Евгений Малякин
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 1999
Евгений Малякин
Если в небо подбросишь ладони и небо горит — * * *
это белая боль разрывает тебя изнутри.
Если в чистом ключе на губах почернела вода —
это в тёплой горе начинается царствие льда —
это ветка под тяжестью бабочки стонет в ночи,
это камень бежит под ударами волн и кричит.
Если дерево гасит огонь — отражение тонет в воде,
если эхо парит — не рождаются звуки нигде.
Воплощаясь в душе, от любви разрывается плоть —
это белая боль по тебе — как по волнам Господь…
* * * В Петербурге мы сойдёмся снова…
О. М.
— Мы уже не сойдёмся,взгляды статуй с порталов как листья сухие уносит, истории ветер сквозит,
на Дворцовой трава проникает в сращения плит,
и волна за волной у Невы основание косит.
И привычно, как пушка в двенадцать,
вопрос наболевший палит,
если медленно бродишь
в сырой петербургской нирване:
и зачем этот сфинкс пост оставил в тени пирамид?
И зачем этот лев африканскую бросил саванну?
В общем, кончилось что-то. Трамвайчик игриво звенит,
пустыри заполняет домов неуклюжая россыпь,
и всё глуше для нас мандельштамовский плач аонид
в тополях, собирающих веткамиЗакрывай, Петербург, тёмную осень.
своих окон сухие глаза
и раскачивай цепи
дыханьем балтийского шторма —
начинается новая жизньдавно уже за или, впрочем,
спиною твоей молоточком колотит упорно.
Благодарствуйте, милая Родина, * * *
что зачислили в ваши ряды,
что по вашей протекции пройдена
флорентийская школа беды.
Молодым вином ты не станешь,
не подышишь из глиняных губ
холодком придорожных пристанищ,
животами распахнутых шуб.
От тебя и не требуют хмеля,
чтобы небо касалось земли,
небылицам твоим не поверят
тем, которые чище былин…
И трофейную времени флягу
по рукам не отправят гулять
бородатые внуки варягов,
умерщвлённая, вольная стать —
воля пьяному русскому бесу
наблюдать перемену оков,
как по ясному зимнему лесу
паутинки несут пауков.
Ты в повозку положишь на спину
и по лесу помчишь напрямик,
чтоб под утренний крик петушиный
человечий выплёскивать крик.
Из цикла “Времена года”
Часть стихотворений из этой подборки была опубликована в самиздатском журнале “Контрапункт” (Саратов. № 1. 1988. Тираж ~ 20 экз.). Весна
Вот жизнь! как новое кафе
с ассортиментом эпохальным —
и лучше аутодафе,
чем здесь позавтракать случайно.
Вот капля, крышу покидая,
грозит вселенную разбить,
не преминув отобразить,
как ты ей ногу подставляешь
и представляешь, как нога
с хрустальным звоном разлетится,
и брызнет гражданам на лица
осколков мелкая мука.
Ребёнок в парке городском
по луже тупо хлещет веткой,
ему девица в вуалетке
игриво машет кулаком,
и важно статуи стоят,
исторгнув гипсовые жесты,
они — излюбленное место
для нужд гуляющих щенят.
А вот средь новеньких афиш
плохое слово мучит взоры,
и пахнет крашеным забором
и — тем же пахнет наша тишь…
и ты не потому ли ждёшь
весны кокетливую позу,
когда в ночном Китае розу
вокруг окапывает дождь?..
Из камеры, где воздух неглубок, * * *
уходит день, морщины наклонив,
плащ паука — крестообразный взрыв
подбрасывает к небу потолок.
Сидишь и смотришь, как ты чашку взял,
как расцветают на полу осколки,
скупого неба крошечные сколки
ложатся на закрытые глаза.
Потри виски — перенесёшься в сад,
под фисгармонь танцуют в небе птички,
и барышня навзрыд собачку кличет,
и параллельны тени от оград…
Твой милый мир — казнимого глоток
и вяжущая корочка лимона,
и колокольчик вечного закона
издалека вызванивает срок.
Кому-то снег в ногах настолько хрупкий, * * *
что это просто стариковский смех, —
ему и жизнь, как греческий орех,
загадочна, ворочаясь в скорлупке.
Кому-то в глаз проклюнулся сучок,
и он себя за это ненавидит,
целуя руки собственной обиде
и запирая двери на крючок.
Кому-то под корень как не лей воды —
он на корню засох и сбросил листья,
и по своей земле,идёт, со снегом путая следы. играя кистью,
Ты, человек, под Богом расщеплён,
в своей руке держи себя как знаешь…
ты дикий вереск во поле считаешь,
и снёг идёт с двенадцати сторон.
