”; но, в итоге, остановился перед огромной полкой, обозначенной как “История Абгрюнда”.
На ней стояло множество томов, и он наугад вынул один из них. “Докомиссионный период”, гласило его название. Пиар сел за стол и открыл книгу на середине.
“…Мы с вами можем долго говорить и утверждать, как некоторые утверждают, что Абгрюнд без Комиссии вовсе не влачил жалкого существования, а представлял в своем лице полную энергии и мощи конкурентную силу всему Городу. Но, тем не менее, только слепой не узрит очевидного факта, согласно которому Абгрюнд был посмешищем для всех, живущих вне его. Порядки Абгрюнда той эпохи трудно охватить в полной мере (в основном из-за отсутствия артефактов), но с уверенностью можно сказать, что до появления Комиссии порядки, нравы и обычаи Абгрюнда казались смешными не только жителям Абгрюнда, но и нам, окажись мы в ту эпоху в Абгрюнде. Своеобразие абгрюндовой культуры докомиссионного периода трудно передать на словах. Достаточно привести несколько ярких примеров, иллюстрирующих вышеизложенное в достаточном для сегодняшнего понимания виде. К примеру, Театр того времени вовсе не служил местом Общего Собрания жителей, но выполнял, как мы сейчас сказали бы, совсем не театральную функцию: там собирались так называемые “актеры”, дабы сыграть одно из отвратительных произведений какого-нибудь городского автора…”
Пиару стало скучно, и он захлопнул книгу, отчего сразу же повеяло чем-то; скорее, не докомиссионной эпохой Абгрюнда, но просто книжной пылью. Журналист взял следующую книгу, озаглавленную как “Комиссия” с подзаголовком “Зарождение”. Здесь он поступил точно так же – открыл книгу наугад.
“…Деятельность Непома остро поставила вопрос перед жителями Абгрюнда: если не начать отделение и классификацию пишущих, то вскоре можно ожидать потока грязных и просто социально неприятных своими подтекстами и последствиями книг. Оппозиция, тайно лелеявшая планы о лишении Непома полученных им полномочий, искала подходящий случай, чтобы совершить провокацию. И, как случается в истории, случай этот действительно так и не подвернулся. Но, прежде чем приступить к причинам, не позволяющим случаю подвернуться, стоит отметить ряд положительных моментов в пользу противников оппозиции…”
Пиар закрыл книгу и задумался. Неужели люди писали эти толстенные тома только затем, чтобы описать появление Комиссии? Не стоит Комиссия того, решил Пиар. Даже если Писатель во многом был прав, то Комиссия, такая, какую ее видел Пиар, вообще недоразумение какое-то. Ей было бы большим счастьем одна шестнадцатая на последней странице самой желтой газеты, – так сказал бы его редактор. А тут – целые тома!
Пиар понял, что он чего-то не понимает во всем этом; но, тем не менее, положив на место этот том, он взял следующий: “Комиссия. Начало расцвета”.
“…После окончательной победы Непома и разгрома оппозиции (см. предыдущий том), Абгрюнд стал преображаться. На его, до этого сером, фоне стали заявлять о себе те, кого мы до сих пор считаем классиками литературы Абгрюнда, и кого все остальные за пределами Абгрюнда не считают таковыми лишь в силу своей природной неполноценности и просто глупости. Первым Делом Комиссии стало рассмотрение Дела самого Непома, возглавляющего тогда эту Комиссию. Комиссия решила большинством голосов определить Непома как “живого классика ясного стиля”. В этом каждый из вас может убедиться лично, если прочтет бессмертное произведение Непома “Несуществующие враги”. Там он весьма метко определил и систематизировал все несуществующее на два вида. Несуществующее первого вида он оригинально назвал выдумкой; несуществующее второго вида – врагами. Не стоит, однако, путать врагов с выдумкой, поскольку враги не существуют совсем иначе, нежели не существует выдумка. Несуществующие враги строят неосуществимые козни против вас, собираясь осуществить неосуществимое покушение. Человек, принявший их вызов, отныне всю жизнь должен посвятить этой невидимой борьбе…”
Уже вовсе бред какой-то, подумал Пиар и поискал на полке книгу “Несуществующие враги”. Книга была рядом выше, помеченным как “Живая классика ясного стиля”. Помимо книги Непома, на этой полке было еще пять книг: книга с ничего не выражающим названием “Небо и Земля”; красная книга с названием “Зелень кругов”; белая тоненькая книга, озаглавленная как “Столица и всё”; огромный том “Возмущение затухло” (причем “за” было написано почему-то отдельно) и книга “Белые и чайник”.
Решив, что классику Абгрюнда ему все равно не понять, Пиар обратился к другой стене. Здесь все было классифицировано менее официально, но не менее непонятно. Пиара сразу же привлекла записка “Книги, претендующие на мысли”. Здесь было всего три книги, названия которых на корешке обозначено не было. Решив вернуться к ним позже, он поднял голову вверх. Там стояли книги, которые, по мнению Ши, на мысль не претендовали; далее стояли такие же, не претендующие, но, вопреки претензии, мысль все же содержащие.
Левее располагались книги “Художественные без художеств”, еще левее – “Просто романы”. Найдя там знакомого ему с детства Жюля Верна, Пиар обрадовался и хотел посвятить оставшееся до сна время ему, но решил последовательно ознакомиться с библиотекой Ши до конца.
Книги без вкуса, книги без запаха, книги пустые, книги смешные… Интересно, зачем Ши их все подписал? Конечно, он их не все читает, а когда захочет почитать, будет знать, где какую взять. Но, если он их не читал, то как же он их систематизировал? По чьему-то совету? Вряд ли, ведь он гордый. Скорее всего, по особому чутью, инстинктивно.
Тут Пиар натолкнулся на записку “Мои книги”. Он взял первую попавшуюся и сел за стол. На титульном листе значилось “Ши Ворот. Введение в историю Доабгрюндовой Эпохи. Том III”.
Пиар нехотя поднялся из-за стола и поискал первый том. Но на полке его не было, только девятый и четырнадцатый тома. Журналист посчитал отсутствие томов вполне нормальным, ведь могло бы так быть, что Ши их отдал кому-нибудь почитать.
Решив, что начинать чтение не с начала не стоит, Пиар поставил третий том Ши на место и взял с той же полки книгу с названием “Непом: мессия Абгрюнда”. Тут же было изображение этого Непома, стилизованное под средневековую гравюру. Это было толстое лицо лысого мужика. Никакой растительности на лице, отвисший двойной подбородок. Пиару этот тип напомнил какого-то крупного чиновника, у которого Пиар пару лет назад брад интервью. Тот тип выглядел точно так же, за исключением подбородка – он, помнится, был тройной. Чиновник тогда всячески выказывал презрение к журналистам, ко всем людям вообще, отчего у Пиара теперь сложилось такое же мнение о Непоме. Он понимал, что это глупо, и пытался представить, что не все люди с подобной внешностью обладают таким скверным характером. Но ему это никак не удавалось, а потому он просто открыл книгу Ши с самого начала и принялся читать.
“При исследовании Эпохи до Абгрюнда многие современные историки оказываются в неловком положении. Помимо естественных трудностей с источниками, у них возникает ряд вопросов, разрешению исторически не подлежащих, и именно поэтому исследованию претящих. Я могу даже предположить, что не будь этих вопросов, или же, подлежи они быстрому и однозначному ответу, историков Доабгрюндовой Эпохи было бы в четырнадцать раз больше (если кого-то интересует эта цифра “14”, я отсылаю вас к моей неопубликованной статье “Причины, которых нет” – Ш.В.).
Одним из таких вопросов является именно тот, который спрашивает: какую же Эпоху считать Доабгрюндовой? Иначе этот вопрос звучит так: с какой Эпохи начинается Абгрюнд? Многие, достигнув этого вопроса и не постигнув ответа на него, уходят из Матери Наук (Истории – Ш.В.) восвояси. Вашему покорному слуге этот вопрос сложным не кажется вовсе, ибо Доабгрюндовой Эпохой будет та, когда Абгрюнда еще не было, Эпохой Абгрюнда будет та, когда Абгрюнд уже был. Если кто-то не удовлетворится этим ответом, с тем я готов вступить в публичную дискуссию касательно приведенных выше формулировок.
Но здесь, коли мы справились с поставленной задачей и готовы перейти к следующей, перед нами встает проблема совсем иного рода…”
Пиар пролистал несколько страниц в поисках упоминания того самого Непома, о котором, собственно, книга и была написана, коли судить по названию. Не найдя даже намека на Непома, Пиар справился по этому поводу в содержании, где с радостью обнаружил главу “Жизнь и деяния Непома”. Открыв страницу триста сорок семь, где эта глава начиналась, он принялся внимательно читать.
“Переходим теперь к главному герою этой работы, к тому, кого некоторые называют Христом Абгрюнда, некоторые – проклятием Абгрюнда. Как бы то ни было, но Непом родился. Нам неизвестно, когда он родился, хоть сам факт его рождения сомнению не подлежит, ибо нам доподлинно известно, что Непом жил и умер (кстати, многие, желая оспорить этот факт рождения, приводят в пример исследования современных ученых о жизни без рождения и смерти без жизни; эти господа хотят нас уверить, что, если Непом жил, то вовсе необязательно, что он рождался; этого же нельзя сказать по факту его смерти тем более – и т.д.).
Полное имя Непома – Непом Нюкто – также многими оспаривается, но в данном случае будет просто благоразумно положиться на традицию.
Детство Непома прошло там, где сейчас располагается Абгрюнд. Ответить на вопрос: а был ли тогда Абгрюнд или нет, мы не можем, а посему должны сойтись на том, что Абгрюнд – это место современного Абгрюнда, а не сам Абгрюнд (подробнее это изложено в моей книге “Абгрюнд и Абгрюнд” – Ш.В.).
С детства Непом был чрезвычайно ленивым и плаксивым крепышом, что с гордостью отмечает в своей книге выдающийся исследователь того периода Вильгельм Рун (также стоит отметить, что В. Рун тогда еще не знал о той роли, которую будет суждено сыграть в истории этому жирному малышу). Известен один случай, когда Непом не пожелал идти учиться и просто принялся визжать на весь Абгрюнд, отчего вокруг того места, где он жил, собрался весь народ. Независимо от того, чем все это закончилось (об этом подробнее в книге В. Руна “Визг Непома. След в истории”), мы теперь можем с уверенностью сказать, что Непом проявил себя как сильная историческая личность уже тогда, в детстве. По этому поступку мы можем увидеть в нем будущую судьбу Абгрюнда. В этом жесте Непом выразил несогласие с традиционным приравниванием писателей друг к другу, и заложил основу Комиссии, которую ему предстоит в недолгом будущем основать…”
Пиар закрыл книгу. Он не мог поверить своим глазам, своим мыслям. Неужели это все воспринимается всерьез? Он решил больше себя не терзать и громко позвал Ши. Через пару минут в комнату вошел дядя Ши, старик, а за ним поспешно и сам историк.
– Дядя, это не вас, это меня, – громко сказал он старику и почти насильно вывел старика из комнаты. Затем он вернулся и с интересом посмотрел на Пиара. – Вы в чем-то нуждаетесь, Пиар?
Пиар кивнул на книгу и произнес:
– Я здесь читаю вашу книгу о Непоме.
Он посмотрел на историка, тот горделиво выпрямился.
– Мне интересно вот что. Непом – это, по-моему, ваш герой?
– Нет, – ответил историк, – это герой Абгрюнда.
– Это он? – спросил Пиар, указывая на лысого на гравюре. Историк согласно кивнул.
– Так вот, – продолжил вопрошать Пиар, – то, что вы пишете… Так и есть? То есть, я хочу сказать, это общепринято?
