Сергей Самойленко
Опубликовано в журнале Волга, номер 4, 1999
Сергей Самойленко
Зимние сказки
1
После Покрова зима наступает на пятки
птицам, летящим воздушным путём без оглядки.
Снег по стопам листопада идёт не спеша,
как Ахиллес по следам черепашьего шага.
Голая осень, не в силах укрыться от шаха,
пятится раком, и прячется в пятки душа.
В тёплые страны и мы навострили бы лыжи,
кабы не съели подшитые валенки мыши.
Улепетнуть не успеть, так давай зимовать
там, где не снилось и ракам, порежем на флаги
простыни цвета забывшей чернила бумаги,
не за понюшку сдавая последнюю пядь.
Капитулируя перед лицом ледостава,
речка ручается: стужа скора на расправу,
дело казённое споро вершит задарма.
Ох и хорош инструмент твой заплечный, хозяйка!
Ты ещё та мастерица закручивать гайки,
щёки румяня калёным железом клейма.
Зубом на зуб попадая едва на морозе,
разве что SOS сможем выстучать азбукой Морзе
да продышать пятачок сквозь орнаменты рам.
Крепче ключа замыкая кольцо изотермы,
холод в глазок надзирает порядок тюремный,
жизнь заковав в кандалы по рукам и ногам.
Самое время сдаваться, зимою в Сибири
вряд ли пойдёшь босиком хоть е2 — е4:
вьюга чем свет выше крыши надует сугроб.
То-то работы для лома, метлы и лопаты!
Дворник берёт инвентарь, погоняемый матом,
с горя облезлый треух нахлобучив на лоб.
Перезимуем, поди, как медведи на льдине.
Знать, не судьба коротать вечера при камине,
зябкие плечи закутывать в клетчатый плед.
Что ж, за глаза до весны хватит шахмат и книжек,
да и куда здесь податься — мы, чай, не в Париже,
весь наш бомонд — за стеной малопьющий сосед.
Стало быть, стоит подумать о шапке-ушанке,
дочке в чулане найти неготовые санки,
сердце оттаять, как небезызвестный рожок.
Сядем рядком — чем не те же снегирь и синица.
Ты мне довяжешь не свитер, так хоть рукавицы.
Я допишу не роман, так хоть этот стишок.
2
Зимняя ночь на краю Ойкумены в глухом
Богом забытом медвежьем за каждым углом
справа налево арабская вязь снегопада
только и света при музыке у камелька
к чаю Чайковский внакладку четыре куска
слишком лукава слащавая речь азиата
Сказочки Шахерезады язык без костей
ночь напролёт что не ждали незваных гостей
сядешь с малиной на нары вести тарыбары
сахар дефис рафинад не наколешь хохла
ухо на шухере сладкое слово халва
тьмутаракань за монголами сразу татары
У самовара фильтруя славянский базар
до Магадана в телячьих вагонах Макар
кожа да кости гоняет этапы галопом
вплоть до упора по тракту пардон не Арбат
в контурной карте Малевича чёрный квадрат
каменный уголь валютный оплот рудокопа
Через кулак и Медведиц считай в телескоп
с чепью на шее из ямы ну как протопоп
твердь ли в алмазах видать никогда Аввакуме
сделай за веру козу-дерезу и ужо
кто двоеперстием в небо а кто пальцем в жо
в трещину мира промежду рахат и лукума
Думая думу стучит по железу чугун
не подкачай бы Колчак не в почёте Кучум
чуть за Урал никакая Европа в натуре
чем Чаадаев не шутит сойдёшь тут с ума
опыт утопии лесоповал Колыма
то бишь глубокая рифма в угоду цензуре
Выколи глаз евразийская ночка темна
как Достоевский роман только шиворот на-
выворот Гоголь на моголь шинель наизнанку
выйдя из коей тотчас попадаешь в ощип
в лапы Морозова слова из песни ямщик
выкинешь чижика пил да гулял не Фонтанка
Мором ли язву надуло в Петрово окно
после потопа хоть в прорубь а там всё одно
камнем на дно Атлантида но выплывет Китеж
Русь прирастёт языком к топору Ломонос
вся поцелуй меня в зад на морозе взасос
это и есть наша жизнь в переводе на идиш
Не протопить мёртвый дом ледяную избу
в круге последнем не то что в хрустальном гробу
руки согреть чем за пазухой в месте причинном
в космосе стужа летает топор по дрова
но и из чёрной квадратной дыры Рождества
светит звезда отвечая запечным лучинам
3
Город, где мы от зимы получили по шапке,
вбитый по шляпку кайлом в захудалую шахту,
выглядит как мастерская ваятеля шахмат,
наштампованного впрок не на цвет и на вкус
тьму чёрно-белых ферзей, королей, офицеров,
звероподобных вождей, разрази их холера,
с горном и без будь готов горняков-пионеров,
как оловянных солдат не сумел Урфин Джюс.
