Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2008
Татьяна Лебедева
Родилась в Саратове, закончила филологический факультет СГУ. В журнале “Волга – XXI век” публиковалась повесть “Кукушкины дети” (№9-10, 2007).
Сливовое пюре
Рассказ
Стояло очень жаркое лето, и деревья в саду изнывали.
Вишни вяли, не успевая дать плодам сочной спелости, яблони роняли зеленые яблочки, не в силах сохранить собственное изобилие, и только слива радовалась солнцу, жаре и влажной духоте сада. Ее зеленые ветви, набитые нереальным огромным количеством желтых ягод, все ниже клонились к земле, делая ее похожей на беременную красавицу, желающую поскорее освободиться от своей ноши.
Лена медленно ходила по дорожкам, задумчиво перебирая в уме те последние слова, сказанные два дня назад Сережей.
– Мне показалось, что наши отношения – это нечто большее, чем банальные чувства. Можно быть близким, но не испытывать таких ослепительных мгновений… Понимания… Проникновения… Мне кажется – это сильнее, чем физическая близость.
– Да, да – “высокие отношения”!
– Ты меня достаешь! За тридевять земель ты звонишь, говоришь всякие-разные вещи, а теперь иронизируешь. Чего ты боишься?
На самом деле Лена не боялась. Она просто перестала себя понимать. Эта жара действовала угнетающе. Два месяца без дождя! Кажется, еще немного – и сердце не выдержит. “Они оба, эти два сердца, мечутся просто от жары”, – думала Лена, прикладывая к животу руку.
Посмотрев на беременную сливу, Лена застонала. Она подошла, попробовала – кисло, но косточка отделилась мгновенно, значит, можно варить варенье. Казалось, что от этой мысли слива как-то пробудилась и затрепетала под рукой слабым дуновением жара.
– Ах, как жарко, – вздрогнула Лена, опять потрогала свой вздувшийся живот, принесла стремянку и стала собирать сливы, пожелтее.
Да, эти отношения с Сережей вдруг свалились на нее снова.
Когда-то давно, в пору их первой влюбленности, она испытывала уже нечто подобное. Ничего не объяснимо, все запутано, и неожиданно. Было состояние сплошного ожидания радости. Как будто бы она, радость, вот тут рядом, за порогом, вот там, только открыть дверь. Мгновения, когда он переступал порог их квартиры и попадал в поле ее зрения, то есть являлся, заставляли ее сердце останавливаться, и захватывало дух, и была полная свобода. Свобода от всего – от мыслей, от чувств, от понимания происходящего, а был только он – этот миг счастья, волшебный и глупый одновременно. Ей казалось, что она отрывается от земли и… прекрасное выражение: летит “не чуя под собой ног”.
Кажется, он ничего такого не ощущал, и постепенно Лена привыкла думать, что это свойственно только ей по отношению к нему.
Она всегда была настолько поглощена им, что никогда ни на что не претендовала, а только старалась понять его, вникнуть в ход его мысли. Он был необыкновенным, совершенно необыкновенным человеком, и у него была куча талантов. Его понять было непросто, но страшно интересно.
Он был заядлый математик, прирожденный, просто с ума сходил от математики, и после 7-го класса родители перевели его в спецшколу для одаренных детей. Это было здорово, и он радовался, и она радовалась. Они радовались вместе. Плохо только, что школа находилась в Москве. А это было далеко. Правда, он приезжал часто, даже вопреки разрешениям родителей, но все же больше он отсутствовал, и они грустили, загружая эфир глупыми разговорами ни о чем.
Лена тоже старалась учиться из кожи вон, но ее способности всегда были средними, и ни о какой спецшколе она не мечтала, да и мама особенно не интересовалась ее успехами – у каждого ведь своя жизнь.
Потом как-то все устаканилось.