– Конечно, – кивнул Ши, – историк, который работает вне традиции – это не историк, а писатель-фантаст.
– Хорошо, – продолжил Пиар, – Неужели жители Абгрюнда восхищаются этим человеком? – он снова кивнул на гравюру.
– Да, – удивленно ответил Ши, не понимая, к чему клонит Пиар, – а что?
– Нет, ничего, – вздохнул Пиар, – скажите мне просто: что сделал Непом?
Историк сделал важное лицо, и, выдержав паузу, произнес:
– Непом основал Комиссию, он заложил основы порядка ярусной вертикали в Абгрюнде, предложил одностороннее выходное движение. Правда, он был против допуска непартийных к обитанию в Абгрюнде, но будущее показало, что благоразумнее всего допустить их на первый ярус.
– А чем Непом занимался? – спросил Пиар.
– Он? Да, собственно, ничем. Но в этом и состояла его миссия. Он написал книгу “Несуществующие враги”, где разделил все несуществующее на два вида…
– Это я уже знаю, – прервал Ши Пиар, – Значит, в основном, Абгрюнд обязан своим современным состоянием этому Непому?
Историк спокойно кивнул, будто это само собою подразумевалось.
– А кем он был: Вербергеном или Боденом? – уточнял Пиар для себя какую-то картину.
– Это интересный вопрос. Сам Непом не был ни тем, ни другим. Комиссия признала за ним звание классика, которое предполагает позицию вне партийной борьбы. Тогда, к тому же, не было внутрипартийного деления на Боденов и Вербергенов, вылившегося впоследствии в разделение на партии…
– Ясно, – вновь прервал Пиар, – Но, все же. Если пересмотреть творчество Непома сейчас, то к кому бы его можно было отнести?
Историк пожал плечами:
–Не знаю. Я полагаю, что, предстань он сегодня перед Комиссией, его бы вообще не определили.
Пиар был поражен такой откровенностью:
– То есть, вы хотите сказать, что Непом вообще не был бы сегодня писателем? Тот самый Непом, который признан всеми за классика литературы Абгрюнда?
– Конечно, – спокойно кивнул Ши, – именно это я и хотел сказать. Видите ли, Непом заложил основание такому идеальному порядку, благодаря которому на свет появились и заявили о себе настолько талантливые люди, что сам Непом им в творческой конкуренции в подметки не годится.
– Но зачем же вы им все так восхищаетесь? – удивился Пиар.
– Видите ли, – улыбнулся историк, – Непом – это наше прошлое, без которого не было бы нашего настоящего. Нет ничего удивительного в том, что Непом был несовершенным. Не будь его несовершенства, не было бы нашего совершенства. Так что любой ребенок вам расскажет о глупости Непома. Но тем не менее…
– А разве дети смогут его уважать после всего этого? – спросил Пиар.
– Конечно. В детстве мы ругаем Непома, а повзрослев понимаем, что он был великим. Видите ли, у нас во всем прогресс – и в истории, и в жизни каждого.
Пиар заинтересованно посмотрел на Ши, как бы спрашивая его разъяснить последние слова.
– Прогресс в истории заключается в том, что мы выросли настолько, чтобы видеть глупость нашего основоположника. И чем новее поколение, тем глупее им кажется Непом, тем прогрессивней мы становимся. Сегодня человек, восхищающийся Непомом – это человек прошлого. Прогресс в жизни каждого состоит в том, что человек, с детства воспринявший традицию (т. е. ругающий Непома), к определенному возрасту понимает, что без Непома не было бы и его. Это ясно? – закончил разъяснения Ши.
Пиару было ясно то, что говорит Ши, но ему это было не понятно в общем, в принципе, он не мог этого принять.
– Ясно, – вздохнул Пиар.
– Я могу идти? – спросил Ши и собрался уходить.
– Подождите, – остановил его Пиар, – я хотел вас спросить по поводу вашей “Истории”. Где все остальные тома? Здесь только третий, девятый и четырнадцатый тома.
– Это все, – Ши казался озадаченным.
– А где же первый том? – уточнил Пиар.
– Я его не написал, – беззаботно выдохнул Ши.
– Почему? – растерялся журналист. – Как же так?
Историк улыбнулся:
– Видите ли (судя по всему, понял Пиар, “видите ли” было его любимым выражением), все тома, кроме трех написанных, предполагают скучную работу, и мне их неинтересно писать. Я выбрал то, что мне интересно – и написал. Оказалось, что это третий, девятый и четырнадцатый тома.
Пиар промолчал, Ши постоял немного и вышел.
Оставшись в одиночестве, Пиар поставил на место книгу о Непоме, и решил, что историю Абгрюнда, так же как и классику его, ему никогда не понять, равно как и ее историков. Теперь оставалось обратиться к совсем другой области знаний. Он подошел к полке “Наука”, которую приметил еще давно. Ему было интересно – если в Абгрюнде есть свои физики, то могли бы они открыть что-нибудь такое, что не открыли еще там, в большом мире, за пределами К.? Пиар взял в руки книгу “Главный вопрос физики” и вернулся за стол. Вверху титульный лист был означен как “Серия: современная физика Абгрюнда”.
Пиар в физике ничего не смыслил, но ему было интересно, в чем же главный вопрос физики Абгрюнда сегодня. Он открыл книгу с самого начала, и стал читать аннотацию.
“В книге, которую вы держите в руках, рассматривается важнейший вопрос физики, в зависимости от ответа на который может быть разрешен глубочайший методологический кризис, в котором вновь оказалась физика нашего времени. Это вопрос о соотношении длины и ширины. Напоминаем, что классическая физика современников Непома исчерпала свой ресурс. Конечно, ее положение об исключительности любого делания актуально и сейчас, но уже не является общеобязательным. Положение это гласит: делается то, что делается – и не более того. Классический пример для этого положения был взят из нашей обыденной жизни: если человек делает яичницу, то он делает яичницу – и не более того. Даже если у него не получится в итоге яичница, а выйдет, скажем, хороший омлет (при допущении того, что в приготовлении омлета мука не требуется или субъект случайно добавит в яичницу муку – об этом экспериментальном допущении классической физики см. книгу “Яичница и омлет”), то, с позиций классической физики, дела это не меняет, и у субъекта все равно будет плохая яичница, а не хороший омлет (как считали “приспособленцы” в физике). Но ресурс этого положения исчерпался и был поставлен под сомнение теорией приносительности, заявившей, что если получился омлет, то и он сгодится (т. н. принцип включенности в эксперимент).
Так вот, на фоне этих методологических баталий, вопрос о соотношении длины и ширины стал весьма актуальным и выступил на свет. Автор этой книги рассматривает в первой главе актуальность классического понимания длины и ширины, и приводит доводы в пользу этого понимания. Напомним, что с позиций классической физики, длина считается величиной большей, чем ширина.
Во второй главе автор рассматривает второй постулат теории приносительности, гласящий, что ширина и длина в некоторых глубинах равны. Также подробно освещается принцип включенности.
И, наконец, третья глава готовит читателя к восприятию абсолютно новой, совсем неожиданной и прямо-таки скандальной для всей предшествующей физики Барабанной теории. Согласно ей, ширина больше длины, независимо от глубин(!). По Барабану, отметается вся предшествующая физика… Или она просто занимает свое место в традиции?
Мы предлагаем читателю самому во всем разобраться и ответить для себя на главный вопрос физики”.
Пиар закрыл книгу и посмотрел в окно. Там царил полный мрак, отчего вспомнился Театр. Время было позднее, хотелось есть, но Пиар достал из сумки полбутылки того самого красного гостиничного вина, отчего вспомнился так любящий его Писатель. Пиар вернул книгу на место, и, чтобы отогнать воспоминания сегодняшнего дня, обратился к полке с тремя книгами, претендующими на мысль. Он взял одну из них и улегся на диван.
Пригубив вино прямо из бутылки, он открыл книгу без названия и уперся в эссе “Форма смысла”.
“…Взять правильную квадратную форму и постепенно, плавно довести ее до выпуклости, подобной полукруглой, овальной подушке – в этом смысл. Какой смысл? Ну, как же: выпуклый, овально-подушечный смысл. Теперь можно успокоиться и вполне им удовлетвориться. Кому это не нравиться, тот, должно быть, задается вопросом о смысле смысла такой формы. Эти господа могут не волноваться: если им не нравиться это, если они на этом не останавливаются в своих поисках, то тогда можно сказать с полной уверенностью, что им придется не по нраву и любой другой смысл.
Конечно, допустим, что мы не будем доводить квадратную форму до овальной, а оставим ее такой, какая она и есть. Тогда спросим себя: довольны ли эти вышеупомянутые господа, остановятся ли они на достигнутом смысле квадратной формы? Вряд ли. Из этого всего можно сделать неутешительный вывод о том, что им вовсе не важно: изменяли ли мы нечто до овала или нет; значит, они не видят разницы в этом изменении, значит, для них нет смысла и в неизмененном, дооваленном квадрате. Ну, а если так скверно обстоят дела, то к чему же тогда говорить с ними о смысле? К чему спрашивать у них, к чему на них оглядываться? Ведь для них, судя по всему, не будет смысла ни в квадрате, ни в овале, и даже в параллельном октаэдре они не увидят ничего. Но мы то с вами, как истинные знатоки смысловых модификаций, прекрасно понимаем, что нет более осмысленного смысла, чем смысл параллельно-октаэдрированный. Что же теперь мы можем сказать об этом?
Не стоит принимать во внимание то, что бессмысленно по своей сути, что бесформенно или что формы для смысла не признает, что, по сути, есть одно и то же. Мы прекрасно знаем и понимаем, что довести квадрат до овала – это нечто более, нежели какая-нибудь (к примеру) Великая Там Революция и прочие лишенные формы (читай: смысла) фигуры.
Нет, Пифагор не может быть нашим богом, ибо мы знаем, что нет ничего абсурднее, чем наделение смыслом чисел. Скорее, наоборот, числа наделяются смыслом, лишь приобретая некую, хотя бы и овальную (а почему бы и нет?) форму. Мы не должны пятиться назад и овальную форму приводить к квадратной, поскольку не существует – и не может существовать – такого логического доказательства, которое бы нас смогло убедить в том, что не овальное, но, наоборот, квадратное является формой совершенства…”
Пиар читал, веки его смыкались, и где-то внутри себя он был рад, что засыпает без воспоминаний сегодняшнего дня, без подведения сегодняшних итогов. Ему было интересно читать, вино постепенно подходило к концу, и он не заметил, как ушел в мир сна на полной смысла форме подушки, положив на нее усталую голову. В комнате горел свет. Ши пару раз заходил в комнату, брал книги, но он был осторожен, ходил на цыпочках, дабы ничем не потревожить сон своего гостя.
14. Место
Каждое утро начинается со вчерашнего голода, подумал Пиар, едва открыв глаза. Ему действительно страшно хотелось есть. Потом он вспомнил, что сегодня День Преодоления, он же – его последний день в К. Тут же он переключился на несвойственную ему манеру думать, задав себе вопрос: как же можно вспомнить то, что еще только будет? Ведь сегодня будет праздник, его еще нет, а он о нем уже вспомнил. Посчитав все же эти мысли остатком вчерашнего умственного напряжения, журналист сладко потянулся, и от этого на пол упала пустая бутылка из-под вина. Пиар почувствовал себя очень усталым; наверное, он спал всю ночь в одном положении, его руки и ноги отказывались ему повиноваться.
В комнату вошел Ши, и Пиар со сна его даже не признал. Историк был одет в черный, идеально отглаженный костюм. Казалось, что от перемены одежды сам облик его изменился: он стал торжественным, от него на милю несло чувством ответственности, которую он готов был сегодня на себя принять.
