Евгений Заугаров
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2000
Евгений Заугаров
Новый год
Вечером, сер как зола
и с равнодушием мула,
я изучал из угла
форму стола или стула.
Я предавался зиме.
Лампочки свет излучали
и, привыкая ко тьме,
долго меня изучали.
Плыло пустое окно
в угол. А после урока
было сухое вино.
Воспоминанье порока
и ожиданье беды
вышли из чёрного хода.
Видимо, это следы
старого года.
Борисоглебск
Что я помню? Старый проржавевший
элеватор, съеденные солнцем
крыши, страшные, красные зданья
бывшей компартии. Как подъедешь
к одному из них, тотчас над крышей
взмоет стая вороноподобных
птиц, похожих на кускообразный
пепел, что вышвыривают печи,
не переварившие его…
Встретишься ли взглядом с человеком,
медленно идущим по дороге
(тянет сумка, полная бутылок),
иль с каким-то велосипедистом,
так и не сказавшим ничего.
Медленно достанешь сигарету
из кармана, выронив таблетку
анальгина. Да и сигарета
что-то плохо тянется, сыра.
Куришь её полчаса, вдыхая
большей частью пыль Борисоглебска.
Скоро ночь. На западе — огни.
Говорю, что завтрашняя жизнь
существует только в настоящем
времени, подобно чувству боли.
Боль напоминает о себе,
так или иначе, постоянно.
Ночью, вытесняемая сном,
обещает возвратиться завтра,
что всегда с успехом выполняет,
жаль, что не без помощи людей,
на которых не может подняться
шариковая моя рука.
* * *
Тогда, когда тебя я потеряю,
я напишу тебе стихотворенье,
поскольку я такой же, как и все,
и счастья своего не понимаю,
пока его держу в своих объятьях,
пока я сознаю его пределы,
которые являются тобой .
Забудешь ли меня? Не верю! Нет!
Что можно потерять из поля зренья,
из памяти навряд ли потеряешь.
И значит, я по-прежнему с тобой,
по-прежнему — в мечтах ли, наяву ли —
иду с тобой по улице. Рука
в руке. Сияет солнце. Перед нами
шагает наша сдвоенная тень.
* * *
Почувствовав тающий март,
хозяйка открыла окно:
внизу, на пригорке дома
чернели, в них пили вино
весенние люди как прежде.
Страницы прочитанных книг
взлетали, как птицы, и вежды
лукавились. Слышался крик
скворца. Оголённые пляжи
похожи на спящих людей
средь белых медведей, и даже
уснул пароход на воде.
Расправили плечи дома,
остыли забытые печи.
Все слушают, как зима
кричит на белом наречии.
И видели камни — дома
окрасились в цвет горизонта.
В огромном окне ты, и мама,
и дворик, заснятый на плёнку
фотографом с длинною гривой,
и мама накрасила брови.
Ты кушала синие сливы —
весь мир в фиолетовой крови
зимы, перерезавшей вены.
Гудки поездов — это стоны
земли и зимы. Запах глины.
Замёрзшие, стонут понтоны
на речке. Их плачи-капели,
наверно, послышались вам,
но вы в это утро посмели
спуститься на землю, к домам,
смеяться, считая по пальцам
их окна и двери, и камни,
соседок, сидящих за пяльцами,
аквариумных рыбок и дафний,
и пьяные возгласы “Вира”
весенних строителей мира.
* * *
Около полуночи. Момент
времени, когда струя воды,
выбежав из крана, не успела
пасть на светло-бежевое дно
раковины. Пыльный таракан,
чувствуя неладное, несётся
прочь от электрического света.
И в глазах включающего свет
человека — молния руки,
как ярко-зелёное растенье.
На полу, частично — на стене
тень шевелит пальцами. Направо —
пальцами захватанная дверь,
яркие цветы обоев — кухня
три на три. За окнами висит
снег, как отраженье занавески,
словно и по эту и по ту
сторону окна — всё тот же снег.
