Биографические очерки. Продолжение
А
Опубликовано в журнале Волга, номер 2, 2000
А. П. Новиков, С. И. Барзилов
Саратовские архиереи
Биографические очерки
Продолжение. См.: Волга. 1999. № 12.
Преосвященный Иннокентий
(Илларион Дмитриевич Смирнов)
1784 — 1819
В созвездии замечательных духовных деятелей России Иннокентий занимает одно из самых почётных мест. За праведную жизнь, кроткий и добрый нрав, самозабвенное служение Православию многие современники считали его неземным человеком, видели в нём “светильник, подававший собою надежду во благо Церкви”. Блестящий проповедник, талантливый педагог, автор первого в России учебника церковной истории, Иннокентий свою недолгую, но яркую жизнь целиком посвятил служению Господу и Русской Православной Церкви. Он оставил после себя добрую память, многих учеников и богатое духовное наследие — проповеди, поучения, богословские труды и множество писем.
Жизненный путь Иннокентия (в миру Иллариона) начался 30 мая 1784 года в Павловом Посаде, где отец его Дмитрий Егоров состоял дьячком при церкви Воскресения Христова. Получив первоначальное образование в доме родителя, он поступил в Перервинскую духовную семинарию, где ему было дано прозвание Смирнов — за мягкость и кротость. Для совершенствования и завершения курса богословских наук Илларион Смирнов в 1804 году перешёл в Троице-Сергиеву семинарию и успешно окончил её два года спустя. По уровню преподавания она стояла тогда не ниже Славяно-греко-латинской академии, что позволило Иллариону при его редкостных способностях и трудолюбии получить блестящее образование. За год до окончания семинарии он уже стал учителем в низшем грамматическом классе, а по завершении обучения преподавал поэзию, риторику и философию.
В августе 1809 года его назначают префектом Троицкой семинарии, а через два месяца, 13 октября, по благословению митрополита Платона (Левшина) он принимает монашество и получает имя Иннокентий. Обряд пострижения совершал сам митрополит Платон.
С этого дня все помыслы и все дела Иннокентия посвящаются служению Отцу Небесному. В августе 1810 года он становится игуменом древнего Угрешского монастыря, основанного ещё Дмитрием Донским, а спустя два месяца переводится настоятелем в московский Знаменский монастырь. Иннокентий продолжал служить также префектом и учителем философии в Лаврской семинарии.
Одновременно с ним в Троице-Сергиевой семинарии обучался Василий Дроздов, впоследствии знаменитый митрополит Филарет. Именно в эти годы между Иннокентием и Филаретом установились близкие, дружеские отношения, которые они сохранили навсегда. Судьба поразительно тесно связала их жизненные пути.
По указу Св. Синода, в январе 1812 года Иннокентий отправляется в Санкт-Петербург для несения чреда священнослужения и проповеди Слова Божия. Первым, к кому он явился в столице, был Филарет, с 1810 года возглавлявший в Духовной академии кафедру богословия и церковной истории. Архимандрит Филарет сообщил, что комиссия духовных училищ намерена предложить Иннокентию место бакалавра на его кафедре. Вскоре Иннокентий приступил к чтению курса церковной истории для воспитанников Академии.
Начался петербургский период его деятельности, продолжавшийся семь лет. В июне 1812 года Иннокентий посвящается в сан архимандрита, через год ему поручают должность инспектора Петербургской духовной академии, а в сентябре 1813 года утверждают ректором и профессором богословия Петербургской духовной семинарии с оставлением за ним академической кафедры церковной истории. В это же время он становится настоятелем Сергиевой пустыни, членом Петербургского цензурного комитета и благочинным над законоучителями, состоявшими при светских учебных заведениях столицы. В 1816 году его вместе с ректором Академии Филаретом вводят в комиссию по финляндским делам, с 1817 года он состоял членом Академической конференции и участвовал в работе учёного комитета министерства народного просвещения, будучи членом главного правления народных училищ. В 1815 году его избрали директором Петербургского комитета Российского библейского общества и ввели в состав комиссии, под руководством которой переводилась на русский язык Библия и печатались переведённые священные книги. В этой связи весьма интересно замечание Филарета в одном из его писем за 1817 год: “Я остановился вчера, чтобы ехать в комитет перевода Нового Завета, который занимает нас с о. Иннокентием в каждую пятницу от 3 часов пополудни до 10 ли 11-ти. Спросите о успехе сего дела? От Евангелия остаётся недочитанным шесть глав, потом ещё раз будут просмотрены все четыре евангелиста и приступлено будет к печатанию их особо, ибо перевод прочих книг продолжится немало времени” 1 .
Иннокентий приобрёл широкую известность и как замечательный проповедник. В городских кварталах и во многих аристократических домах столицы к нему относились с благоговением и признательностью. Его любили за добросердечие, скромность и благочестие, искренние проповеди и поучения. Особенною силою и действенностью отличались частные, домашние наставления, какие имел обыкновение давать Иннокентий своим почитателям. Здесь он проявлял удивительную прозорливость и проницательность, беседовавшим с ним казалось, будто ему открывались все их тайные помыслы и желания. Сказанное наедине наставление нередко способствовало духовному преображению человека и оберегало от мирских пороков. “Кто тайною, духовною его беседою наслаждался, тот знает, каков был Иннокентий в деле вспомоществования спасению душ Словом Божиим, — свидетельствовал современник. — Сладко было сердцу слово его и наставление, особенно изустное, простое!.. Многих из заблуждений и пороков, как из бездны адовой, он извлекал силою своей мудрости и молитвы” 2 .
Неутомимая деятельность Иннокентия была по достоинству оценена и светской, и духовной властями. В 1814 году ему присваивают учёное звание доктора богословия, награждают драгоценным наперсным крестом и орденом св. Анны второй степени. В 1816 году его определяют настоятелем новгородского Юрьева монастыря, а два года спустя представляют к ордену св. князя Владимира второй степени — награде весьма редкой для духовных лиц.
Быстрому продвижению по службе и укреплению авторитета в петербургском обществе Иннокентий был обязан прежде всего своим личностным качествам и замечательным дарованиям. Но в немалой степени этому послужили и его близкие отношения с архимандритом, а затем епископом и архиепископом Филаретом, уже игравшим видную роль в духовном мире и церковных делах. Основой их крепкой дружбы было трепетное служение Богу и Русской Православной Церкви. Оба отличались истинно подвижнической жизнью и любовью к научным занятиям, являлись светилами богословской науки, стоявшими целою головою выше своих современников. Иннокентий уважал в Филарете глубокий ум и дипломатический такт, Филарет почитал в Иннокентии его доброе, мягкое сердце и открытый характер. Они некоторым образом дополняли друг друга.
Теплотою и искренностью были наполнены отношения Иннокентия и с митрополитами Петербургскими Амвросием и Михаилом (Десницким). Митрополит Амвросий высоко ценил научные труды Иннокентия и уважал его за строгую аскетическую жизнь, именно Амвросий посвящал Иннокентия в сан архимандрита и способствовал его назначению ректором Петербургской духовной семинарии.
Сменивший на митрополичьей кафедре Амвросия митрополит Михаил не только благоволил Иннокентию, но и возлюбил его всем сердцем, усмотрев в нём родственную душу. Связующим звеном между ними стало благочестивое семейство князей Мещерских. Михаил ещё в бытность свою архиепископом Черниговским состоял в добрых, дружеских отношениях с этим семейством, а Иннокентий познакомился с ним в первые годы своего служения в Петербурге через княгиню Софью Сергеевну Мещерскую.
Княгиня принадлежала к самым горячим сторонникам Библейского общества и живо участвовала в его организации и деятельности. Она была деятельным членом попечительного комитета о тюрьмах, по нескольку раз в неделю посещала заключённых, читая и объясняя им Священное Писание. Софья Сергеевна издавала религиозно-назидательные книги для народа, затратив на это более 10 тысяч рублей собственного капитала. Благочестие и общественная деятельность С. С. Мещерской были известны далеко за пределами столицы, сам император Александр I покровительствовал ей.
Иннокентий очень скоро стал близким и родным человеком для Мещерских — он часто служил в их домовой церкви, разрешал все их религиозные сомнения и недоумения, словом, был духовным отцом всей семьи. Мещерские искренне любили Иннокентия за его простоту, великодушие, святость жизни. Их роднило сходство нравственных качеств и черт.
Главным делом Иннокентия оставалось руководство Петербургской духовной семинарией. Здесь он проявил себя умелым организатором, талантливым педагогом и заботливым наставником. При ревизских проверках семинарии всякий раз подчёркивалось, что организация учебного процесса и уровень преподаваемых дисциплин не вызывают никаких нареканий, а семинаристы отличаются добронравием и благовоспитанностью. Так, Филарет, епископ Ревельский, ревизовавший семинарию в 1817 году, отмечал: “О состоянии учебной части в семинарии долгом поставляю засвидетельствовать, что она усмотрена мною частию в довольном совершенстве, частию в добром направлении и постоянном ходе к совершенству. Богословские науки (преподаватель архимандрит Иннокентий), несмотря на ограниченность пособий, преподаны основательно и удовлетворительно — с утешением можно видеть, что духовные познания пустили корни в умах и сердцах учеников. Часть нравственная также найдена в добром устройстве… В учениках не видно рассеянности или грубости, но спокойствие, послушание и внимание к своему делу”. Филарет особо подчеркнул заслуги ректора семинарии: “Из лиц начальствующих и учащих в семинарии первое и совершенное одобрение… принадлежит о. ректору архимандриту Иннокентию… Особенные труды его суть: продолжаемое им издание сочинённой им церковной истории — не одновременный, но прочный дар духовному просвещению, и уроки деятельной богословии, также им самим написанные с такою же ценностию и с такою же надеждою для духовного просвещения” 3 .
