О. Лебёдушкина
Опубликовано в журнале Волга, номер 8, 1999
В. В. Гриценко. Русские среди русских: проблемы адаптации вынужденных мигрантов и беженцев из ближнего зарубежья в России. — М.: Институт этнологии и антропологии РАН, 1999.
Книга В. В. Гриценко, подготовленная и опубликованная при поддержке фонда Джона Д. и Кэтрин Т. МакАртуров, является, как следует из предисловия, “итогом эмпирических исследований социально-психологической адаптации русских вынужденных мигрантов и беженцев из стран СНГ, проведённых автором в 1997 — 1998 гг. в Саратовской и Волгоградской областях”. Об этой интереснейшей работе стоит поговорить на страницах “Волги” ещё и потому, что “почти каждый пятый переселенец в России поселяется на территории Поволжья”. Этнопсихолог Валентина Гриценко писала книгу в рамках концепции “культурного шока”, ещё недавно воспринимавшейся как нечто исключительно “не наше”, “заграничное”. Антропологические и социопсихологические исследования отношений между “ин-” и “аут-группами”, “своими” и “чужими” казались такой же постмодернистской экзотикой, как и сама глобальная идея мультикультурализма, на которую концепция ориентирована. О том, как ощущает себя и других студент-иностранец в Англии, читать было, конечно же, интересно, но какое всем нам, в конце концов, дело до африканца или малайца, приехавшего в чужую страну… Представить себе, что в положении этого гипотетического представителя иной культуры, некоего “иностранца вообще” в России может оказаться русский человек, до недавнего времени было очень сложно. Тем не менее, методы, использовавшиеся при изучении межэтнических культурно-психологических отношений, неожиданно заработали применительно к одному этносу.
Работа В. В. Гриценко обладает особым антимифологическим пафосом, поскольку сильно затрудняет работу идеологических “механизмов” создания всевозможных национально-романтических теорий. В то же время она рисует любопытный психологический портрет российской “глубинки”, написанный как бы в двух измерениях, с двух разных точек зрения — “изнутри” и “со стороны”. Выводы, которые делает автор, потребовали от него самого не просто объективности, но объективности, граничащей с мужеством: несколько лет назад В. В. Гриценко вместе с семьёй оказалась в положении вынужденных переселенцев. Социальный “сюжет” превращения бывшего советского гражданина в “перемещённое лицо” достаточно однообразен: сначала — невозможность нормальной работы и жизни в бывших национальных республиках, затем — продажа (или сдача внаём) квартиры за гроши, которых с трудом хватает на контейнер до России, затем — Россия, где переселенца никто не ждёт, отсутствие денег, связей, социальной поддержки, т.е. необходимость начинать жизнь с нуля. И, помимо всего этого, традиционная реакция: “Понаехали тут!”.
С этой боязнью “чужого”, “приезжего” в российской провинции, казалось бы, всё ясно. Приезжего отождествляют с “ревизором” — отсюда настороженность по отношению к нему: “приедет и увидит, как мы тут живём” (“как”, разумеется, предполагает “плохо”). Социально-психологический портрет коренных жителей Саратовской и Волгоградской областей, полученный с помощью методики Катца и Брели, подтверждает эту догадку об уже содержащемся в сознании людей “взгляде со стороны”: соотношение позитивных и негативных характеристик в групповых автостереотипах (“местные о себе”) — 60% к 32%. Т.е. “местные” достаточно критически настроены по отношению к себе (сразу заметим, что у мигрантов самооценка выше — 78% к 22%). Итак, “как мы живём” глазами провинциального жителя. “Мы” “хорошие”, потому что “гостеприимные, добрые, общительные, открытые, бесшабашные, терпеливые, выносливые, спокойные, трудолюбивые”, и — “плохие”, потому что “завистливые, недружные, не сплочённые, обособленные, недалёкие, скупые, безразличные, грубые”. В качестве “относительно нейтральных черт” выделяются два любопытных стереотипа — “простые” и “провинциальные”. Но здесь тоже можно рассмотреть ценностную маркировку: “простой” — безусловно “хороший”. И вот к “нам” приезжают “они”, “чужие”. Что-то в “их” облике безусловно привлекает (32%): “энергичные, деловые, обладают чувством собственного достоинства, гостеприимные, вежливые, более образованные, эрудированные, доброжелательные, гибкие в отношениях, самостоятельные, независимые, более терпимы к людям, трудолюбивые”. Но больше (50%) отталкивает: “высокомерные, вездесущие, расчётливые, богатые, озлобленные, хитрые, наглые, упрямые, замкнутые”. В качестве “у словно нейтральных” (разрядка моя. — О. Л.) черт выделяются “высокая самооценка” и “обострённое чувство ”русского человека“” (!).