– Пьете? – строго спросил он журналиста, указывая на бутылку, предательски выкатившуюся на середину комнаты.
– Пью, – жалобно пролепетал Пиар; оказывается, язык тоже сегодня ему плохо подчинялся.
– Это нехорошо, – тем же отечески назидательным тоном произнес Ши, на что Пиар пискнул что-то неопределенное.
Но лицо Ши тут же смягчилось и просияло:
– Хотя вам можно. Ведь вы с сегодняшнего дня просыпаетесь в новом статусе; теперь вы писатель, – Ши сделал паузу, во время которой Пиар жалобно застонал. – Я знаю, что современные писатели любят пить. Мне довелось видеться с одним по долгу службы; он, кстати, тоже пьет только этот сорт вина.
–Кажется, я догадываюсь, о ком вы говорите, – сказал Пиар, поднимаясь с дивана и разглядывая помятую одежду. Ему было неприятно вспоминать о Писателе, об их вчерашнем разговоре.
– Да? – искренне удивился Ши, – Ну и как вам этот тип?
Журналист на миг задумался, ибо мнение о Писателе у него было противоречивым: Писатель в гостинице и Писатель в Абгрюнде. Первого, гостиничного, он не любил, а второго, из Абгрюнда, понять до конца не успел и не смог. Потому он лишь неопределенно пробормотал:
– Не знаю. Неоднозначный человек.
Историк рассмеялся.
– Это вы верно подметили. Но я-то его хорошо знаю, давно. Ведь он писал “Летопись Рима”, а я защищался по Риму в свое время. Он, когда работал над летописью, у меня много консультировался. Я ему все рассказывал, но вы же знаете писателей – он все равно все сделал по-своему. Я до сих пор, когда хожу мимо гостиницы, содрогаюсь от его “Летописи Рима”. Так переврать историю в двух словах! Вы меня, конечно, понимаете?
– Нет, – ответил Пиар, – но это ничего. Я уже привык.
Историк казался озадаченным, но лишь на миг, а затем спохватился:
– В самом деле, это все неважно. Это касается моих профессиональных интересов, это личное, если угодно. А вам надо хорошо позавтракать, если вы не возражаете, – он выжидающе поглядел на Пиара.
– Нет, не возражаю, – ответил Пиар, проделывая что-то вроде гимнастики. – Я ужасно голоден.
– Конечно, конечно, – скороговоркой произнес Ши. – Это моя вина. Я вчера, видите ли, засиделся над одним абстракционистским романом и совсем забыл о вас. Впрочем, и о себе тоже. А вы читали Жюля Верна?
– Да, – ответил Пиар. – Это его вы называете абстракционистом?
– Конечно, – Ши кивнул. – Я еще ничего не читал из классики абстракционизма, а вчера, наконец-то, занялся этим. Хотя мне многое непонятно… Я пошел готовить завтрак, приходите через пару минут, – закончил он и удалился.
Пиар переоделся в свой серый костюм и решил уйти от Ши на целый день, вернуться сюда только поздно ночью. Книги со стен оказывали на него сегодня угнетающее влияние; они будто бы провоцировали его и бросали вызов его способности их понимать. Журналист им сказал, что он равным образом ничего в них не понимает, и прошел на кухню.
Ши по волшебному быстро выставил перед Пиаром завтрак и сообщил, что сегодня День Преодоления, а посему он должен покинуть гостя сейчас же, но пусть Пиар по этому поводу не расстраивается, а идет на праздник сам; вечером Ши вновь ждет его. Журналист ответил, что он не расстроится – и Ши ушел.
Пиар за завтраком был преисполнен предчувствия городского праздника Преодоления, хоть и ясно понимал, что праздник этот не его, что он о нем ничего не знает. Но его занимало сейчас иное, он думал обо всех праздниках сразу. Ведь человек, оказываясь в гуще событий, всегда упускает из виду главное – суть праздника, причину этих событий. Она всегда остается где-то там, выше или сбоку, в зависимости от отношения. Если праздник принимается, то он весь где-то в вышине, ты же только плещешься в теплых водах его прилива на берегу. Если же праздник не принимается, то оказываешься в пучине его урагана на жалком суденышке, в то время как все остальные где-то сбоку, на огромном океанском лайнере.
Пиар не мог определить место Дня Преодоления в своем понимании. С одной стороны, ему, как журналисту, надо быть вне торжеств, не позволять себе быть застигнутым врасплох. Но, с другой стороны, тогда он не ощутит праздника, и вряд ли что о нем сумеет написать, достойное внимания.
Решив, что дело надо предоставить Стихии и Случаю, а самому быть к ней открытым и к нему готовым, он закончил с завтраком и собрался уходить. Но тут из комнаты вышел дядя Ши, который произносил странные слова:
– Они все безумны, они кощунствуют. И сегодня – День Самого Большого Кощунства! Остерегайтесь…
Пиар посчитал эти слова старика маразмом слабоумия, а потому согласился и вышел на улицу, где сияло солнце при полном безветрии полудня.
Людей на улице было не очень много, как сказал бы Пиар, исходя из практики своего пребывания здесь, не больше обычного. Но и у них-то был не очень праздничный вид. Одеты они были нарядно, но выражение их лиц осталось будничным, будто они забыли приобрести на распродаже к сегодняшнему дню маску праздничного настроения. Тут же Пиар заметил, что люди либо стоят, либо ходят какими-то заранее заданными маршрутами: кто по кругу, кто взад-вперед, кто еще как-то. Никто не гулял, в их движениях отсутствовала свободная праздность.
Удивленный этим открытием, он сначала пошел в сторону гостиницы с единственной целью: он хотел узнать – открыто ли это заведение сегодня или нет. Ведь Ши попрощался с журналистом до вечера, из чего следует простой вывод, что Пиар на обед у Ши рассчитывать не может. Потому, если гостиница будет открыта, журналист сможет туда сходить, когда проголодается.
По пути в гостиницу ему встретилось около сотни этих странных людей: они стояли посреди улицы, возле домов, они бродили вдоль и поперек, один тип даже прыгал. Журналист не знал особенностей Дня Преодоления, но это все казалось ему странным, в крайнем случае, совсем не праздничным.
Гостиница была открыта, но Пиар решил проверить все до конца. Он зашел в холл (швейцара у дверей не было), отчего весь проникся воспоминаниями своего последнего пребывания здесь. Отчетливей всего перед его взором стояла картина ухода отсюда, когда они с Гегеном под покровом темноты покидали “Летопись Рима”, а кто-то, помнится, еще закрыл за ними входную дверь.
Все это теперь ненадолго заставило Пиара задержаться в холле, но он все же подошел к ресторанной двери и потянул за ручку. Дверь открылась, ресторан работал, можно было выходить.
Но Пиар, все еще желая побороть свой страх гостиницы, внушенный ему Гегеном, прошел вовнутрь, решив заказать себе чашечку кофе.
Людей за столиками почти не было, за исключением пяти нерадостных типов, сидящих поодиночке в разных частях зала. За стойкой бармена не оказалось тоже. Пиар сел за стол, за которым они когда-то сидели с Александром, и принялся ждать появления кого-нибудь из персонала ресторана. Сам он рассматривал присутствующих, но все пятеро молчали, погруженные в мысли. Журналист же знал, что о человеке, погруженном в раздумье, мало что можно сказать, если только не знаешь о чем он в это время думает.
Но это всеобщее молчание, возведенное его собственным присутствием из пятой в шестую степень, угнетало журналиста, и он стал настукивать пальцами по столу какую-то мелодию. Он так увлекся этим делом, что испугался, когда к нему сбоку кто-то подошел и произнес:
– Извините, вы не могли бы сесть за другой столик?
Пиар обернулся: слева стоял мужчина лет сорока с извиняющейся улыбкой на лице. Журналист посмотрел вокруг и указал незнакомцу на пустые столы вокруг:
– Здесь вон сколько места, зачем вам этот стол?
Улыбка незнакомца на лице стала еще больше извинять поведение своего владельца:
– Но, понимаете ли, это сегодня мое место.
Пиар встал из-за стола:
– Тогда пожалуйста. Садитесь.
Сам журналист сел за соседний стол от незнакомца. Тот же уселся и замолчал, о чем-то задумавшись. Теперь его нельзя было отличить от тех пятерых. Пиар искал в этом какой-то смысл, но время шло, а по сидящим нельзя было сказать, что они чего-то или кого-то ждут; наоборот, казалось любое изменение или событие только навредит их одинокому молчанию.
Журналист стал осознавать, он просто кожей почувствовал, что во всем происходящем что-то не так. Но тут появился бармен – последняя надежда на нормальное обстояние дел, и Пиар сразу поднял руку, чтобы привлечь его внимание. Это был тот самый бармен, который заменял брата В.
Тот поспешно подошел к столику журналиста, но не успел Пиар рта открыть для заказа, как бармен опередил его вопросом: “Что вы тут делаете?” Причем сказано это было каким-то полушепотом. Пиар также шепотом ответил, что он зашел выпить чашечку кофе. Тогда бармен как-то выпрямился и уже официальным тоном спросил:
– Вы не поняли моего вопроса. Разве ваше место здесь, в ресторане?
Пиара этот вопрос сбил с толку, и он, не найдя что ответить, отпарировал:
– А ваше?
Бармен засмущался и пробормотал, что его место нет, не здесь, но его попросили, чтобы он еще немного здесь задержался, на что журналист ответил, что попросить бармена задержаться, наверное, стоило хотя бы для того, чтобы он сейчас же приготовил посетителю кофе, а не задавал глупых вопросов.
После этих слов журналиста бармен даже покраснел от возмущения и стремительно удалился в ту самую, правую, служебную дверь возле стойки. Пиар заподозрил, что пошел тот совсем не за кофе.
Действительно, не прошло пяти минут, как в зал ресторана уже через центральный вход вбежал бармен в сопровождении коротышки – точь-в-точь так же, как это было с В., когда Пиар начал печатать. Готовясь к нападению, Пиар напустил на себя маску невозмутимости и поудобнее устроился.
Подбежавший к нему коротышка выглядел несколько растерянным. Скорее всего, он не выспался этой ночью.
– Извините, – торопливо проговорил он, будто Пиара видит впервые. – Где ваше место?
Пиар невозмутимо поднял на него глаза и спокойно ответил:
– Там, где я есть, там мое место.
Коротышка на миг задумался и ответил, что это не так. Хорошо бы, если бы это было так, но это не так. Затем он переменился в лице и сменил тон на более услужливый:
– Вы хотите кофе?
Пиар кивнул.
– Тогда приготовь кофе и побыстрее, – обратился коротышка к бармену, все это время стоящему позади него и с любопытством наблюдающего за развитием событий. Бармен кивнул и побежал к стойке. Пиар отметил, что сидящие в зале совсем не интересуются здесь происходящим, а по-прежнему сидят, погруженные в себя, в столы, в окна.
Коротышка так и стоял возле Пиара, когда бармен принес чашечку огненного кофе и поставил ее на стол перед журналистом.
– Кстати, – обратился коротышка к бармену, – ты что тут делаешь? Или ты тоже не знаешь, где твое место?
– Видите ли, – замялся бармен, но коротышка схватил его за локоть и повел к выходу, бросив Пиару уже через плечо, что он надеется, что гость быстро допьет кофе и пойдет по своим делам.
Журналист хотел сказать, что допьет кофе тогда, когда захочет, но их уже и след простыл. Хорош праздник, отметил про себя Пиар, осторожно отпивая кофе и разглядывая молчунов за столами. Геген боялся, что Пиара здесь будут держать силой, а его, наоборот, гонят. Сначала журналист решил, что он будет вопреки всем находиться здесь долго, но затем почувствовал, что это было бы просто глупостью. Потому, допив кофе, он оставил на столе деньги и вышел из гостиницы.
