Сергей Трунёв
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 1999
Алексей Пурин . Архаика. Книга стихов // Urbi: Литературный альманах. Выпуск шестнадцатый. — СПб.: АО “Журнал “Звезда””, 1998.
Ландшафт изрезан, разворочен, вздыблен не находящими собственных мест вещами. Руины громоздятся на руины, как льдины, встревоженные ледоколом. Обломки некогда целостного архаического космоса на поверхности соседствуют с предметами Нового времени, а эти, последние — с приметами настоящего. Оторванные от оснований, лишённые корней вещи вступают между собой в странную симбиотическую связь: они перемигиваются, подыгрывают одна другой, отсылая наш разум не к собственным древним смыслам, но к случайно оказавшимся рядом предметам, они перешёптываются, перебивая друг друга, и упиваются нашим непониманием.
Стихи Алексея Пурина и есть эта заполненная лопочущими на разные голоса вещами поверхность. Хрупкий ландшафт возникает из простого перечисления перекликающихся, сцепленных кое-как предметов. Его основа пустотна, и, благодаря ей, сверкающая поверхность стиха зависает в воздухе, вибрирует, готовая вот-вот рассыпаться на составляющие. В этой фантазматической подвешенности ландшафта, в его повсеместной пронизанности воздушной средой ощущается влияние пейзажей, вероятно, любимого автором Брейгеля.
Однако поэзия и живопись различаются, как известно, тем, что поэзия связана с временем, а живопись — с пространством. Стремления А. Пурина побороть время, изъять движение, остановить мир приводит к тому, что только появление всё новых и новых предметов, заполняющих пустоту, позволяет его текстам длиться . Ничего прекрасней нет
этих сказочных полотен —
так мучительно бесплотен
птицы замерший полёт
в очарованном пространстве.
К концу книги тексты уплотняются так, что от избытка вещей становится душно, возникает ощущение заторможенности. Как будто переполненная вещами поверхность застывает мёртвым первобытным хаосом. В этом свете обращение автора к Гераклиту (“Анапесты Гераклиту”) оказывается симптоматичным. Но только дело здесь уже не в реке, в которую нельзя вступить дважды: тот же философ, помнится, сравнил однажды космос с как попало отлитым слитком . По отношению к текстам А. Пурина “как попало” не означает “неэстетично” или что-нибудь в этом роде. Просто фрагменты, из которых набран авторский мир, случайны, а потому и сам мир не несёт в себе какого бы то ни было смысла. Хорошо на даче зимовать:
Библия с картинками Доре,
книги, керосинка да кровать,
серебро сугроба на дворе.
Хороша в озоне записном
пушкинской опалы тишина, —
шпалы и платформу занесло,
и бадейка наледи полна.
Поверхность заселена людьми, нет, обнажёнными торсами, подвешенными на закаму-флированных ногах. Варварскими, солдатскими торсами, в зависимости от положения олице-творяющими (если это слово применимо к понятию “торс”) то грубую рабочую силу, то беззащитность ребёнка. Врочем, в их напряжённой подвешенности чувствуется скорее жертвенность, нежели агрессивность. Будет всё, что прежде было:
паутины волосок,
вкусно пахнущего мыла
апельсиновый кусок,
безрукавка на верёвке,
полотенце на гвозде;
….
где для эйдосов, и истин,
и ответов места нет.
Тела и колонны — вот то, в чём ещё теплится архаика. Но если развалины древних храмов медленно и неуклонно стирает время, то тела остаются неизменными, из года в год отливаясь во все те же безупречные греческие формы. Однако полного своего оформления архаические торсы достигают лишь в гимнасии, на палестре или плацу. Именно армия представляется А. Пурину прямым продолжением мужского спартанского коллектива — средоточия силы и нежности, воинственности и жертвенности — где необходимая дисциплина выковывает красоту. Гурьба полуголых солдат, перемазанных в саже,
толкает вагон — скотобойня железа!.. Скажи,
зачем же нам зрение, слух, осязание, даже
зачем эта жизнь — при таком натяженье души?
Можно, разумеется, возражать против подобной идеализации всего военного, упрекая автора в отсутствии пацифизма, в склонности к силовым решениям и т.п. Заметим, однако, что даже здесь, на плацу, мы наблюдаем лишь застывшие, замороженные фигуры спортсменов: действие либо ещё не началось, либо уже закончилось. В итоге же подвешенные торсы опрокидываются в зияющие провалы сна (“Солдаты спят, как дети в детском…”) и смерти (“Лежащий в кустарнике”). Время останавливается. На плацу те же игры, что в Спарте:
пятернями борцовские торсы
зацвели, затвердели на старте
конькобежцы, морозны и борзы.
Вглядываясь в застывший очарованный мир, читатель ещё ожидает чего-то нового и всякий раз обманывается, вовремя прозревая в мнимом движении извечное возвращение почти одного и того же. Триумф вариации оборачивается скукой, и даже красивые заходы А. Пурина в экспрессионизм (“из Г. Гейма”, “из Г. Бенна”, “из Г. Тракля”) не могут эту скуку развеять. До отказа набитый вещами мир умирает от удушья. Над мраморно-белыми торсами павших незримо витает неутомимый, жестокий Эрос. Тут Геракл одолел Гераклита.
И, стреножено грубым силком,
стынет время — из бронзы отлито,
что никчёмный шахтёр с молотком.
Сергей Трунёв