Иннокентий по-отечески относился к каждому из своих питомцев, поддерживал и помогал им даже в тех случаях, когда они вынуждены были досрочно покинуть семинарию, — он лично ходатайствовал за них пред светским начальством и подыскивал им место службы, дабы не остались они без средств к существованию. Особо покровительствовал ученикам-сиротам и семинаристам из бедных семей — правление семинарии оказывало им постоянную материальную помощь, а проявлявших склонность к монашеству Иннокентий принимал на собственное содержание, помещал в своей квартире, непосредственно руководил их занятиями и следил за их религиозным воспитанием.
Инок Фотий (Спасский) поведал случай, свидетелем которого он был. Один из воспитанников совершил столь серьёзный проступок, что его следовало немедленно исключить из семинарии. Иннокентий же, призвав к себе ученика, стал увещевать и вразумлять своего питомца и до того подействовал на него, что тот, глубоко раскаявшись в содеянном, залился горючими слезами; заплакал и сам Иннокентий. Тем дело и кончилось. Фотий, будучи тогда учителем семинарии, крайне удивился такому исходу и спросил Иннокентия: “Почему ты не наказал достойно за порок отрока, между тем как Писание и раны повелевает детям за пороки налагать многи?” Иннокентий ответил : “То и другое в своё время быть благо и полезно может детям, а во всякое время полезнее есть поступая внимать в наказаниях и прещениях сему слову апостола Павла: “Братие, аще и впадёт человек в некое прегрешение, вы, духовнии, исправляйте такового духом кротости””.
Воспитанники семинарии уважали, чтили и любили ректора, называя его между собой не иначе как добрейший Иннокентий.
С не меньшей теплотой относились к нему и наставники семинарии, деятельность которых Иннокентий высоко ценил и при всяком удобном случае старался подчеркнуть пред лицом высшего начальства достоинства и заслуги каждого из учителей.
Действительно, ректору Иннокентию удалось сформировать сплочённый, дружный, талантливый коллектив преподавателей и создать по-настоящему творческую атмосферу. Многие семинарские наставники занимались и научными изысканиями. Примером для них служил сам Иннокентий.
Первой его крупной научной работой стало “Начертание церковной истории от библейских времён до XVIII века”. Труд этот был подготовлен в довольно короткий срок. Когда в 1814 году утвердили новый устав для духовных учебных заведений, которым предусматривалось введение курса церковной истории в качестве обязательного, то обнаружилось, что по данному предмету на русском языке не имеется ни одного учебного пособия. Иннокентий взялся за составление такого пособия и уже в конце 1817 года издал два тома “Истории”, основу которой составили лекции, читанные им в Петербургской духовной академии.
В предисловии к первому изданию автор книги подчёркивал, что “она написана не для домашнего чтения, но для исторической кафедры в духовном училище, а потому не может удовлетворить любопытству, ищущему открытия исторических тайн или подробностей о церковных происшествиях в собственной их полноте, или таких замечаний и суде на судьбу Церкви, которые бы, открывая истину, указывали заблудившемуся путь возвратный” 4 . Иннокентий, как настоящий учёный, сознавая недостатки своей работы, посчитал необходимым отметить, что он вовсе не претендует на полноту освещения церковной истории, а лишь вычленяет в ней основные этапы и наиболее важные события.
Труд Иннокентия одобрили как в духовной, так и в светской среде. Все периодические издания столицы поместили положительные рецензии, а журнал “Сын Отечества” при этом уведомлял читателей, что “творение сие удостоилось отличного монаршего благоволения и сочинитель награждён как за издание своей книги, так наипаче за деятельное научение вверенных ему воспитанников познанию истинного духа Веры” 5 .
Составленное Иннокентием пособие в течение полувека служило воспитанникам духовных учебных заведений России и выдержало множество изданий. Последующие историки Церкви непременно указывали на его достоинства. Так, архиепископ Черниговский Филарет (Гумилевский) во второй половине XIX века замечал, что “дух “Истории” — превосходный, благочестивый и разумный” 6 , а известный профессор Московской духовной академии А. П. Лебедев в начале XX века писал: “Это единственное у нас сочинение, описывающее почти всю историю Церкви. Как учебник оно замечательно тем, что это такой учебник, каких не пишут по этому предмету в наше время — со всем научным аппаратом, со ссылками на источники и пособия, с замечаниями критическими и вообще научными” 7 .
Среди известных богословских трудов Иннокентия отметим и “Христианское нравоучение, или Богословие деятельное”, “Опыт изъяснения на первый и второй псалмы” и “Изъяснение Символа Веры”. Все они представляют существенный интерес и для церковного историка, и для исследователя творческого наследия Иннокентия, и для современного читателя .
Много сил и времени у Иннокентия забирал Петербургский духовно-цензурный комитет. Как первенствующий член комитета он и здесь трудился с удивительной энергией, аккуратно и строго относился к порученному делу — за 5 лет он отрецензировал около 50 рукописей, тогда как два других члена комитета за это же время рассмотрели не более 12 работ.
Радение о чистоте вероучения и о верности канонам Православной Церкви побуждало его обращаться и к тем книгам, которые печатались с дозволения светской цензуры и в которых так или иначе затрагивались вопросы духовные. Весьма показательна реакция Иннокентия на книгу Монтескье “О духе законов”, опубликованную в русском переводе в конце 1813 года и вызвавшую восторженные отклики многих журналистов. Усмотрев в ней ряд положений, “противных Евангелию, греко-российской Церкви и Отечеству”, он посчитал своим долгом обратиться в комиссию духовных училищ с представлением: “Своими правилами и мыслями г. Монтескье ведёт к вольномыслию и, если позволено сказать, к уничтожению христианства, а по одобрению господ журналистов преимущественно, приглашаются все христиане-россияне читать его сочинения. Христианская Церковь может испытать от сего сперва холодность читателей, доверившихся сему автору, а потом вольнодумство и презрение ко всему священному… Польза Церкви, неразрывно сопряжённая с благоденствием Отечества, требует, чтобы сочинения сего рода не возмущали христиан простых, часто доверяющих более мнению публики, нежели своему… Должно впомоществовать пользе общественной и церковной, а не вводить таких новостей, которые оскорбляют служителей Церкви и ниспровергают саму Церковь; при том не хвалить их как произведения бессмертные и единственные, что делают господа журналисты, вероятно, не читавши всего сочинения, или токмо наёмным языком в пользу своих журналов и какой-либо личности” 8 .
После Отечественной войны в высших слоях российского общества довольно широко распространились разного рода религиозно-мистические настроения. Крайние формы мистицизма, заимствованные из западноевропейских стран, глубоко проникли в аристократические круги, предпринимались активные попытки пересадить их и в среду православного духовенства. Столица России наполнилась как отечественными, так и заморскими “прорицателями” и проповедниками новомодных учений. Мистицизму оказались подвержены император Александр I и его ближайшее окружение. Как тогда говорили, “по уши влез в мистицизм” обер-прокурор, а затем министр духовных дел князь А. Н. Голицын, который открыто поддерживал зарубежных протестантских проповедников, покровительствовал авторам, переводчикам и издателям мистической литературы, способствовал прозелитским успехам иезуитов, опутавших Россию сетью своих миссий. Ежегодно печаталось множество переводных книг и брошюр протестантско-мистического содержания.
Мистиков не удовлетворяли порядки в Русской Православной Церкви, которые казались им мертвящими, засушенными и однообразными. Они искали острых ощущений, стремились к так называемой высшей религиозности, к “непосредственному” слиянию с Божественным духом, к основанию “внутренней” духовной Церкви, к “стяжанию благодати” вне Церкви и вне Православия. Их идейные вдохновители выдавали себя за истинных толкователей религии, за единственных хранителей высшей истины, с иронией и пренебрежением относились к правилам и канонам Православной Церкви.
В насаждении крайнего мистицизма, в распространении разнообразных западно-европейских религиозных учений русское духовенство и благочестивые православные христиане совершенно справедливо усматривали нарушение церковных догматов и отступление от веры своих предков, оскорбление национальных святынь и подрыв национальных традиций. Однако выступать открыто против новосветских соблазнов церковное руководство не решалось.
Тогда эту миссию взяли на себя отдельные ревнители православного благочестия как из духовной, так и из светской среды. В Петербурге ими были прежде всего архимандрит Иннокентий и монах Фотий (Спасский), впоследствии известный архимандрит Юрьева монастыря, а из светских лиц — влиятельные сановники С. А. Ширинский-Шихматов (в иночестве иеромонах Аникита), А. С. Стурдза, П. А. Кикин и служащий одного из государственных учреждений Е. И. Станевич. Они-то и вступили первыми на поле духовной брани 9 .
Как первенствующий член Петербургского духовного-цензурного комитета Иннокентий воспрепятствовал появлению в печати ряда произведений, в которых, по его мнению, имелись серьёзные отступления от святоотеческих традиций, церковных догматов и православного вероучения. Почти все эти рукописи вносились в комитет по представлению обер-прокурора Голицына, а поэтому отрицательные на них отзывы болезненно сказывались на самолюбии князя и влияли на его отношение к Иннокентию. Но настаивать на издании представленных рукописей не имелось веских оснований — столь убедительны были аргументы Иннокентия.
Светская же цензура совершенно терпимо относилась к подобного рода литературе, с её дозволения печатание книг, брошюр и статей мистического содержания было поставлено на широкую ногу. Особую активность в этом проявлял А. Ф. Лабзин, один из главных деятелей Петербургского комитета Российского библейского общества, переводчик и издатель духовной литературы. Иннокентий, хорошо знавший Лабзина, несколько раз пытался образумить его, доказывая всю пагубность увлечения мистицизмом. Однако на увещевания архимандрита тот не реагировал. Более того, в 1817 году Лабзин добился возобновления выпуска журнала “Сионский вестник”, ставшего неофициальным органом зарубежных и отечественных мистиков. Перед этим же он перевёл и издал несколько книг “противных Православию ” , о которых Иннокентий отзывался так: “Слёз не достаёт у здравомыслящего не только христианина, но и у всякого любомудрого и доброго человека оплакивать раны, какия сия нечестивая философия может сделать в умах и сердцах, если только будет читаема и преподаваема в школах… Как можно согласиться одобрить её, когда она вся состоит из нездравых и нечистых мудрований? И ныне не одна сия философия в свет вышла, но тьма тем подобных вредных писаний являются со дня на день” 10 .
