ГЕОРГИЙ СТЕПАНЧЕНКО
Опубликовано в журнале Волга, номер 4, 2000
Георгий Степанченко . Свет во тьме. Стихи о Христе. Ржев, 1999.
Приурочена книга, стало быть, к миллениуму. Таким образом, мы имеем перед собой (на первый взгляд) сборник юбилейных стихотворений к двухтысячному дню рождения Иисуса. Однако название несколько скромничает. На самом деле “Свет во тьме” — это вовсе не разрозненные и написанные в разное время стихи, а последовательный и довольно скрупулёзный пересказ Евангелия в стихотворной форме, насыщенный к тому же живописными подробностями, взятыми, не знаю , может быть, из апокрифов, а может быть, непосредственно из авторского воображения. Жанр произведения определить трудновато. Более всего похоже на поэму, эдакое ожерелье из полутора сотен бусин-стихотворений разного размера (поэтического), подчинённых единому замыслу. Замысел этот примерно таков. В предваряющем весь цикл стихотворении автор весьма галантно, хотя и несколько высокопарно, расшаркивается с двадцатым веком — с ним в частности и с обоими тысячелетиями вообще. Итоги их, сколько я могу судить, неутешительны:
Полова — это мякина, да и звезда, как сказано, забытая. Что ж, как говорит героиня одного известного фильма, начало не похоже на обычный трёп. Далее — всё по тексту. Ангел с Благой Вестью приходит к Деве Марии. Рождение Иисуса, сопровождаемое довольно странным авторским комментарием:
Сорок два поколения предков! Остаётся лишь шляпу снять… Но не будем сарказмам едким Родословие подвергать… Необычно, когда столь скептически настроенный автор берётся за такой труд. По мере продвижения вглубь поэмы (я, пожалуй, так это буду называть) недоумение это будет возникать периодически. Георгия Степанченко нет-нет, да и сносит во время движения по прямой духовной дороге к серой обочине рационализма:
Чему смеялся Иосиф, не знаю. Возможно, это тоже связано с замыслом. Автор ищет в Христе живого человека, его интересуют не только подвиги, им совершённые, но и сомнения, с этими подвигами связанные, а также пути, по которым к этим подвигам приходят. С необыкновенной теплотой описывается Иосиф, обучающий божественного сына плотницкому ремеслу, при этом почему-то говорится (устами самой Марии), что отец любил сына больше, чем она.
Таких странноватых бытовых подробностей в поэме (я опять извиняюсь) много. Над гробом Иосифа Иисус произносит такую, например, речь:
Отец! Иосиф! Боже, ты ли это? Ты так меня, беспутного, любил! Христу, ясное дело, власть дана большая. Включая и право называть себя беспутным. В меньшей степени, но всё же есть, наверно, такое право и у поэтов. Непонятно при этом другое: если в этом же стихотворении такие понятия, как “Добро” и “Свет”, и даже такие, как “Зло” и “Мрак”, написаны с большой буквы, то почему в сочетании “меня, беспутного” оба слова написаны с маленькой? Если уж по Евангельским правилам… Впрочем, тут надо сказать, что поэт Степанченко тут и там необъяснимо и с какой-то даже подозрительной невоздержанностью пользуется заглавными буквами — здесь и “Звёзды”, и “Планеты”, и “Огонь”, и “Правда”, и “Вселенной Оплот”, и сюда же “Тьма” с её “Властелином”, — так что в конце концов начинает казаться, что читаешь по-немецки. Или, может быть, опечатки?
Есть ещё один вопрос, который при рассмотрении данной темы неизбежен. Каким произведением — светским или духовным — может считаться “Свет во тьме”? С одной стороны, вроде бы, светским, поскольку оно изобилует личными переживаниями, не только Христа, но и подавляющего большинства тех, кто так или иначе в тексте упомянут. У Иисуса же мы и вовсе находим такое количество сомнений и самого чёрного пессимизма, какое просто неприлично и непривычно видеть в том, кто взял на себя грехи всего человечества:
Когда земля отдаст гроба? Когда пробудит прах труба? Когда раздастся гул и звон И прекратится бег времён? — вопрошает автор от имени Христа, и от его же имени отвечает:
А ещё упрекает учеников, что перед бурей спасовали. Впрочем, здесь все вопросы к автору, а не к герою.
За светскость выступает также и периодически возникающий в поэме (гм!) смутный образ некоего “алого платья”, ни с кем из известных персонажей не сопоставляемый. Намекается, в определённой мере, на интим, которому автор, однако, даёт отвод:
Я листаю страницы твоих шелковистых волос. Лепесток к лепестку расправляю дыханием жарким. Тихим взглядом моим отвечаю на тихий вопрос: Нет, тебя не люблю — мне тебя, словно жизнь, жалко. Ну что ж, против алого платья мы ничего не имеем, лирика, так лирика. Есть ведь на эту тему и другие светские произведения. Есть, например, фильм Мартина Скорсезе “Последнее искушение Христа” (с которым, подозреваю я, автор весьма знаком), но дело в том, что последовательным быть у Г. Степанченко как-то не получается. Пока дело касается Христа, поэт ещё выдерживает эту человеческую нотку, благодаря которой Иисус предстаёт скромным, но своим в доску рубахой-парнем, эдаким соседом по комнате:
Ну-те, ну-те… Напоил и Марка и Иуду — Ну, а сам и капли в рот не взял! Что ж, с таким дружком гулять неплохо: Не объест он и не обопьёт, И в совете, и в ответе — дока… И в пути, коль надо, подопрёт… “И пьяного товарища ведёт…” По-моему, автору где-то всё же изменяет чувство меры… Н-да, ну так вот, когда речь заходит о римлянах или об Ироде, тут уж мы видим совершенных дьяволов, прямо как на средневековых картинках:
Прямо триллер какой-то. Или вот мытарю граната:
Вот он — видишь? Прислужник римский! Стыд какой… Из такой семьи! Не простой крокодил, а нильский… Все встают у его скамьи! Знай, отвешивай гаду — злато; Знай, отсчитывай серебро… Как была бы страна богата — Если б, если б… Да что там! О! Помимо полновесной, как удар в лоб, рифмы “серебро — О!”, здесь ещё и пояснение читателю, почему Матфей пошёл за Христом — при такой-то работёнке, когда тебе прямо говорят, что ты не простой козёл, а вонючий, если я, конечно, правильно понимаю образ крокодила.