Здесь, где мы жили дружнее, чем кошка с собакой,
дым алебастром клубится над крышей барака,
форму меняя бугристого торса Геракла
на Шварценеггера — тоже бугай ещё тот,
рыло Горгоны не жутче ужимок мороза,
здесь и Назон от гангрены античного носа
не уберёгся б, возьмись он за метаморфозы
ртути, по Цельсию бьющейся мордой об лёд.
Здесь, где мы ждали условного рачьего свиста,
по гололедице не на коньках фигуристы
изображают подобия вальса и твиста
под гомерический гогот голодной шпаны,
вышедшей стаей размяться за ради гулянки,
предпочитающей шахматам гири и штанги,
в клетчатом драпе штанов (в ту же клетку с изнанки),
чья ширина соразмерна просторам страны.
Здесь, где не мрамор с гранитом, а каменный уголь
служит для изготовленья кумиров и пугал,
да механических неразговорчивых кукол,
в чьём лексиконе одно междометие “ух”,
здесь в обиходе всё больше предлоги с глаголом
типа “пошёл”, а как выйдешь из дома на холод,
в горле осиновый воздух становится колом
и вылетает на ветер в трубу русский дух.
От гуталина черны здесь и снежные бабы,
снеговики же тем паче сплошные арапы,
а изваянье медведя, сосущего лапу,
есть как бы символ загадочной русской души,
ежели любо немного побыть Диогеном,
можно облапить какую из аборигенок
и схлопотать не ангину, а фейсом об стену,
хоть не коленом по яйцам, спасибо скажи.
Здесь, где и климат суров, и устои не шатки,
твёрдостью нравы тягаются с твёрдостью шанкра,
в мёртвый сезон здесь весьма затруднительны шашни,
шавкам одним лишь сношенья процесс по плечу,
Зигфриду здесь отродясь верх не взять над Брунгильдой,
мужние жёны, как рефрижератор, фригидны,
обрисовать их рельефы не хватит графита,
редкая стерпит бумага, и я промолчу.
Здесь пирамида — пигмей опосля террикона,
и ни одной Клеопатры, а Пигмалионы,
шаря мозолистой дланью по бюсту и лону,
лепят на ощупь в забоях своих Галатей,
тут-то и обледенеешь в обнимку с берёзой,
не убоявшись ни гриппа, ни трихомоноза,
разве что насморк закапает с гулькина носа,
будто сосулька на свальный шалман голубей.
Это — весна, до которой мы всё же дожили,
хоть и тянула волынку, резину и жилы
остервеневшая стужа и саваны шила
нам для надгробия долгой иглой без ушка.
Оного сквозь мы ушли, ретируясь от мата,
из негативного Рима, обратной Эллады,
вон за пределы доски чёрно-белого ада,
буквою Г из цугцванга, — из города К.
4
Тема зимы — канитель затянувшая вьюга,
гимны бурана во имя Полярной звезды.
В трубах печного органа февральская фуга
ветра, гудящего пуще голодной дуды,
чующей запах горячей домашней еды.
На квадратуру кривого небесного круга
взгляд в высоту округлившей глаза от испуга
колом в колодезном срубе застрявшей воды.
Через замочную скважину соло метели,
согнутой туже валторны в баранью дугу.
Щучий движок самоходной лежанки Емели,
Хоть до Парижа езжай не хочу дураку.
Царство медвежьей берлоги на правом боку.
В окнах куржак завитков хохломы или гжели,
жар наготы из распахнутой настежь постели,
свет, обжигающий губы, о чём ни гугу.
В чёрном кругу невозможно заезженной долго-
так-не-играющей скрежет алмазной иглы,
не по резьбе захрипевшая ария волка
или скрипящие угольной пылью битлы
в аранжировке позёмки, считая углы,
под новогодней, в гирляндах, с иголочки ёлкой,
вьющейся за хороводом, как нитка с иголкой,
в вихре три четверти вальса и новой метлы.
