Сергей Трунёв
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 1999
ОЛЕГ ДАРК. Андреевы игрушки. — Знамя. 1999. № 3.
“Как меня читать? — вопрос, на который хочет ответить любой современный писатель. Если бы его кто-нибудь спрашивал. Как классика, — отвечает неспрошенный писатель” (С. 70).
Не вижу никаких препятствий к тому, чтобы читать “Андреевы игрушки” именно так. Тем более, что сборник малой прозы О. Дарка (“Трилогия”) уже опубликован в серии “Классики 21-го века”. И напрасно автор оговаривается: дело здесь не в заносчивости или претензиях, а в установках чтения. Впрочем, ему виднее.
Общей тенденцией развития современной литературы (на рубеже тысячелетий особенно) является странная тяга писателей к созданию лживых исповедей с отчётливым привкусом ностальгии. Почему “лживых”? По справедливому утверждению самого О. Дарка: “Все мемуары врут, потому что избирательны” (С. 59). И при этом каждый автор считает себя не просто уникальным одиночкой, но уникальным представителем уникального поколения. Этаким гласом прошлого. Как будто для писателя чрезвычайно важно ощущать в процессе письма за плечом плотную массу людей, готовых вручить ему свои голоса. Вот как определяет своё положение во времени автор “Андреевых игрушек”: “Я принадлежу к последнему поколению с ещё имперским детством. Те, кто моложе меня лет на пятнадцать, не застали ни восторгов перед полётами в космос, ни гордости военно-воздушными силами. И играли не в Чапаева и Гагарина, а в ковбоев или шпионов” (С. 78). Разница, следовательно, в игрушках.
И это, похоже, правда: если учесть, что В. Пелевин моложе О. Дарка на три года (если доверять биографиям), становится ясным, откуда возник Чапаев. Из детства, из детства выскочил, как чёртик из табакерки, придурковатый гуру времён гражданской.
Кстати, когда речь заходит об игрушках, повествование О. Дарка буквально преображается. Чувствуется какой-то недетский восторг перед детством. Вообще, описание детского опыта кажется визитной карточкой автора. Впрочем, столь характерное для “Трилогии” пристальное внимание к детскому сексуальному опыту и к сексуальности как таковой в “Андреевых игрушках” почти что не ощущается, отчего местами лишённое эротического напряжения повествование становится вялым, как.
Однако оставим домыслы. Детство привлекательно для О. Дарка прежде всего тем, что любой предмет окружающего мира, несмотря на присущую, возможно, ему (предмету) ценность, может сделаться объектом игры. Эта избитая, в общем, постмодернистская интенция (на уравнивание объектов в свободном акте игры) выглядит в повествовании на диво свежо. “Вот уже четвёртый год одним и тем же ноябрьским днём я диктую подготовишкам на правописание однородных с повторяющимися союзами: “И сноп ржи, и колун, и кнут, и верша, и сама река — всё это были наши игрушки”. Мне кажется она лучшей в русской литературе. Не знаю, кто написал эту фразу” (С. 75). И далее следует виртуозно поданный список предметов, с коими непосредственно контактировал в юном возрасте О. Дарк (или Андрей?).
Попутно и как-то не очень уверенно развенчиваются мифы. В частности миф о малаховской (Малаховка — место обитания автора) шпане. “Малаховские хулиганы не играли какой-нибудь заметной роли в моей жизни, может быть, я их уже не застал. Существование было довольно спокойное, и необходимость встречать по вечерам со станции была отчасти анахронизмом, отчасти символом” (С. 63). Автор добавляет, впрочем, что одна криминальная история всё же имела место, но уже тогда, когда ему было двенадцать лет.
“Спокойное” — этим словом можно определить и характер повествования. Спокойное и слегка отстранённое. Как если бы, орудуя скальпелем, автор разъял своё прошлое на фрагменты, после чего блестяще сложил их в нечто целое, по крайней мере, на первый взгляд. При этом, удержав наиболее дорогие сердцу детали при себе. Возможно, именно поэтому описываемое в повести кажется слишком обычным, как будто уже прочитанным. Где? Ну, например, в “Альбоме для марок” А. Сергеева: то же стремление сохранить деталь — каждую неприметную примету готового кануть в забвение времени, та же незамутнённость чуть отстранённого взгляда.
Художественная литература сдаёт позиции, уступая “бытописи” как чёткой фиксации повседневного. Основываясь на этом положении, О. Дарк оценивает роль “Альбома для марок”: “Гибнут в забвении детали и приметы эпохи, которые были бы уже непонятны моему сыну, если бы он вообще о них когда-нибудь узнал. А также черты людей, прежде всего ничем не знаменитых и не интересных, кроме того, что они были. И в этом смысле сочинение Сергеева выполняет прогрессивную роль, подавая пример” (С. 65).
Обычно, читая произведения классиков, стараются отыскать (или привнести?) в них некий особый замысел. В данном случае замысел представляется простым: сохранить прошлое, сделавшись голосом сонмов позабытых людей, вещей, полустёртых событий. Так, чтобы некто, родившийся на пятнадцать (и более) лет позже — запомнил, а некто, родившийся раньше, почувствовал радость узнавания.
Другого замысла я не увидел, возможно, для меня он просто остался тёмным .
А вот насчёт прогресса в литературе можно поспорить, апеллируя к высказыванию М. Хайдеггера: “Никому не придёт в голову утверждать, что шекспировская поэзия пошла дальше эсхиловской” 1 . Литература не может быть более или менее прогрессивной, она может быть только иной. Другое дело, что будучи свидетелями и соучастниками процесса зарождения новой (что, впрочем, тоже весьма сомнительно) литературы, мы считаем её роль прогрессивной. Таково уж наше хотение.
Сергей Трунёв
1 Хайдеггер М. Время и бытие. — М., 1993. С. 42.