Прекрасно сознавая, кто является главным покровителем Лабзина, Иннокентий решается на смелый поступок — обращается с письменным посланием к князю Голицыну, прямо заявив ему: “Вы нанесли рану Церкви, вы и уврачуйте её”. Возмущению всемогущего царедворца не было границ. Он приехал к митрополиту Михаилу и потребовал срочно разобраться с непокорным архимандритом. Митрополиту стоило тогда больших усилий уладить конфликт. Иннокентий был вынужден извиниться перед Голицыным, но своих убеждений не изменил.
В конце 1818 года он даёт положительный отзыв и пропускает в печать книгу Е. И. Станевича “Беседа на гробе младенца о бессмертии души, тогда токмо утешительною, когда истина оного утверждается на точном учении Веры и Церкви”. Книга была направлена против мистицизма и мистиков, они именовались в ней не иначе как слугами дьявола и лжехристианами, стремившимися “потрясти Церковь и низвратить истинное христианство”. С её страниц звучал страстный призыв к защите Русской Православной Церкви. При этом автор давал резкие и даже оскорбительные оценки деятельности светских властей и вообще духу правления того времени.
Книга Станевича наделала немалый переполох в стане мистиков. Князь Голицын был вне себя от гнева, он попытался силою заставить замолчать тех, кого считал противниками своих взглядов и своей политики. Гонениям подверглись все причастные к выпуску книги. Её запретили, весь тираж конфисковали, автора же выслали из России.
Был удалён из Петербурга и архимандрит Иннокентий. Перед этим, по словам Филарета, он заявил ему, что “готов претерпеть за правду всякое гонение” 11 . О том же Иннокентий писал и княгине С. С. Мещерской: “Если бы во всём так успокаивала совесть, как в вещах некоторых, за кои обвиняют, о, решился бы терпеть с радостию не только урон чести, но и здоровья и более. Только Господь бы не оставил… Оправдываться ни чем не хочу и не могу”. Единственное, о чём сожалел Иннокентий, так это о судьбе Евстафия Станевича: “Жаль, очень жаль, что бедный сочинитель, коего сочинение мною пропущено, в 24 часа выслан из городу. Этому и я, безрассудный и грешный, причиною. Если бы я не пропускал его книги, он был бы на своём месте, при должности и в покое. Человеку маленькому и не богатому, а едва ли не бедному, сия милость чувствительна” 12 .
Отстранить Иннокентия от всех должностей и удалить из Петербурга было не просто даже всемогущему министру духовных дел, а поэтому Голицын нашёл благовидный предлог. В день Богоявления, 6 января 1819 года, он объявил Высочайшее повеление о назначении ректора Петербургской духовной семинарии епископом в Уфу — для больного Иннокентия это было смерти подобно. Голицын сделал всё без ведома Синода, то есть вопреки существовавшим порядкам.
Безропотно, с покорностью и полной верой в Промысел Божий отнёсся Иннокентий к перемене в своей служебной деятельности. Он был проникнут величайшим уважением к епископскому сану и стал готовиться к отъезду в Оренбургскую епархию. За Иннокентия вступились митрополит Михаил, Филарет и княгиня С. С. Мещерская — им удалось выхлопотать императорское дозволение на перемещение Иннокентия из Уфы в Пензу, где климат для него был более благоприятен.
27 февраля 1819 года состоялся обряд наречения. Ревностный почитатель Иннокентия князь С. А. Ширинский-Шихматов свидетельствовал: “Я сегодня собрался и был в Синоде в самом присутствии при обряде наречения почтеннейшего нашего отца Иннокентия во епископы, но только уже не Уфы, а Пензы и Саратова. Господь чрез добрых людей наклонил к нему паки сердце царево. По окончании краткого, но важного сего обряда новонаречённый епископ говорил Синоду речь, красноречивую, духом христианского смирения дышащую, при котором сам проливал слёзы и нас всех привёл в умиление” 13 .
Хиротония во епископа проходила 2 марта в Казанском соборе. И в этот раз Иннокентий держал не менее смиренно-красноречивую речь. Он, в частности, говорил: “Свято и страшно совершение суда вашего, следовательно, и суда того, который теперь произнесён о мне. Но чем величественнее ваш суд, тем ничтожнее мне является всякое моё суждение о мне самом, тем более сокращается моё дерзновение отречься от того подвига, к коему вы призываете, нейти на священную высоту, на которую меня поставляете. …Господи! Что мя хощети творити, да будет воля Твоя! Что есмь, Ты зриши. Не моя, а Твоя да будет воля” 14 .
Вечером того же дня поздравить любимого учителя пришёл инок Фотий. И они задушевно беседовали до полуночи. По словам Фотия, лицо Иннокентия сияло радостию и умилением. И когда Фотий спросил его, не печалится ли сердце по поводу скорого отъезда из Петербурга, Иннокентий, приложив руку к сердцу, ответил: “О Боже! Как я могу быть недоволен даром Твоей Божественной благодати! Я, недостойный раб, а почтён от Бога святейшим саном” 15 .
Иннокентий очень торопился с выездом из Петербурга, потому что на него были возложены особенные обязанности — в Москве участвовать в хиротонии архимандрита Феофила (Татарского) во епископа Оренбургского. В середине марта, несмотря на ненастную погоду и начавшуюся распутицу, он отправился в путь.
Перед тем, как покинуть Петербург, Иннокентий тепло и сердечно распрощался со своими питомцами и почитателями. Священник И. Виноградов, тогда ученик Петербургской духовной семинарии, вспоминал: “В один день приходит о. Иннокентий в класс в приметном смущении, в необыкновенном параде — со всеми орденами и крестами и… сквозь слёзы сказал нам: “Сим членом оканчиваются мои уроки, нового члена начинать не буду, чтобы не оставить головы без туловища”. Мы остолбенели от слов его, страх и отчаяние овладели нами, слёзы полились у всех горькие. Приметя всё сие, Иннокентий продолжал к нам: “Да, братцы, учитесь терпению, я пример вам. Если любите меня, благодарите Господа, что меня удаляют, но епископом; а по доносу должен был лишиться звания”.
На следующее утро воспитанники семинарии пришли на квартиру Иннокентия, дабы проститься и получить благословение своего добрейшего ректора. По-отечески расцеловав каждого, Иннокентий одарил всех подарками — книгами собственного сочинения. “Прощайте, братцы, прощайте, — говорил он. — Не поминайте лихом собаку Иннокентия! Да возьмите на память от меня по подарку. Я дарю вам это в память меня и для того, чтобы по времени, сличая свои труды с моими, могли сказать: вот как слабо прежде писали. Когда сочините лучше, сожгите эти ненужные… Я вас любил и желал осчастливить, но теперь я разлучаюсь с вами, поручая вас Богу”” 16 .
Вскоре собрались к нему и многочисленные почитатели, среди которых находилось немало знатных лиц, князей и высокопоставленных государственных сановников. Сотворив молитву, Иннокентий со всеми простился и всех благословил. Некоторым дарил свои вещи на память. В числе последних подошёл к нему инок Фотий. Иннокентий уже не мог дать ему ни одной вещи, поскольку всё раздал. “Тебе же благословение Божие!” — сказал он. Фотий поклонился своему учителю до земли и, обливаясь слезами, благодарил его за то, что удостоился благословения не земною какою-либо вещью, а небесного, духовного.
Из Петербурга Иннокентий выехал с сильно надломленным здоровьем — чахотка делала своё дело. В дороге он простудился, от чего болезнь его усилилась. “Господу угодно сокрушить глубже упорное сердце моё и потому сама дорога, как место искушения, доводила меня до той простоты, где надлежало сознаться, что для человека на земле ничего нет дороже покоя душевного и за ним телесного. Простая солома на деревенском дворике, успокаивающая меня, казалась мне точно лучше всего на всей земле” 17 , — так писал Иннокентий о своём состоянии на пути к Москве.
В древнюю столицу архиерей прибыл тяжело больным. Но ему не хотелось, чтобы из-за него была отложена хиротония Феофила, и поэтому он участвовал в церемонии посвящения во епископа. В письме к княгине С. С. Мещерской Иннокентий сообщал: “Приехавши в понедельник, мало подымался с места до четверга. Через силу в четверг выезжал на наречение. Возвратился оттуда в полуобмороке. В воскресенье служил в Успенском соборе, рукополагал. Един Господь дал силы совершить такое великое дело. Зрители сомневались, совершу ли начатое. Я сам и трепетал, и был в полуобмороке, и надеялся, и чуть-чуть веровал милости Господа моего, Иисуса Христа; ибо слабость телесная, как тяжесть, держала дух мой в каких-то узах, как будто крепче железных. По окончании литургии едва добрался до кареты, и тут чуть помню как возвратился в квартиру, где и лечусь. Пока не выздоровею, в Пензу не поеду — как хотят о том судят”.