Как видно из приведённого, произведение временами выглядит не то чтобы духовным, а даже каким-то фанатическим, а кроме того, что вовсе уж интересно, иногда начинает напоминать родной соцреализм. Волей-неволей встряхиваешь головой, когда образ Христа вдруг плавно и незаметно перетекает в до боли знакомый образ вождя, а апостолы — в его соратников:
Мотивы прямо-таки чучхейские. Идеология — опасная стезя. Слишком незаметно на ней внутреннее подменяется внешним, и тогда уж из путаницы не выбраться. Говорю это к тому, из-за чего и поднимал вопрос о “светскости” и “духовности”, а именно, я имею в виду, что “Свет во тьме” — произведение ещё и идеологическое. Смутные подозрения об этом возникают время от времени прежде всего из-за встречающихся в тексте где уместных, где не очень славянизмов, причём частенько не библейских, т. е. церковных, а скорее диалектных, и к тому же не всегда понятных. Здесь видим мы и подзабытый звательный падеж: “мати”, “друже”, “брате” и т. д., также встречаются: “петел” (это петух), вабим (это глагол — не знаю, что значит).
Загадка эта разъясняется только в последнем стихотворении, где предстаёт перед нами лик родной России — белые храмы, белые свечи, звон колокольцев и пастуший рожок со сжатой нивой, и где высказывается вера в то, что Россия всё же дождётся Христа. Замысел книги, таким образом, сходится к единой концепции. Автор, иными словами, как бы прокладывает мост из прошлого в будущее, аллегорически намекая, что весь этот путь Россия проходит и впредь должна проходить в тесной кровной связи с христианской религией. К сожалению, блестящий этот замысел не подкреплён столь же блестящим исполнением. Слишком много в поэме странного. Странно интерпретирует автор сцену искушения в пустыне, где Христос на предложение дьявола обратить камни в хлебы, отвечает: “Горек дарованный хлеб: к гибели скорой ведёт”; странно, что Христос не оставляет своих чёрных сомнений и после воскресения (опять Скорсезе этот!), восклицая: “Зачем я из праха воскрес?” Много непонятных героев, то пантера откуда-то появляется, то Кришна во время казни:
…Вприсядку пляшет темноликий Кришна; На дудочке играет и поёт Похотливый слюнявый идиот… Есть определённые претензии и к манере автора выражать свои мысли. Что, например, можно подумать, читая такое вот описание Иоанна Крестителя:
Кончается же стихотворение так:
«Не гневите могущего Бога! Вот Он — в облике рабьем грядёт!» Не пылит под ногами дорога: Иисус к Иордану идёт. Не пылит под ногами дорога, не дрожат под дыханьем кусты, подожди, это, значит, немного, отдохнёшь, между прочим, и ты. Да нет, это я так. Одно хочу сказать: грустно как-то это всё, господин Степанченко! Ну неужели же как-нибудь по-другому выразиться нельзя? Оно, конечно, Иоанн Креститель суров, и пищей ему были саранча и дикий мёд, но ведь не только в этом дело-то! Почему же при прочтении ваших строк только один возникает вопрос: а ну как Иоанн Креститель свой нрав и вовсе бы не обуздал? Я вот долго ещё при упоминании о его словах буду думать: “Это он ещё сдерживается!” Кришне вот, опять же, досталось…
Книге Г. Степанченко вредит не отсутствие таланта, а, скорее, несоразмерность задачи и некоторая, я бы сказал, торопливость исполнения. Есть в ней и интересные образы, и вполне приличные стихи, которые, не имей они отношения к Христу и апостолам его, никакой негативной реакции отнюдь бы не вызывали:
Ну, и писал бы в том же духе — о погоде, о любви, о девушках с высокой грудью — разве плохо? Но нет, такова уж, видно, наша грешная природа. Христос попался первым. Долго ещё будет он, яко Спаситель, отвечать за наши грехи.
Поэтам, конечно, советов давать не возьмусь. Поэзия — штука тонкая, и поэты — люди непростые, тут подход строго индивидуальный. Одно, если бы мне позволено было один раз высказаться по этому поводу, я бы попросил их всех: постарайтесь как можно реже писать к юбилеям. Не всем ведь такая удача, чтобы и заметили, и, в гроб отходя, благословили. Лучше даже совсем к юбилеям не писать. Особенно к тысячелетним.
Михаил Наговицын