В Лену стали влюбляться мальчики, она кому-то нравилась. Сначала она это игнорировала, потом из любопытства – коллекционировала и объединяла, потом стала присматриваться, то к одному, то к другому, сравнивала, но все было как-то не то, зато появилось много друзей – Лена умела дружить. А вот в личных отношениях, тет-а-тет, всегда не хватало чего-нибудь, а, главное, не было загадки того отдельного существа, загадки, которую хотелось бы разгадать. Все было поверхностно, как-то несерьезно, а иногда даже глупо.
А в Сереже загадка была.
Лена волновалась до умопомрачения, когда он звонил по телефону, потому что он почти всегда рассказывал что-то сверх-неординарное, и, даже на расстоянии, она чувствовала его внутренние вибрации.
Она закрывала глаза и слушала его голос, пытаясь представить себе, как он выглядит, на чем сейчас сидит, как размахивает рукой, или наоборот, прикрывает рукой трубку, чтобы другие не слышали. Однажды он рассказал ей о своих попытках вывести математическую формулу музыки Баха, рассказывал что-то о гармонии целых чисел, на основе которой строятся основные музыкальные постулаты классиков. Она потом каждый вечер лежала, закрыв глаза, и слушала в наушниках эту самую 565 фугу, испытывая странное ощущение раскрепощенности и полета куда-то туда, в высшие сферы.
Время от времени он приезжал с какими-то “твердыми намерениями”, которым не суждено было сбыться. Зато они ходили, бродили и разговаривали в любую погоду, и ногами измерили длину почти всех саратовских улиц. А может, сама Лена виновата, так как от радости одних только предположений об этих намерениях у нее захватывало дух, и его хватало для счастья. Тогда, давно, и нужно было это счастье как-то приватизировать, но не хватило ума или практичности.
Но это было давно, а сейчас она просто не понимала, что с ними происходит. Она тупо ела сливу и морщилась: “Все-таки еще не дозрела”.
Сейчас у них все было “в полном ажуре”. По отдельности.
Сережа давно жил за границей. Они оба были в браке. Лена серьезно, уже 7 лет, а Сережа как-то несерьезно, уже 3-й раз. Рассказывал, что расставался с женами он всегда легко и продолжал дружить потом с их новыми мужьями и детьми их мужей, и с ними самими, как будто не было никаких обид или размолвок. Он был легкий человек, и только с Леной все было нелегко.
Лена вспомнила, как после его отъезда за границу она тихо и долго остывала, вначале продолжая верить, что не все еще кончено. Но после его сообщения о первой женитьбе начала остывать быстрее и остыла почти до смертельной скуки и равнодушия ко всему.
После долгих лет забвения они случайно встретились в Крыму.
У Сережи тогда был медовый месяц со второй женой Мариной, и он опять жил в Москве, а Лена первый раз поехала с мужем на море.
Так получилось, что все или почти все вспомнилось – и разбередило, как будто не было этих лет разлуки, а было только желание видеть друг друга, говорить и смеяться. Лена никогда не была за границей, и Сережа рассказывал про разные города и страны, в которых он или жил, или приезжал туда на всевозможные невозможные конференции и встречи. Они вдруг вспомнили, как ни дня не могли прожить без новых стихов открываемых ими старых поэтов, и вспоминали эти стихи, и вспоминали, как Сережа пытался вывести формулы, похожие на стихотворные ритмы – хорей и анапест, и как им казалось, что он вот-вот совершит открытие и “проверит алгеброй гармонию”.
Муж Лены, Вадик, ревновал, новобрачная злилась, а им было невдомек, пока тогдашняя Сережина жена Марина не заявила, что или она или Лена. Тогда Сережа опомнился, стал шутить над ее ревностью, но через два дня они уехали из Ялты в Кореиз.
Три года замужества Лену порядком разочаровали, однако после этой встречи в жизни что-то изменилось. Теперь ей казалось, что все не так уж уныло, что жизнь не одно сплошное убожество, и что есть на свете что-то хорошее, и оно связано с детством и Сережей, и это чего-то стоило.