Разговор с отражением
Когда допьёшь себя до пустоты
ночной степи под жёлтым лунным веком —
войди в меня — чем я тебе не ты?
читай меня — чем не библиотека?
играй меня — чем я тебе не роль,
вселенная без времени и края…
и слаще соли будет только соль,
и хуже жизни — только жизнь иная.
Старую повесть читал я, со страницами, бумагою переложенными, * * *
где события чередуются с отвлечённой авторской лирикой,
и опять стало жаль, что жить там и так невозможно нам,
можно только читать, думать и становиться циником.
А впрочем, и на это уйдёт не такая уж бездна времени,
и как же тогда клетки будущих лет крестиками заполнять или ноликами?
хорошо бы до выпадения волос, до белого пуха на темени
раскопками счастья пожить и помучиться хоть малую толику.
И так уж важно знать — добр этот мир, зол ли он,
наблюдая, как листья вспыхивают весной и затухают осенью?
или ради веера смыслов заниматься проблемой постановки запятой —
когда ни того, ни другого никто никогда не просит у нас?
Вот и перелистывай страницы в поисках обжигающего, нового,
среди старого, рассказанного и перерассказанного,
и пиши параллельно повесть о жизни своей немногословную,
и не забудь, чтобы фабула и сюжет были крепко завязаны.
С ног улетели лёгкие греческие сандалии, * * *
и ноги превращаются в сапоги.
Больше глаз видят подглазные наши круги —
видимо, мёртвые женщины нас рождали.
Мы родились молча. За нас
всё прокричали предки, стреляя в Бога,
когда хлеб был зрелищем, красная скатерть — дорога,
лики подонков — иконостас.
Жажда невыносима, я очень хочу пить
чистую воду всех родников мира.
Дай мне свободу, устрица из мундира,
хоть в ледяной проруби, но без тебя жить.
Внуки моих слов, дети моих снов
да уцелеют! и тихо расскажут небу,
как доставался мне золотой улов
вечности на потребу,
как за оркестром призраков сотню лет
под бесконечный дождь одиночества и печали
мы бежали мальчишками, скинув сандалии,
не оставляя на мокром асфальте след.
Как камнепад с вершин обвальных, * * *
как рифм скрипящие мосты —
забавен мир, где я и ты
искали истин вертикальных
и строгих, как церквей кресты,
но разошлись, как пальцы рук,
как ветви, борозды, и плуг
по нам проводит дни и годы,
и ты, мой одинокий друг,
сидишь в тисках своей природы.
И ясен смысл юных дней —
тех паутинок меж ветвей
тяжёлых яблонь злого сада,
где сети слов носить не надо
уже, и старый воробей
порой чирикает из ада.
А тайный жар стихов печальных
прохладен нынче — долго ты
стирал значенья фраз случайных
и бился в нитях пустоты —
не переводчик с немоты,
но вор с её кладовок тайных.
9. I. 93
В чёрном пароходе по раскалённой реке… * * *
ты, любящая белые ленты заплетать в волосы,
на какой палубе держишь книгу в руке,
говорящую в тебе — моим голосом?
Души уснувшие, Богу сданные (до
новой любви — следующего вселения?),
встретятся ли ещё (и под какой звездой?)
в день, предыдущий последнему дню творения?
Что мы не делали — к лучшему, потому
худшего нет, ибо мы ничего не делали,
вот и, касаясь души ли твоей, тела ли,
я прикасаюсь к воздуху, к ничему.
В низком времени пригибаясь ходить
(всё для того, чтобы стала ты
кем ты — стала ли?)
мы постарались, и трудно теперь судить
нашу любовь и боль как ошибку старую.
Ночь. Пароход чёрный. Горит вода.
Думаешь, что, захлебнувшись обидой той,
за неимением места, пойти куда —
жизнь прекратит себя, объявившись прожитой.
Как кто-то (народ, кажется) подсказал: * * *
из грязи в князи —
не надо ехать куда глаза
вытянут тихий кошмар нашей связи.
Шифруя ясные вещи, как заяц в петле
по зимнему лесу свои пути кроет,
думаешь, мы ногами шли по земле?
а мы по воздуху двигались головою.
Вздоря с собственной тенью, вне
солнца и мрака ищешь других условий.
Бумага горит, но остаются слова в золе
и общая память, как общая группа крови.
Предел печали — это область в груди
где-то между душой и сердцем, далее
не удивляясь смотришь, как льют дожди
в часах вместо времени на вокзале.
Любимый сон: в тотальных списках смерти * * *
на месте букв — предательниц моих —а Составитель больно морщит пальцы, пробел!