На улице мало что изменилось, за исключением того, что ходящие по маршрутам стали то ли подпрыгивать, то ли пританцовывать при ходьбе, а стоящие стали просто ходить. Еще их стало больше. Теперь люди кое-где даже образовывали живой коридор, по которому журналист направлялся вниз по Проспекту. Он уже решил для себя, что, достигнув Указателя, он присядет на лавку возле него и проведет там как можно дольше времени.
Пиар шел вдоль людей и даже пару раз слышал их испуганное перешептывание: “Он идет! Смотрите – он просто идет!”. Затем за ним увязался какой-то мальчик из толпы, но его тут же впихнули обратно. Пиар поравнялся с Проулком, ведущим в Абгрюнд. Он на миг остановился и с тоскою заглянул внутрь…
По мере приближения к Указателю, людей становилось больше; кое-где они запрудили всю улицу, отчего Пиар, с трудом мимо них протискиваясь, подумал, что в таком городе, как К., просто физически не может жить столько людей. Но, тем не менее, он их физически ощущал, они его толкали в ответ на его движения; один раз он вообще оказался запертым в кольце, из которого пришлось выбираться, прибегнув к помощи локтей и коленей. Больше всего Пиара, привыкшего к толпе, удивил тот факт, что все молчали. Даже шепот, едва и временами улавливаемый где-то, не превращался в постоянный, а быстрым прекращением явно выдавал свою случайную природу.
Журналист подумал, что все знания о толпе, которыми он обладал до сих пор, здесь были просто мертвы. Складывалось ощущение, что это – не толпа, но собрание людей.
Цель своего прохождения к Указателю Пиару уже не была ясна: если где-то и есть свободное место на лавке, то оно наверняка заняты теми, кто стоять уже устал, а уходить, по неясным причинам, не собирался.
Но ему повезло и, несмотря на большую толпу возле Указателя, лавки подозрительно были пусты. Вполне возможно, причиной этому был какой-нибудь запрет сидеть на лавке в День Преодоления возле Указателя. В журналисте же взыграло желание противиться всем этим глупым запретам, и он нагло уселся, в то время как вокруг только стояли. Он оправдывал себя еще и тем, что он очень устал, хотя усталость от новизны впечатлений себя не проявляла.
Он машинально поискал глазами того самого старика, у которого он спрашивал об Указателе, но того рядом не оказалось. Журналист было принялся внимательно изучать контингент присутствующих, но контингент почему-то в основном отвернулся от него, а потому оставалось просто сидеть.
Откуда-то сзади раздались голоса, возмущенные тем, что “Он сидит! Нет, вы посмотрите, он сидит!”, и Пиар обернулся назад, чтобы разглядеть возмутителя, возмущенного сидящим, как в это время кто-то взял его за локоть с другой стороны. Это был Александр.
– Здравствуйте! – обрадовано протянул он. – Я так и знал, что вы здесь сидите. У меня к вам дело.
Пиар тоже обрадовался появлению парня, но ограничился замечанием, что он о деле Александра уже прочитал – и достал из нагрудного кармана ту самую записку, найденную им в Абгрюнде вчера. Александр поспешно выхватил записку, засунув ее в карман брюк, и тихо произнес:
– Мне сейчас некогда, сейчас все начнется. Вы где остановились?
– У Ши. А что, собственно, за дело? – едва успел произнести Пиар, но Александра уже не было: толпа сомкнулась в том месте, где только что стоял этот загадочный молодой человек.
И тут действительно началось. Неизвестно откуда, или, как показалось Пиару, со всех сторон сразу, застучали барабаны. В присутствии этой молчаливой толпы и бое этих ужасных барабанов, Пиар подумал, что сейчас кого-то будут казнить.
Но бой продолжался, и вновь неожиданно кто-то затянул:
Плато-о-о-он
Преодоле-е-е-ен!
И вся толпа подхватила:
Божественный
Плато-о-о-он
Преодоле-е-е-ен!
Это все прозвучало три раза, после чего мелодия, извлекаемая невидимыми музыкантами из барабанов, стала ритмичнее и веселее. Тот же голос прокричал:
И это не сказка!
И это не со-о-о-о-он!
Толпа же вновь затянула:
Действительно!
Божественный
Плато-о-о-он
Преодоле-е-е-ен!
Ребенок, стоящий рядом, даже захлопал в ладоши от восторга, но рядом находящиеся взрослые властным жестом пресекли эту наглую выходку.
Журналист расслабился – толпа вот уже минут пять повторяет одно и то же, а значит, казнить никто никого не будет. Наоборот, происходящее выглядело забавно. Вместе с тем Пиар чувствовал необычайный подъем, испытываемый только в большой массе людей, согласованно что-либо делающих: марширующих, поющих, кричащих.
Но, как это случается, все было не так. Точнее, все было испорчено тем, что рядом с Пиаром на лавке, по обе стороны, оказались двое мужчин. Внешне они не были похожи, но по выражению лица их можно было принять за близнецов. Ничего хорошего, впрочем, лицо это не выражало.
– Пиар? – обратился к журналисту Левый.
Пиар ничего не успел ответить, как Правый произнес:
– Мы к вам по делу.
Пиар, наконец, вставил свой вопрос:
– Кто вы? – спросил он несколько развязно; благо, опыт общения с Комиссией научил его многому.
– Комитет, – сказал Правый.
– По ступеням, – продолжил Левый.
Эта их манера говорить напомнила Пиару Шалтай-болтая, только их настроение вовсе не походило на сказку.
– Я вас слушаю, – сказал Пиар дрогнувшим голосом. Он почуял недоброе.
– Мы должны задать вам один вопрос, и, в зависимости от ответа на него, решить, – сказал Правый.
– Что решить? – встревожено спросил журналист. Впервые его жизнь подвергалась опасности в этом городе.
– Сначала вопрос, – настойчиво сказал Левый.
– Ну, хорошо. Спрашивайте, – вздохнул Пиар.
– Где ваше место? – спросил Правый.
Пиару этот вопрос сегодня задавали третий раз, а посему это наводило на определенные размышления.
– Я не понимаю вашего вопроса, – честно ответил Пиар.
– Где ваше место? – отчетливо повторил Левый голосом Правого.
– Я слышу вопрос, но я его не понимаю, – растерялся Пиар.
Двое за спиною журналиста переглянулись и пожали плечами.
– Странный вы какой-то, весь подозрительный, – сказал Правый.
– Еще писателем называетесь, – подхватил Левый.
Пиар сделал вид, что не заметил упреков и спокойно произнес:
– Объясните мне: что значит “мое место”?
– Ваше место – это то, где вы находитесь.
– Кроме того, – продолжил Левый, – Ваше место – это место на сегодняшнем празднике.
–Хорошо, – кивнул Пиар и огляделся, – я нахожусь возле Указателя. Это мое первое место. На празднике же мне места нет, поскольку я не знаю ваших обычаев. И вообще, я завтра отсюда уеду.
– Вы не можете быть без места на празднике, – неуверенно проговорил Левый.
– Могу. У меня же нет места. Или, если угодно, мое место на празднике совпадает с местом возле Указателя на лавке, где я сижу.
Правый грустно вздохнул:
– Сидеть на празднике нельзя. Найдите себе другое место, пока мы вас не поместили сами.
Пиару не хотелось спрашивать, куда его эти господа хотят поместить, а потому еще раз, на всякий случай, он спросил:
– А можно без места? Просто походить?
Левый усмехнулся и кивнул на толпу:
– Походить – это тоже место. Видите, сколько местных ходоков? Вы нам точно скажите – где вы будете ходить, а мы вам, как Прибывшему, сделаем уступку. Будете ходить, где сами хотите, – и он подмигнул собеседнику.
– Откуда же я знаю, куда я пойду? – растерялся Пиар, – Это же происходит спонтанно…
Оба – Правый и Левый – рассмеялись:
– Вы не понимаете, Пиар, какую вы сейчас глупость говорите. Вы хотите, чтобы мы вам поверили, что вы пойдете спонтанно туда, куда вы не знаете? Это же просто глупость – ведь туда не попадешь даже специально! Давайте, не скрывая ничего, укажите нам маршрут вашего места.
Пиар почувствовал, что его зажали в тиски. Он вырос в таком мире, где никому не нужно было указывать, куда ты пойдешь. Его это возмутило:
– Мне никто не говорил, что у вас здесь тоталитаризм какой-то! – со злостью выпалил он, готовясь с гордостью сесть в местную тюрьму и писать оттуда своему редактору репортажи о демократических свободах.
–А вам никто и не говорит, что здесь тоталитаризм, – с примиряющем видом улыбнулся Левый. – Вы совершенно свободны. Ведь это нужно вам – мы закрепим за вами место вашей свободы, тем самым, обережем вас от толпы. Ведь они недовольны вашим произволом. Оформите его в свободу выбора места – и мы ручаемся за вашу безопасность.
Журналист глубоко задумался, ибо сказанное только что вроде бы и не противоречило себе, было логично и правильно, а, с другой стороны, все равно было что-то дикое в этом предложении. Там, за пределами К., фактически все обстоит так же, но как-то неявно, негласно, само собою подразумеваясь. А здесь, всего-то, требуют того же, только предлагают еще над этим задуматься.
– Вы же не всегда места требуете? – спросил заинтересованно Пиар.
– Нет, – быстро ответил Правый; казалось, он даже не дослушал вопроса. – Только в День Преодоления.
– Но ведь это же праздник! – невольно вырвалось у Пиара.
– Вот именно! – подхватил Правый, – Неужели вы хотите, чтобы мы вводили места во все дни, кроме праздника?
Пиара это озадачило, но затем он пришел в себя:
–Но разве нельзя в будний день, если это так необхо…
– Нельзя! – вновь категорично отрезал Правый. – Либо сегодня, либо во все остальные дни. Вот, если победят Бодены, то места будут всегда, кроме сегодня.
– Ясно, – протянул Пиар, почесав за ухом.
– Итак, маршрут, – сказал Левый, прерывая их беседу.
– Я, наверное, дойду до Набережной, затем – обратно, до Гостиницы. Там я пообедаю в ресторане…
– Хорошо, – сказал Правый, – дальше?
Они достали одинаковые блокноты и одновременно что-то в них помечали.
– Дальше я еще немного побуду где-нибудь возле Гостиницы, а затем вернусь…
–Все, больше вы ничего не успеете, – прервал его Левый. – Праздник кончится, места вы лишаетесь наряду со всеми, а потому вы нас больше не интересуете, – он что-то написал в блокноте и обратился ко второму, – Бэ восемь.
Пиару стало жаль так быстро терять новоприобретенное место, и он повернулся к Правому, чтобы спросить его – требуется ли документ, подтверждающий наличие места или нет, но Правый что-то отметил в своем блокноте и обратился к Левому:
– Дэ пять.
Пиар повернулся к Левому. Тот только что сделал пометку в своем блокноте и с горечью произнес:
– Убит.
Затем они стремительно поднялись с лавки, и, прежде чем исчезнуть в толпе, крикнули Пиару:
– Не торопитесь в маршруте. Берегите Место. И встаньте с лавки.
И двое из Комитета исчезли также внезапно, как и появились. Пиар встал с лавки и увидал того старика, о котором вспомнил полчаса назад. Журналист хотел подойти к нему, но старик быстро отвернулся, выразив тем самым нежелание общаться с Пиаром.
Причин этому Пиар нашел две. Во-первых, старик не узнал его, как, наверное, не узнает от склероза свое отражение в зеркале каждое утро. Во-вторых, дед мог таким образом выразить презрение к тому, кто не имеет своего Места, неместному. А то, что Пиар неместный, понимал каждый вокруг – ведь человек с Местом в День Преодоления сидеть не будет. На это журналист мог ответить, что Место у него уже есть, но это того не стоило.
