ЭДУАРД КОЧЕРГИН
Опубликовано в журнале Волга, номер 4, 1999
Эдуард Кочергин. Рассказы питерских островов // Знамя. 1999. № 1.
В сознании, думаю, большинства наших сограждан Питер — город холодный, каменный, имперский. Мы говорим “Петербург Пушкина”, “Петербург Гоголя”, “Петербург Достоевского” и далее, и все они разные, и всё-таки схожие именно “желтизной правительственных зданий”. Образ “города Ленина” в этом смысле продолжил имперскую традицию, и трещащие строки Николая Тихонова: “Это имя как гром и как град: Петербург! Петроград! Ленинград!” не вовсе пиитическая красивость, но во многом выражение массового восприятия северной столицы.
Конечно, проза Довлатова и Глинки, Валерия Попова и Игоря Ефимова “освещала” ленинградцев в их камерных пределах. Но то были пределы людей, мягко говоря, грамотных, а грубо говоря, очень грамотных. И в очках, а ещё шляпу надел!
Прежде их был Ленинград “уважаемых граждан”, но сказово-лирическая основа зощенковской прозы настолько мощна, что не позволяла увидеть читателю сколько-нибудь “фотографический” портрет задворок великого города.
Слово “задворки” употреблено мною крайне неудачно, но замены ему не нашёл. Неудачно, ибо в рассказах Эдуарда Кочергина пресловутых питерских дворов-колодцев, предполагающих наличие задворок, как раз и нет. Питер Кочергина — уличный, распахнутый, просторный, едва ли не деревенский. Мне, во всяком случае, не доводилось читать про ледовые побоища пацанья с Голодая и Васильевского острова. Про святочные игры вокруг ёлки и снежной бабы на льду речки Смоленки (“Гоша Ноги Колесом”).
Кладбища, пивные, рынки — место действия рассказов Э. Кочергина. Места, населённые инвалидами, бабами-“дешёвками”, кладбищенскими сторожами, пропойцами. И — Бог мой! — как же любит их автор, посвятивший рассказ ““Трубадур” со Ждановской набережной” памяти Дашки Ботанической, Ирки Карповской, Проши с Малой Невки… “и других парколенинских промокашек”. Сюжет рассказа предельно сентиментален, однако каким-то волшебным образом вызывает не слезу, но улыбку. История инвалида-обрубка, в те годы прозываемых и “самоварами”, которые передвигались в своих коробках на шарикоподшипниках от пивной к пивной, бывшего корабельного запевалы, умевшего сплавить свою пропащую братву в стройный хор, исполняющий в День Военно-Морского флота “Варяга”, принадлежит, по-моему, к одним из лучших страниц нашей прозы.
Невольно сопоставляешь этот рассказ с “Самоваром” М. Веллера, где автор, по-моему, преступил возможные понятия о том, с чем позволительно и с чем недопустимо “играть” в литературе. И со старой насквозь фальшивой повестью Юрия Нагибина, кажется, “Терпение”.
Урод Гоша, сторож кладбищенской церкви, кормит птиц. “В блокаду выжил грехом — кладбищенских птичек ел. Ловил и ел одну птичку в день, не более. Клетку приспособил под ловушку, приманивал крошками, а потом — оп! — и супчик. Здесь ведь самое птичье место на острове. Ловил втихаря, прятался от людей, вот так и выжил. В ту пору все и всех ели, а я только их, горемычных. Выходит, что в блокаду небом кормился, прости меня, Господи Иисусе Христе”.
Устраиваемые им новогодние ёлки — отрада местных ребятишек, “картавящих глупостные припевки: “Шундла-мундла вот какая, / Шундлик-мундлик вот такой…””. А вместо Снегурочки послушно вставала на задние лапы гошина сука Стёпа, “выворачивая наружу сиськи кормящей собачьей матери, и начинала подвывать им своё славление”. А “старая пьяная проститутка по кличке Доброта, вдохновлённая происходящим, сбегала на лёд и, прихлопывая по льду латаными валенками, плясала девочкой, припевая деревенскую “А на горушки снеги сыплют…””.
Не было до Кочергина такого Петербурга — Ленинграда в нашей литературе, пронзительно русского, общего.
…Меня удивило место, отведённое в журнальной книжке “Рассказам питерских островов”, — после далеко не первосортного “Дара слова” Эргали Гер и удручающе слабых, вымученных рассказов Фазиля Искандера. Неужели только потому, что автор, знаменитый театральный художник, не писатель?..
Он — прекрасный писатель.
С. Боровиков