С
Опубликовано в журнале Волга, номер 2, 1999
С. Боровиков
Евг. Попов как национальный писатель
Евг. Попова, как только он прославился, критика поспешила затолкать в очередную братскую могилу. На этот раз в неё собрали Вик. Ерофеева, Вяч. Пьецуха, ну и далее по списку. Кому-то удалось выбраться, хотя бы и путём эмиграции или смены жанра. Евг. Попов мужественно держался ряда, при этом оставаясь самим собой.
Евг. Попов самый русский из той могилки. Про других не буду, но даже Вен. Ерофеев заметно был отягощён рефлексиями, скажем, ненационального плана, хотя и выдержал вполне национальную судьбу; тогда как Евг. Попов сделался благополучным литератором, посещающим различные страны и города мира, охотно дающим интервью и — как и положено мэтру — не менее охотно напутствующим молодых.
Я утверждаю, что Евг. Попов национальный писатель, и если это писатель не того масштаба, к которым мы привыкли, говоря о национальном писателе, то дело лишь в эпохе. В советскую эпоху национальным писателем был Мих. Зощенко. Следующим Вас. Шукшин. Пора пришла, она влюбилась — что делать? то был Евг. Попов. Кто не согласен, назовите другого.
Это вовсе не означает, что он — лучший писатель. Это не означает ничего, кроме того, что он — национальный писатель. Я, страшно сказать, не уверен, что Лев Толстой был национальный писатель. А вот Лесков — был, уверен.
Самые хорошие, но не вполне национально мыслящие писатели стремились нечто вычленить из русского человека — хорошее или дурное — в зависимости от собственных склонностей и целей. Евг. Попов ничего и никого не выделяет, и даже не подчёркивает. Его проза одновременно прекрасна и безобразна, ясна и туманна, трезва и пьяна, как русский человек. И потому она знакома, как русский человек.
Можем ли мы сказать, что наш соотечественник нам всегда приятен? Нет, мы не можем такого сказать. Но мы не можем утверждать и обратного, что наш землячок нам всегда отвратителен.
Приходилось слышать и даже употреблять в приложении к сочинениям Евг. Попова слово анекдот. Хорошее слово, его любил Ф. М. Достоевский. Но анекдот есть жанр законченный, предельно закруглённый. И потому это жанр не русский, и анекдоты Достоевского не похожи на радостные галльские фаблио.
Написанное Евг. Поповым, то и дело начинаясь, как анекдот, никогда не завершается, как положено анекдоту. Финал будет размыт или смазан, вместо ожидаемой как результат сюжета гадости явится светлое чувство, или напротив, светлые струи повествования впадут вдруг в довольно-таки гадостную лужу. Не нравится?
Что делать! писателю тоже, думаю, не всегда нравятся эти неожиданности его сюжетов, а что делать? Обратите внимание, как часто он сокрушается: “Совершенное дерьмо этот отрывок, если честно сказать”; “Вещица очевидно слабая, сумбурная, подражательная” и т.п. И это вовсе не жеманство, как вне контекста кому-то может показаться. Это искреннее неудовольствие, автор не просто раздражается, но ищет причины и пути: “Чего писать? Что писать? О чём писать?”, “…пишет без устали как дурак в течение 20 лет…”, “Он не знает, что пишет, пишет кому, куда, зачем, отчего и о чём”. А пишет он, скажем мы от себя, лишь потому, что не может не писать. Любая же цель ему, как русскому человеку, ненавистна.
“— Извините меня, вы все стали такая не свободная направленческая узость, что с вами живому человеку даже очень трудно говорить. Я вам простое дело рассказываю, а вы сейчас уже искать общий вывод и направление. Пора бы вам начать отвыкать от этой гадости…”. Николай Лесков. Железная воля.
А Евг. Попов к ней и не привыкал. И уж не привыкнет: к гадости обычно смолоду приучаются.
При беглом взгляде на многие страницы Евг. Попова может показаться, что автору, как и части наших современников, присуща, как нынче неверно выражаются, ностальгия по прошлому; и хоть ностальгия обозначает лишь тоску по родине, но, м.б., и верно, так как с прошлым многие утратили и родину, и писатель, как всякий немолодой россиянин, по терминологии президента, бывает и вздохнёт над ушедшею приметою ушедших дней. Однако ж главным для Евг. Попова является исторический оптимизм:
“Я заявляю, что родина моя — не выжженнная земля”.
“Россия. Снег да любовь.
А больше —
ни-че-го”.
“Жить, чтобы жить. Длить вечность”.
Лучше многих подмечая всё свинство российской действительности, Евг. Попов не желает зачёркивать её, только потому, что она далека от иноземных параметров цивилизации.
Обладая душой патриота, не хвастает и не уверяет читателя, что мы лучше. Вот сидит перед нами русский человек и, выпив водки, говорит о том, как сказочно прекрасно живут, к примеру, германцы и что нам так никогда не жить, и… а! давай выпьем!
— Давай!
И напьёмся, и подерёмся, и наутро хвалить себя станем, нет, не станем, а будем свои паскудства припоминать и каяться.
Именно поэтому сочинения Евг. Попова оказались столь широко интересны западному читателю. Глядя на пугающе безмерное пространство земной карты к Востоку, европейский интеллектуал очевидно желает разгадать наши тайны и сокровения.
Вот Попов-то Евг., что-что, а то, что в нас непонятно, как раз и выражает.
Повторю начальный вопрос: если не он, то кто?
февраль 1993 г.
P.S. Эту статейку я, как выясняется, написал 6 лет тому назад в качестве преди-словия к так и не вышедшему однотомнику писателя в одном московском издательстве. Появление “Зелёных музыкантов” заставило меня перечитать полузабытые строки и осмелиться предложить их читателю.
декабрь 1998 г.
С. Б.