Стихи
Сергей Самойленко
Опубликовано в журнале Волга, номер 2, 2000
Сергей Самойленко
Дембельский альбом
Кемерово, осень 1980
Осенний призыв осеняет чело гербом,
целует звезда новобранца в забритый лоб.
Два года отдай, не греши, пей кисельный бром,
вернёшься обратно, тогда-то и скажешь “гоп”.
Цирюльник с паршивой овцы снимет скальп под ноль,
навряд ли узнает цацу родная мать.
Спасибо скажи, не в Афган, а в ЗабВО. Яволь!
Дадут автомат и научат стрелять на ять.
Стоишь, прикрывая пригоршнями стыд и срам.
Насквозь военком тебя видит: здоров, как волк.
Едва на губах недоноска обсох “Агдам”,
Отечеству вынь да положь свой священный долг.
С гражданским прикидом сползёт олимпийский лоск,
цвет хаки к лицу мужчине, не ссы, пацан!
Отцы-командиры мозги размягчат, как воск,
но сердце в груди цепенеет сильней свинца.
Нужду отправлять по команде на “делай раз!”.
Немытость полов измеряют в квадратных га.
Армейская жизнь — это бьющий ключом маразм,
загробная — вот Пастернак загибает! — зга.
Послушай, невечный студент, не пришей рукав,
тут что-то не то, тут какая-то, брат, фигня…
Платочек махнёт вслед составу: гудбай, майлав!
“Прощанье славянки” ударит под дых. Три дня,
пока вас везут на восток по большой стране,
ты будешь бодриться, держать пистолетом хвост,
играя в героя Хэма, следить в окне
огни городов, деревень, переездов, звёзд.
Ты будешь травить анекдоты, острить впопад,
читать, забивать козла и курить взатяг.
Чита — ты не понял, очкарик? — обычный ад.
В аду ты никто, и никак тебя звать. Никак.
Чита. Зима 1981
ко мне то кельманда то комцумир
найти курить стоять казбек памир
помыть полы сортир отбой под утро
во сне прекрасный новый мирумир
семейный мойдодыр вороний сыр
добро бы групповая камасутра
чуть закемарь в натуре ё-моё
вот рота в рот компот подъём в ружьё
то двадцать пять км гусиным шагом
в противогазе то опять побег
куда бежать до неба снег да снег
как до парижа на карачках раком
зэк жопу в горсть бежи мужик бежи
очко жим-жим а путь далёк лежит
как из откуда ни возьмись на лыжах
команда фас и пуля туз-отказ
во лбу дыра анфас ну глаз-алмаз
чуть закемарь и сразу едет крыша
накройся простынёй с клеймом МО
ко мне отставить — долго к бою чмо
во сне то унитаз то таз пельменей
то дыр бул щил то ёкэлэмэнэ
то эдуард мане то клод моне
кто именно от фонаря до фени
кому и акмеизм АКМС
чем дальше в лес тем дровосеков пресс
таким макаром выйдет редкий гребень
вонзив в погоны вензеля ВВ
ушанка набекрень на голове
два года как с куста не ждали репин
чуть закемарь в натуре и ага
закон тайга кругом по грудь снега
чем крепче спишь тем дембель неизбежней
во сне то комцумир то кельманда
но над казармой вешняя звезда
и на рывок идёт в побег подснежник
Чита — Благовещенск. Весна 1981
Круглая кокарда,
краповый погон.
По синему марту
идёт спецвагон.
Чугунные рельсы,
белые снега.
Над сопкою месяц
замочил рога.
Небосклон усыпан
толчёной звездой.
Катится столыпин,
спит часовой.
Мутное оконце,
цивильные сны.
Не видать в нём солнца,
не видно луны.
Забран в решётки
матовый рассвет.
Ёлочной селёдки
обглодан скелет.
Пиковая дама,
червонный валет.
Ждёт сына мама
одиннадцать лет.
Красная калина,
цветное кино.
Не жди, мама, сына,
нет его давно.
Козырная карта
сорвала кон.
Багров от заката
краповый погон.
Чита. Осень 1981
Первый год — отдыхай, Рембо! — ежедневный ад:
то играешь в Рембо по сопкам “гип-гип, ура!” —
в ОЗК до рассвета рыщешь, как серый волк,
то до блеска чистишь весь день кирпичом пиф-паф.
То наряд вдруг с картошки лезвием снять мундир,
то побреешься полотенцем на месяц впрок.
Перекрасишь газон у штаба в зелёный цвет,
перемоешь полы в казарме в сто первый раз.
Сколько дней до приказа, а ну-ка, скажи, сынок?
Сапоги должны сверкать, как зеркальный шкаф.
Не успел к поверке подшиться, пеняй на себя.
Два удара по почкам заменят известно что.
Под сырой шинелью, свернувшись в клубок ежом,
чем надёжней сжимаешь зубы, тем резче скрип,
чем плотнее смежаешь веки, тем ярче свет.
Выжигает слезу дотла. Так проходит год.
“Забурел, рядовой, — говорит замполит. — Ну-ну.
Раз по сроку службы положно, что ж, изволь”.
Грудь четвёртого человека с “крестом” — моя.
Заломи на затылок фуражку, ослабь ремень,
сапоги в гармошку по плацу подковкой цок,
в кобуре на бедре ПМ, как ковбойский кольт.
По последней конвойной моде ушей х/б,
в автозак на ходу запрыгни: гони, ямщик!
Ленинградская 100 или Пушкина 3? Езжай!
Трибунал или облсуд? Ах, не всё ли равно,
где с конфетами пить чифир, где играть в ази,
где стоять у барьера, вникая в статьи УК.
Прокурор знает дело туго, собаку съел,
под завязку солдатским мясом набит СИЗО.
