Великая надежда
Опубликовано в журнале Волга, номер 4, 2000
ИльзЕ Айхингер. Великая надежда / Перевод с немецкого Елены Баевской. СПб., 1998.
Имя Ильзе Айхингер, классика современной австрийской литературы, мало известно русскому читателю. В начале семидесятых бьли переведены её рассказ “Связанный” и радиопьеса “Пуговицы”, в сборнике 1981 года — знаменитая, удостоенная престижной премии “Группы 47”, новелла “Зеркальная история” — “стилистически одно из наиболее совершенных произведений современной немецкоязычной новеллистики”*. И вот, с опозданием на полвека перевод единственного её романа — удивительной книги, которая и по сей день восхищает и притягивает внимание читателей и исследователей — роман переиздавался каждые десять лет.
Ильзе Айхингер родилась в 1921 году. Её родители рано развелись, и мать с дочерьми переехала в Вену. После оккупации семья попыталась эмигрировать, но уехать удалось одной сестре Хельге. Мать потеряла работу, а Ильзе как полукровка ещё смогла сдать выпускные экзамены в гимназии, но учиться дальше путь был заказан, только трудовая повинность. По закону при достижении совершеннолетия ребёнка мать-еврейку ждала депортация, и она скрывалась от полиции, тем самым возникла серьёзная опасность и для дочери. В это тяжёлое время Айхингер делает первые наброски к роману.
Именно как автобиографию можно прочитать эту книгу. Ужасы войны, гонения, запреты, страх и потери через восприятие девочки, о возрасте которой можно догадываться и теряться в догадках. Война жестоко гонит время: Эллен, героиня романа — взрослый ребёнок. Она полукровка, живёт в Вене со своей “неправильной” бабушкой и мечтает о визе в Америку, чтобы быть вместе с мамой. Статуя Свободы, далёкая страна становятся для девочки символом большой надежды. У Эллен есть друзья, но они не всегда принимают её в свои игры. Эллен не такая, как они, потому что ей не надо носить звезды. Дети всегда играют в свою заветную мечту — в спасение: уехать за границу , там исполнятся все желания. А сейчас в этом городе нельзя даже вслух мечтать, всё запрещено: учёба, студии, магазины, скамейки в парке, домашние животные. Система тотальной слежки и депортации, страх шагов на лестнице и звонка в дверь — всё зафиксировано детскими глазами. В конце Эллен остаётся одна, без бабушки, без друзей. Пережив оккупацию, она гибнет во время освобождения города.
Читателю дано сопереживать трагедию и уловить ритм романа. Мир одушевлён: сон, игра, реальность проникают друг в друга, и в безвыходности, в кромешной тьме вдруг загорается звезда, свет надежды на спасение живущих и тех, кого уже нет рядом с нами. Айхингер удалось написать книгу, в которой слова обнажают мир до изначального. В своё время она говорила, что слово, не ставшее беззвучным, ведёт ко лжи, “любой звук напрасен, если не заполнен тишиной”. После Освенцима писателю нужно такое слово, каким оно было в самом начале, когда мир только что рождался. Язык Айхингер раскрывает законы бытия через беззвучие слов. Символы не нужно объяснять: звезда, свеча, ночь, яблоко, мост, река — слову следует быть прозрачным как воде.
Стиль Айхингер — диалог с немым нечто: слово не нуждается в ответе, в нём уже все ответы. Фразы романа словно натянутые струны: только вибрация воздуха, своего рода биение сердца рождающегося звука, и без перехода, на высшей своей точке — обрыв в беззвучном крике. Язык писательницы идеально характеризует Гизела Линдеманн, называя роман “разговором в комнате, где не отражаются звуки”. Эта манера в совершенстве отображает главную тему книги, которая, собственно, не нова в литературе: увидеть в мгновении Вечность. Она, по Айхингер, пребывает в каждом, рассеяна в нас по крупицам. В мгновении — вся палитра полярных чувств: ожидание, тоска, надежда, боль, радость, любовь и смерть.
Этот роман по причине его музыкальности в целом, а также разнохарактерности и различного темпа глав, упомянутая госпожа Линдеманн рассматривает как сюиту. Нам же представляется, что внутренней логике философии писательницы как нельзя более полно соответствует жанр рождественской сказки. Особенность “Великой надежды” заключена в парадоксе свободы, спасения в ситуации заведомой обречённости. Роль сюжетообразующего фактора играет чудо, которому не осталось места в реальной жизни, но которое существует в мире Фантазии — бесконечном пространстве Гармонии.
“Где мы снова встретимся, где рождённое будет подтверждено? Где, на каких небесах будет записано великое свидетельство, оправдывающее всех нас?
Это будет там, где расплавленные колокола вызванивают сразу и Начало и Конец, там, где совлекаются покровы с мгновений, — это может быть только там, где всё в конце концов претворяется в синеву. Там, где кончается последняя разлука и начинается свидание. Там, где кончается последнее кладбище и начинаются поля .
Если вы нам запретили играть в городском парке, мы станем играть на кладбище. Если вы нам запретили отдыхать на скамейках, мы будем отдыхать на могилах. А если вы нам запретили ждать то, что должно наступить? Мы всё равно будем ждать”.