Потом Сережа прислал фотографию, сделанную в Ялте, где волна накрывает ее с головой, и Лена разозлилась, так как на фотографии она была слишком толстой и неповоротливой, как раскоряченная в воде корова.
На письмо она не ответила.
Потом он позвонил, и сообщил, что уезжает по контракту за океан, а перед этим заедет к родителям в Саратов.
Он пригласил старых друзей, и они все сидели за тесным столом в жару и ели, и пили, и желали ему успехов в “его нелегком, но праведном деле”, и он опять был свободен, то есть не женат. А она была с мужем, и Вадик опять, как тогда в Ялте, злился, и они ушли раньше всех, и Сережа, веселый, провожал их до самого троллейбуса, забыв про гостей, долго держал ее за руку, что-то продолжая рассказывать, а потом просто махнул рукой и ушел, не оглядываясь.
Дома муж молча швырял вещи, а она заплакала от обиды и несправедливости, и, вообще, от чего-то непонятного.
Потом прошло еще три года. И вот теперь он опять приехал. В этом году уже третий раз. Но сначала они переписывались по е-mail и перезванивались. Первое письмо Сережа прислал ей на общую их с Вадиком почту, потом она завела свой собственный ящик.
Если бы эпистолярный жанр снова был в моде, то Лена, наверное, писала бы письма каждый день. В письмах она могла рассуждать на любую тему, рассказывать все подряд – слов хватало. Но время изменилось, и теперь уже его не хватало на длинные письма.
Однако они писали друг другу каждый день. Иногда перебрасываясь короткими записками типа: “Погода шепчет, но дел невпроворот. До связи”, или: “Посмотри на сайте…, то-то…”, или “Все хорошо. Сегодня сдаю статью”. Иногда длинными письмами, например в субботу. Но каждый день обязательно. Время расходилось на несколько часов, и Лена всегда знала, когда он откроет ее письмо, и что-то в груди екало.
Последний раз он приезжал полгода назад, и тогда она уже была беременна.
Почти семь лет бесплодного брака, и вот “счастливый случай”, как сказал врач. Вадик ничуть не удивился, даже не переменил позы за компьютером, когда она ему об этом сообщила.
– Все в порядке, малыш, давай рожай.
И опять уткнулся в свой Интернет.
Но теперь ей было все равно. Появился смысл. И она сразу сообщила о нем Сереже.
Он выразил свой восторг, прислав веселую Рождественскую открытку с пляшущим младенцем. А потом приехал сам. И привез кучу подарков. Для всех. Он опять собирал друзей, и теперь Вадик отпустил ее одну, так как беременность была залогом всего, и он больше не злился.
На этот раз гостей было мало, и они вдвоем весь вечер просидели в углу, рассказывая друг другу то, что не напишешь в письмах, даже самых откровенных, потому что сидеть рядом и слушать, и ощущать прикосновения и взгляды – под это можно и помолчать. Но хотелось разговаривать, и Лена подумала тогда, что ему там, за рубежом, в той его прекрасной жизни, не хватает все-таки этого простого русского трепа, или разговора “по душам”, как принято говорить.
Сейчас, здесь в саду, ей было удивительно спокойно. Однако беременность подходила к концу, навевая страхи. Живот стал большой и неудобный, а она двигалась по саду осторожно, боясь оступиться и покатиться незнамо куда, как колобок. Вечером, ворча, рассматривала старые фотографии, представляя себе, как будет выглядеть их с Вадиком ребенок, и нашла ту, которую когда-то снял Сережа в Ялте, и удивилась, что казалась себе толстой.
Сережа приехал неделю назад без предупреждения и завалился к ним домой вечером с букетом дурацких лилий, которые страшно воняли, а она теперь не переносила никаких запахов, даже хороших.