Как мясорубка, с хрустом вращаются жернова,
перекручивая человека в тюремный фарш.
“Командир, — шептали мне, — оставь курнуть разок”.
Цвет картофельного пюре у мучнистых лиц.
Хоть прищепкою нос зажми, всё сильней амбре
страха, потных портянок, селёдки, мочи, махры.
Чуть смежишь ресницы, прожектор слепит глаза.
Сердце, запертое в грудную клетку, стучит,
через рёбра выламываясь на волю: тук-тук, тук-тук.
Пальцы сводит судорогой на спусковом крючке.
Краснокаменск. Осень 1982
Чем чернее чифир, тем хрустальней скупая слеза
на щеке часового, обветренной, будто кирза.
Часовому не спится,
он таращит глаза в небеса, где на всех парусах,
взяв пример с новобранцев СА,
дезертируют птицы,
исчезая из глаз с исключительной дерзостью за
охраняемой пуще зеницы китайской границей.
Красно солнце заходит за сопку — и снова с туза.
Над периметром зоны
караульная вышка подобна не то чтоб гнезду,
а, скорее, скворечне, вскарабкавшейся по шесту.
Слышен голос Кобзона.
Часовой на посту голубую лелеет мечту
попрощаться с родным ИТУ на воздушном мосту,
вслед пернатой колонны
воспарив на конвойных погонах,
с чемоданом в руках и оливковой ветвью во рту.
Часовой, не читавший ни “Архипелаг”, ни “Живаго”,
озирает округу в кулак.
Заходящее солнце, пунцовей варёного рака,
смотрит в окна барака, где жарится кошка/собака
и кипит чифирбак.
До Китая, однако, вёрст двадцать без всякого гака.
Сердце бьётся тик-так.
На плацу “запевай”, “вышеногу”, “ать-два”, “ширешаг”.
Льётся благоухание “Шипра” и “Красного мака”
и сгущается мрак.
Только первых пять лет тяжело —
как фреза, с жутким визгом вращается в черепе фраза.
И вгрызается в мозг, как не врезалось в память число
Авогадро для слезоточивого газа.
Ибо это число озорно, беспредельно, обло,
и его не зазорно (исправить на “не западло”)
не запомнить зубриле, не то что тебе, лоботрясу.
Как и всё остальное фуфло,
вроде неба в алмазах.
Бритый-стриженый наголо (но: с головой наголо),
в честь ста дней до приказа,
часовой трёт пилоткой затылок и чешет чело.
Что задумался, четырёхглазый?
Трёх — в одно не разбитое минус четыре стекло
кособоких очков он глядит, разевая гребло,
на планеты, кометы, гало, разведспутники НАСА,
на Пегаса, Стрельца, Волопаса,
сонмы ангелов и НЛО.
Из плеча с автоматом на раз отрастает крыло.
Ум заходит за разум.
Чем чернее чифир, тем сильнее мозги набекрень.
Каждый день на ремень,
степь да степь, возведённая в степень.
Без пяти минут дембель, мигренью наполненный всклень,
смотрит через прицел: что шевелится, то и мишень,
на земле ли, на небе ль.
Это чья телепается тень? Ах ты, слепень/слепень,
обезьяна в очках, бычий цепень.
Кровь дубасит в висок, как кресало в кремень,
как кистень .
И под теменем — темень.
Часовой, передёрнув затвор, вслух считает до ста.
Куст боится вороны, ворона боится куста.
Застрелиться — жаль тратить патрона.
Не нарушить Устав ли — пойти, дать сержанту дрозда?
Караульная вышка торчит, как верста.
Воздух пахнет лимоном.
И разит из солдатского рта
луком, одеколоном.
Розовеет восток. Часовой размыкает уста.
(Только первых пять лет тяжело. Он устал, он устал.)
После окрика “Стой, кто идёт?” — степь безвидна, пуста.
После выстрела вверх с небосклона
что-то падает. Может, звезда,
ангел или ворона.
Кемерово. 30 декабря 1982
Здравствуй, моя желторотая молодость!
Вот мы и встретились через два года.
С зимнего неба ударила молния,
кровь насыщая озоном свободы.
Я возвратился твоими молитвами,
роза, упавшая в лапу Азора.
Север мой серый, восток мой малиновый,
спирт муравьиный и закись азота!
Веером пальцы, позорная музыка!
Спой мне, сыграй, расконвойная Муза!
Вдвое печали и вчетверо мудрости,
вшестеро больше сердечной обузы.
Слух засорён, и язык мой замусорен.
Спой мне по-русски, без мата и фени!
Пахнет мороз, будто корка арбузная,
утро лилово, а вечер сиренев.
Встреть на перроне, окликни по имени,
заполночь прочь увези от вокзала
в синематограф непуганой химии,
в лунный пейзаж горнорудных развалов.
Дай мне напиться, вода приворотная!
Дай мне вздохнуть, стоеросовый воздух!
Смесь кислородная, снадобье рвотное,
снег фиолетовый, синие звёзды.
Был уговор не опаздывать к празднику,
шутка ли — сутки до Нового года.
Слышу взаправду я или мне блазнится
вкус валерианы и жжение йода?
Вольно! Расслабь заскорузлые мускулы.
Шапку долой. Обними идиота.
Пахнет мускатным орехом и уксусом,
хвоей, гвоздикой. Свобода. Свобода.
Вздрогнем, моя безголосая! Нолито.
Чокнемся, выпьем, закусим лимоном.
Ртуть и свинец превращаются в золото,
падают с плеч галуны и погоны.
Бьётся хрусталь и срастается сызнова.
Свет преломляет волшебная призма.
Пой и играй, моя музыка сизая,
в горе и в радости, ныне и присно.
1997