Журнальный зал, "Волга" 4'2000 / "ИнфоАрт"
Опубликовано в журнале Волга, номер 4, 2000
«Ланч»
Марина Палей
Ланч
Марина Палей
I Я люблю этот цвет абрикосов и персиков, по сути, солнечный свет. Пройдя сквозь тёмные лабиринты живородящих веществ, свет почти не изменяется под влиянием влажного состава плодов и выходит на поверхность фрукта в сгущённо–первозданном виде. Вот такого именно цвета моя любимая скатерть, которую я сейчас расстилаю на овальном, перешедшем мне по наследству, столе. Поверх скатерти я ставлю изящный серебряный поднос старинной работы, начищенный мной с особенным тщанием для сегодняшней трапезы. На поднос я кладу плотную, пропущенную в опаловое кольцо, поблёскивающую крахмалом салфетку, такого же цвета, как скатерть, и, рядом с ней, ставлю крупную серебряную чашу для фруктов. Справа от чаши я кладу новенький нож, купленный мной по случаю у японских торговцев зонтиками и веерами. Он завёрнут в тончайшую папиросную бумагу, которая должна скрывать его чуть звенящее лезвие, — но сизоватое лезвие всё же чуть просвечивает сквозь вздрагивающую плёнку.Гхор–жагра, — желаю я себе приятного аппетита на языке узгурских каннибалов, — гхор–жагра. Но аппетита нет, как не было его вчера, и, как, видимо, вовсе не будет завтра.
Я внимательно смотрю на нож и вижу своё отражение в глади серебряного подноса. Серебро начищено так хорошо, что моё лицо повторяет себя без малейшего искажения, с точностью до мельчайших морщин, которые, благодаря природе зеркального материала, обретают окончательную законченность и значимость прорисовки.
Странно: это лицо плавало там, внизу, словно бы в полынье, на всём протяжении моих медленных приготовлений. Тем не менее, я заметил его только сейчас, именно в тот момент, когда, казалось бы, забыл себя окончательно.
Меню моей жизни было довольно прихотливым. Я слыл гурманом, изощрённым гурманом, по крайней мере, мне точно так и казалось. И я не могу назвать определённый момент, когда я ощутил словно подмену всех своих чувств. Конечно, подмена эта произошла вовсе не сразу. Она накапливалась под спудом, словно природа желала мирно продемонстрировать освящённый законами диалектики переход количества в качество.
Но переход этот оказался для меня далеко не мирным. Я долго и жестоко болел, а когда, как мне показалось, выздоровел и даже окреп, то обнаружил, что нахожусь словно бы в пустом, давно убранном поле, и виден сукровичный закат, и нет ни единого признака, что из этого места можно уехать.
Ночь была чужая, беззвёздная, с мелким дождём. Я потерял ощущение тела, душа моя спала, и я не страдал. Рассвет взошёл двойником заката с другой окраины поля. Я увидел, словно со стороны, свои руки и ноги, и помню, меня поразила их форма, а цвет мне показался таким странным, что я даже вскрикнул. Чуть позже я увидел себя в толпе людей, у всех них были такие же руки–ноги, как у меня, вообще внешне было много схожих черт, почти всё телесное было схоже, и это привело меня в недоумение, которое сразу же стало порождать какое–то смутное беспокойство. Потом я помню себя за столом какой–то конторы, напротив меня сидит человек, такой же, как я, он открывает рот и говорит слова, потом я открываю рот и говорю слова; часть слов, мы, время от времени перебивая друг друга, произносим вместе. Вокруг нас, за столами, тоже сидят люди. Я снимаю трубку телефона, закуриваю, говорю слова, передвигаю бумаги, держа в поле бокового зрения свои наручные часы, и тут, провожая взглядом секундную стрелку, начинаю ощущать, что смутное моё беспокойство, со скоростью этой тоненькой красной черты, неудержимо перерастает во что–то другое, чему нет настоящего имени. Одна часть моего существа продолжает курить, щурить глаза, щёлкать клавишами компьютера, перебрасываясь словами с соседним чиновником, в то время, как другая, полностью ей равноценная…
Несколько позже это довольно сложно было объяснить даже себе. Ужас заключался больше всего именно в невозмутимой обыденности происходящего. Моя телесная часть продолжала спокойно и ровно строчить биржевой бюллетень. Это были зернистые строчки, переходящие местами в короткие, выделенные жирным шрифтом столбцы. Другая же моя часть… некая словно вычерпнутая из меня сущность… оказалась, условно говоря, наверху. (Это был, повторяю, условный верх, — условно взятое мной, для перевода в человеческие категории, направление пространства.) Итак, другая моя сущность находилась везде и нигде, в какой–то очень конкретной, но, вместе с тем, неопределяемой и навсегда неуловимой точке, невыразимо далёкой, откуда, как я чувствовал, нет возврата. Какое–то чувство подсказывало мне, что нынче происходит лишь репетиция, блиц–обучение, п о к а з; это подтверждала и та часть моего существа, что, вполне сохраняя и осязание, и осязаемость, продолжала бесстрастно выщёлкивать цифры.
