АЛЕКСЕЙ ТРУБЕЦКОВ
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 1999
АЛЕКСЕЙ ТРУБЕЦКОВ. Чужие письма: Графика. — Саратов, 1998.
Изданные компьютерным способом и ограниченным числом экземпляров “Чужие письма” — двадцать графических листов, выполненных гусиным пером, тушью. Текстовые небольшие листы. Текстовые? Прочитать текст невозможно — отнюдь не из-за незнания языков. Может, потому что читать чужие письма неприлично? Серия А. Трубецкова представляет, на мой взгляд, довольно головоломную задачу, наподобие той, которая в беллетристике зовётся литературной игрой. Во всяком случае для художественной жизни Саратова это явление редкое, а, возможно, и уникальное.
Графической серии предпослано предисловие. Оно включает заметки самого автора, исходящего из того бесспорного положения, что письмо — это процесс переноса и закрепления информации; в этом смысле и письмо, и рисунок, и живописная картина уравниваются в своём значении. Неэтичность прочтения нами “чужих” писем покрывается утолением познавательного интереса и исторической, литературоведческой, короче, исследовательской ценностью документа. Приводится ещё один аргумент, особенно весомо звучащий из уст художника: сам характер написания, наклон букв, степень их равномерности и т.д., и т.п. каждый раз создаёт своеобразную эстетическую ауру и претендует на роль художественного события.
Сопровождают авторские заметки четыре письма-рецензии на “Чужие письма”, написанные культурологом, затем магистром по магии, народным целителем и академиком загадочной Галактической Академии (это всё в одном лице), художником и историком-востоковедом. Выскажу предположение (допуская, видимо, тактическую ошибку), что все эти авторитетные критики составляют, как и “чужие письма”, элемент художественной выдумки автора.
Вспоминается восторг Н. Н. Ге по поводу мысли Л. Н. Толстого, утверждавшего, что искусство это не только “правда жизни”, но и вымысел.
Рецензии объединены общим признаком: слова одобрения или порицания произносятся людьми, считающими себя специалистами в своей области, а потому имеющими, якобы, право судить о “принадлежащих всем” явлениях изобразительного искусства. Открывающий критический раздел “культуролог” отмечает как главный недостаток “Чужих писем”, что в них линия — первопричина и сущность любого изобразительного материала — формирует текст по своему усмотрению и капризу, вырождаясь в почерк, автограф и росчерк. Идя таким путём, художник демонстрирует полное пренебрежение к смыслу, заключённому в слове. “Вялое обилие цитат и двусмысленности, — заканчивает он, — скрывает за текстом не художника, а какого-нибудь врача или инженера, начитавшегося после работы избранного Борхеса”.
Скрывшийся за инициалами U. N. магистр по магии, потомственный народный целитель, биоэнергохирург и член таинственной Галактической Академии не смущается анонимностью “писем”. Это, по его мнению, вполне решаемая проблема, стоит лишь углубиться и проследить за цепью реинкарнаций авторов писем. Сам он в данный момент не находится в трансцендентном состоянии; энергетический канал, соединяющий его с параллельными мирами, сейчас закрыт. Отношение U. N. к серии работ вполне положительное, а выводы оптимистичны: “Листы сгодятся цивилизации нашей планеты. Только следует опасаться сглаза и внимательно следить за спадами в энергетике”.
Оценивать “Чужие письма” с точки зрения преимущественно художественных критериев пытается художник, который к тому же является и поэтом. Странно, но разговор он начинает с жалобы на скудость современных “достойных” сюжетов: “Смешно прямое обращение к героям и богам Эллады, но покажите мне на подобного героя сейчас, и мы либо вместе посмеёмся, либо отвергнем тему, как связанную с мелкими политическими параллелями. Геростратов тулпы, но бессмысленно требовать их забыть — они будут забыты завтра же и без нашей просьбы; никто не оборачивается даже на горящие храмы”.
В наше время, — развивает свою мысль художник-поэт, — когда отсутствуют академические конкурсы на заданный сюжет и советские выставкомы со спущенными сверху темами, а абстрактные холсты истоптали все пути отхода от реальности, единственным полем деятельности художника остались унылые пейзажи и повторяющиеся натюрморты. В этом пустынном пространстве создатель “Чужих писем” всё же находит нетипичный и оправдывающий его выход, извинительный хотя бы его бездарностью. Правда, отдельные листы “Писем” не лишены частных удач — рисунки темпераментны, сквозят заботой о форме.