На серпантины пожертвованная кассета,
над колыбелью ревущая басом пурга.
Заячий джаз на губе с переменою цвета,
вой паровозного блюза из пасти гудка.
Ход лицевых и изнаночных петель клубка
по лабиринту трёх сосен в партер без билета,
где на иголках сидят музыканты квартета
и раздаётся застольная песнь колобка.
Взвизги пилы в недогрызенном горле берёзы,
злато опилок, летящее по серебру.
Щепки до дыр вырубаемой вдрызг целлюлозы,
дабы марать белизну неповадно перу.
Стужи стаккато тупым топором поутру,
сонных полозьев глиссандо в санях по морозу.
Иней на ветках, в ресницах стеклянные слёзы,
чем не алмазы и искры из глаз на ветру.
Без тормозов разогнавшаяся по пластинке
лестница клавиш, взлетевшая в горний мажор.
Звон серебра в униброме мгновенного снимка,
навзничь упавший в замедленном темпе снежок,
с неба повисший на нитке цейтнота флажок.
Мы, шесть на девять, моргая на память, в обнимку
с ангелом в шапке, известно в какой, невидимке,
дующим в медный, начищенный снегом рожок.
1995
Цитаты и вариации 1
В надежде тщетной славы и добра
не ты ли суп варил из топора,
листом лавровым заправляя густо,
и не столетье с лишним, а вчера
к подножью кулинарного искусства
сложил венок, кивая на Петра,
под крики обезглавленной капусты,
которую крошили повара.
2
Густеет ночь над башнями Кремля,
меж люлькою и гробом спит столица,
в хрустальных башмачках, почти с нуля,
не по ноге, зато из заграницы,
сжимая чуть живого журавля
в не с той руки ежовой рукавице,
не сняв противогаза. Сладко ль спится,
вдохнув прогорклый запах миндаля?
3
Где тонко, там и рвётся связь времён, —
говаривала очередь за хлебом.
Закрой, Господь, страну на капремонт,
а нас отправь этапом в штат Вермонт,
куда угодно, хоть в Аддис-Абебу.
До дыр в озоне прохудилось небо,
а кто виной? — евреи, газ фреон,
отвратный вермут, ветреная Геба.
4
Век вывихнут, но я не костоправ,
я сам до отвращенья слаб в суставах
коленных, и защиту птичьих прав
оставлю — пусть их — мальчикам в забаву,
мечтающим про подвиги, про славу,
про всё, чему, спокоен как удав,
я предпочту тенистую дубраву,
в которой обретается жираф.
5
Уже написан, вероятно, Вертер,
раз Муза крови набирает в рот.
Бьёт время из разорванных аорт,
приходит смерть, как письмецо в конверте.
На белом свете, как и прежде, ветер,
навыворот, не так, наоборот.
И вправду в гуле рушащейся тверди
есть музыка. Она нас и убьёт.
Марш фюнебр
Положи под сукно языка ледяной валидол —
не успеешь и охнуть, а это, по ходу, обол.
Глядь, тебе от Прокруста готовят обеденный стол,
а от сердца осиновый кол навостряют проворно.
Как курок, выпирает из горла небритый кадык.
Коновал говорит: Вы, любезный, здоровы как бык.
Покажите язык! — и перстом указательным тык
в закатившийся глаз, будто в кнопку звонка, для проформы.
Из причинного места торчит, как сучок, причиндал.
Больно ласков железных зубов лошадиный оскал.
За щекою шмонает Харон не цветной ли металл
на предмет нумизматики или таможенных сборов?
Разрезая сапожным ножом пожилой огурец,
изрекает прозектор: Теперь вам, голубчик, кабздец!
Развели, понимаешь, тут клуб одиноких сердец,
притворяются трупом, а сами здоровы, как боров.
Предварительно руки связав на груди от греха,
местный таксидермист, надрочившийся на петухах,
вытряхает из брюха, с душой заодно, потроха,
набивая взамен конский волос с соломою вкупе.
Удлиняется шнобель, загнувшийся, как ятаган.
Гробовщик, разобрав по складам про гранёный стакан,
долго чешет в затылке: Клиент, знать, большой хулиган,
через что и лежит в полный рост в деревянном тулупе.
Будто мухи на сахар слетается роем родня,
приодетая в траур по случаю смерти меня,
уверяя: Покойник-де был здоровее коня,
если б бросил курить, ни за что не отбросил копыта.