Около трёх месяцев проболел он в Москве, остро нуждаясь в денежных средствах и серьёзном лечении. И если бы не подоспела помощь благотворителей… Помощь явилась в основном от людей светских, ранее лично не знавших Иннокентия. В письме от 28 апреля владыка писал: “Благодарю Господа, есть люди не оставляющие. Одна дама незнакомая, прислав вопрос о здоровье, присоединила и о нуждах в пище и питии, а потом прислала пакет с деньгами, которого однако не принял. Другая, вам знакомая, увидя на мне лежащем старенькое и простенькое покрывало, в вечеру присылает тканьёвое, а на другой день приехав, оставляет пакет с деньгами. Господи, не ты ли сие внушаешь и подаёшь, чтобы научить любви к ближнему, чтобы истинное царство любви распространилось везде и над всеми?” О том же он сообщал в письме от 1 мая: “К. М. (Капитолина Михайловна Мальцова. — А. Н., С. Б.) как мать печётся обо мне: видя вещи худые у меня, переменяет своими; кроме того, уговаривает, посещает, каждый день присылает пищу, какая только позволяется врачами…”
Самое живое участие в бедственном положении Иннокентия принимала графиня А. А. Орлова-Чесменская. Как только ей стало известно о болезни Иннокентия, она сразу же навестила его. Всё последующее время пребывания преосвященного в Москве графиня доставляла ему необходимую помощь, заботилась о его лечении, приглашала к Иннокентию самых лучших московских докторов. Выражая искреннюю признательность своей благодетельнице, он отмечал: “О всём благодарю Господа моего, Иисуса Христа. Он милует меня при всех моих прегрешениях душевных и телесных. Посылая благодетелей, которые приемлют меня как голого и больного сироту на руки свои… Слава Господу, что есть такие в царстве Его, что не забываются в суете и роскоши, имея все способы к тому, — это графиня Анна Алексеевна Орлова. Премудро Господь соединяет в ней простоту с милосердием и благотворительностию! Не возносится, не парит, не вдаётся в мечтание и не унижается до гнусности, о Господе имея попечение, кажется, ежедневное”.
Медицинская помощь, которой пользовался Иннокентий благодаря щедрости графини Орловой, принесла ему некоторое облегчение. 12 мая он писал в Петербург: “Доселе всё пишу к вам не сидя, а лёжа. Однако на сих днях хочу потихоньку, оклавшись подушками, пуститься в дорогу, вёрст по 60, шагом. Что делать! 8-я неделя как я в Москве…” Неделю спустя Иннокентий сообщал: “Вчерашний день с помощию Божиею в первый раз в подушках прокатывался до Капитолины Михайловны. Сколько любви и услуг в сей прогулке видел в Капитолине Михайловне. Ей, как мать за дитятей, ходит она за мною. Свежий воздух много освежает, и я пробыл несколько часов в её садике” 18 .
Здоровье его поправлялось очень медленно. Но уже 2 июня он с оптимизмом сообщал: “Ещё из Москвы и из дому графини Анны Алексеевны пишу к вам. Третий день я у ней в доме квартирую и собираюсь в путь. Нынешний день графиня собирает врачей для совета — ехать ли мне или ещё ждать облегчения и крепости, чтобы не расстроиться дорогой” 19 .
Старался помочь Иннокентию и митрополит Московский Серафим (Глаголевский). Он неоднократно приезжал к больному епископу, требовал, чтобы тот непременно сообщил о своём бедственном состоянии Св. Синоду, сам хотел ходатайствовать за него, но Иннокентий всякий раз просил не делать этого.
Наконец, несколько оправившись, Иннокентий 8 июня 1819 года отправляется в путь. Накануне отъезда, обращаясь к Фотию, он писал: “Трёхмесячная моя болезнь многому меня научила, а именно: есть в Москве истинно любящие Г у спода. О сем я радовался до слёз. Надо мною больным Господь показал опыты любви евангельской. Чтобы сокращённо сказать вам, скажу только, что два месяца меня на свой кошт лечили, платили лекарям за каждый визит по десяти рублей. Каждый день мне присылали хлеб и всю пищу, каждый день посещали меня и вопрошали о моих желаниях, потом дали мне и одеяла, и покрывала, и перину, и подушки, и чулки, и рубашки, и полотенца, и косынки, и платки, и полукафтан, и рясу, и экипаж, и карету на дорогу, и лекаря до Пензы, и даже денег на всю дорогу, да и более нежели на дорогу. Господи! Где бы взять всё это, если бы Ты не подал всё державною Твоею рукою чрез избранных Твоих” 20 .
10 июня, достигнув города Покрова, что в 90 верстах от Москвы, Иннокентий писал: “Дорога не умножает моей болезни, но, по милости Божией, кажется, и облегчает. Далее что угодно будет Господу. Три дня как путь мой продолжается, здесь включаются целые сутки, проведённые у слепой, любезной матушки” 21 . В другом послании содержатся не менее интересные сведения: “Воскресенье и понедельник провёл я с матушкою. Любовь родительская так утешила меня, что спешил разлучиться с родительницею и домашними, дабы совсем не расслабеть и не лечь в постель. Вы поверите, что не смотря на болезнь, я должен бросить свои отдыхи и отдавать их на разные требования родных, знакомых, даже на требования народа, который удивил меня необыкновенною встречею. В случае приезда я думал об отдыхе, но сверх чаяния из деревень, мимо коих я ехал, народ выходил на дорогу смотреть, а другие бежали в церковь, чтобы ближе видеть меня, за две или три версты расстоянием от церкви. Когда же подъехали к церкви, то не скажу тысячи, а многие сотни стояли в ожидании, на колокольне звонили вовсю, священник с крестом на крыльце церковном стоял в облачении с прочим причтом. Скажите, что в таком случае делать? При всей усталости должно было встать, одеться у кареты, идти в церковь. Боже мой, как почитают и грешников, облечённых саном священным, и окаянный Иннокентий должен был благословлять окаянною рукою многие сотни людей, может быть праведных, а бесчестный по душе должен принимать честь от благочестивого народа! Ах, велик принадлежит и мне урок почти того же содержания, который повторял я вам! В чести — от народа, чтобы не забыться и не забыть Господи Иисуса Христа” 22 .
13 июня владыка писал из Мурома в Петербург: “Еду по две станции на день — по утру и вечеру, с трудом прибавляю третью. Врач, меня сопровождающий, очень усерден, благодарю Господа. Путь мой со всех сторон столь обеспечен, что мне нужно только сидеть да покоиться. Прочее всё готово. Не спрашивают даже и подорожных денег. Одно только предлагается на разрешение, что приготовить из кушания . А кушание изготовит сопровождающий повар — купит или из взятого устроит”.
В середине июня архиерей вступил в пределы своей епархии. И в первом же селении принёс благодарственное молебствие Всевышнему. 15 июня он сообщал в Петербург: “На пути из Москвы в Пензу я не исполнил вашего совета. В селении Кульбаках остановился в крестьянской простой избе, а госпожи Валуевой, к коей советовали заехать, не было дома. То же случилось и в Арзамасе. Госпожа Анненкова, ждавши меня около месяца, за два дня до приезда выехала в деревню. Пишу из города Саранска — это первый город в Пензенской епархии на пути моём в Пензу. Доселе без пособия не могу всходить на лестницу, более лежу. Врач, провожающий меня, смотрит за каждым моим шагом. Он-то заставляет таскать меня из кареты в карету и распоряжается станциями”.
21 июня 1819 года колокольный звон во всех градских церквах возвестил прибытие архипастыря на Пензенскую архиерейскую кафедру.
Для встречи владыки в Пензу съехались представители епархиального духовенства, множество жителей из ближайших городов и сёл. Улицы заполнил народ, звонили колокола, повсюду царила праздничная атмосфера. Владыку торжественно встречали при самом въезде в город, у Никольской церкви. Облачась в храме св. Николая, он в сопровождении духовенства и народа проследовал в кафедральный собор, где совершил благодарственное молебствие и произнёс слово о мире, которое заключил пастырским приветствием к духовным, выразив надежду, что они будут верными ему сослужителями и помощниками во всех епархиальных делах .
Сам Иннокентий в письме к княгине С. С. Мещерской так описал прибытие в Пензу: “Приехал благополучно, здоровье моё сопровождается прежними слабостями… Жители пензенские встретили меня очень хорошо: в день въезда моего прямо с дороги в Собор была ясная погода, народ стоял по обеим сторонам почти по всему городу по тем улицам, где я ехал, а около Собора и в Соборе — собрание премногочисленное. Тебе, Господи, слава, не мне недостойному! По входе в Собор отпел благодарственный молебен Господу Богу за Его милосердие ко мне, недостойному, и сказал маленькое наставление”. В другом письме, к графине А. А. Орловой-Чесменской, он сообщал: “Милость Божия наконец допустила меня грешного до Пензы. …Как я обрадован, что достиг своего гнезда! Подобно птице без пристанища, страннику без убежища, голодному — без пищи, ожидал я Пензы. Слава Богу, слава Богу, слава Богу, дождался!”
Несмотря на слабость здоровья, Иннокентий с первых же дней деятельно взялся за управление епархией. Многое из того, что он встретил в провинции, казалось необычным и трудно объяснимым. Немало поразили его, например, постоянно поступавшие в консисторию жалобы на недостойное поведение духовных лиц. А случай в селе Алексеевке Хвалынского уезда заставил отреагировать немедленно. “Странно! — замечал он на донесении Вольского духовного правления. — Отец жалуется на сына, священник на священника. Видно, мало или совсем нет страха Божия. Исследовать немедля!” 23 .
По-видимому, весьма неожиданным для него оказалась и крайняя бедность многих церквей, в особенности же сельских. Большинство их имело далёкий от благолепия вид, церковные ризницы состояли в основном из облачений ситцевых и холщовых, шёлковые и парчовые облачения были большой редкостью. “Жаль очень, что здесь в церквах очень мало книг, необходимых к поучению! — отмечал Иннокентий. — Скудность достойна сожаления: многие церкви не имеют Библии, ни даже книг, которые составляют круг церковный… Причиною поставляется бедность. Почти все так и отвечали на мои вопросы” 24 . В неприглядном состоянии находился и Пензенский кафедральный собор, который по внешнему виду и внутренней отделке не вполне отвечал своему предназначению быть епископскою кафедрою. Собор ещё не был достроен, а скудность ризницы простиралась до того, что в составе её принадлежностей имелись всего лишь один дикирий и один трикирий. Иннокентий, любивший служить часто, не раз сетовал на то, что ему невозможно совершать богослужение вместе со своим предшественником Афанасием. “У обоих архиереев, — сообщал он в Петербург, — одни дикирии и трикирии и одна рипида, в праздник один из нас должен сидеть дома за сею малостью” 25 .
