"Волга", № 5, 1999
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 1999
Зигфрид Ленц. Людмила. Перевод с немецкого Б. Хлебникова // ИЛ. 1998. № 4.
Прочтение заглавия в оригинале (знание немецкого здесь самое начальное — как видится, так и читается) вызовет если не бурю восторга, то хотя бы улыбку: Ludmilla. И самая первая мысль: не иначе про русских.
Заглавие себя оправдывает. Речь действительно о русских, о русских немцах, точнее, о девушке по имени Людмила.
В рассказе самая обычная пороговая ситуация. Герой, писатель, немец, живущий в Гамбурге, проводит занятия по немецкому языку для переселенцев из Сибири и Поволжья. Переводчица на его лекциях — двадцатилетняя Людмила из Томска. Их несколько встреч вспоминаются героем во время очередной налоговой проверки. Он и она, каждый у своего порога. Гамбург — Восточная Германия, налоговый инспектор — будни Запада, для восточного немца — нечто новое, переходное. Она в Гамбурге тоже на границе двух миров: России и Германии.
Рассказ — экзотика откуда ни взгляни. Во-первых, для самих немцев, во-вторых, для русских в переводе, в-третьих и четвёртых, он экзотичен для героя, встретившего “загадочную русскую душу”, и Ленца, взявшего на себя смелость показать реалии чужой ему культуры и допустившего отдельные неточности, которые обернулись в конечном счёте достоинствами книги, кстати, немцами возможно неуловимыми.
Среди размеренных будней благополучного немецкого писателя нежданно-негаданно яркое, любовное почти приключение, будто впервые увиденная радуга над серым городом. Судьба подарила герою встречу с девушкой из России, которая не была похожа ни на одну из его знакомых соотечественниц. К герою — не забудем, он писатель — прибыла из дальних краёв ни дать ни взять сама муза. Романтика, сказка в конце двадцатого века, и где — в Германии, где со сказками покончили сами романтики!
Ситуацию (перефразируя Даррелла) “мужчина-встретил-женщину” Ленц раскручивает просто блестяще. Герой по всем романтическим канонам художник, он настолько врос в быт, что женщина, любовь и творчество воспринимаются им не душой — она скукожилась в благополучном чистом-бритом-надушенном-сиголочкиодетом, — а через материальные ценности: что почём. Каждая встреча заверена товарным чеком и личным заявлением “героя-любовника” на вопрос списания с налогов энного количества марок с подарка, цветов, счёта из ресторана, по сути, с его свиданий. Рукой своего героя Ленц с особой точностью фиксирует каждую конфетку, бокал недопитого вина, подвязанный проволокой цветок — всё, что ею было за его деньги выпито, съедено. И горе-любовнику невдомёк, что эти его будни, прайс-лист его жизни, эта одинаковость коробки конфет в качестве презента для сотрудницы окружной администрации и цветы девушке шокировали её. Он уверен, что пишет историю любви, на деле, с лёгкой руки Ленца, бухгалтерско-гастрономический опус. Каждая купленная, съеденная, увиденная морковка и свиное рёбрышко нарисованы героем если уж не любовью, то с особой нежностью лавочника, гладящего и нюхающего свой красивый товар. Он и музу свою впишет в интерьер кухни: на обложке кулинарного журнала Людмила в переднике рекламирует “изысканно сервированное кушание”. Фея заметит эту гастрономию: мужчина не останется без подарка. Людмила купит ему скороварку — вот вам волшебный гофмановский горшок.
Контраст миров дан и через истории (тоже творчество). Рассказы девушки яркие, образные; он, напротив, человек серьёзный: “Час судьи”, “Получение гражданства”, “Тщета просвещения”, “Потребность в надёжных основах” — заголовки его книг и выступлений: “Разложив рукопись на подушке под торшером, я прочитал ей неопубликованный рассказ “Час судьи”, который приходилось переписывать не меньше трёх раз. Я вообще предпочёл бы ничего не читать, но Людмила напомнила мне о моём обещании, поэтому не оставалось ничего другого, как поведать ей историю Виктора Вилька, который благодаря настойчивой протекции своего друга, министра, занял самый высокий судейский пост”, “пользовался всеобщим уважением”, “министра обвинили в тяжком преступлении”, “чувство благодарности при отправлении правосудия неуместно”, “я мельком взглянул на Людмилу и увидел, что она спит”.