Дома никого не было, и от неожиданности его прихода, от своего задрипанного вида в старом халате и от запаха ненавистных лилий она расплакалась. Он утешал ее, посадив к себе на колени, как маленькую, распустил волосы, легонько целовал в спину. И приговаривал: “Все хорошо. Все прекрасно”.
А Лена успокоилась и закрыла глаза, и ей казалось, что они плывут в лодке по Хопру, и солнце светит ей в спину, а Сереже прямо в глаза, и он жмурится, как кот, а поэтому гребет неровно, и лодку поворачивает вправо, и они натыкаются на корягу и чуть не переворачиваются, а вокруг речные лилии и кувшинки.
Потом он вышел на балкон и просто бросил букет вниз: “На могилу всего вонючего”.
Потом они пили кофе, и она переоделась в новое платье, купленное “для выхода”, и опять все было здорово.
Бродя по саду, Лена все время натыкалась взглядом на сливу, и ей казалось, что необходимо, очень важно сохранить урожай, так старательно вынашиваемый этим молодым деревцем.
Она каждый день обрывала ягоды с одной из веток. Ветка распрямлялась, и Лене казалось, что слива ей благодарна.
Сначала она варила варенье. Простое – кило на кило, ягода – сахар. Потом варенья стало слишком много. Банки стояли повсюду, да и запасы сахара поиссякли, и она решила делать сливовое пюре. В старинной книге прочла рецепт, где нужно было сначала сливу отваривать, затем протирать через сито, а затем снова варить уже без косточек и кожуры, добавляя специи, сахар и соль. Кроме сливы, всего остального нужно было немного, а это значит – экономия.
И Лена стала фантазировать. Во-первых, она все упростила: пропускала сливу без косточек через блендер, а потом варила, добавляя сахар и корицу, если хотела сделать пюре сладким, или зелень, чеснок и красный перец, чтобы оно было острым, и могло сгодиться для мяса или рыбы. Лена вкладывала в свои рецепты какие-то особые чувства к сливе.
Количество банок увеличивалось.
А сливы на дереве все не кончались.
Свекровь и муж, приехавшие на дачу, ахнули, пораженные объемом приготовленного сливового пюре.
– Ты сошла с ума на почве беременности, – сказал Вадик, – кто это будет есть? Лучше бы в доме прибрала, а то куда не сунься – сплошные банки.
– А ты попробуй, – улыбнулась Лена, намазывая пюре с базиликом на поджаренный хлеб.
Сережа приезжал на стареньких отцовских “Жигулях”, оставался целый день до позднего вечера, гулял с ней по саду, водил на речку и в деревню за хлебом и молоком, и беспрекословно пробовал все виды сваренного сливового деликатеса.
Он так и сказал: “деликатес”.
– В Штатах такого и не едали. Там все искусственное. Дашь с собой хоть баночку.
У Лены радостно забилось сердце.
– А можно две? В самолет пустят?
– А я их – в багаж.
А потом они поссорились. Как-то слово за слово… Она пребывала в состоянии ожидания, и ничего не хотела решать, а он хотел, чтобы она сейчас же, сегодня, уехала с ним сначала в Саратов, а потом туда, за моря-океаны. Это было глупо, так как она еще не всю сливу обобрала, да и ребенок должен был родиться скоро, здесь, на родине, и вообще, это было детство, которое кончилось там, давно, в другой жизни.
Он уехал разозленный, а она пошла и прилегла в тенечке, и все смотрела на сливу, и ей казалось правильным то, что она ему сказала, но было грустно и радостно, так как мечты все же могли сбыться, и это немножко утешало. Потом пришел соседский кот-подлиза, и пришлось встать и разморозить ему сосиску.
Вечером Сергей сидел на кухне у Вадима, и они пили. Кондиционера не было, и, по мере опьянения, они постепенно разделись до трусов. Водка была ледяная из морозильника, а малосольные огурцы, сделанные Ленкой, хрустящие.