Архиерейский дом — центр епархиального управления — и вовсе не годился ни для проживания преосвященного, ни для размещения епархиальных служб. В посланиях к московским и петербургским знакомым епископ подробно описывал эту неприглядность. Иннокентий был человеком с самыми скромными потребностями, аскетизм всегда являлся характерной чертой его образа жизни, и если он тем не менее высказывал неудовлетворение своим положением, то значит к тому были очень серьёзные причины. “Пензенская моя квартира, — писал он, — походит на шалаш. Но страннику и того довольно. Консистория хочет из шалаша сделать дом и имеет на то деньги. Вот уже и опасность, чтоб постоялый двор не превратился в постоянный дом, в любимое жилище. Господи, укрепи в любви ко всем! А смотря на развалины, трудно было удержаться от осуждения и жалоб” 26 . В другом письме он сообщает: “Меня поселили в шалаше, или в доме, похожем на худой трактир: у дверей нет ни замков, ни ключей, всё обломано; обои в покоях инде оборваны, инде замараны, закопчены; полы так плохи, что, когда пойдёшь на один конец залы, на другом поднимаются, скрипят; стёкла закопчены и составлены из малых и битых клочков, а крыльцо… но эта вещь не для жилья. Третий этаж с полами и потолками провалился. От дождей теча была во второй этаж. Что ж нужды! Сперва пороптал, теперь привык, теперь благословляю Господа моего, понемножку поправляю. В третьем этаже делают полы и потолки, а второй отделывать отложу до удобности, пока сколько-нибудь скопится домовых денег” 27 .
Состояние Архиерейского дома мало чем отличалось от состояния таких домов в других провинциальных городах, поскольку на содержание епархиальных органов управления казна выделяла тогда совершенно нищенские ассигнования. В Пензе ситуация усугублялась ещё и тем, что местные гражданские власти практически не оказывали никакой поддержки органам епархиального управления. Более того, при епископе Афанасии Архиерейский дом, по распоряжению местных властей, был лишён части земельного участка, которым он долго владел и который приносил ему доход. Вот свидетельство Иннокентия. “Я дерзаю просить земли у всемилостивейшего государя для Архиерейского дома, — писал он своему корреспонденту в Петербург. — Той, коею дом 18 лет пользовался. Лучше сказать не земли, а перелесков. Ибо вот история, если не скучно слушать. 18 десятин полян отмежевано в перелесках. Луг или поляна — наша, а перелесок — казённый, в другом месте также 32 десятины, законно принадлежащие Архиерейскому дому, отмежеваны — луг архиерейский, перелесок, разделяющий или пересекающий поляну, — казённый. Правда, стал считать его казённым форштмейстер, стал притеснять и в траве — когда нарубят прутьев из перелеска, он поймает, посадит под караул и чего не делает! Это началось года с три назад, а прежде Архиерейский дом пользовался всем сплошь, и домик там выстроен был для приезда, теперь уже ветх, надобно всё обновлять, если государь сделает милость возвратить дому Архиерейскому владеемое” 28 . Из Петербурга владыке посоветовали просить денег на ремонт Архиерейского дома и составить смету на поправки. Иннокентий отвечал: “Вы пишете о смете на дом, но как мне просить денег, когда накоплено предместником 10 тысяч? Он их копил для покупки хутора или земли. Теперь надеюся выпросить землю без денег. Куда же употреблю деньги? Что-нибудь одного просить у всемилостивого государя. Да разве Господь не видит и не знает, что есть деньги или для земли, или для дома? Просить денег для дома — не дадут земли. Не просить для дома — Господь поможет выпросить землю. Вот моё рассуждение” 29 .
Бедственное состояние Архиерейского дома и крайняя нужда его служителей вынуждали епархиальную власть прибегать к налогам с подведомственного духовенства. При выдаче ставленных грамот, например, существовала специальная такса: со священников брали 26 руб., с диаконов — 13, а с дьячков — 6. Иннокентий распорядился немедленно отменить всяческие поборы. “Лучше есть хлеб с водою, чем держаться такого побора”, — заявил он. Известие об этом сразу же разнеслось по городу. Благочестивый поступок архипастыря вызвал живой отклик пензенских жителей. “В первый раз или в первый день, как решился на сие, — отмечал владыка, — вдруг присылают пять четвертей ржи — вот хлеб, пятнадцать четвертей овса — вот кисель, через неделю — три воза круп, муки и овса, ещё через несколько дней — два воза овса. Скажите, не довольно ли пропитания мне лично с моими домашними? Так Господь строит, Ему единому слава!” 30 .
Поправить экономическое состояние Архиерейского дома, за что первым делом взялся Иннокентий, значило не только улучшить материальное положение его служащих, но и позволяло обеспечить определённую самостоятельность и независимость действий лиц духовного звания, способствовало повышению авторитета епархиальной власти и священнослужителей в глазах паствы. Это прекрасно понимали и те, кто искренне откликнулся на добрые начинания владыки. Так, митрополит Московский Серафим рекомендовал опальному епископу ходатайствовать перед Св. Синодом о приписке к Архиерейскому дому какого-либо монастыря, пустыни или приходской церкви, имеющих достаточное количество земли. Судя по письму, Серафим питал самые добрые и тёплые чувства к Иннокентию. Истинно отеческой заботой полны такие, например, строки его письма: “Обрадовался я, получив письмо ваше, из коего узнал, что здоровье ваше немало поправилось. Надеюсь на милость Отца Небесного, что оно вскоре и совершенно поправится. Прошу только вас не вдруг налегать на дела, а делать их исподволь, без напряжения сил, доколе вы не укрепитесь; да и служить нечасто, доколе не пройдёт опухоль в ногах. Укрепившись, можете при помощи Божией всё вознаградить. Берегите себя для блага святой Церкви!” 31 .
Однако Иннокентий не щадил себя. Он не только занялся обустройством Архиерейского дома и собора, но и лично присутствовал при испытаниях воспитанников семинарии, духовных училищ и гимназии, ревизовал церкви, живо интересовался делами Пензенского отделения Российского библейского общества. Но особенно много хлопот доставляли ставленники.
Поскольку в епархии длительное время не было архиерея, то с приездом Иннокентия многие искатели священства устремились в Пензу. Отменив поборы за получение ставленных грамот, Иннокентий мог теперь существенно влиять на качество состава епархиального клира. Он проявил себя строгим архипастырем: сам принимал кандидатов, экзаменовал их, неподготовленным к церковной службе отказывал в поставлении, отправлял учиться. До какой степени необразованными и невежественными были некоторые из просителей, можно заключить из слов самого владыки: “Просители священства и диаконства иные не знают, что есть Св. Троица, что такое молитва, о чём молиться, что такое Символ Веры. Чтобы не согрешить пред судом даже моей совести, отсылаю таковых учиться, не посвящая. Таких приходило ко мне уже до двадцати или более” . И, как бы упрекая себя в излишней строгости, добавлял: “Многие издалека приезжали и будут жаловаться, что такая необычайность заводится, но решаюсь действовать в пользу душ христианских. Молю Господа, чтобы подкрепил навсегда, несмотря ни на что, искать истинной духовной пользы — спасения душ христианских” 32 .
Заботы и хлопоты, сопряжённые с исправлением епископской должности, а следовательно, и тесное соприкосновение с делами мирскими, для впечатлительного по характеру, с возвышенно-молитвенным складом души Иннокентия стали настоящим испытанием, рождая у него сложную гамму чувств. Он постоянно пребывал в неком душевном волнении, внутреннем борении, трепетном переживании, перераставших в самобичевание и самоуничижение. “О, как грешен я… Рассеянность, с коею редко могу бороться и в коею заставляют погружаться просители и обстоятельства, много препятствуют осмотрительности в мыслях”, — писал Иннокентий княгине С. С. Мещерской. И продолжал: “Бдение духовное над собою как будто тень исчезает в мыслях моих: не вижу, не действую, сплю. Иногда невоздержание в пище, иногда невоздержание в словах, вспыльчивость, как вихрь, рассеют, унесут всё, и остаёшься один с бессмысленностью. Каждый день намереваешься, и каждый день изменяешь себе — не гневаться, не празднословить , не возмущаться. Ах как трудно, стоя наверху, избавляться от действия бурь и вихрей страстных! Лучше в тишине, лучше внизу, лучше под спудом, лучше в пустыне, нежели в Египте; лучше на горе Елеонской, нежели в Иерусалиме”. В другом месте он признался: “Тяжело духу, приняв на себя смотрение за столь многими, многоразличными лицами, вещами, а наипаче за душами и за делом Божиим, действуемым в бесчисленных людях, приняв, говорю, смотрение — не смотреть, или усматривать — и не иметь силы к восстановлению, или поправлению, по крайней мере, к начатию трудов духовных и духовного обращения… Как трудно сверху смотреть вниз, с желанием поднять упадшее или лежащее! И усердие есть, да рук нет столь длинных, чтобы всё достать”. И ещё: “Сколько мне нужно молиться, действовать, учить, плакать, паки учить и молиться, дабы необразованную братию сколько-нибудь приблизить к истинному прохождению своих обязанностей! Окаянный я человек! Окаянный грешник, коему надобно оскорблять просителей!” 33 .
Но страстное желание Иннокентия “действовать в пользу душ христианских” помогало ему преодолевать сомнения, укрепляло силу духа и побеждало его телесную немощь. Не проходило ни одного воскресения, ни одного праздничного дня, когда бы он не совершал Божественной литургии. “При всей слабости , лицо его в сие время, а особенно во время призывания Святого Духа, необыкновенно блистало жизнью, — вспоминал Василий Алявдин, служивший в то время инспектором Пензенской духовной семинарии. — Когда со слезами на глазах повергался он на землю по освящении Святых даров, тогда не дозволял диаконам поддерживать себя. Несмотря на архиерейское облачение, по немощи его довольно для него тягостное, во всё время продолжения священнослужения он казался неутомлённым и лёгким” 34 . Однажды, когда шло священнодействие, слух о пожаре в Архиерейском доме произвёл сильное волнение между молящимися, но владыка, погружённый в молитву, даже не слышал и не заметил смятения вокруг него. Сам Иннокентий так передавал этот случай: “Когда надлежало молитвенному умилению достичь конца, вдруг делается шум в стенах церковных, народ бежит из церкви — сказали, что горит Архиерейский дом. Слава Богу, что мне не скоро сказали!”