Рассказ Ленца — история несостоявшейся любви и лёгкий ностальгический вздох — немножко фарс — по любви романтической. Положенные в основу отношения автора-рассказчика и девушки — некое “предчувствие весны” — даны через призму сугубо бытовую: сюжет — посещение налогового инспектора, товарные чеки и квитанции — страницы короткого романа.
Первый чек, вызвавший первый вопрос инспектора, — за подарочный набор (день знакомства Хайнца Боретиуса с Людмилой; в тот вечер он был приглашён в гости на день рождения матери Людмилы, по этому поводу и была куплена корзинка, “где среди прочих яств числились свиной рулет, бутылка коньяка и бутылка красного вина, салями, банка овощного рагу по-лейпцигски”).
Вторая неправильно оформленная квитанция — счёт из ресторана (ужин на двоих — он и она).
Чек на пять бутылок “Шато Лафит 82”: “Зачётные занятия с немецкими переселенцами в домашней обстановке” (Людмила в гостях у Боретиуса: “Она согласилась послушать что-нибудь из моих сочинений — под этим предлогом я и залучил её к себе домой”).
Букет для переводчицы (Людмилы) за 56 марок: сумма превышает допустимую на целых шесть марок, поэтому быть списанной с налога не может. (“Это были три астры, …так себе цветы, стебли длинные, но слабенькие, их ещё проволокой подкрепили; я тогда пожалел продавщицу. Пюцман пропустил моё замечание мимо ушей”.)
Следущая “страница романа” — два билета в музей. Боретиус водил Людмилу на выставку из истории обуви. (“Затраты на повышение квалификации могут списываться с налогов только в том случае, если речь идёт о чём-то, что непосредственно связано с теперешней или предполагаемой профессиональной деятельностью”.) Боретиус: “Для вас это просто сапоги, туфли, ботинки… Сознаёте ли вы социальную значимость обуви? Понимаете ли историческую значимость пряжки, острого носа или высокого каблука? Эта выставка представляла человеческую жизнь на примере истории обуви, не больше и не меньше”. Пюцман:?! Боретиус — в пользу двух билетов в музей: “Видите ли, — сказал я, — мы накапливаем знания… (и тому подобное на полстраницы. — О. Ф.). Я повышаю свою так называемую квалификацию тем, что многое заготавливаю себе впрок на тот случай, если это мне вдруг понадобится”.
Развязка — товарный чек на диктофон. Всё законно: аппарат используется для профессиональной деятельности и его стоимость не облагается налогом. “Склонившись к диктофону, Пюцман удовлетворённо кивнул… он наверняка не собирался проверять его, просто провёл ладонью по панели, но коснулся при этом пусковой клавиши. Послышался шорох, Пюцман поискал клавишу “стоп”, однако, прежде, чем он успел остановить кассету, шорох прекратился и раздался неуверенный, чуть сдавленный голос. Это была Людмила. …Она сказала, что по случайной неловкости, решив достать со стеллажа книгу, уронила оттуда картонку. Из неё рассыпались разные бумаги. “Я не хотела их читать, — сказала она, — однако невольно заглянула в одну из них, а затем заглянула и в другую, потому что это оказались квитанции, которые были подготовлены для предъявления налоговому инспектору… Спасибо за всё. Постараюсь привыкнуть к мысли, что здесь списывают всё. Всё”. Помолчав, добавила: “С грустным приветом от списанной Людмилы”.
В конце истории “всем сестрам по серьгам”: ей — большой мир, море вереска-медоноса, ему — на донышке серенькое чувство страха нашкодившего кота: Людмила без его ведома воспользовалась диктофоном — совсем не по назначению, не в пользу повышения боретиусовской квалификации, то есть, можно сказать, казённым имуществом для личных нужд, и это всё было обнаружено инспектором!: “Должно быть, Пюцмана озадачило выражение моего лица при звуке этого голоса — недоумение, обескураженность, почти испуг, во всяком случае, его палец замер над клавишей, не коснувшись её… Пюцман отвернулся и, не проронив ни слова, вышел на кухню… Я не пошёл за ним. Мне было нечего сказать в своё оправдание, я понял лишь одно — внезапно, необратимо, — что без возражений приму любое его решение”.
О. Фомичёва