Стало быть, п о к аз… Мне показали… Сколько это, кстати сказать, длилось?
Т а м мне показали…
Это был эпизод как бы пятнадцатилетней давности, если отсчитывать от вех физического тела, которое продолжало деловито пощёлкивать клавишами, и это был эпизод, у д а л ё н н ы й н а в е к и, б е з в о з в р а т но, б е с с р о ч н о от страшного вещества души, для которой и осуществлялся весь этот п о к аз.
Я видел себя на кухне, рядом со своей первой женой. Мы ели то–то и то–то, потом она открыла наш холодильник и достала то–то. Я сказал ей то и то. (“Знаешь, эти помидоры как–то помясистей вчерашних, но немного, вроде, сластят”.) Она сказала то. (“А ты посоли”.) Кошка в это время стала проситься на улицу. Я её выпустил. Вернулся на кухню.
Все наши действия, все виды предметов, продуктов и блюд, все слова, все звуки и запахи были резко определены благодаря точнейшей наводке моих чувств, и, если не все их называю словами, то лишь потому, что под углом земных представлений, в этой сцене не происходило ровным счётом ничего.
В то же самое время мне давалось некое знание (оно было дано с первой же секунды п о к а з а, а дальше эта пытка лишь длилась), мне было дано, пожалуй, самое важное знание из тех, что человеческое существо невольно (и подневольно) добывает на протяжении всей своей жизни.
Здесь важно пояснить разницу между знанием и информацией. Знание есть болевая собственность сердца. Сердце является единственным органом знания, как органом земного зрения является глаз. Но сердце не справляется с хранением этой болевой собственности, потому что это хранение требует от сердца всех его усилий, без остатка, а земное сердце вынуждено пожизненно работать для прокорма человечьего мяса. Поэтому сердце время от времени сбрасывает своё знание в мозг, где оно мгновенно становится голой информацией. Эта холодная информация, хранимая в мозге, находится как бы вне самого человека, и несмотря на то, что мозг человека размещён внутри черепной коробки, информация пребывает словно снаружи от человека, как, скажем, данные в библиотечной картотеке или на дискетах компьютера — таково свойство информации, — и только знание способно помещаться внутри человека, потому что именно сердце помещается внутри него. (Это тоже часть того знания, и она была дана мне отнюдь не в словах. Переводя сейчас эту часть знания в слова, я, конечно, уничтожаю её.)
Итак, жена, кухня, холодильник и кошка. Этот эпизод был вовсе не из тех малозначительных бытовых картинок, которые, неизвестно почему, запоминаются на всю жизнь. Напротив, эпизод относился как раз к тем девяноста девяти процентам, что стираются земной памятью напрочь, причём почти в первые же часы.
…Я вижу себя за клавиатурой компьютера, в то время как “другое я” пытается словно бы увернуться от длящегося п о к а за, что невозможно, так как то, “другое я”, абсолютно бездвижно, не имеет очертаний, которые могли бы изменить своё положение, не имеет глаз, которые можно было бы закрыть, и не имеет мозга, который можно обманывать; а п о к а з длится, я расписываюсь в бумагах, принесённых моим коллегой, таким же чиновником, как моё “первое я”, п о к а з длится, чиновник рассказывает анекдот, моё “первое я” слушает и хохочет, моё “другое я ” зрит в то же время эпизод н а в с е г д а п о г а с ш е й д л я м е н я з е м н о й ж и з ни, эпизод из кровной моей книги, данной мне лишь для прочтения, прочитанной до конца и закрытой.
“А теперь ты, расскажи–ка этот… как там ещё… про лягушку… ” — просит коллега, и моё “первое я”, не оставляя при том клавиш, сигаретку, а также привычный прищур, и, для порядка чуть поломавшись, с небрежной ленцою заводит: ну, значит… одна интересная леди… в возрасте… гуляет себе в лесу и видит… ну, значит, лягушку, которая как раз пересекает тропинку. Лягушка открывает рот и говорит: поцелуйте меня, дорогая леди, и после этого я превращусь в прекрасного принца. Ну, леди стоит на месте и никак не реагирует. Тогда лягушка говорит: поцелуйте меня, пожалуйста, милая леди, и я гарантирую Вам, что незамедлительно превращусь в прекрасного принца! Но леди стоит на месте, причём даже не отвечает. Тогда лягушка взмаливается: милая леди! неужели Вам так трудно поцеловать меня один–единственный раз?! неужели Вы действительно совсем не хотите, чтобы я, на Ваших глазах, превратилась в молодого прекрасного принца, равных которому нет во всём мире?!! Тогда леди открывает свой рот и медленно так говорит: “To be honest… at this stage of my life… I am more interested in speaking frogs”*.