Архиерейские богослужения Иннокентий всякий раз сопровождал поучением или проповедью. Образцом для него в этом служил митрополит Михаил. Княгине С. С. Мещерской Иннокентий сообщал: “В прошедшее воскресенье Господь паки удостоил меня отслужить и начать подражание (конечно, слабое и недостойное) Его Высокопреосвященству, Богом просвещённому и просвещаемому, Михаилу. То есть я… начал беседовать к своей пастве в Соборе. Помолитесь, чтобы Господь благословил начатое, чтобы достало сил духовных и телесных, чтобы не предваряло или не вкрадывалось самолюбие, которое нами, грешниками, по большей части проповедуется, или чтобы не проповедовать себя вместо Господа!” 35 . В другом письме его читаем: “Пред окончанием литургии Господь благословил сказать краткое поучение, не писавши на бумаге, а к собеседованию с слушателями несколько приготовившись дома. О, есть сердца, жаждущие истины! Есть люди, любящие слышать и уважать Слово Божие” 36 .
Больше всего Иннокентий любил говорить о христианском смирении, о бесконечной любви к Богу и своим ближним, о строгом следовании законам Божиим и христианским добродетелям. Проповеди его обладали необыкновенной силой воздействия. Он говорил с таким воодушевлением и такой убедительностью, что его слова, проникая в сердце каждого, вызывали самые благородные чувства и любовь христианскую. Всякое слово его высоко ценили, верили ему, жаждали его. О характере и достоинстве епископа сохранились самые лестные отзывы его современников. Василий Алявдин свидетельствовал: “С какою жизнию, с какою любовию, с каким восхищением он проповедовал слово Богочеловека Иисуса Христа! Подлинно можно сказать, что от избытка сердца глаголили уста его. При всей простоте своей, поучения его носили на себе живые черты Небесного помазания. Свобода, с которою он произносил их, вполне соответствовала достоинству пастырского звания и давала разуметь, что все они были плодом не столько усилий и напряжения, сколько полноты чувства и любви христианской. Особенно возбуждён он был, когда говорил о кресте, о смирении, о терпении — слёзы его невольно появлялись в сие время на глазах его. Сии чувствования переливались в сердца слушателей, которых обыкновенно было великое стечение и коих глубокое молчание прерываемо было одними воздыханиями” 37 .
В проповедях Иннокентий выше всего ставил их содержание, внутреннюю силу и убедительность, проистекавшие не из расчётливой логики разума, а из душевных переживаний, чувствований и озарений самого проповедника. А поэтому он весьма критически относился к тем проповедникам, которые старались развить в себе главным образом дар красноречия, стремились блистать витиеватостью слога и искусными приёмами, мало заботясь о том, чтобы их слово наполнялось живительной силой и овладевало сердцами слушателей.
Ещё большее неудовольствие и сожаление вызывали у него проповедники, преклонявшиеся перед взглядами на проповедь современных западных авторов и совершенно игнорировавшие бессмертные творения отцов и учителей Восточной церкви. Архимандрит Фотий в составленном им “Сказании о житии и подвигах блаженного Иннокентия, епископа Пензенского и Саратовского”, так передал мысли своего учителя об этом: “О, какие мы недостойные учители и проповедники слова истины! Любодей любодействует не ради деторождения, но для насыщения нечистой своей похоти, так и проповедник Слова Божия, когда проповедует не ради рождения чад духовных по закону, но чтобы, сказав слово, токмо движением рук, эхом голоса и произношения слыть за проповедника или почесать сердце своё щекотанием, слухом чести, мзды и отличия, то же он делает, что и любодей: сей любодействует телесно, а тот духовно. А когда в проповеди есть ещё примесь неправого учения и духа, тогда, как матерь во чреве своём убивает дом младенца, так и проповедник ядом заблуждения паче убивает, нежели воспитывает, во утробе Матери-Церкви, чад духовных. Видит Бог, как во многих настоящих витиях и проповедниках бывает нечисто, нерадиво, суетно проповедническое слово! Многие ли ныне своими словами, речами и поучениями, витиеватыми, высокими и таинственными, делают то назидание, какое св. отцы наши древле производили своими простыми, не многими, краткими словами и беседами?.. Чают многие навыкнуть проповеди Слова Божия не от дел, но из школьного научения и покушаются проповедовать слово о Царствии Божии не от Вышнего разума, а от земного мудрования и явления плоти и крови, между тем глас Божий гремит во уши их: плоть и кровь Царствия Божия наследити не могут. Но всего суетнее и пагубно то, что некоторые из верных сынов царствия почивают на западных и новейших словесниках и витиях, а вод благодатного учения в св. Златоусте Иоанне, Василии Великом, Григории Богослове и прочих святых отцах и учителях Церкви не хотят и видеть, будто они не нужны для людей нынешних. Ужели Массильон, Боссюэт, Бурдалу, Флешье более и лучше заключают в себе живых вод, чем студенец, истекший из уст св. Златоуста и иных отцов Церкви и богомудрых учителей?…” 38 . Несомненно, архимандрит Фотий довольно точно изложил позицию Иннокентия — сходные мысли неоднократно высказывались им и в устных беседах, и в частной переписке, особенно же в посланиях, отправленных владыкой своим духовным чадам из Пензы.
Пензенские письма Иннокентия примечательны во многих отношениях. В течение четырёх месяцев они служили для него единственной связующей нитью с так внезапно оставленным миром сподвижников, учеников и почитателей. “Теперь в Пензе я как в лесу, прошу не прерывать вашего голоса, чтобы слышно было и за 1500 вёрст о Господе, с вами в Таврическом и везде пребывающим” 39 , — обращался Иннокентий к княгине С. С. Мещерской. О том же он просил и обер-прокурора Св. Синода князя П. С. Мещерского: “Прошу не оставлять, а почаще навещать меня вашим писанием. Здесь такие посещения нужны и дороги” 40 . Этим обстоятельством во многом объясняется и круг его корреспондентов, кстати, весьма показательный. Наиболее тесные связи Иннокентий поддерживал с митрополитами Михаилом и Серафимом, архиепископом Тверским Филаретом (Дроздовым) и своим учеником архимандритом Фотием. Из светских лиц особенно близки ему были княгиня С. С. Мещерская и графиня А. А. Орлова-Чесменская — его духовные дочери. По делам епархии состоял он в переписке и с князем А. Н. Голицыным, своим гонителем, на которого, впрочем, не держал ни зла, ни обиды.
Особо следует сказать об отношениях с князем П. С. Мещерским. Судя по письмам, обер-прокурор Св. Синода в затруднительных для себя жизненных обстоятельствах неоднократно обращался за советами и наставлениями к опальному епископу — факт, надо признать, уникальный в истории Русской Церкви! Причиной такого рода обращений служило неблаговоление министра духовных дел А. Н. Голицина, доставлявшее П. С. Мещерскому массу неприятностей — как служебных, так и личных. Иннокентий всякий раз охотно протягивал руку помощи — утешал, ободрял, духовно поддерживал и наставлял его. В одном из писем читаем: “Господь Иисус Христос да укрепит вас на пути своём, конечно, узком и тесном. Мирские отличия, коими почтены все окружающие вас, вопреки общему желанию, вас не достигли. Что нужды? Правда, едва ли я в том не участвую, ибо вы весьма много принимали во мне участия. Мой любезный! Обратите и это во благо души вашей! Терпение, как твердыня, укрепит вас перед Господом — в благодарности и за сии небесные милости, а земные немилости или неблаговоление… О князь! Будем молиться, чтобы Господь всех вразумил не разделяться, но в любви идти к Нему, чтобы великие и мудрые с низкими и глупыми нами, соединясь и сердцем, и духом, все творили к славе Господа нашего Иисуса Христа”. В другом письме владыка вновь наставляет и убеждает Мещерского: “Ах, ваше сиятельство, можно ли в мире зла быть без зла? Те ошибаются, которые думают не тесным прискорбным путём достигнуть Царствия. Без тесноты и притеснений мы очень широки — нет покорности и смирения истинного. Без скорбей нет истинной духовной радости… Горе нам, горе нам, не кающимся и благоденствующим ныне… О, как возможно без Господа что-нибудь сделать, чему-нибудь сделаться или случиться с нами? И как возможно идти за Ним не по следам Его? Не думайте, князь, что ваша молчаливость есть недостаток, ваша тихость как будто слабость, ваша кротость как будто незнание. Нет! Берегите сии дары, они очень многоценны. Обрабатывайте их усугублением. Пусть мир смеётся, пусть презирает, пусть даже лишают должности! Вам своё обрабатывать надобно. А ваша собственность есть сия. Господь, а по светскому природа, наделив вас сими дарами, поставила в кругу таком, где бы они могли усовершенствоваться столько, сколько требует мера возраста исполнения Христова” 41 .
Сам больной и немощный телесно, нуждавшийся в помощи, Иннокентий никогда не отказывал в помощи приходившим к нему и жаждавшим слова его. Поразительное величие духа! Этим духом наполнены все его пензенские письма — письма-назидания, письма-проповеди, письма-завещания. Прислушаемся к голосу владыки, обратившись к наиболее характерным сюжетам, изложенным в них 42 .
О любви христианской: “Любовью соединимся все, и любовью бескорыстною, любовью для Господа, всех призывающего, даже и язычников и врагов своих. Сею любовию дышащие не дышат ревностию, сомнением, скорбью, не перечисляют благ, данных и принятых, — у любви нет числ, не сетуют, когда чего не имеют любящие, — любовь всем богата, не завидуют, когда видят других в лучшем состоянии, — любовь всё разделяет со всеми. В сей любви, в коей у Апостола показана беспредельность, соединимся и придём к Господу Иисусу Христу и с князьями, и с графинями, и с простыми рабочими людьми”.