Пиар медленно побрел в сторону Набережной, с трудом протискиваясь сквозь поющую о преодолении божественного Платона толпу.
И когда он уже отошел от Указателя на значительное расстояние, пение сзади внезапно прекратилось, и тот же голос, запевший о Платоне, сообщил, что скоро каждая идея потеряет свое значение так же, как каждый из вас потеряет свое место. Говорилось еще что-то о приобретении, таким образом, независимости еще на год, правда, с утерей подлинности, которую правильнее было бы назвать преодолением…
Больше Пиар слов не различал и, по мере удаления от источника звука, он все более сочувствовал этим людям, у которых подобное мероприятие проводится раз в год. Хоть это и не так часто, но теперь Пиару раз в десятилетие казался более привлекательным периодом.
Людей так же становилось все меньше, и теперь можно было идти не петляя и никого не задевая.
Журналист смотрел на окружающих танцующих, прыгающих и приседающих, и никак не мог понять, почему каждый из них выбрал себе такое место, а не как он – неспешную, будничную, но праздную прогулку? Скорее всего, подумал журналист, все дело в традиции, с одной стороны, и в оглядке на других, с другой. По традиции выбирают так каждый год. И выбирает большинство. Потому все и прыгают с такими серьезными лицами.
И настроение журналиста заметно улучшалось по мере того, как он, глядя на других, все более убеждался в правильности своего Места. Ведь он ничего иного бы и не делал, не заставь его Комитет определиться. Пожалуй, посидел бы чуть дольше – и все. Значит, он выбрал свое Место.
Навстречу ему подошел какой-то парень и заговорщицки спросил:
– У вас какое Место?
Голос у него был мальчишеский. Наверное, ему не более двадцати лет – отметил про себя Пиар, и произнес с довольной миной:
– Вниз до Набережной, потом в ресторан “Летописи”. А что?
Юноша показательно вздохнул и жалобно произнес:
– А у меня – только ходить поперек улицы туда-сюда.
– Сожалею, – искренне ответил Пиар.
– А вы не могли бы обменять мне свое Место? Я бы доплатил.
Пиар менять свое Место на чужое не собирался; его вообще возмутила возможность потерять свое Место, предоставив его какому-то юнцу. Но он все же поинтересовался:
– Сколько доплатишь?
Парень замялся и вынул из-за пазухи пакет, в который что-то было завернуто.
– Вот! – гордо произнес он, – Книга живой классики ясного стиля. Сам глупый Непом и его “Несуществующие враги”. Соглашайтесь, глупее чтения не найдете все равно.
– Спасибо, – сконфузился Пиар, – но я уже наслышан.
Юноша явно обиделся – опустил голову и побрел по своему маршруту поперек.
Ши предупреждал Пиара, что дети считают Непома глупцом, но журналист не ожидал такого откровенного выражения этого признания. От этого он еще больше стал сомневаться в том, что этот юноша когда-нибудь признает авторитет Непома и достойно оценит роль последнего в истории.
Неожиданно, слева, он увидел Гегена. Журналиста охватили противоречивые эмоции, но он инстинктивно сделал шаг в его сторону. Главное помнить, что он меня не предал, – убеждал себя журналист, направляясь к старику, с кем-то разговаривающим. Геген стоял лицом к Пиару, а его собеседник – спиной.
– Здравствуйте! – закричал Пиар еще шагов за пять.
– Здравствуйте, Пиар, – без особого энтузиазма отозвался Геген. – Как вам праздник?
– Ничего хорошего, – с наигранным недовольством отозвался Пиар. – Вот Место дали.
– Да? – искренне удивился Геген. – И какое же?
Пиар рассказал свой маршрут. Старик недовольно выслушал и тихо произнес:
– А что же вы в Абгрюнд не захотели зайти? – в его голосе звучали нотки ревности.
Пиар не нашелся, что ответить. Говорить Гегену, что тот с ним подло поступил – не хотелось, ведь Пиар до конца не знает тонкостей случившегося в Театре. С другой стороны, вопрос Гегена звучал как вызов, обличающий Пиара в каком-то предательстве. Потому журналист зацепился за другое и ответил Гегену:
– А что же это вы разговариваете, ведь Бодены должны сегодня молчать?
Спутник на этих словах впервые обернулся, и каково же было удивление Пиара, когда оказалось, что это В.! В. удивленно посмотрел на Гегена, затем на Пиара.
– Меня сегодня приняли в Вербергены, – с гордостью ответил старик.
– Опять? – вырвалось у журналиста.
Геген в ответ промолчал, да и Пиар осекся, поскольку, несмотря на правдивость, он не хотел напрямую вступать в такое противостояние со стариком. В. тоже молчал, ожидая, видимо, когда Пиар уйдет, и он сможет возобновить прерванную беседу.
– Знаете, о чем мы говорим? – спросил Геген неожиданно; в его голосе не было ни капли злости или обиды. Вероятно, он привык за свою жизнь к такому отношению со стороны других.
– Нет. Откуда мне это знать? – с облегчением произнес Пиар, которого радовало то, что Геген хотя бы сделал вид, что не обиделся.
– Мы говорим о вас. Впервые за всю историю существования Абгрюнда, Прибывший получил свое Место наравне со всеми. Это историческое событие.
Геген замолчал, но Пиар ничего не ответил. Говорить о Прибывшем он не мог, поскольку сам им, собственно, и являлся. Он предпочел слушать.
–А знаете, благодаря кому? – спросил Геген, чего Пиар от него не ожидал.
– Кому же? – поинтересовался он. Ему интересно было бы узнать имя своего благодетеля.
– Благодаря мне, вашему покорному слуге. Я вас не отдал на заклание Вербергенам… – начал старик.
– …зато предали в руки Боденов, – прервал его журналист; В. удивленно посмотрел на Гегена, затем на Пиара.
– Не совсем так, – несколько растерянно ответил Геген, – не совсем так. Скорее, я вас просто спас. Ведь и Боденов вы, в итоге, не остались. Вы даже Абгрюнда в своем Месте не заявили.
– Но, – оживился Пиар, – значит, от Вербергенов меня спасли вы, а от Боденов я спасся сам? Значит, в моем спасении есть немного и моей заслуги?
Журналист явно язвил, но Геген все принимал за чистую монету. Старик лишь с грустью в голосе произнес:
–Вы просто не знаете той опасности, которой вы избежали. Будь иначе, ваш тон был бы иным. Теперь вам нужно возвращаться на маршрут вашего Места, иначе вас за нарушение схватит Комитет и мне опять придется вас спасать.
Прежде чем уйти, Пиар посмотрел на Гегена, поскольку, возможно, видел старика последний раз – и вновь пошел по Проспекту. Сзади же послышалось предостережение Гегена:
–Пиар, прошу вас, не слушайте Александра! У него абсурдные идеи!
Пиар, не оборачиваясь, кивнул – и исчез в толпе. Далее он брел, погруженный в услышанное от старика. Ему было интересно лишь одно: чего же он лишился, потеряв традиционный статус Прибывшего на День Преодоления?
Геген говорил, что ничего хорошего от этого ожидать не приходилось. И это высказывание имело бы цену, если бы журналист верил Гегену. Но сам Геген теперь не был положительным. Сейчас у Пиара есть свое Место на Празднике; пожалуй, лучшее из всех других мест, но, может То было бы еще лучше? Ведь изначально То и предназначалось именно ему! По крайней мере, он смог бы узнать что-то новое, а теперь он вынужден брести по пройденному им однажды маршруту, не в силах свернуть с него, не получив за это наказания.
Когда Пиар вышел на Набережную, он уже невзлюбил свой маршрут, казавшийся ему до этого чем-то свободным и естественным. Он даже жалел о том, что не обменялся с этим мальчишкой – сейчас хотя бы знал классику ясного стиля этого города; лучше любое чужое, чем плохое свое.
Хотя, сожалеть надо было о более раннем: о том времени, когда он, в первый вечер, вместо того, чтобы сразу выйти на улицу, свернул в ресторан. Оставалось тешить себя тем, что не бывает в К. случайностей.
В итоге, надо думать о том, что есть. Геген сказал, что свершилось историческое событие. Пиар теперь мог не без гордости думать, что он напрямую к этому событию причастен. Теперь, наверное, и его имя войдет в историю, и ее учебники, которые будут читать дети; они будут считать Пиара глупцом для того, чтобы по мере взросления за ним признать гениальность.
Историческое самосознание этих людей, – думал Пиар, глядя по сторонам Набережной (где, кстати, людей было гораздо меньше), их сознание будет меняться. Через год они уже не будут ожидать от Прибывшего чего-то особенного, они дадут ему Место, как и себе, и заставят его ходить по маршруту.
Невыносимо было думать, что он лишал этих людей чего-то чудесного, того, во что все они еще три дня назад верили. Пиар улыбнулся, представив, как Прибывшие будущего будут ненавидеть этого журналиста, лишившего их блага общей любви. Но во всем виноват Геген, успокаивал себя Пиар, он сам же сейчас этим хвалился.
Река сегодня, несмотря на жару, не привлекала; вода уже не казалась спасительной; блики солнца на ней не умиляли взор своею игрою, но, наоборот, до боли резали глаза. Журналист решил, что он выполнил половину своего задания – и теперь можно идти обратно, к “Летописи Рима”.
Тут он увидел бегущего сквозь толпу человека. Тот стремительно приближался к журналисту; одной рукой он прижимал к груди большую сумку, а другой вынимал оттуда какие-то листы и разбрасывал их вокруг. Благодаря ветру, листы эти в основном падали в реку; на те же, что плавно опускались на землю, окружающие особого внимания не обращали. Человек же не обращал на это никакого внимания, он был сосредоточен только на пути вперед и на том, чтобы не толкать стоящих по Местам.
Интересно, у него есть Место? – только и успел подумать Пиар, как человек пронесся мимо, бросив чуть ли не в лицо журналисту охапку листов. Журналист машинально схватил один из них и прочитал написанное на нем:
Уважаемые граждане!
Сегодня мы с вами должны ответить на вопрос о нашем будущем сами. Пора менять порядок, иначе он заведет нас в темноту современных социальных тупиков. Уже сегодня фактически отменен институт Прибывшего. А что же будут завтра?
Мы выступаем за изменение Вертикального Абгрюнда на Горизонтальный. Если этого не сделаем мы с вами, то этого не сделает никто. Вертикаль не позволяет за одну жизнь достичь высоты. Мы хотим ее бросить наземь!
Тех, кто не поддерживает нас, мы переселим вниз после победы, а она непременно будет! Люди, одумайтесь!
Оргкомитет
Горизонтального
Абгрюнда.
Пиар с первых же строк вспомнил о шепоте революционеров сбоку от ячейки Александра. Журналист особо не удивился тому, что свое обещание с листовками революционеры выполнили; поражало другое: они использовали статус Пиара для своих целей и пропаганды. А ведь тогда, ночью, об этом даже речи не шло!
Журналист скомкал листовку и собрался ее уже выкинуть, как внезапно передумал и засунул ее в карман брюк. В конце концов, это – единственное, что дало ему его Место за исключением нелегких дум.
Проходя мимо того места, где он встретил Гегена и В., Пиар обратил внимание на какую-то нехарактерную пустоту; там было мало людей, в то время как везде кругом они создавали впечатление муравейника.