пытаясь ими что-то вспомнить…
Воттипичный бред: я извлеку Тебя а Ты не дай сойти с ума прилюдно — из ран Твоих,
я одинсведу себя, держа под руки, вниз по ступенькам нашего подвала…
Кто чистый яд отравленною кровьюВсе бабочки на свете мутит, как я? летят к Тебе и Ты стаи снега отправляешь вниз, обрывая крылья
где ворон Брейгеля есть выпуклость на ветке,
а человек есть выпуклость Земли,
подвижная кротовая нора
и варежка пуховая в паху
до слёз замёрзшей вечности.
Сюжет простой: бежала полем мышь,
летел по небу чёрно-белый ястреб,
валил неспешно чёрно-белый снег
и завалил до звёзд всю эту драму.
Кто говорил: человек — это звучит гордо, * * *
за гордыню свою оказался с козлиной мордойА мы — да умерим прыть! на общей ферме.
Поедем в Болдино — там не скажут, куда нам плыть…
Вольная тема невольно ведёт к тому,
что, успокоив нервы привычным трёпом,
хоть на Луну уехал бы автостопом,
только уж там ты тем более ни к чему.
Всю честь, совесть и разум отобрала эпоха!
Даже родной раскалённой звезде над головой
по вечерам становится очень плохо,
и быстрее, чем раньше, она скрывается за горой.
Как белый мишка в вечном ужасе мерзлоты
ковыряет лапой — в чёрный туман столетий
тихо опустишь руки и — вынешь плети…
— Что ж там такое было? — смущённо думаешь ты.
Был когда-то Иосиф, в Египет проданный,
был Иосиф, туда задарма не отданный
с вагоном добра в придачу (что бесконечно жаль!).
Кто посетил сей мир, когда закалялась сталь?
Кто посетил его, когда развалилось время,
как распаренный плод с лопнувшей кожурой?
— Мы, ты, я, да немытое племя,
и деревянный царь с фигой над головой.
Вышли из мрака большие с перстами пурпурными люди,
чтобы во мрак удалились с перстами невинными люди…
Где б ты в России ни был — везде ты в России не был!
Сколько о пол избы шапкой теперь не стучи —
вывезли в тьмутаракань, парень, твои калачи,
и за твоё здоровье выпили твоё небо.
Б. * * *
Это гордая мёртвая кровь — выговаривание слов,
их второе рождение,
танец чернил на бумаге в виде стихов,
на немоту мировую отчаянное нападение.
Это уже не будет: босиком по дождю летнему,
жарким дыханьем — в замёрзшие руки женские,
осенних листьев в саду вальсом венским,
последним стихотворением другу последнему.
И это стало твоей жизнью: со знаком — …,
минус лес, лицо любимой, молока запах…
это стало кусочком льда у вечности в тёплых лапах,
в бездонную прямую вытянутый синус.
*
…и умереть во сне имяреку — Иосиф — тебе:
на странице последнего текста ждёт тебя запятая…
и была эта горка твоя, эта горка крутая,
и обида дрожала, как кровь на разбитой губе.
Неопознанной свечкой кружил над кромешной землёй,
всем потерянным раем себя изнутри согревая…
Над Васильевским островом звон золотого трамвая,
там не умер никто, это место всегда за тобой.
*
Седой Венеции гондолы похоронные,
московских хамов жесты поздние, Европа,
где ты не приземлился, и Нью-Йорк,
который стал тебе землёй и пухом.
Изгнанник Данте встретит ли тебя
с мешочком доброй соли и полынью,
которой пахнет хлеб чужой… А нам
не то чтоб ветрено, но волны с перехлёстом.
Это запрещено тебе памятью, но умрёт только вместе со временем — * * *
Ты ходила по камушкам солнечным, но измучилась ласкою лунною —
Много маленьких жизней закончилось — ни в одной тебя рядом не было.
Это воспоминание сонное: поле подсолнухов полное
и моя золотая беспечность, и любовь, молодая, как вечность…
дек. 97
Передёрнуты карты и трижды заварены чайные листья, * * *
ядовитый воздух до слёз выедает глаза.
Для тебя, Господи, столько лет я перья белые свои чистил —
за что Ты меня наказал?
Перемешаны судьбы и души людские, тела и рассудки…
Вода из крана издалека-долго, как Волга, течёт —
здесь единица времени не секунда, а сутки,
и каждые сутки длиннее, чем год.
Переосмыслена жизнь. Подчёркнуты чёрным все корни.
На чистом листе я имени своего не узнал…
И остался к Тебе, Господи, вопрос сложный и спорный:
за что Ты меня оправдал?
29 ноября — 3 дек. 97 г.