Мастерски владея светописью, Айхингер проводит свою идею посредством игры света и тени. В традиционном рождественском сюжете: обездоленные дети в ожидании чуда, сохранены все элементы. Детям-евреям запрещено появляться в “светлом городе”: парки, детские площадки, “светлые ” школы, сказочно яркие кондитерские, запрещён и свет в собственной комнате. И они живут в подвалах, в тёмных комнатушках еврейских кварталов, нелегально учатся в сумерках глухих чердаков и играют по вечерам на кладбище. Граница между “праведным” и “грешным” мирами проведена достаточно чётко. Но механизм такого физического разделения не действует в сфере иррационального, где у Айхингер понятия света и тьмы выступают как основополагающие библейские мотивы. На этом уровне повествование о рождественском чуде перерастает в евангельский сюжет. Недаром героиней, проводником своих идей, писательница выбирает девочку-полукровку: она еврейка и христианка одновременно.
“— И что вы хотите знать?
— Мы хотим знать, что значит звезда!
Анна спокойно оглядела их одного за другим:
— Зачем вам это знать?
— Потому что нам страшно. — В их лицах бились языки пламени. <…>
— Когда наступает темнота, — сказала Анна, — когда наступает полный мрак, что бывает?
— Становится страшно.
— И что тогда люди делают?
— Защищаются.
— Люди наносят удары куда попало, верно? — сказала Анна. — Они замечают, что это ничего не даёт, мрак ещё больше сгущается. И что делают тогда?
— Ищут свет! — крикнула Эллен.
— Звезду, — сказала Анна. — Вокруг тайной полиции очень темно.
— Вы думаете… Вы правда так думаете? — Дети заволновались. Их лица светились белым неуёмным свечением”.
Ожидание чуда — спасения — сильнее страха смерти. Дети, верные своей надежде, преступая запреты, остаются в опустевшей квартире, из которой уже ушли в неизвестность или были увезены все взрослые. В темноте они играют историю рождения Христа (глава “Великая игра”). В традиционный евангельский сюжет мальчик-режиссёр вводит образы Земли и Войны. И разыгрываемое действо становится вне времени: отсылая далеко к миру, погружённому во тьму и яркому миру света, Золотому веку. Эта история, как и все в романе, носит нарочито незавершённый характер: становятся неразличимы игра и действительность. Обрываясь так же, как фразы, истории дают единственно возможный ответ: надежда за пределами рационального, она не оставляет детей и когда надеяться уже не на что и даже после их физической смерти. Воплощение надежды — символ рождественской звезды проходит лейтмотивом через всё повествование. Так идею звезды Давида — извращённый фашизмом символ — знак отверженных, знак неминуемой гибели, Айхингер осмысливает на уровне философском: обстоятельства и время не властны над сокровенным смыслом.
В немецкой прессе в восьмидесятые годы кто-то заметил, что “Великая надежда” всё ещё терпеливо ждёт нас. Замечание в самую точку. Ощущение, что, читая роман, ты видишь знаки Книги, не оставляет. Слова у Айхингер действительно прозрачны и “живут” отдельной от трагического сюжета жизнью, так что есть искушение показать эту удивительную красоту и процитировать всю книгу целиком. И посему пара “наживок” “под занавес” будет вполне оправданна.
Незадолго до смерти Эллен, одержимая идеей “возвращения домой” (дом в реальности давно уже не существует), убегает из бомбоубежища. Она во что бы то ни стало хочет добраться до моста — по её убеждению, “на той стороне” и есть её родной дом — и по дороге встречает молодого американского солдата. Цепочка к образу Спасителя налицо: Америка — как совершенно абстрактное географическое понятие — земля обетованная, символ Статуи Свободы, связанный с эмигрировавшей в Америку матерью символ дома. “Всё, что было разорвано, вдруг соединилось. Красные цветы, пригоршня конфет и открытая рана. Всё слилось воедино. Огромный мир внезапно обрёл лицо молодого чужого офицера, светлое треугольное лицо, и щёки его круто сходились к острию подбородка двумя линиями, которые мягко отклонялись от прямой, как штрихи детского рисунка. Все боли мира слились вместе в одном скрытном взгляде. Невидимое заглянуло Эллен в лицо”. Его имя Ян: Ян, Янус, немецкое Иоханн или еврейское Иоханан, от Jehohanen — “Йагве милостив”, что значит свет. И он тоже, как Эллен, торопится к мостам, “на ту сторону”. Мотив моста параллелен звезде. У Айхингер он соединяет два мира — наш грешный, реальный и мир Гармонии, а в конце книги вкупе со звездой являет неделимый символ. Снаряд, разорвавший девочку, не оставит земле тела, но в небе над мостами загорится утренняя звезда**. Звезда над мостом — символ вечной жизни и начала всего сущего. Трагический финал романа стягивает нити повествования воедино, в одну точку, и раскрывает все горизонты до бесконечного. Последняя фраза обернёт к памяти об ослепительном свете: смерть не властна над Жизнью.
О. Фомичёва