Наиболее последовательное и резкое неприятие “Чужих писем” в отзыве инженера. Он начинает его с выражения радости по поводу того, что “Письма” не попали на глаза лингвисту, который “мог бы ощутить себя Шампольоном и начать оценивать расстояние единственности, высчитывать морфемы и расшифровывать текст”. Этого, разумеется, нет нужды делать, имея дело с продуктом человека, не умеющего рисовать. Формальные достоинства рисунков вполне укладываются в формулу “каля-маля”. Можно предположить, что письмена скопированы со стен пещер или заброшенных храмов какой-либо экзотической страны. “Если в пересечении и переплетении линий, нанесённых без какой-либо мысли, — заключает отзыв инженер, — можно искать и находить смысл и обсуждать его, то чем различаются между собой все остальные линии, на всех языках и любого авторства. Ну и наконец, если мы дочитали это до конца, то что после всего стоят размышления о смысле нашей речи, письменности и искусства?”
Завершает критический раздел высказывание историка-синтоиста, которому “Чужие письма” оказались близки своими “восточными” сторонами: напоминанием об иероглифах, эстетическим эффектом, наконец, техникой туши, столь распространённой в искусстве Китая и Японии. В иероглифах сохранилась связь письма и рисунка, утерянная в алфавитной письменности; не случайно каллиграфия рассматривается и расценивается на Востоке как трудный и изощрённый вид искусства. “В эстетике калли-графии у иероглифа, — отмечает историк-синтоист, — выделяют свойства как у живого существа — кость, мякоть, мускулы и кровь. Кость и мускулы — его линейная структура, мякоть и кровь — фактура. Текст “Чужих писем” костляв и подвижен”.
Итак, критические заключения прочитаны. О чём они говорят? Здесь, думается, следует по меньшей мере выделить два момента. Во-первых, несмотря на разброс оценок, они объединены отсутствием апологетики и это способствует ощущению достоверности и росту доверия к ним. Во-вторых, критика ведётся с позиций самых разнообразных, подчас далеко отстоящих профессий, что создаёт впечатление её глубины и разносторонности, незаметно оставляя в стороне то, что “Чужие письма” прежде всего нужно рассматривать как эстетический феномен. Разнообразные и интересные сведения, которые сообщают критики — о происхождении письменности; как линия, инструмент изобразительного материала, становится жестом кисти руки; о тайне сообщения на фестском диске; о секрете “письма ангелов”, имеющим в основе начертания небесных созвездий; о степени и характере влияния японского искусства на европейское и многое другое — все они в совокупности оставляют в стороне (вернее, соприкасаются, но словно по касательной) художественное своеобразие “Чужих писем”. Любопытно, что один из критиков заявляет, что “Чужие письма” не более чем своеобразная мистификация, но его догадка тонет в груде высоколобых рассуждений и не фиксируется сознанием.
Конечно же, мистификация. Между прочим, А. Трубецков отчасти выдал себя тем, что назвал серию “Чужие письма”; “достовернее” было бы — “Старые письма”. Это безделица, пустяк, но в контексте допущенных “проколов” приобретает значение одного из звеньев.
В истории изобразительного искусства “жанр” мистификации почти не получил развития. Но в литературе (русской и зарубежной) форма остроумной стилизации имеет давнюю традицию, историю и блестящие образцы. В их числе пушкинские “Песни западных славян”, принятые за подлинные П. Мериме. Европейскую известность приобрели “Поэмы Оссиана”, созданные в ХVIII столетии. Сюжеты этих поэм многократно использовали художники многих национальных школ, а сами поэмы оказали значительное влияние на сложение предромантической поэзии. Создатель поэм (Дж. Макферсон) переработал и стилизовал древние кельтские сказания и продукт своего труда выдал за произведения легендарного певца-барда, жившего, якобы, в III веке.
Труднее относить к этому жанру знаменитого “Козьму Пруткова”, тяготеющего к эпи-грамме. И уж совсем невозможно (будь не к ночи упомянутые) — “Протоколы сионских мудрецов”, являющиеся не мистификациями, а провокациями, отнюдь не литературными, а политическими.
А. Трубецков пашет на почти или совсем не вспаханном поле. Изобразительное искусство знает близкое по видимости литературной игре явление, но, в сущности, ничего общего с ней не имеющее. Это подделка, случаями которой пестрит история художества. Подделки многочисленны, они продиктованы чаще всего стремлением обогатиться, нередко делаются с большим тщанием и умением. Известно, что знаменитый французский живописец Камиль Коро никогда не отказывал своим ученикам подписывать своим именем их этюды, надеясь продать работы подороже. При этом Коро добавлял: “Потомки разберутся”. Трудную работу он задал потомкам! Искусствоведами подсчитано, что Коро за свою жизнь написал 1000 произведений. Это количество вызвало саркастическое замечание острослова Капю: “Коро написал одну тысячу работ, из которых десять тысяч находится в Соединённых Штатах”. Частные коллекции засорены подделками, но, строго говоря, ни один художественный музей не может быть уверен в абсолютном отсутствии подделок в музейных собраниях.