Все – классно!
Но на душе опять та паршивая неуверенность, которая всегда мешала ему жить. Вадим был отличным человеком, очень неглупым, и, кажется, в глубине души сочувствовал Сергею. Его сочувствие Сергей воспринимал как превосходство, и это выводило из себя. Хотелось сказать гадость, но воспитание не позволяло.
Говорили об Америке и Штатах, в частности. Говорил в основном Сергей, рассказывая о работе, о возможностях и “американском образе жизни”. В этих рассказах даже ему самому все казалось сладенькой сказочкой, и было противно, как будто он хвалился чьими-то чужими заслугами. Он ободрял и подначивал Вадима, заманивая перспективами работы программиста. Вадим посмеивался, потом помрачнел и спросил в лоб:
– Ты честно скажи, че ты ездишь сюда, если там так здорово?
Помолчали.
– Я жену твою люблю, – вдруг сказал Сергей, и ему резко заплохело.
На прощанье Вадим все-таки пожал ему руку, и просто без всякого сочувствия сказал:
– Ты знаешь, всякое бывает. И Ленка тебя тоже по-своему любит. Но лучше ты ни на что не надейся. Поезд ушел. И давай, там держись в своей Америке, духом не падай. Помни, родина осталась, и мы по ней ползаем. Так что, если что, приезжай…
В самолете времени было много, и Сергей сразу открыл note-book, чтобы дописать статью, которую давно ждали в научном издании Калифорнийского университета, где он подвизался профессором на спецкурсе.
Но в голову лезло одно и то же: вот Лена идет по саду, халат на пузе расстегнулся, она запахивает его рукой и краснеет, вот она показывает на звезды, спрашивая, какие звезды он видит там за “морем-окияном”, а он не знает, так как на звезды смотреть некогда, вот она опять накладывает ему в розетку сливовое пюре и вдохновенно рассказывает очередной рецепт.
И ему вдруг становится душно в салоне самолета и хочется сейчас, немедленно, дернуть вон ту красненькую ручку и мягко на парашюте спланировать прямо в душный сад. Вернуться и остаться, и держать ее за руку, когда она поедет на каталке в родильное отделение, хочется наклониться к ней и шептать что-то, безразлично что, только чувствовать ее дыхание и тихий голос, и видеть эту слабую, робкую надежду в глазах.
В Нью-Йорке он окунулся в работу, и больше ни о чем не вспоминал.
Каждый день он писал ей и получал письма. А раз в неделю звонил. И этого было довольно.
И она была ужасно спокойна, только время от времени начинала скулить тихо-тихо, и сразу вешала трубку, ссылаясь на помехи. Она всегда была такая – не хотела вешать на него свои настроения, плохие.
18 августа Лена написала, что сегодня ему нужно обязательно съесть сливового пюре за ее здоровье, так как она отправляется в роддом прямо сейчас на машине скорой помощи, которая никак не приедет.
Лена, которая мучилась уже с ночи, обрадовалась, когда приехала “скорая”, и, расслабившись, задремала по пути в больницу. Но ребенок не хотел, что бы она дремала, и снова начал проситься наружу. С носилок встать она уже не смогла, и ее понесли два жизнерадостных бугая, уговаривая не волноваться. Занесли прямо в предродовую палату и стали быстро переодеваться и мыть руки, посмеиваясь над ее страхами, приговаривая: “Все будет хорошо, мамаша. Ребеночек-то не первый?” А когда узнали, что первый, то бодро стали увещевать, “что все равно ничего, и все обойдется”. Эти слова ее как-то не утешили, но болтовня двух пышущих здоровьем санитаров ее отвлекала. Когда же они перешли вместе с ней в родилку, оказалось, что они и есть те самые врачи, которые будут принимать у нее роды. Все было так необычно, что она только слегка повозмущалась, но вскоре от боли и беспрестанных команд: “тужиться и дышать”, забыла о своем возмущении.