О греховности человеческой: “Во грехах весь человек! Однако не осознаёт, не чувствует, не отметает их, любит их; ибо любит себя, а из себялюбия, как из неисчерпаемого источника, течёт всякая духовная скверна, течёт с яростию, однако услаждает ярящегося… Самолюбие опаснее всех врагов и ближе всех и глубже всех в нас гнездится. Оно есть корень всякого зла. Его исторгает только Державная рука, ибо самолюбие державствует над всем человеком… Господи, услыши и спаси, спаси, спаси! Твоею только силою спаситися можем, грешные, бессильные, неверные, самолюбивые! ”
О смирении и воздаянии: “Часы желания смерти суть часы милости Божией. Пусть они продолжаются! Нашей гордости они неприятны, самолюбию — убийственны, смирению, напротив, помощники и, может быть, единственный источник… Страх смерти должен сопровождать его, страх суда, на коем всё откроется, всё помянется, всё возвратится, извесится, оценится, исчислится до слова праздного и отпустится или произнесётся вечное осуждение… Пусть страх сей вместе с желанием смерти соединится, дабы более было места смирению. В смирении, в истинном смирении ищите духовного бисера, прочее всё может быть смешано с грязью плотскою или с гордостию… Смертное воздыхание или последние минуты жизни, в которых мы видим, как оставляет человек всё на земле и от земли переходит, переносится в другую, душевную область, сии минуты должны обратиться нам в самое ощутительное наставление не искать на земле ничего, ничего не собирать, ничего не предуготовлять, но жить для Господа, хотя в гнилом, хотя в твёрдом доме; искать Его единого, Ему единому служить, о Нём заботиться, для него устроить душу свою, дабы была жилищем или храмом Его. Ах, как часто об этом мы говорим и как мало действуем! Как лёгок язык и как трудно движется сердце к заповедям Господним! Все мы выдумываем свои заповеди, сами себе даём правила, закон, сами себя учим, а Господних заповедей исполнить не хотим. О самолюбие, тонкое и прехитрое! Где скрыться от тебя, чем пресечь и искоренить тебя? Долго ли служить тебе, долго ли страдать от тебя и тобою распинать Господа? Что же делать? Мне кажется одно: молиться, ещё молиться и с молитвою ко Господу трудиться… Как тверда должна быть решимость не покоряться себе! Всё прерывает эту решимость и от всего она слабеет… Наши помышления бегают, гуляют, разносятся, волнуются — и все вдали от Господа; не к Нему устремлены, не у ног Его повержены, не Им заняты, не Им питаются, не от Него рождаются и не к Нему возвращаются”.
О делах добрых: “Да благословит Господь ваш труд посещать больных! Но посещайте не для своей пользы, ищите пользы больных, а лучше славы Иисуса Христа. Для Него приходите к болящим, Его встречайте в болящих, когда они требуют вашей вещественной помощи, Его проповедуйте, о Нём говорите, Ему предавайте, Им утешайте, обнадёживайте, обличайте, научайте, успокаивайте, когда требуют вспоможения духовного… В обществе благотворителей темничных вы завяжитесь в хлопоты явные, общенародные, известные Двору и тюрьмам, а также всем нам. Вы должны будете показать пример тюремных благотворений, иначе вы не член истинный высокого благотворительного заведения… Благотворите, но не вострубите пред собой (Господь повелевает так)!”
Письма преосвященного содержат немало интересных фактов о жизни епархии и его архиерейском служении, продолжавшемся, к сожалению, всего несколько месяцев. Но это были месяцы, наполненные столькими событиями и такой активной деятельностью, что они стали наиболее ярким периодом в жизни Иннокентия.
Желая ближе познакомиться с епархиальными делами и своею паствою, владыка в начале августа 1819 года предпринял поездку в Саратов. По пути он останавливался во многих селениях, встречался с духовенством, беседовал с мирянами. Несколько дней архиерей провёл в Петровске, откуда 10 августа сообщал княгине С. С. Мещерской: “Городок небольшой, небогатый, но полный церквей — 10 приходских, а монастыри хотя все невелики, непышны, но чистеньки. Сама Пенза имеет только 7 приходов. Разница та, что пензенские лучше украшены и почти все двухкомплектные, а здесь бедность и простота, как необходимые спутницы, встречают и провожают из церкви в церковь. Благодарю Господа, что кроткое духовенство не жалобами, но довольством встречает посетителей”. “После петербургского богатства и московской пышности, — передавал далее свои впечатления Иннокентий, — глаз отдыхает и не развлекается губернскою простотою и уездною бедностью. Как премудро Господь всё разделяет! Простота в умах и сердцах, тихое стремление к делам духовным, кроткое повиновение, иногда строптивым, начальникам и пастырям, иногда соразмерно с внешним изобилием, с грубостию и необразованностью, необходимыми в провинциях. Есть грубые пороки, но и есть постоянство, коего и драгоценность также не многие знают, в больших городах живущие” 43 .
В Саратове Иннокентия встретили не менее торжественно, чем полтора месяца назад в Пензе. “Собрание было немалочисленно: Собор, его крыльцо, притвор и окна наполнялись зрителями”, — свидетельствовал сам владыка. Отслужив благодарственный молебен, он, как всегда, обратился к собравшимся с поучением, приглашая паству свою к благодарению Господа за Его благословения. Взволнованно и проникновенно звучали под сводами собора слова архипастыря: “В то время, как произнёс к народу “Возвеличим Господа со мною!” — делился своими ощущениями владыка, — мне хотелось обнять всех и во едином союзе возвеличить беспредельно Великого” 44 .
На следующий день Троицкий собор вновь был переполнен народом. Архиерей приветствовал паству свою новым поучением. “Мне не хотелось отпускать народа без пищи духовной и потому паки беседовал”, — пояснял Иннокентий. Вечером он принимал у себя представителей от дворянства, купечества и мещанства, а также священнослужителей Саратова. Владыка интересовался положением городского духовенства, религиозно-нравственным состоянием паствы, всех приходивших к нему благословлял и наставлял. Ему очень хотелось посетить все саратовские церкви и побывать в уездных городах.
Однако в третий день пребывания в Саратове состояние здоровья архипастыря резко ухудшилось, он слёг в постель. Жители города окружали его вниманием и заботой — это отмечал сам преосвященный: “В Саратове нашлись благие души, которые присылали хлеб и кушанья больному. Благодарение Богу и саратовским врачам” 45 . В Саратове Иннокентий оставался три недели. Несмотря на старания врачей, здоровье его не улучшалось, и он решает ехать в Пензу. Настойчивые просьбы и убеждения остаться, чтобы продолжить лечение, не подействовали. 7 сентября 1819 года он отправился в путь.
Приехав в Пензу, Иннокентий получил известие, что комиссия духовых училищ намеревается выпустить его “Историю” вторым изданием. Он хотел взяться за исправление книги, но силы его были уже на исходе. Сознавая своё критическое положение, преосвященный тем не менее не бездействовал. Он внимательно просматривает накопившуюся корреспонденцию и обстоятельно отвечает на все письма. Его послания этого периода отличаются особенно глубоким религиозно-философским содержанием. В них виден благочестивый подвижник, взирающий на свою смерть как на неизбежный итог земной жизни и естественный переход в иную и лучшую жизнь. “Мне нужно очищение, коего, видно, достигнуть ничем не можно, как болезнию, — делился он своими мыслями незадолго до кончины. — Гордость сердца моего, сомнение, неверие, как тяжкие оковы, связывая дух, держат тело в болезни. Господи! Не могу и преклонить чувств к противной стороне от немощи телесной или от закоснелости греховной, а вижу, что и болезнь держится на цепях греховных, и дух не движется от сих преград, или на сих остриях духовной смерти! Помолитесь, чтобы Господь сам, своею силою всемогущею смягчил сердце, отверз двери и взошёл как Владыка сердца, как Царь, как Творец, как Бог!” Эти же мысли — и в последнем письме, отправленном им княгине С. С. Мещерской 7 октября 1819 года — за три дня до смерти: “Вы благодарите Господа за мою болезнь. Точно, благодарить надобно Господа за очищение прегрешений . Доселе скверную мою душу Господь возбуждает ко очищению, и доселе ещё столько остаётся неверия, страстных скверн, что нужно продолжить очищение. Хощу и молюсь, чтобы хотение укрепилось, чтобы Господь своею силою утвердил и совершил Его хотение славить единого Господа, и служить, и действовать, и писать, и говорить, и делать, и знакомство иметь… Сознаю здесь свою тяжесть греховную и искушение вражее, ибо ничто, кроме грехов, не может удалить Господа Иисуса” 46 .
Прав был один из ревностных почитателей Иннокентия, так оценив эпистолярное наследие архипастыря: “Для ищущих духовного сокровища письма его составляют самый драгоценный подарок — это жемчужины, из глубины благодатного моря извлечённые” 47 .
С каждым днём силы Иннокентия таяли, но ни рассудок, ни память не покидали его. Последние дни земной жизни он провёл в молитвах, чтении Евангелия и псалмов пророка Давида, в беседах со своим духовником старцем Авраамием. За несколько дней до кончины владыка вручил тысячу рублей на содержание бедных учеников Пензенского духовного училища. На вопрос, кого прикажет он благодарить за сей дар, отвечал: “Иисуса Христа”. Перед глазами умирающего архипастыря постоянно находился крест Господен — дар графини А. А. Орловой-Чесменской. На этом кресте он чаще всего останавливал свой взор, к нему были устремлены его мысли и его последние слова — о бесконечной любви к нам распятого за нас Господа.
