Анна Сафронова
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 1999
Анна Сафронова
“Пятница”,
или Смерть самиздата в Саратове
“Литературная жизнь провинции” — нечто, придуманное досужими теоретиками то ли газетной (в худшем смысле этого слова), то ли академической (в самом унылом смысле этого слова) закваски. Во всяком случае, в означенной шаблонной триаде знак вопроса не нужно ставить только после последнего слова — “провинции”. Слишком нежна и неуловима та материя, которую вот так безапелляционно озаглавили.
Может быть, конечно, в местах шумных и цивилизованных литератор спросонья звонит собрату и безо всяких там экивоков прямо в лоб спрашивает: а читал ли ты, скажем, подборку Кононова в последнем “Новом мире”? и что ты — гм, гм — по этому поводу имеешь сказать?
Всё не так в городке, затерявшемся среди лесов, полей и рек. Во-первых, задать с утра такой вопрос человеку просто неприлично, немыслимо неприлично. Не поймут. Решат, что ты того-с, не в себе — может, после вчерашнего? — ибо вопрос в высшей степени бестактен. Лучше всего спрашивать, осторожно и с пониманием, стараясь не задеть в человеке больного места: как, мол, ты? всё ли сносно или же лучше перезвонить попозже? нельзя ли чем воспомоществовать, если что не так? А там уж тихо-тихо, в случае ответа более-менее благоприятного, подобраться к интересующей теме. Где, например, был вчера, хотя бы приблизительно? Не в смысле любопытства, конечно, а так, к примеру… к N. случаем не заглянул? Да, хороший человек, богатый, и все журналы выписывает. Так вот, не видел ли у него свеженького “Нового мира”? Подборка там земляка нашего, в своё время роман в “Новом” же “мире” напечатал — там все прототипы саратовские, он их так разрисовал, аж в суд подавать хотели или, на худой конец, морду автору набить. А теперь успокоились, знакомым показывают: вот это, мол, я, а это — такой-то и такой-то. Не читал? Ладно…
Это со стороны кажется, что разговор пустой и бессмысленный, ан нет. Через пару дней можно перезвонить — вечером, вечером! — и тема начнёт набирать обороты.
Если в стенах какой-либо литературной провинциальной редакции неожиданный гость заговорит, к примеру, о Ходасевиче, да ещё, избави Бог, голосом громким и привлекающим внимание, на него посмотрят в лучшем случае странно и разговора не поддержат. Не принято. Нельзя так с ходу, сразу, без разгона и установления доверительных отношений. Ненормально. Вот два бомжеватого вида джентльмена, разговаривающие в столовой водников (последний местный оазис советского общепита, погрязший в пьянстве) о дискурсах и симулякрах — это нормально. И ничего странного в этом нет. Тема разговора требует специфического антуража, специфической атмосферы. А вот попробуйте, к примеру, сидя в шлюпочке и размахивая вёслами, настроиться на какие-нибудь литературные ассоциации. Конечно, “Из-за острова на стрежень” в силу умственного развития уже не запоёшь, но и, скажем, Елену Шварц не подекламируешь, даже про себя. Не тот ритм.
Собственно, нет в этом никакой загадки. Нет в этом никакой таинственности русской, а также еврейской, татарской, мордовской и прочей провинциальной души. И нет ничего странного в том, что, например, Валерий Володин или Алексей Слаповский (а кого вы ещё припомните с ходу из местных классиков?) — писатели в лучшем случае малочитающие: контакты с “большой литературой” мешают, сбивают, отвлекают от своего, кровного. Если и есть “влияние” — то оно непрямое, спортивного (а и мы можем!), скорее, характера, бессознательное (полубессознательное): “колхозная тема”, скажем, у Володина появилась тогда, когда “большая” волна публикаций на эту же тему перекатилась из новаторского буйства в скромное русло обыденности, а герой-алкоголик с ярко выраженным лирическим началом — тогда, когда страна отсмеялась и отплакалась над “Москвой — Петушками”; у Слаповского проза стала переваривать постмодернизм, когда “наверху” уже появились первые мнения о конце оного. При этом ни тот, ни другой не делали ничего “специально”, как бы после прицельного ознакомления с соответствующим кругом источников.
И вот эта тяга — детская, всё с нуля — проговорить, написать, вылепить нечто из изначального в себе, априорного, без учителей и желательно без советующих — так же понятна, как и невозможность походя заговорить о литературе, ибо нет светской жизни, нет “кругов”, провоцирующих потребность блеснуть интеллектом и просвещённостью, есть только пресловутая частная жизнь, где можно вести себя лишь естественным образом и, соответственно, говорить о чём-либо тоже без никому не нужной обязательности. Культурная информация, если можно так выразиться, воспринимается не коллегиально, а сугубо индивидуально, так же и переваривается. А в смысле общения на литературные темы — розановское “посмотришь острым глазком” имеет место в большей степени, чем длинная череда обмена мнениями. Есть, конечно, варианты, есть разная степень “приобщённости” к “большой литературе”, — но эта черта (детскости) не исчезает ни в каком случае, лишь смягчается или обостряется. Это — ни хорошо и ни плохо, это палка о двух концах.