Письмо он получил с опозданием на 6 часов, из-за разницы во времени между Саратовом и Нью-Йорком.
Он тут же позвонил, узнать – как там, но никто не ответил. И вдруг он заволновался. Его прямо трясло. Руки дрожали, и стало реально плохо.
Он вдруг вспомнил, как когда-то давно, когда он только что уехал в Москву учиться, он сильно затосковал и без спроса приехал повидать Лену. Родители его тогда были начеку и бдели за их отношениями, поэтому домой он не пошел, а дождался ее у школы, и они почти целый день бродили по городу. Стемнело рано, стало холодно и ветрено, так как наступил октябрь. Волга была черной. Глаза Ленки блестели в темноте и отсвечивали какими-то зелеными искрами. Они шли по нижнему ярусу Набережной и время от времени наклонялись за парапет и глядели в воду. Течение было быстрым, и вода притягивала и пугала. А ему вдруг захотелось какого-то геройства.
Ему всегда не хватало уверенности в себе и в людях. Всегда он чего-то опасался, и в чем-то сомневался, но с Ленкой было все по-другому.
Сергей закрыл глаза и представил себе, как идет по узкому парапету, а она испуганными глазами умоляет его слезть. Сердце даже сейчас съежилось от волнения и страха.
“Леночка, – взмолился профессор Калифорнийского университета, – милая моя, пожалуйста, держись!.. Роди уже кого-нибудь – и баста!”
– Я что-то должен сделать!?.. – вспомнил он. – Сливовое поре, – и стал искать банку.
Их должно было быть две. Кажется, он угощал Лизу – падчерицу, но где же вторая? Ага, вот она! Скорее! Банка плохо открывалась, и надо было поддеть крышку ножом. Вот, сейчас, где ложка? За твое здоровье, девочка моя! Он положил сливовое пюре в рот и закрыл глаза, желая прочувствовать вкус, как делал это на даче, когда Лена кормила его из ложечки, и… от неожиданности вдруг сразу проглотил яство.
Потом налил в стакан воды и выпил залпом.
Пюре оказалось очень острым. Оно было кислым и острым одновременно, пряные травы и чеснок, придавали вкусу несомненный оттенок изысканности. Но, боже мой, Ленка явно переложила жгучего перца! Вот те на!
…Потом наступил момент, когда ни дышать, ни, тем более, тужиться Лена уже не могла, и она просто отлетела на минутку от измученного тела, повыше кресла, над лампой, которая все время светила и слепила ее в ее мучениях. В этот момент он и появился на свет. Это очень правильное определение: появиться на свет, потому что он вышел головкой вперед и его сразу ослепили эти дурацкие лампы, и он, естественно, заорал и задергался, а вокруг него крутилась какая-то уж слишком большая и подвижная фиолетовая змея-пуповина. Лена тут же ринулась вниз, к нему, защитить, закрыть от ламп, от всего, что могло бы помешать ему чувствовать себя здесь уверенно, хорошо и покойно.
…Выступили слезы, но он упорно продолжал поглощать пюре и звонить в Саратов. Звонил и ел, пока не съел всю банку.
Наконец, на том конце ответили. Это был Вадик.
– Мальчик! – радостно кричал он, – 50 см, вес – три шестьсот…. Было трудно, но сейчас – более или менее. Ленка хочет назвать его Сергеем. Ты не возражаешь? Что? Не слышно…
Сергей чувствовал, что должен сказать что-то значительное, но в горле пересохло, а во рту горело…
– Нет, – сказал он, вытирая сливовые слезы.
– Не слышу! Алло…
– Да, я – за! – крикнул Сергей в трубку. – Передай ей, что сливовое пюре удалось. Скоро приеду… Приготовь пару банок… поострее!
28.08.07
г. Саратов