Воздержимся от морализаторства и философствований по этому поводу. Перед нами — данные научного исследования. Попробуем взглянуть на то, что получается, когда “мы” местных жителей превращается в “они” мигрантов. Эти “они” лишь на 25% “хорошие” (“добрые, отзывчивые, приветливые, терпеливые, выносливые”) и на 75% “плохие”, потому что “злоупотребляют алкоголем, завистливы, маловоспитанны, грубы, жадны и расчётливы, ленивы, непостоянны, единоличники, не дружны, консервативны, несамостоятельны, суеверны, закомплексованны, не знают свою историю и культуру”. Зато о себе мигранты говорят в подавляющем большинстве положительно: “отзывчивые, образованные, эрудированные, интеллигентные, энергичные, активные, обладающие высоким профессионализмом, трудолюбивые, ответственные, способные к соучастию, сопереживанию, оказанию помощи, тактичные, принципиальные, самостоятельные, гостеприимные”. Что касается негативных черт, то их можно объединить в единый комплекс “жалости к себе”: “отсутствие ощущения своего дома, за-гнанность (тоска и боль в глазах, отчаяние и безысходность), озлобленность, неудовлетворённость, незащищённость, сверхтерпеливость”. В. В. Гриценко фиксирует групповую мифологию буквально в момент её зарождения: “Преобладание негативных гетеростереотипов говорит об активизации защитных пси-хологических механизмов внешне групповой контрсуггестии, свидетельствующих о сопротивлении мигрантов инокультурному влиянию, о неадекватности межгруппового восприятия. Негативный образ другого, как известно, это психологическая реакция на субъективные трудности адаптации в инокультурной среде” (курсив мой. — О. Л.). То же самое, как показывают результаты исследования, можно отнести и к коренным жителям, которые оказываются более терпимыми, но в то же время оценивают приезжих в целом негативно.
Здесь, собственно говоря, антрополог должен остановиться. Границы групповой дифференциации установлены. Но здесь же начинаются полномочия психолога, чья задача — найти выход из обозначившегося тупика. Для В. В. Гриценко этот выход не в создании новых групповых (или общих) стереотипов, а в том, чтобы через них прорваться. И в этом смысле у мигрантов, невзирая на большую подверженность их сознания субъективным влияниям, появляется неплохой шанс, потому что “они не хотят слепо подчиняться обстоятельствам, стремятся создать объективные и субъективные причины, приводящие к этим обстоятельствам”. Этот навык одиночества и свободы, полученный дорогой ценой, рано или поздно побеждает мифологию группы. Автор указывает на то, что, хотя “в ориентациях на группу и местные жители, и переселенцы рассчитывают на внутригрупповую поддержку и помощь”, “ярко выраженное стремление мигрантов “рассчитывать на себя” в решении своих проблем говорит о том, что эти люди не будут слепо подчиняться групповому поведению и следовать за групповым большинством в случае конфликтных ситуаций”.