Он поднимался по Проспекту к гостинице. Солнце давно уже перевалило за половину маршрута своего небесного Места. Людей на улице было еще больше, или же, это только казалось из-за того, что все они двигались еще быстрее и витиеватее. По мере продвижения идти становилось сложнее из-за кишащих людей; тут же Пиар заметил того самого мальчишку, ходившего поперек улицы. Только тот уже чуть ли не бегал на прямых ногах слева направо и обратно. Журналисту даже пришлось подождать, пока парень освободит дорогу. Тот, кстати, Пиара не заметил.
Приближаясь к Указателю, журналист услышал, как уже другой голос из ниоткуда рассказывал движущимся людям, что Идеи уже не умещаются в своих небесах, подобно тому как каждому из присутствующих требуется еще больше места для свободы быстрого движения. И совсем скоро Идеи прорвут кокон мыслей, в которых эти Идеи находятся, и вырвутся в мир, где обретут свою свободу ценой оригинальности, которой они, собственно, никогда и не обладали.
Пиар прошел мимо с идеей того, что они даже из свободы делают шоу, а потому не остается подлинной свободы вообще. Он прошел мимо, не задерживаясь. Сейчас он старался вовсе ни о чем не думать, он старался запомнить город таким, какой тот есть – таким движущимся, многолюдным, странным. Подобное бездумие достаточно быстро привело его к дверям гостиницы.
Журналист зашел внутрь, вовсе не испытывая какого-либо голода, с единственным желанием поскорее изжить свое Место и стать свободным – таким, каким он был изначально. Пусть даже путем потери оригинальности.
В холле он тут же натолкнулся на коротышку, услужливо кивающего гостю:
–Здравствуйте, Пиар! Мы вас уже заждались.
Журналист этому очень удивился – ведь несколько часов назад этот коротышка чуть ли не гнал Пиара взашей. Но все само собою разрешилось, когда коротышка продолжил говорить:
– Вы один из немногих, чьим Местом сегодня является гостиница, и вы – единственный, кто собирается у нас не просто побыть, но и пообедать. Остальные же здесь просто находятся, – слово “находятся” он произнес особо. – Правда, для обеда время уже позднее, но, тем не менее…
Он радушным жестом указал Пиару на ресторан, приглашая тем самым журналиста пройти вовнутрь.
Пиар воспользовался разговорчивостью коротышки и спросил, когда будет завтрашний поезд. На это коротышка ответил, что поезд будет как обычно – в девять утра. Тут же владелец “Летописи Рима” поинтересовался:
– Вы завтра уже уезжаете?
В его голосе действительно слышался интерес. Пиар кивнул и пробормотал, что непременно уезжает и непременно завтра.
В ресторане было человек десять, все они вновь сидели молча и поодиночке, кроме двоих, сидевших вместе, но также молчащих, как и остальные.
Пиар занял свой утренний столик, и коротышка сам принял его заказ. Последний тут же был им и исполнен. Пиар нехотя приступил к еде, держа в голове мысль, что это – его последнее пребывание здесь. Журналист пытался выдавить из себя какую-нибудь ностальгию, но это у него никак не выходило; в голове вертелись лишь какие-то мысли, смысла которых он понять не мог, ибо внимание его тоже где-то затерялось.
Это, однако, не помешало ему быстро управиться с едой, благо, заказал он себе немного. Он позвал коротышку, неподвижно стоявшего вес время возле стойки и, достав кошелек, спросил стоимость обеда. Коротышка горделиво ответил, что Место бесплатно, и, наоборот, он, как владелец заведения, должен быть благодарен Пиару за то, что тот единственный из всего города посетил его. Хотя, тут же отметил он, деньги он платить Пиару за это посещение все же не должен. Пиар поблагодарил коротышку за обеденный ужин и тут же успокоил его, сообщив, что денег он бы все равно не взял.
Он пошел к выходу, коротышка увязался за ним, торопливо объясняя на ходу, что он уполномочен заявить Пиару о прекращении времени Места и поблагодарить его от имени Комитета По Ступеням за гражданское законопослушание.
Пиар с благодарностью и смущением принял благодарность и попрощался. Оказавшись на улице, он пошел в сторону дома Ши. По дороге он с удивлением и радостью обнаружил, что люди вокруг перестали бесцельно топтаться, и теперь просто гуляли – совсем как тогда, в первый вечер.
Ши был уже дома, и, едва открыв дверь, поздравил новоявленного писателя с первым Днем Преодоления на своем Месте.
– Вы, – заявил он, – преодолели сегодня на своем Месте то, что каждый гражданин обязан преодолеть на своем. Тем самым, вы стали сегодня, в первый день своего писательства, еще и полноценным гражданином города.
Пиар устало ответил, что это все хорошо, но завтра он все равно отсюда уедет, а с собою ни своего писательского признания, ни местного гражданства взять нельзя; разве только, останется Вердикт на память.
Ши смущенно замолчал, затем ответил, что гражданство и писательство, конечно, с собою не возьмешь, но зато всегда можно вернуться обратно, в этот город. Затем он резко сменил тему и спросил, хочет ли гость есть. Журналист отрицательно покачал головой, на что Ши обрадовано ответил, что есть он сегодня не приготовил, поскольку у него сейчас в гостях самый лучший математик города. Они беседуют в библиотеке, а потому Пиар естественным образом приглашается туда.
– Видите ли, – объяснил Ши, – у меня на сегодня выпало с ним одно Место. Вы, наверное, не знаете, но эта одновременность (или, точнее, одноместность) – весьма редкая вещь. Тем более, если учесть, что я – историк, а он – математик.
Они прошли в библиотеку; за столом сидел грузный мужчина. Лицо его украшали огромные усы. При появлении Пиара, он с трудом поднялся со стула и протянул журналисту руку.
– Здравствуйте! Меня зовут Квант, – произнес он хрипловатым, но мягким голосом.
Пиару этот человек понравился; Квант казался добрым и дружелюбным.
– Пиар, писатель, – представился Пиар, даже не задумавшись. Если этот город увидел в нем писателя и даже документально это подтвердил, то пусть так оно и будет.
– Да, да, я уже знаю. Мне Ши рассказал о вашей работе. К тому же, – он обернулся к столу, – вы оставили здесь свой Вердикт, я его прочел.
Говорил Квант просто и прямо; чувствовалось, что он просто от природы не умеет лицемерить.
– Я сейчас поведал Пиару о нашем общем Месте, – сообщил Кванту Ши, – а теперь я расскажу ему, если вы не возражаете, о ваших заслугах. Видите ли, Пиар, Квант работает в области теории вероятности. Его последним крупным открытием стало отрицание классического подхода. Если же быть точнее, он пересмотрел теорию вероятности и сделал вывод, который революционен по своей значимости для последующих исследований в этой области. Он открыл, что всякая вероятность, в конечном итоге и после приведения ее в удобочитаемую и понимаемую формулу, сводится к следующему: либо да, либо нет…
– Да, – с воодушевлением подхватил Квант, – не существует на самом деле процентного выражения вероятности. Более того, даже числа нужны только на предварительном этапе. В итоге же – и Ши совершенно правильно меня понял – либо да, либо нет.
Квант замолчал и посмотрел на Пиара с таким ожиданием подтверждения своей правильности, с такой надеждой, что Пиар не мог не ответить с таким же энтузиазмом:
– Да, это здорово! Ничего подобного я ранее не слышал!
Он тут не солгал, поскольку действительно ни разу не слышал подобного истолкования теории вероятности от математика. Более того, если по меркам мира за пределами К., эта теория Кванта была неверной (а это было очевидно даже Пиару), то, тем не менее, журналисту по-человечески она приглянулась. Но даже и в ином случае он ответил бы точно так же, поскольку никогда бы не сказал такому человеку, как Квант, что тот неправ.
– Но и это еще не все, – сказал Ши, – В последнее время Квант работал над основной геометрической проблемой, состоящей в том, что нельзя построить треугольник, у которого больше одного прямого угла. Но и с этим Квант справился!
Вот это уже интересно, – подумал Пиар, – Неужели они действительно смогли что-то сделать из невозможного там, куда он завтра возвращается?
– Покажите Пиару свой чертеж, – обратился к Кванту Ши.
Но Квант как-то смутился и в смущении ответил:
– Нет, не стоит. Я еще не доработал его.
– Полноте, Квант! – подбадривал его Ши, – вам нечего смущаться! Это же гениально! По мне, вы вообще ученый мирового масштаба!
Квант вообще смутился, и было видно, что ему действительно неловко воспринимать похвалу. Пиар отметил, что ему очень мало доводилось встречать в жизни таких хороших людей.
Но тут в комнату вошел дядя Ши, который сообщил, что кто-то пришел. Ши вышел из комнаты, еще раз с укоризной посмотрев на Кванта (что, очевидно, означало, что тот просто должен показать чертеж), и, через мгновение, появился вновь, заявив, что пришли не к нему, но к Пиару.
Пиар с удивлением пробормотал, что даже не знает, кто это может быть, и, извинившись перед смущенным Квантом, вышел из библиотеки.
В прихожей стоял Александр. Завидев Пиара, он расплылся в радостной улыбке:
– Хорошо, что вы здесь, – взволнованно проговорил он, – у меня к вам срочное дело.
– Если оно такое срочное, то почему вы медлите уже два дня? – строго спросил Пиар, хотя он тоже был рад встрече; тут же на ум пришло предостережение Гегена.
Парень нисколько не смутился и ответил, что вчера это дело еще не было срочным, сегодня оно уже срочное, и срочнеет час за часом, а завтра вообще может перестать быть актуальным.
– Хорошо, – подивился журналист подобной классификации одного дела, – У вас сейчас есть время?
– Даже более того! – довольно ответил Александр.
– Тогда пойдемте в библиотеку, а затем поведаете мне о своем деле.
Александр молча кивнул, и они прошли в библиотеку.
15. Обще(ни)е в (от)бытии
За это время Квант и Ши вновь завели разговор, включаться в который Пиар не желал. Тем не менее, ему пришлось представить Ши и Кванту Александра как своего друга.
– Ваш друг тоже писатель? – спросил Ши, на что Александр отрицательно покачал головой.
– Нет, – зачем-то ответил Пиар. Вообще, он себя чувствовал несколько растерянным, отчего ему было неловко перед присутствующими.
– Хорошо, – взял инициативу в свои руки Ши, – я не буду рассказывать вашему другу о Кванте так подробно. Сообщу ему лишь, что это – величайший математик нашего города.
Александр без особого интереса взглянул на Кванта, но все же не без огонька восхищения в глазах.
– Сейчас Квант продемонстрирует нам свой прямоугольный треугольник с тремя прямыми углами, – сказал Ши и ожидающе поглядел Кванту прямо в глаза.
Математик покраснел, запыхтел и бережно достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги. Тем же аккуратным жестом он развернул его и показал Пиару с Александром.
На листе был изображен правильный квадрат. Да, да, обычный квадрат с четырьмя прямыми углами и столькими же равными сторонами. Пиар был готов голову отдать на отсечение за то, что ничего треугольного на этом чертеже изображено не было.
- Я его еще не доработал, но форма эта, – с трудом проговорил Квант
– А, по-моему, это просто квадрат, – с сомнением в голосе тихо проговорил Александр, но Пиар толкнул его в бок так, чтобы Квант этого не заметил.
– Нет, это прямоугольный треугольник с тремя равными углами, – тоном, не терпящим возражений, произнес историк.
Пиар посмотрел на Александра; уверенности в своей правоте у юноши теперь было куда меньше, но парень все же спросил:
– А как же четвертый угол? Ведь у треугольника углов, по-моему, три, – голос выдавал не недоверие, но живой интерес.
– Молодой человек, – строго произнес Ши, косясь на отчаявшегося Кванта, по-прежнему держащего листок с квадратом перед ними, – Вы, я вижу, мало разбираетесь в геометрии?