Не грызёт мундштука никотином убитый Пегас.
Не коптит фитилёк, угасает на раз керогаз.
И пятак не двуглавым орлом упадает на глаз,
но общипанным куром в прокисшие щи общепита.
Обнажая клыки, задирается кверху губа.
Доброхот из зоилов талдычит: Судьба не слепа.
Хоть усопший и был семи пядей во лбу, но тропа
зарастёт лопухом, уж какая там, право, Гекуба!..
Эскулап констатирует: Смерть приключилась от баб.
Похотлив непомерно, на место переднее слаб,
под подолом у женского пола охоч цап-царап,
словом, был блядовит, будто кот, оттого-то дал дуба.
Отрастающий ноготь дырявит подошву штиблет.
Завывает вдовица во цвете бальзаковских лет,
головою склоняясь на взятый в аренду лафет,
не блюдя марафет на лице дорогого супруга.
Не по Сеньке лавровый венок прислоняют к одру
от собратьев тире стихотворцев, коллег по перу,
с подходящей цитатой: Мол, я целиком не умру,
коль по жизни огрёб в поколении дворников друга.
Собутыльники разных калибров, имея с собой,
натощак разминаются красненьким за упокой,
философствуя вслух: Имярек был Геракл, герой,
обладавший недюжинным даром сдавать стеклотару.
Постигая гармонию мира, пил всё, что горит,
как учил древний грек, этот, как бишь его, Гераклит,
в результате чего — то гастрит, то мотор барахлит.
Так сказать, загремел башмаками вперёд под фанфары.
Геморрой вылезает из зада, как роза ветров.
Колом в горле стоит трупный запах бумажных цветов.
Однокашник вещает: Товарищ был шибко суров,
в совершенстве умел умирать, не в пример динозаврам.
Мать-природа ошиблась, не сделав аборт, это факт.
Чем плодить графоманов, пошёл бы дурак на филфак.
В общем, дикси, я кончил, прошу закрывать саркофаг.
Рвите глотку, тромбоны! Слезу вышибайте, литавры!
Ортопедии паче с сутулостью борется гроб.
Безутешные лярвы рыдают в платочек взахлёб:
дескать, недолюбил, раздолбай, повалился как сноп,
не поднять и домкратом, а мог бы стоять небоскрёбом.
Шутишь: выше Останкинской башни, столпов, пирамид,
головой удалой забубённой вонзаясь в зенит,
звонче бронзы и твёрже гранита — ан нет, не стоит!
Ну-ка, лабухи, врежьте, как обухом по лбу, галопом!
И ударит вприпрыжку фальшивящий в доску оркестр,
оглоушив убогий погост и округу окрест,
голытьбу воронья поднимая с насиженных мест,
осыпая мишурное золото бабьего лета
с покосившихся клёнов и простоволосых берёз,
и уже невозбранно пространства и времени сквозь
разлучённая с телом душа полетит на авось
волоском паутины над мутными водами Леты.
1995
* * *
Верхний свет погасив над страной,
ночь стоит за околицей неба.
Кружит головы ветер чумной,
как во время Бориса и Глеба.
Кто там — пень, или заяц, иль волк?
Крест с тобою, проваливай на хер
от греха, будь ты сам Святополк
в наизнанку холщовой рубахе.
Верно, вывернут век наиспод,
будто веко над оком белёсым,
раз уж чертополох не берёт
колченогого мелкого беса,
раз уж пламенем синим горит
Мономахова шапка на воре,
и по шву потайному трещит
территория страха и горя.
Позвоночник Уральской гряды
выгибает звериную спину,
и поджилки железной руды
так дрожат, что трясутся осины.
Шестипалой звезды черностоп
достаёт от утроб до колодцев,
и с опаской глядят на восток
двухголовые лица уродцев.
Стой, однако! Незряч поводырь,
вёл на небо, да сбился с дороги,
наглотавшись нелёгкой воды
за здоровье болотной мороки,
из копытца, с рябого лица,
из глазниц простодырой природы,
обмирая от вкуса свинца,
холодея от запаха йода.
Мать честная, куда ж нас несёт
взадпятки по родным буеракам!
Видно, задом идёт наперёд
наша смерть и становится раком.
Поглядим же вприщур сквозь кулак
на простое, привычное дело,
с головой окунаясь во мрак
голубой, ослепительный, белый.