Похоже, что перед нами не только “моментальные снимки” групповой мифологии, её “жизни” и “смерти”, но и нечто более масштабное. Туманные речения о “смене культурной парадигмы” на материале исследования В. В. Гриценко приобретают вполне конкретный вид. Человек, выбитый из привычного образа жизни, находящийся в состоянии шока от столкновения с иным жизненным укладом, ослеплённый, казалось бы, этим шоком, в конце концов оказывается вынужден не консервировать привычное, но и не ассимилироваться в сферу иного, — он становится носителем нового сознания, отличного от традиционной культурной модели, ориентированной на коллективность, общность, целостность и т.д. Отдавая себе отчёт в том, насколько знаменитая работа Макса Вебера в последнее время сама стала объектом мифологизации, всё же позволим провести параллель: слишком похожа описываемая В. В. Гриценко социокультурная ситуация мигрантов в современной России на то, что происходило с протестантскими общинами в Европе XVI — XVII веков. Нет необходимости пересказывать историю влияния “этики” на “дух”. “Благодаря сильно выраженной мотивации достижения и развитым потребностям в самореализации и самоактуализации эти люди не хотят быть балластом для России, проявляют искреннее желание быть полезными вновь обретённой Родине, служить на её благо, — заключает В. В. Гриценко и оговаривается. — Между тем ни государство, ни чиновничество на местах, как правило, не способствуют актуализации активности и гражданской ответственности людей, не заинтересованы они и в развитии самодеятельности мигрантов. Более того, государству, судя по ряду фактов, удобнее иметь дело с несамостоятельным и зависимым населением”. Если мы вспомним, как “не способствовали” французские, английские, испанские власти на местах появлению носителей не просто иной веры — иного сознания, желание пристыдить наших чиновников сразу же отпадёт за ненадобностью. Кроме того, в этом случае от властей зависит очень мало. Власти, как известно, сами являются частью и порождением культуры и меняются вместе с обществом. В. В. Гриценко справедливо цитирует известное суждение Сержа Московичи о том, что социальное влияние — это не однонаправленный процесс давления группового большинства, а обоюдоактивный процесс взаимодействия большинства и меньшинства. Если хотя бы “почти каждый пятый” в нашем регионе (а это, безусловно, не только часть населения, представленная мигрантами, но и значительное число коренных жителей), не надеясь на помощь со стороны, стремится выстраивать свою жизнь на принципах самостоятельности и гражданской ответственности, речь может идти о серьёзных переменах в ближайшем будущем. Рецензенту меньше всего хотелось бы, чтобы читатель заподозрил и его, и автора рецензируемой работы в том дешёвом публицистическом оптимизме, которому сегодня не доверяет практически никто. Ещё один безусловный “плюс” книге В. В. Гриценко добавляет жизненная конкретность: диаграммы и таблицы соседствуют в ней с расшифровками диктофонных записей живой речи, стихами авторов-любителей, сюжетами реальных человеческих судеб. Этот “жизненный материал” по своему содержанию, скорее, трагический, чем дающий пищу к радостным прогнозам. Тем не менее, языком научного исследования в книге описаны конкретные механизмы преодоления трагедии.
По данным последних социологических опросов, в частности, по итогам третьего этапа проекта “Советский человек”, не наблюдается особых поводов для эйфории. Один из комментариев Б. Дубина в прессе так и называется: “Советский человек возвращается?”. На этом фоне потенциал индивидуальной активности людей, о котором пишет В. В. Гриценко, воспринимается как одно из немногих положительных изменений. Мы очень далеки от того, чтобы лепить из мигранта очередной образ “спасителя России”, наподобие того, как лет пять-шесть тому назад либеральная публицистика лепила его из “челнока”. И всё же к работе В. В. Гриценко, достойной самого широкого общественного внимания, стоило бы отнести слова, сказанные однажды по поводу другого шока — “шока будущего”: “Эта книга о том, что происходит с людьми, испытавшими потрясение от перемен. О том, как мы приспосабливаемся к будущему или терпим в нём поражение” (Алвин Тоффлер).
О. Лебёдушкина