Л
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 1999
Л. Краваль. Рисунки Пушкина как графический дневник. — М. : Наследие, 1997. (Серия “Пушкин в ХХ веке”).
Выпуск указанной серии осуществляют Пушкинская комиссия и издательство “Наследие” Института мировой литературы Российской Академии наук. Возможно, именно поэтому первоначально в глаза бросается качество, с каким исполнена эта книга. И дело здесь не в преди-словии московского мэра, адресованном предполагаемым читателям серии. Всё-таки политики, даже участвуя в подобных проектах, преследуют иные, весьма далёкие от литературы цели. Но дело даже и не в предисловии, уже непосредственно к “Рисункам…”, В. Непомнящего, который, как и положено мэтру, то по-отечески журит Л. Краваль, то скупо, но искренне хвалит. После вы(в)ступлений мэра и мэтра наступает черёд самого автора. Однако дело даже не в этом последнем предисловии, хотя оно и написано по существу, то есть как положено раскрывает методологические принципы исследования. В конце концов, качество книги вообще не определяется количеством предисловий. А вот жёсткая соотнесённость текста с графическим материалом, точность формулировок, стремление к доказательности и, конечно, наличие сносок красноречиво повествуют о том, что перед нами именно научный текст, а не эссеистика.
Поскольку же это текст научный, он базируется на вполне определённых представлениях о том, что есть графика А. Пушкина и как её возможно препарировать, дабы получить о нём новые сведения. Об этих принципах мы и поговорим. В основе представлений о сути и назначении рисунков А. Пушкина лежат несколько простых, но, кажется, небесспорных принципов, разработанных А. Эфросом, на которого автор нередко ссылается в предисловии и первой части книги. Во-первых, это представление о том, что рисунки А. Пушкина представляют собой графический дневник поэта и, следовательно, их необходимо читать как текст. Отсюда возникает вопрос о возможностях и границах интерпретации как метода исследования. Можем ли мы адекватно истолковать образ (не портрет, разумеется, хотя и здесь возможны ошибки), если даже попытки истолкования текста зачастую наталкиваются на непреодолимые затруднения? Второй принцип вытекает из первого и состоит в том, что в рисунках А. Пушкина нет ничего “просто так” или “вообще”, следовательно, каждая мельчайшая деталь, каждый штрих и каждая точка могут быть расшифрованы. Это опять-таки положение интерпретации, отыскивающей скрытый смысл в явно представленном тексте. Вопрос в том, на каком основании мы утверждаем полное отсутствие произвольных движений, как-то: дрожание руки, неточность линии, внезапный порыв ветра, пошатнувшийся стол, неожиданное падение чернильной капли и т.п., то есть почему мы отказываемся истолковывать случайность только как случайность и не более того? Мы знаем, что любой текст несёт в себе массу обломков, массу фрагментов различных речевых практик, проникающих в него не считаясь с авторской волей. Графический текст, думается, даже в большей мере подвержен случайным воздействиям. Подозреваю, что подобный подход не устроит ни одного из пушкиноведов, но иначе, по-видимому, они обречены время от времени подменять реальный смысл рисунков и текстов А. Пушкина собственными произвольными домыслами.
Третье выводное положение прописано в текстах Л. Краваль не столь явно, как первые два, и скорее напоминает плохо скрытое пожелание, нежели реальное обстояние дел. Читаем: “Ширину этой ленты Пушкин жирно-жирно акцентирует, чтобы не подумали, что это “просто так” или “вообще” (18). Кого имеет в виду Л. Краваль, говоря “чтобы не подумали”? Очевидно, того же самого, чей призрак, получается, витал перед глазами А. Пушкина, заполняющего свой графический дневник, — пушкиноведа. То есть получается, что А. Пушкин в процессе рисования имел своей целью не банальное развлечение и даже не фиксацию собственной мысли в образе, нет, он стремился задать очередную загадку грядущим поколениям.
Возможно, все эти замечания покажутся не относящимися к существу представленной книги. Однако вот одно затруднение: в первой части Л. Краваль повествует о знаках, встречающихся в рисунках А. Пушкина. Трудности появляются тогда, когда речь заходит о знаках, отмечающих “демонизм”, — рогах. Так, “демоническими” объявляются портреты француза Дегильи и А. Раевского, хотя на этих портретах видится только один рог, а не два. Если принимать во внимание неслучайность каждой детали, то можно предположить, что наличие одного рога вместо приличествующих “демону” двух будет сообщать изображению иной смысл.
Думается, Л. Краваль прекрасно осознаёт указанные выше недостатки интерпретации как метода исследования и спорность исходных положений. Именно поэтому в её выводах нет и намёка на категоричность. Напротив, безусловным достоинством “Рисунков…” является поисковость и нацеленность на дальнейшее исследование. Автор не утверждает “это так”, но как бы предполагает “а почему бы и нет?”. Словами Л. Краваль из предисловия: “Разумеется, многое из высказанного здесь, в этой книге, не бесспорно, иное предположительно. Это не истина в последней инстанции, это только некие вешки, намётки, подступы, первые, так сказать, “штрихи к портрету” графического дневника Пушкина, ожидающего тщательного изучения и обещающего исследователям много открытий”. Что ж, интерпретация есть принципиально нескончаемый процесс углубления в неслучайность деталей. Поэтому открытия будут. Вместе с тем, как было уже сказано, будет возрастать и опасность произвольного истолкования. Ибо чем мельче становится деталь, тем больше произвола. Не случайно, видимо, В. Непомнящий указал на то, что в “Рисунках…” слишком часто “концепция господствует над материалом”. Впрочем, по его же мнению: “Из всех работ о пушкинских рисунках эта — самая необычная, спорная, во многом эпатирующая и, возможно, самая яркая (выд. мною. — С. Т.)”. Можно добавить, что это работа умная и, если так можно выразиться, интеллигент-но написанная. Последнее лично мне особенно импонирует.
Сергей Трунёв