“Напоследок наступил тот день, октября 10 число, в который душа его долженствовала оставить бренное жилище, — свидетельствовал современник. — Поутру преосвященный потребовал, чтобы совершено было над ним таинство елеосвящения, которое и отправлялось тремя архимандритами и протоиереем собора. Во всё продолжение совершаемого таинства преосвященный употреблял последние усилия для повторения молитв и несколько приподнимался при помазании елеем частей тела. Когда кончено было священное действие, близость смерти ознаменовалась отъятием языка, который при всех усилиях покойного не мог ясно изображать его мыслей. За сим дыхание его начало прерываться и самые сильные вздохи, редко повторяемые, выходили из груди его… От 10 часов утра до 6 вечера сие страдание продолжалось. За несколько минут до исхода души его один из находившихся при нём в то время, зная, что преосвященный любил заниматься чтением псалмов Давидовых, раскрыв книгу, начал читать 54 псалом весьма медленно с тем, чтобы преосвященному внятно было каждое слово. В продолжении сего чтения преосвященный вздохнул в последний раз, капли слёз выкатились из очей его, и он заснул, предав дух свой Господу. Сие было в пятницу в 6 часов с четвертью пополудни” 48 .
Погребение проходило 13 октября и совершалось преосвященным Афанасием. Приблизившись ко гробу своего преемника, он молвил сквозь слёзы: “Ты бы должен похоронить меня, а не я тебя!” Во время погребального пения всеобщая скорбь до того усилилась, что печальные воздыхания многих превратились в неудержимые рыдания. Плакали и женщины, и мужчины, и духовные, и светские — плакали все. Василий Алявдин произнёс торжественно-трогательную речь: “Почто так рано, свет очей наших, почто так рано скрываешься от нас? Почто на самом восходе жизни твоей познаёшь запад свой? Едва успели мы, а многие ещё не успели облобызать тебя первым целованием, и ты уже требуешь последнего. Это ли мир, которым ты недавно приветствовал нас? Это ли мир, который ты именем Иисуса Христа обещал насадить и хранить в сердцах наших?.. Плачьте, чада Церкви, об отце и наставнике вашем! О, если бы плач ваш также проник и оживил сердце его, как некогда слово его, слово жизни, протекало и оживляло ваши сердца! …Итак, прости нам, пастырь добрый, прости чадам твоим, что они, дыша к тебе простою человеческою любовию, не постигают ещё того высокого мира, которым избранники Божии наслаждаются на Небеси. Сей гроб твой будет для нас последним и высочайшим уроком, а вместе и памятником той любви, которой начало скрывается в смерти высочайшего подвигоположника. Напрасно мы мятежным воплем своим возмущаем мирный отход твой, после многих трудов столь тебе нужный. Восприми венец правды, который уготовлен тебе за веру и подвиги твои! Соединися духом твоим с Господнем, Которого имя всегда носимо было во устах твоих и запечатлено было в сердце твоём! Но не оставляй нас и по исходе твоём; да сольются невидимые молитвы твои с воздыханиями и слезами нашими! Ты совершил уже течение своё, а мы ещё на пути Креста и искушений” 49 .
В приделе Пензенского кафедрального собора, устроенном во имя Казанской иконы Божией Матери, в том самом месте, над которым утверждён престол, предано было земле тело архипастыря.
Вскоре после смерти преосвященного графиня Орлова-Чесменская соорудила над могилой его скорбно-торжественный памятник из белого мрамора со словами евангельскими: “Он бе светильник, горя и светя”. В 1821 году стараниями почитателей епископа были изданы два тома его сочинений, а в середине 1840-х годов вышло в свет новое, трёхтомное издание. В 1850 — 1870-е годы духовные и светские журналы публиковали проповеди Иннокентия и материалы о его жизни и служении. В начале 1880-х годов над усыпальницей преосвященного пензенские горожане возвели церковь, в которой поставили искусно выполненный портрет своего архипастыря. В 1884 году в Пензенской и Саратовской епархиях широко и торжественно праздновали столетний юбилей со дня рождения Иннокентия. Почтить память святителя в Пензу собрались тогда десятки тысяч людей из самых разных мест. 29 и 30 мая над гробницей Иннокентия беспрерывно служились панихиды, в учебных заведениях прекратились занятия, а во всех церквах совершались заупокойные литургии. В кафедральном соборе в эти дни читались тексты проповедей, а в Дворянском собрании и Городской думе — жизнеописание благоговейно чтимого святителя. В ознаменование и увековечение памяти Иннокентия было решено учредить в учебных заведениях несколько стипендий его имени, открыть просветительское Иннокентиевское общество и устроить богадельню для вдов и сирот епархиального духовенства.
Из десятилетия в десятилетие, от поколения к поколению бережно сохранялась память об Иннокентии — многие почитали его угодником Божиим и искренне веровали в чудодейственную силу, через него проявляющуюся. Пророческими оказались слова архимандрита Фотия: “Истинно любящие сыны и дщери Церкви! Вы, которые видели, слышали и руками вашими осязали Иннокентия; вы, которые поставлены от Бога на пути царствования Божия, верно не усумнитесь назвать его блаженным! Не уста мои, но сердце тако глаголет! Не мир и витийство тако его величают, но простота и смирение; не молва о нём гласит, что он блажен, но жизнь и подвиги о том свидетельствуют” 50 .
Примечания
1 Филарет, митрополит Московский, и архимандрит Иннокентий (Смирнов) в письмах к графу С. П. Потёмкину. 1812 — 1848 гг. // Русская Старина. 1883. № 4. С. 59.
2 Вязовский Ф. С. Некоторые черты жизни Преосвященного Иннокентия, епископа Пензенского и Саратовского // Саратовские Епархиальные Ведомости. 1867. № 7. С. 281; № 13. С. 641.
3 Цит. по: Жмакин В. Иннокентий, епископ Пензенский и Саратовский. Биографический очерк. СПб., 1885. С. 62 — 63.
4 Иннокентий (Смирнов), архимандрит. Начертание церковной истории от библейских времён до XVIII века, в пользу духовного юношества. СПб., 1817. Отд. 1. С. V.
5 Сын Отечества. 1818. № 5. С. 209.
6 Филарет (Гумилевский Д. Г.), архиепископ. Обзор русской духовной литературы. 862 — 1863. СПб., 1884. С. 425.
7 Лебедев А. П. Церковная историография в главных её представителях с IV века до XX. СПб., 1903. С. 531.
8 Цит. по: Котович А. Духовная цензура в России (1799 — 1855 гг.). СПб., 1909. С. 369, 484.
9 См.: О судьбе Православной Церкви Русской в царствие императора Александра I. Из записок А. С. Стурдзы // Русская Старина. 1872. № 2. С. 266 — 288.
10 Цит. по: Жмакин В. Указ. соч. С. 82.
11 Титов А. А. Филарет и Иннокентий. Памятная записка 1848 г. для будущего // Русская старина. 1886. № 3. С. 595.
12 Письма Преосвященного Иннокентия, епископа Пензенского и Саратовского, к княгине С. С. Мещерской 1817 — 1819 года. М., 1875. С. 29 — 30, 32.
13 Цит. по: Жмакин В. Указ. соч. С. 157.
14 Сочинения Преосвященного Иннокентия, епископа Пензенского и Саратовского. В 3 частях. СПб., 1845 — 1847. Ч. 2. С. 219 — 220.
15 Цит. по: Жмакин В. Указ. соч. С. 117.
16 Записки протоиерея И. Виноградова // Русская Старина. 1878. № 8. С. 563 — 565.
17 Здесь и далее: Письма Преосвященного Иннокентия. С. 37, 42, 43, 52, 48.
18 Цит. по: Жмакин В. Указ. соч. С. 123.
19 Письма Преосвященного Иннокентия. С. 54 — 55.
20 Цит. по: Жмакин В. Указ. соч. С. 124.
21 Письма Преосвященного Иннокентия. С. 56.
22 Здесь и далее цит. по: Жмакин В. Указ. соч. С. 125, 126, 129.
23 Цит. по: Еланский В. Г., Смирнов А. В. Описание архива бывшего Вольского духовного правления // Труды СУАК. 1888. Вып. 4. С. 384.
24 Письма Преосвященного Иннокентия. С. 72.
25 Цит. по: Жмакин В. Указ. соч. С. 135.
26 Там же. С.131.
27 Письма Преосвященного Иннокентия. С. 70 — 71.
28 Там же. С. 71 — 72.
29 Там же. С. 70.
30 Цит. по: Жмакин В. Указ. соч. С. 136 — 137.
31 Письмо Московского митрополита Серафима к епископу Пензенскому и Саратовскому Иннокентию от 21 июля 1819 года // Пензенские Епархиальные Ведомости. 1868. № 10. С. 315.
32 Письма Преосвященного Иннокентия. С. 70 — 71.
33 Там же. С. 68 — 69, 73, 64.
34 Алявдин В. Краткое описание жизни Преосвященного Иннокентия, епископа Пензенского и Саратовского // Сочинения Преосвященного Иннокентия, епископа Пензенского и Саратовского, собранные после его смерти. В 2-х частях. СПб., 1812. Ч. 1. С. XXII.
35 Письма Преосвященного Иннокентия. С. 61, 64.
36 Цит. по: Жмакин В. Указ. соч. С. 71.
37 Алявдин В. Указ. соч. С. XXI.
38 Цит. по: Филарет (Гумилевский Д. Г.), архиепископ. Указ. соч. С. 425.
39 Письма Преосвященного Иннокентия. С. 58.
40 Цит. по: Жмакин В. Указ. соч. С. 144.
41 Там же. С.142 — 143, 143 — 144.
42 Письма Преосвященного Иннокентия. С. 62, 63, 65, 67, 68, 73, 74, 75, 77.
43 Там же. С. 72.
44 Там же. С. 74.
45 Цит. по: Жмакин В. Указ. соч. С. 140.
46 Письма Преосвященного Иннокентия. С. 75 — 76, 77.
47 Цит. по: Жмакин В. Указ. соч. С. 148.
48 Алявдин В. Указ. соч. С. XXVIII — XXX.
49 Там же. С. XXXI — XXXIV.
50 Цит. по: Вязовский Ф. С. Указ. соч. № 7. С. 272.
(Продолжение следует)