– Совсем не разбираюсь, – сразу же согласился Александр.
– Это сразу видно, – продолжил Ши так, будто и не ожидал услышать чего-то иного. – Отсюда следует два вывода. Во-первых, вам не достает элементарной базы знаний хотя бы для того, чтобы понять, что прямоугольный треугольник с тремя равными и прямыми углами будет выглядеть именно так – и никак иначе.
–Не хватает, – согласно покорился Александр и понуро опустил взгляд себе под ноги.
– И, во-вторых, – в тех же тонах продолжал Ши, – знай вы геометрию, вы бы признали гениальность нашего друга, – он кивнул на Кванта, – и никогда бы не стали спорить.
Ши горделиво замолчал; Александр же, вздохнув, поднял глаза на чертеж Кванта и тихо сказал:
– Я с вами вовсе не в силах спорить. Но тогда объясните мне: в чем отличие этого треугольного квадрата или квадратного треугольника от обычного квадрата?
Квант уже совсем взволновался; его рука, державшая лист с чертежом, мелко дрожала. Ши взялся объяснить Александру ответ на его вопрос:
– Это все очевидно, молодой человек. Квадрат – это фигура, где четыре угла (он вытянул перед Александром свою худощавую руку с четырьмя растопыренными пальцами), а треугольник – это фигура, где три угла (он загнул указательный палец). Это, я надеюсь, ясно?
– Ясно, – выдохнул Александр. Было видно, что объяснение давалось ему с трудом, но теперь он, наконец-то, все понял.
Квант свернул лист и вновь осторожно водрузил его на место. Ши победоносно уставился на Александра, сложив руки крестом на груди.
Пиар наблюдал всю эту сцену молча, но не потому, что ему нечего было сказать. Как раз, наоборот, он мог бы заткнуть за пояс и Ши, и Кванта – геометрию он знал мало, но и этого знания хватило бы на то, чтобы спасти и поддержать Александра. Но Пиар молчал, поскольку он теперь со всей отчетливостью понял этот город и нерв этой культуры. В самом деле, треугольник и квадрат – это только слова, не имеющие к реальному треугольнику и реальному квадрату никакого отношения. Просто в мире принято называть треугольник треугольником, а квадрат квадратом.
Но совсем иное, когда называемое квадратом Там, называют треугольником здесь, зная при этом что это не так. Квант действительно показал треугольник – и Пиар его увидел. Не известно, видел ли там треугольник сам Ши, но Пиар видел!
И тут же нашлось предложение, которым Пиар смог бы охарактеризовать весь город К. и Абгрюнд в особенности: это не то место, где мыслят неправильно, но этот место, где правильно мыслят иначе. За подобное право борются в его мире, пробивают стены непонимания, сами раскалываются об эти стены. Всю жизнь с рождения приходиться доказывать, что этот квадрат – треугольник и умирать, так ничего и не доказав им. А здесь созданы все условия для того, чтобы так думать и так делать. Более того, так не делать здесь является преступлением.
– Пиар, как считаете вы? – спросил осторожно Квант.
– Точно так же, – растерянно ответил журналист, – Квант, вы чертовски правы! Вы действительно гений! – восторженно проговорил Пиар, все более воодушевляясь правотой своего озарения.
Александр удивленно посмотрел на Пиара и спросил:
– А разве вы знаете геометрию?
– При чем здесь геометрия! – спохватился Пиар. – Я достаточно знаю жизнь, чтобы увидеть, что Квант прав безо всякой геометрии!
Александр согласно кивнул, будто бы он схватил ход мысли Пиара; Ши благодарно посмотрел на журналиста и заметил, что Пиар умнее и догадливее, чем можно было бы подумать вначале, глядя на него.
Квант, получив подтверждение от писателя, спохватился и извиняющимся голосом сообщил, что ему пора идти – сегодня у него важное выступление в кафе в другом конце города.
Ши на миг задумался, затем суетливо забегал по комнате, приговаривая, что он, наверное, пойдет с Квантом. Затем он строго посмотрел на Пиара и Александра:
– И вы, молодые люди, могли бы взять с меня пример и пойти вместе с нами. Я сомневаюсь, что вы сможете провести время полезнее, нежели в обществе ученых мужей.
Говорил он почему-то больше Александру. Потому парень просительно посмотрел на журналиста, передавая ему тем самым право ответить. Пиар любезно отказался, поведав, что Ши, конечно же, прав, но у них, к сожалению, есть свои незначительные дела, которые менее важны, но не терпят отлагательства даже в силу этой незначительности.
–Как хотите. Это, в конце концов, ваше дело, – смягчился Ши, – а я пойду. Вернусь я сегодня поздно ночью, так что меня не ждите. Если вы захотите есть, – обратился он к Пиару, – приготовьте что-нибудь сами. Или обратитесь к моему дяде. Хоть он немного странен, но все он же отличный повар, у него это не отнять. Впрочем, кулинария у нас в крови.
С этими словами они с Квантом покинули библиотеку, закрыв за собою дверь. Квант даже не попрощался, но, видимо, от рассеянности. Мысли о том, что он сознательно пренебрег прощанием, ни Пиар, ни Александр допустить даже не могли.
Оставшись без присутствия столь строгого взгляда Ши, Александр расслабился и пересел за стол, на то место, где сидел Квант. Журналист же с удовольствием расположился на диване и вопросительно посмотрел на Александра:
– Я вас слушаю.
Александр смутился, откашлялся, посмотрел на книги, сделав вид, что они его интересуют. Даже, если они его интересовали, теперь бы проявлять этот интерес было, по меньшей мере, неактуально. Затем парень повернулся к журналисту:
–Скажите сначала: какое Место вы сегодня получили?
Было видно, что он взволнован. Пиар, посчитав этот вопрос увертюрой к теме дела Александра, рассказал свой маршрут.
Александр внимательно все выслушал, а затем театральным жестом схватился обеими руками за голову:
– Что делается с нашим городом! Пиар, вы Прибывший, а получили Место как последний… – он замолчал, подыскивая слово, но, не найдя этого слова, продолжил, – даже у Гегена не было Места.
Пиару не хотелось говорить о Гегене, особенно с Александром. Во-первых, он до конца так и не разобрался: кто же Геген для парня. Во-вторых, он хорошо помнил предостережение Гегена насчет абсурдности замыслов Александра. А потому сейчас было бы просто нехорошо говорить о старике.
– А какое Место было у тебя? – спросил Пиар, посчитав естественным перейти на “ты”. Александр этого будто не заметил и ответил:
– У меня сегодня не было Места.
– А разве так можно? – удивился журналист.
– Нет, конечно, – развел руками Александр, – но у меня не было выбора. Из-за моего дела я должен был выкроить себе один свободный денек. Я же не виноват, что этим днем оказался День Преодоления. К тому же, – по его лицу пробежала хитрая ухмылка, – мне нужно было поговорить со многими людьми. Ничего нет проще, чем говорить с тем, кто на своем Месте, в то время как ты вовсе без Места.
Александр замолчал. Он то ли упивался своей находчивостью и везением, то ли просто не решался говорить дальше. Пиар уже минут пять назад подметил, что парень явно увиливает от того дела, по которому сам же и пришел. Журналист вновь попросил его высказать дело. Но Александр, будто не расслышав просьбы Пиара, продолжил свою линию разговора:
– Я со всеми встретился, с кем хотел. Я виделся даже с теми, с кем видеться не хотел бы никогда. Хорошо, что они были скованы Местом… Но это, впрочем, еще более актуализирует мое Дело. А знаете, почему я должен был встретиться со всеми этими людьми именно сегодня?
– Нет, – вздохнул Пиар.
– Хорошо! – радостно воскликнул Александр. – А знаете, почему я прогулял Праздник, почему я нарушил законы Дня Преодоления, почему я не получил места?
– Очевидно, все по тому же, – вновь устало вздохнул Пиар. – Нет, не знаю. Почему?
Александр явно был обрадован.
–Значит, вы ничего не знаете? Последний вопрос: вы видели сегодня Гегена?
Пиара стала раздражать эта манера Александра играть в вопросы и ответы. Он ответил:
–Последний ответ: да, видел.
Тут парень внезапно посерьезнел и осунулся. Он вновь посмотрел на книги, затем – на Пиара, но тут же опустил глаза:
– Он вам все рассказал?
Пиар все более раздражался:
– Нет, он мне ничего не сказал, кроме того, чтобы я тебя не слушал, поскольку у тебя бредовые и абсурдные идеи. Теперь же я вижу, – Пиар почти перешел на крик, – теперь я вижу, что у тебя действительно бредовая манера вести разговор. Или ты сейчас же говоришь о своем деле, или я считаю, что оно меня не касается и занимаюсь другими делами.
Александр облегченно вздохнул и с улыбкой произнес:
– Это хорошо, что он вам ничего не рассказал.
Увидев, что Пиар направился к книжным полкам, Александр вскочил со стула:
– Моя просьба заключается в следующем. Я прошу вас, чтобы вы взяли меня завтра с собою туда, куда вы едете.
Пиар опустился на диван и задумался. Он сразу же вспомнил о желании Александра путешествовать.
– Там, куда я еду, необитаемых мест нет, – произнес он упавшим голосом.
– Это неважно. Я тут прочел – и вы оказались совершенно правы – в мире почти нет таких мест, – Александр был убежден в том, что он говорит.
– Зачем вам это надо? – Пиар вновь перешел на “вы”, сам того не замечая.
– Пиар, возьмите меня с собою! – взмолился Александр. – Я не знаю, честно не знаю, зачем мне это. Но если вы требуете объяснения, хоть какого объяснения, то я даю вам его: там, куда вы едете, все иначе. Я не знаю – лучше или хуже, но иначе. Я это понял тогда, когда увидел вас впервые, в Абгрюнде, в нижнем ярусе Гегена. Я хочу это Иначе увидеть.
– Объяснение, действительно, хоть какое, – усмехнулся Пиар и посмотрел на Александра. Тот неожиданно посерьезнел и произнес:
– В этом – моя судьба. Заберите меня отсюда. Я ничего не умею, но я быстро учусь. Вот увидите. В конце концов, – Александр вновь оживился, – если я вам буду мешать, то вы упакуете меня в посылку и вышлите в Абгрюнд на имя Гегена.
Пиар рассмеялся:
– А почему Геген так не желает твоего отъезда?
Александр задумался. Он стал расхаживать по комнате, подыскивая ответ. Наконец, он нашел его возле полки с книгами, не претендующими на мысли, но мысли все же содержащими:
– Гегену здесь хорошо. Ведь он приехал оттуда, из вашего мира. Ему здесь показалось лучше, чем там. И я не могу с ним спорить, ведь он утверждает, что на личном опыте убедился в правоте своего мнения. Я рад бы ему поверить, но хотелось бы узнать все наяву. Я хочу, может быть, стать таким же умным, как Геген.
Пиар с ужасом подумал, что ему бы этого хотелось меньше всего. Скорее, наоборот, Александр будет таким как Геген, если останется здесь. Надо его взять только для того, чтобы он не стал похож на Гегена. Миру станет только лучше, если одним Гегеном будет меньше – в этом журналист был абсолютно уверен. Сейчас ему предоставлялся случай что-то реально изменить в этом странном мире, изменить сознательно. И терять этого шанса Пиар не хотел.
– Ну так что? – с надеждой спросил Александр.
– Я беру тебя с собой, – вздохнул журналист и от волнения встал с дивана.
От восторга Александр, конечно же, не прыгал. Он просто подбежал к журналисту и с сыновней благодарностью обнял его. Пиар в смущении высвободился от объятий парня, и подошел к окну. Там было темно, как в Театре.
– Интересно, сколько сейчас времени? – задумчиво спросил Пиар.