Снег да лампы свет. И заметает
снегом отражение моё.
* * *
Тени старого города,
деревянного города-сумрака,
утонувшего в прошлом…
А когда-то здесь бегали отроками
деревянные веки свои
пережившие всуе
старики и старухи.
Деревянная склизь,
деревянные кости и жилы —
моя главная жизнь,
и моя колыбель, и могила.
Город памяти мёртвых,
город утро и вечер живущих,
город день молодеющих,
город сумерки тёмного дерева.
Деревянный мой город
погребальные носит одежды,
и опущены вежды
в беспощадную чёрную землю.
* * *
Под зуд трансформатора —
мозги как подшипники ржавые.
Мозги — ротор, череп — статор.
Желудок о чём-то взывает гнусаво.
На столе объедки, остатки водки,
слёзы катятся из глаз сыра,
улыбка на морде солёной селёдки,
остов обглоданный в луже кефира.
За окном, на улице — взгляды помойки,
за нею — завеса туманной гнили;
обедают нечистью быстрые сойки,
помои за ночь колом застыли.
А дальше пойдёшь — рычанье составов,
где пьянь спускает последние воды,
визг и скрежет деповских литавр
и перебранка стрелочных переводов.
Капель раздаётся раскатистым кличем,
и в унисон с ней зевает сторож.
Стеклотарную россыпь исследует нищий.
Холодно утро — холодная морось.
Скоро накроет рваниной синей,
и задымятся в домах голландки.
Жизнь убегает сходящейся линией,
переночёвывая на полустанках.
* * *
Выглянуло солнце… Как я мог,
как я жил до этого — под серым-
серым небом, в духоте земли,
никуда не глядя, не надеясь
ни на что? Ведь я, скорей всего,
и не помышлял о том, что в мире
существует солнце, а теперь
думаю о том, что, кроме солнца,
в мире нету ничего вообще.
Всё, что я имел несчастье видеть,
мне приснилось. Вся моя пустая
жизнь иссякла, сгинула, забылась,
растворилась в тёплом жёлтом свете.
Вижу магний верхних этажей,
вижу свет на телеграфных вышках,
лает освещённая собака,
под окном оранжевые люди.
И — какое счастье к ним спуститься!
………………………………………..
Это мне когда-нибудь приснится!
* * *
Небо успокаивает. Там
есть одна звезда, она зовётся
счастьем, я бы так её назвал,
потому что, глядя на неё,
забываешь обо всём на свете.
Счастье заключается не в том, что
мир перестаёт существовать,
даже если стал невыносим,
но в приобретении чего-то
нового, прекрасного, а может
быть, существовавшего в тебе
вечно, только ты не знал об этом.
Человек не помнит, что он счастлив.
Чтобы вспомнить, надо всё забыть,
даже ту далёкую звезду,
что, скорей всего, давно мертва.
Да и не особо это важно —
есть она на свете или нет.
Тёплая осень
Встать и уйти помешала усталость,
что мне ещё оставалось?
Я никогда не узнаю, что выбрать.
Осень как тухлая рыба…
Эти слова я твержу про себя:
в окнах напротив семья
только что, видно, закончила ужин,
свет в ванной комнате включен.
Мальчик открыл и закрыл холодильник…
Сумерки. Несколько синих
звёзд появилось над радиомачтой…
Трудно сказать однозначно —
может, и поздно мне думать о выборе.
Так понимаю, что прибыли
это не даст, но осталась уверенность
в том, что в какое-то время
явится кто-нибудь и обязательно
скажет: “всё правильно”.
22 марта 1992 года
Здесь, в комнате, так тихо в этот час,
что слышно, как покалывает печень.
На фоне мира выделиться нечем —
ни ликом бледным, ни сияньем глаз.
Но, и закрыв глаза, не перестать
быть частью мира, твёрдою, нетленной,
и не спасёт ничто. Во всей вселенной
останется лишь ручка и тетрадь.