Коллеги за соседними столами одобрительно, то есть подчёркнуто физиологически, смеются. Они любят эти сытые штучки, выковырнутые из иллюстрированных журналов. Моё “второе я”, скорбное, безутешное, продолжает между тем испытывать на своей шкуре белое объятие вечности. “А про цыплёнка?.. ну, тот, про цыплёнка…”
Нет проблем.
Ну, значит, лежат в рефрижераторе супермаркета два таких абсолютно разных цыплёнка; один такой тощий–тощий, такой весь синий–синий, просто синюшный, сухой такой, как пергамент, страшный, — а другой такой красивый, упи–и — итанный, такой весь из себя бройлерный, ро–о–озовенький, здоро–о–овенький, — такой, словно облит весь под кожей сливочным жиром. Ну и этот, красивенький, задирает того, доходнуго. Он говорит: почему ты такой тощий, синий, синюшный даже, сухой? То ли дело я: такой ро–о–озовый, весь из себя здоро–о–овенький, упи–иитанный! А ты? Ну и так далее… А тот, синий, молчит–молчит, терпит–терпит, а потом, с достоинством так, ему отвечает: “But then… (я горделиво вздымаю голову)… but then… (держу паузу, краем глаза отслеживая реакцию)… but then, sir, you know, I had a natural death”**.
Затем я помню себя в этой квартире, какую снимаю до сих пор. Я сижу неподвижно в углу комнаты, как–то мало её узнавая. Не могу сказать, сколько времени проходит в таком отчуждённом оцепенении. Наконец я заставляю себя встать. Мне кажется, сама конфигурация этой комнаты вовсе не та, не прежняя; стоя в дверях, я с раздражением замечаю, что то ли пол чуть приподнят, то ли опущен потолок; тело тоскливо мучается неуютом и как–то не вписывается в эту новую тригонометрию, притом моя рука не помнит, где находится выключатель, колено забыло индивидуальную потребность двери быть подталкиваемой при каждом открытии–закрытии; в кухне оказывается, что у меня утрачен автоматизм включения газа, воды, вентиляции, я забыл особенности привычных доселе предметов и вынужден думать обо всех этих мелких вещах, словно нахожусь в гостях у неблизких людей и опасаюсь попасть впросак.
Я что–то бесчувственно проглатываю, запиваю, кажется, водой и опять направляюсь в комнату. Я вышагиваю по коридору, как сам себе чужой автомат и, подойдя к углу, где сидел прежде, не сажусь, а неожиданно для себя поворачиваюсь и шагаю в противоположный угол. Так начинается это страшное, безостановочное возвратно–поступательное движение по диагонали, которое заканчивается только утром. Ноги у меня совсем деревянные, я не чувствую тела, и от этого ещё резче проступает присутствие того, “второго”, который уже вернулся из ознакомительной командировки и теперь отчуждённо–насмешливо наблюдает за “первым”.
Итак: сколько же времени, в его земных величинах, длился п о к а з? Минут семь, не больше, тому есть множество прямых доказательств… И что же дальше? Каково вынесенное мной знание? Что именно я понял?
Я понял, что кухонный эпизод был жёстко запланированным в большом, но, как было наглядно продемонстрировано, вполне даже конечном тексте, — назначен, вписан и полностью осуществлён. Он оказался н е р а з р ы в н о связанным с цепью всех предыдущих и всех последующих эпизодов, то есть с цепью строк, пульсирующих под обложкой жизни. Своим чтением я прожил, пожрал, я полностью уничтожил их. Очень страшно читать заранее написанную о себе книгу. Но не найти слов, чтоб выразить, каково это смотреть на неё со стороны, когда она уже прочитана до конца.
Что чувствовал ты во время п о к а за? Я чувствовал грусть. Но природа её была совсем иная, нежели природа земной грусти. Откуда же взять мне правильные слова? Я чувствовал тоску и слёзы. Но и тоска, и слёзы были другие. Я чувствовал любовь к показанному мне безвозвратному эпизоду. Любовь ко всей книге в целом. Любовь к Тому, Кто её задумал и написал. Нежность. Восхищение. Запоздалую благодарность. Но эти слова местных заезженных категорий не приложимы к чувствам за пределами времени. Я помню, что, назвав всё словами, заведомо приблизительными и бесцеремонными, я ощутил привычную мне тупость и пустоту, потому что уничтожил наполнявшее меня знание. Мне осталась лишь голая информация, которая никогда не бывает ни новой, ни ценной. Алмазы, как в сказке, превратились в золу. Конечно, зола тоже по–своему ценна, ведь это же удобрение. И всё же, и всё же…
«Волга», №4, 2000