Примеров тому, как начинают “с нуля”, много, да, впрочем, и одного за глаза хватит. А именно. Издали вот молодые саратовские пишущие люди альманах. Конкретнее: “Пятница”, год минувший, номер первый. Не надо рассказывать, думаю, про тонкую обложку, чёрно-белый дизайн, скрепку и тому подобные приметы гордой самиздатовской бедности (тему иллюстрированных, на лощёной бумаге, с портретами администрации мы вообще не трогаем).
И что же? А, собственно, ничего. И до них издавали, и после них, вероятно, будут. Был “Сочельник” (1992 год, редакторы Игорь Сорокин, Максим Лукьянов), пытавшийся, говоря грубо и округлённо, совместить божественное с литературным. Второй номер остался в проекте. Был “Последний экземпляр” (единственный из самиздатовских, на время преодолевший провинциального беса стихийности и вышедший аж двумя номерами — в 1993 и 1994 годах соответственно; редакторы Олег Рогов, Анна Сафронова), осознававший, пожалуй, свою как бы итоговую (один из смыслов — “избранное” местного поэтического подполья) функцию. Был не очень съедобный с центристской точки зрения, но вполне характерный для провинции компот под именем “Мышь во фраке” (независимый журнал необъединённых литераторов, 1998; редакторы Алексей Колобродов, Дмитрий Голин), созданный, кажется, с единственной и по-детски трогательной целью самовыражения.
И вот, слава тебе, Господи, дожили: литературно-музыкальный альманах “Пятница”. И на дуде игрец. Хорошо ещё, что не “литературно-музыкально-танцевальный” или не “литературно-скульптурно-психологический”. (Интересно, обрадовался бы Скрябин? Не забыть попросить местных оккультистов вызвать дух Скрябина и спросить, понравилась ли ему “Пятница”.) Стихи не только читаются, но и поются. Об уровне редактуры говорят уже две вещи: во-первых, наличие раздела “Тематические подборки стихов” (кроме шуток, так и озаглавили, заботливо разбив на “Время”, “Место”, “Тему”, “Ремесло” и “Мы”) и, во-вторых, в сноске данный перевод общеизвестного “Cogito, ergo sum” (правда, запятая в декартовской фразе зачем-то поменялась на тире). Тексты, в большинстве своём, для домашнего употребления.
И вот тут главное ничего не перепутать. Не перепутать момент, когда именно детскость перевоплощается в доморощенного монстра, когда именно из какого-нибудь юного самородка Пети или Васи, знать ничего не знающего, ведать ничего не ведающего, на чистом глазу сочиняющего небесталанные, в общем-то, тексты, вдруг высовывается упитанный, краснорожий и по-прежнему безграмотный дядька (при коммунистическом режиме таких специально выращивали) и на наших глазах демонстративно начинает впадать в литературное фальшивое детство. Собственно, политические вопросы тут не при чём, такие метаморфозы могут происходить при любом режиме.
Разговор этот вот к чему. Если в “Сочельнике” и “Последнем экземпляре” дух классического советского (=антисоветского) самиздата витал и почитался, если в “Мыши во фраке” самиздатовский пафос ещё присутствовал, трансформировавшись из антисоветского в антисовковый, то с появлением “Пятницы” приходится констатировать полную и окончательную смерть самиздата (опять-таки в классическом смысле слова). В “Пятнице” ноль полный и абсолютный, представления о хотя бы локальном литературном контексте — никакого, с таким же успехом “Пятницу” можно было бы принять за штудии кандидатов в члены Союза писателей в доперестроечном варианте. Скажете, почему оценивать “Пятницу” обязательно как нечто самиздатовское, почему бы просто не отнестись к ней как к малотиражному изданию молодых авторов? Очень просто. Редакторы (Алексей Александров, Александр Илюничев) сами на этом настаивают в теоретической части альманаха — манифесте (нечто вроде предисловия). “Самиздат начали широко читать!” — радуются при этом они. Нет, ребята, после “Пятницы” читать самиздат кое-кто завязал навсегда. Похоже, идея самиздата самоисчерпалась, а “Пятница” — тот несчастный, кто вовремя не сообразил покинуть сцену и продолжает раскланиваться при пустом зале.
Ну и что ж теперь, идею самиздата жалко? Да нет, умерла так умерла. А, может, не совсем умерла, — ностальгически спрашивает то ли по телефону кто-то, то ли голос на периферии сознания. — Может, она, того, только у нас здесь умерла, а где-нибудь ещё каким-нибудь образом не совсем умерла, она, может, ещё как-то в хозяйстве сгодится? И куда девать свою неприкаянную детскость, не простудится ли она на открытом пространстве? Не знаю, но не приложу руки к построению очередного провинциального тупика.