– Какая разница? – радостно воскликнул Александр. Он беспрестанно ходил по комнате, освещая ее своим счастьем.
Пиару было приятно смотреть на этого счастливого человека. Пусть он с ним еще наберется хлопот – а это очевидно, – но теперь это было неважно.
– Такое, что нам предстоит долгая дорога, а потому надо хорошо выспаться, – с улыбкой ответил Пиар.
– Что вы! – вскричал Александр. – Какое выспаться?! Я уже наспался здесь на всю жизнь! Я вообще теперь спать не буду! – он на миг задумался. – По крайней мере, сегодня точно, – он стал спокойнее, – а почему вы уезжаете именно завтра?
Пиара этот вопрос обескуражил, и он ответил другим вопросом:
– Я не могу здесь долго задерживаться. К тому же, разве ты только сейчас не торопился уехать? Неужели ты еще хочешь здесь оставаться?
Александр испуганно остановился – до этого он ходил по комнате, – и вскричал:
– Нет, ни минуты более! Я имею в виду, почему вы не уехали раньше? Сегодня? Вчера? Или вы хотели остаться здесь на праздник?
Пиар подивился неосведомленности парня и объяснил ему, что поезда не ходили все эти дни и начнут ходить только с завтрашнего утра.
– Кто вам это сказал? – спросил Александр, улыбаясь.
– Служащий в гостинице. У него еще брат в баре работает. Ты его видел.
Александр задумался, а затем хлопнул себя ладонью по лбу:
– Конечно же! Дочь Гегена за ним замужем. Это Валентин.
Пиар ошарашено опустился на диван:
– У Гегена есть дочь?
– Конечно! Валентин, – Александр приставил к носу ладонь, изображая огромный нос В., – женился на ней три года назад. С тех пор они со стариком друзья.
– Подумать только, – произнес Пиар растерянно, – а я ничего об этом не знаю!
Александр странно посмотрел на журналиста:
– Значит, Валентин вам сказал, что поезда не ходят? Как вы думаете, зачем ему это было надо?
– Да, – ответил Пиар, – а что, это неправда?
– Конечно, нет! С тех пор как вы приехали, и как у меня появился шанс уехать отсюда, я каждое утро ходил на вокзал и любовался поездами. Я говорил себе: вот так однажды и я уеду на таком же поезде отсюда… Вместе с вами, конечно. Без вас я бы никуда от Гегена не делся. А вас он, кажется, боится… Так вот, и вчера, и сегодня я ходил к поезду.
Пиар все неожиданно понял. Встреть он сейчас Гегена, он бы отлупил его этой настоящей Вербергеновской тростью по его настоящему Боденскому телу. Но Александру этих подробностей осенения Пиара знать было необязательно.
Журналист поднялся с дивана и вновь подошел к окну. Там также было ничего не видно, там было ничего…
– Хорошо, если ты завтра со мною едешь, – строго сказал Пиар, пытаясь воспроизвести в голосе нотки тона Ши, – то сейчас же отправляйся спать.
– Слушаюсь! – по-военному строго отчеканил Александр, но тут же в нерешительности почесал затылок. – Где же я спать буду? В Абгрюнд нельзя… Впрочем, ладно.
Пиар несколько растерянно слушал Александра, он думал о Гегене. Но все же он незаинтересованно и весьма отстранено спросил:
– Тебе негде спать?
– Да нет, не беспокойтесь, – оживился Александр, – я найду где, – и он направился к двери.
Пиар также рассеянно спросил его:
– Значит, все нормально?
– Конечно! Все лучше, чем нормально! Мир просто блестит! – выпалил на прощание Александр и ушел.
Странно, мы с ним даже не договорились насчет завтрашнего дня, подумал Пиар, но тут же махнул рукой. Если этот парень так хочет уехать, то он наверняка найдет Пиара сам.
Журналист задумчиво прошел в библиотеку. Возле книг стоял дядя Ши, в руках он держал какую-то толстую книгу. Увидев входящего журналиста, он испуганно чертыхнулся и исчез из библиотеки, прихватив книгу с собой.
Пиар переоделся, выключил свет и лег на диван.
Сомнений не оставалось никаких. В. изначально был в сговоре с Гегеном. Именно потому им надо было оставить Пиара в городе на то время, за которое Геген успеет снова вступить в партию Боденов, вернуться к Вербергенам. Впрочем, последнее оставалось для Пиара полной загадкой. А то, что после Дня Преодоления – это чтобы наверняка. Однако журналиста не столько волновало, что его использовали, сколько то, что он лишил этих людей Прибывшего. Лучше бы убежать пешком на день раньше, лучше бы город остался совсем без Прибывшего, чем с таким Прибывшим. Правильно сказал Александр, не Прибывший, а последний…
Хлопнула входная дверь, вернулся Ши.
Почему такие как Геген всегда побеждают? Да, лучше забрать Александра, чтобы Гегены хоть раз проиграли.
В комнату вошел Ши. Он осторожно подошел к книгам и вышел. Скорее всего, он отобрал книгу у своего дяди и вернул ее теперь на место, – подумал Пиар, засыпая.
* * *
Пиару ничего не снилось. Впервые за свое пребывание в К. он, как показалось ему, выспался. И это даже несмотря на то, что его рано разбудил Ши, а вставать не хотелось. Но, тем не менее, едва придя в себя, журналист вскочил с дивана и протер глаза. Историк сообщил ему, что он уже приготовил завтрак. Пиар спросил, сколько сейчас времени, на что Ши заявил, что сейчас полвосьмого и через полтора часа поезд уедет. И, в зависимости от степени растерянности Пиара, сам Пиар либо уедет с ним вместе, либо без него. Журналист стал одеваться, Ши сказал, что ждет его на кухне.
Победить Гегена, победить Гегена! – проговаривал про себя Пиар эти два слова, одевшись, умывшись и выйдя на кухню.
Там за столом сидели Ши, его дядя и Нонейм. Последний вскочил из-за стола:
– Здравствуйте, Пиар! Дядя мне вчера вечером сказал, что вы уезжаете сегодня. Я пришел попрощаться с вами.
– Проводить в последний путь, – неожиданно сказал дядя Ши и мрачно рассмеялся.
Журналист со сна не оценил этой шутки. Он поблагодарил Нонейма за признательность и сел завтракать.
Пока он поглощал кофе и омлет, присутствующие молча пялились на него. В иное время Пиар бы разозлился, но теперь ему было некогда. Он быстро покончил с завтраком, поблагодарил Ши и пошел в комнату за сумкой.
Когда он вернулся в прихожую, все трое стояли уже здесь; причем, дядя Ши пытался проникнуть в библиотеку. Ши вбежал за ним и вывел дядю тогда, когда Пиар уже обулся.
– Пиар, вы чуть не забыли свой Вердикт, – сказал историк, протягивая Пиару лист Вердикта.
– Точно! – спохватился журналист, запихивая Вердикт в свою спортивную сумку. Он уже выходил, когда Нонейм сказал, что Геген передает Пиару привет и наилучшие пожелания в дорогу. Журналист поспешно ответил Гегену заочное “спасибо” через Нонейма, поблагодарил его и особенно Ши за то, что они так помогли ему здесь устроиться – и вышел на улицу.
Тут же его поджидал Александр с каким-то свертком в руках.
–Где твои вещи? – поинтересовался Пиар после довольно сухого утреннего приветствия.
– У меня нечто поважнее вещей, – загадочно сообщил Александр, помахивая свертком.
Журналист на это только пожал плечами. Они дошли до гостиницы и поймали такси.
– До вокзала, – бросил Пиар водителю.
Когда они высадились на вокзале, вокзальные часы показывали половину девятого.
Александр с видом знатока повел Пиара к кассам, где они приобрели два билета (платил Пиар). Журналист рассеянно сунул билеты в карман, и они пошли на платформу, где уже пыхтел серый поезд.
Найдя нужный вагон, они остановились – Пиар вспоминал, куда он засунул билеты. Билеты тут же нашлись в боковом левом кармане пиджака, а вместе с ними – белый запечатанный конверт.
Когда они заходили в вагон и искали свое купе, Пиар вспомнил, что получил этот конверт тогда, когда они бежали вечером из “Летописи Рима” вместе с Гегеном. Тут же вспомнился жест того мальчика-китайца, расцененный Пиаром как просьба скрыть от старика получение послания.
У них было двухместное купе. Едва очутившись внутри, Александр восторженно воскликнул:
– Как здесь здорово! Я ни разу в жизни не был внутри поезда. Правда, я заглядывал через окна снаружи, но здесь, внутри, все по-другому.
Пиар согласно кивнул, уселся, распечатал конверт и достал из него лист бумаги, исписанный от руки мелким почерком:
Пиар!
Если вы читаете это послание, значит, вы уезжаете из нашего города. Вполне возможно, уезжаете с этим несносным мальчишкой. Что ж, пусть он наберется ума.
Мне хочется сообщить вам одну тайну, которой не знает никто, кроме меня. Это касается Боденов.
Вы знаете, что Вербергены верят в то, что все, что есть вокруг – ненастоящее. В этом они преодолели Платона. Бодены же считают, что все вокруг настоящее, они в это верят.
Но я могу теперь уже сказать, что настоящего Боденов нет так же, как есть ненастоящее Вербергенов. Мы, Бодены, верим в настоящее, которого нет.
Если вы это поймете, то вам станет ясно: почему я за всю жизнь так и не выбрал чего-то одного.
Берегите Александра.
Геген.
Ниже стояла подпись старика, выполненная в виде крестика.
Значит, мальчик-китаец показывал на Гегена как на посылающего письмо, – первое, что пришло Пиару в голову после прочтения.
Его просто вывело из себя то, что, увозя Александра, он считал себя обхитрившим Гегена, а на деле старик это давно предусмотрел. Черт, этот Геген выиграл! Всегда эти Гегены побеждают!
Поезд тронулся, Пиар посмотрел в окно.
– Что, что-то важное? – спросил Александр, имея в виду письмо. Сам он заворожено глядел в окно.
– Нет, ерунда какая-то, – сказал Пиар, убирая письмо в карман. – Что там у тебя? – спросил он, указывая на сверток.
Александр отстранился от окна и довольно произнес:
– Как я и обещал, я не спал сегодня ночью. И вот результат, – сказал он, разворачивая пакет.
Там лежала трость Гегена.
– Ты украл ее?!– Пиар был поражен.
– Да! – гордо ответил парень и вновь уставился в окно.
Пиару это понравилось. Трость – вот чего не мог предусмотреть даже вездесущий Геген. Ну и пусть сам Геген не верит ни Вербергенам, ни Боденам… Благодаря этой трости, он добился принятия в Бодены. В Абгрюнде может так быть, что, по пропаже трости, Гегена выгонят опять.
Пиар с улыбкой посмотрел на Александра:
– Молодец.
Журналист взял в руки трость. Она была намного тяжелее, чем это казалось со стороны.
Поезд уже набрал скорость, и вид за окном перемещался теперь намного быстрее. Город уже остался позади.
Александр с тоскою посмотрел в окно и неожиданно спросил:
– Пиар, мы ведь вместе вернемся в Абгрюнд?
– А это зависит от того, что решит по этому поводу Геген, – задумчиво сказал Пиар.
Александр с недоумением посмотрел на него:
– А при чем тут Геген? Ведь Геген – не Бог. Вы-то – писатель, вы не должны так думать!
– Кто знает, Гегены сильнее Бога, – все еще не отрываясь от своих мыслей, произнес Пиар, поворачивая в руках трость.
Затем он опомнился и посмотрел на Александра. На лице журналиста отражалась стальная уверенность:
– Конечно. Мы вернемся в Абгрюнд.
Июнь – октябрь, 2001