Самый шумный и сравнительно недавний случай подделки — история одного голландского живописца, успешно фабриковавшего в 30-е и 40-е годы полотна выдающегося мастера XVII века Вермеера Дельфского. Крупнейшие знатоки искусства этого времени не обнаружили подвоха и единодушно свидетельствовали руку Вермеера. В годы оккупации изготовитель продал несколько холстов немцам за назначенную ими незначительную сумму, за что и попал в тюрьму, обвинённый в коллаборационизме. Боясь осуждения, он раскрыл тайну рождения “Вермееров”.
Мистификация по многим признакам отличается от подделки. Наиболее существенной разграничительной чертой, на мой взгляд, является присущий ей элемент и г р ы. Это качество всякого искусства, безотносительно к его видам и жанрам.
Что напоминают “Чужие письма”? Наибольшую близость они обнаруживают к тому явлению советского искусства последних десятилетий, которое получило название “московского концептуализма”. Основной принцип концепуализма можно, вероятно, выразить формулой “одно через другое”; представители движения (Эрик Булатов, Иван Чуйков, Пивоваров) касались тех сторон идеологии и быта маленького “советского человека”, которые оказались “непрожёванными” официальной идеологией.
С первого взгляда “Чужие письма” заставляют вспомнить так называемые текстовые произведения известного концептуалиста Кабакова. Это не картины в привычном понимании слова, а написанные аршинными буквами инструкции, указания ЖЭКов, анкеты, дневниковые записи и т.п., регулирующие жизнь обычного человека и раскрывающие его сознание. Известна картина Кабакова, изображающая пятилетний график выноса помойного ведра в конкретной московской коммуналке. В другой картине — дневниковые записи кабаковского персонажа, где дотошно зафиксировано время прихода и ухода каждого гостя, содержание ведшихся переговоров и т.д. Что это — фиксация законопослушности персонажа, его своеобразное алиби или донос?
Текстовая природа произведений Кабакова и А. Трубецкова сближает обе группы работ, но на этом их сходство заканчивается. У Трубецкова в большей мере в чистом виде игра, не осложнённая неясно читаемыми целями. Читаемыми? “Письма” принципиально не читаемы и напоминают сумму документов, подготовленных для графологической экспертизы. Это как бы коллекция частного собирателя, страдающая лакунами и случайностями.
В “Чужих письмах” графика сближена со словом, и хотя слова “не звучат”, но сохраняют характерность индивидуального почерка и в какой-то степени улавливаются “черты стиля” (последнее допущение в значительной мере произвольно). Так, например, в листах №№ 1, 3, 4 чувствуется “импрессионистическая” беглость, скоропись, стремление быстро запечатлеть ускользающий образ. В №№ 12, 13, 16 — примеры иероглифических письмен, загадочных, “степенных”, важно, как на восточных свитках, сходящих сверху вниз. И т.д.
А если “письма” вовсе не должны ассоциироваться с художественными стилями? Здание, выстроенное нами, рушится? Может, их нужно связывать с типами характера: письмо сангвиника, письмо холерика… Многозначность усиливает мистификацию.
По характеру приёмов “письма” приближаются к элементам книжного оформления: заставкам, концовкам, декоративным репликам. Так иллюстрируют лирическую поэзию, предпочитая изобразительной конкретности ритмическую перекличку, намёк, недоговорённость.
Существует ли жёсткая связь между личностью и почерком? Графологи во всяком случае на этом настаивают. Один из критиков “Чужих писем”, историк-синтоист, приводит интересное наблюдение А. Эфроса над рукописями А. С. Пушкина: “В них (автографах) есть ощущение прекрасного расщепапера, излучающего тончайшую цветную влагу на белое поле листа. Почерк Пушкина по-восточному стремителен и целен”.
“Чужие письма” тесно соприкасаются с проблемой орнамента. В сочетании с ролью линии в организации пространства листа возникает повод говорить о воздействии модерна. Разумно, что, учитывая характер задачи (письма!) стилевые особенности А. Трубецковым не утрированы, не подчёркнуты, не тонут в стилевой формальной всеобщности. Не “чистота стиля”, а неповторимость, резкая индивидуальность “каждого пишущего” составляет главную заботу автора. Можно сказать, что “Чужие письма” — это апология графики как вида изобразительного искусства — её разнообразия, мобильности и экономии средств, быстроты отклика, способности по части дать представление о целом.
В заключение — несколько слов об авторе. Алексей Трубецков (род. в 1964 г.) — врач, кандидат медицинских наук, готовит к защите докторскую диссертацию, заведующий кафедрой профпатологии и гематологии. Закончил детскую художественную школу; искусство прочно и, надо полагать, навсегда вошло в его жизнь. Участник областных выставок. Последнее публичное выступление А. Трубецкова — участие в зональной выставке “Большая Волга” в Нижнем Новгороде в 1998 году.
“Чужие письма” — остроумная мистификация, вносящая интригующее разнообразие в привычные будни нашей художественной жизни.
Эмилий Арбитман