Олег Рогов
Опубликовано в журнале Волга, номер 2, 1999
Елена Шварц. Соло на раскалённой трубе: новые стихотворения. Санкт-Петербург: Пушкинский фонд, 1998.
Название новой книги задаёт сразу несколько тем: сольная партия (= неповторимость интонации и картины поэтического мира) и отсылка к известному стихотворению Маяковского. Но если тот задавал вопрос публике насчёт ноктюрна и водостоков, то Шварц даже не утверждает, а просто констатирует свою позицию.
Разумеется, её мироощущение — “соль-ное” и трагическое. Первое же стихотворение книги называется: “Маленькая ода к безнадёжности”, подключая все мыслимые музыкальные и литературные коннотации — от Моцарта (“Маленькая ночная серенада”) и Бетховена (“Ода к Радости”) до Седаковой (“тот, безнадёжность, знает твой хорал”) и даже Окуджавы (навязший в зубах “надежды маленький оркестрик”):
Тоска вам сердце не сжимала?
И безнадежность не ворчала,
Как лев на раненом осле?
И душу боль не замещала?
Так вы не жили на земле.
Жить — значит знать безнадёжность в лицо. Но об этом уже сказано довольно много, и главная речь Шварц — о другом. В том числе и о том, что преодолевает эту безнадёжность.
Например, привычка видеть и знать. Принимать всё в свой окоём, но всегда знать, что вещи могут скрывать в себе нечто большее, чем они для нас притворяются.
Как свитки Торы — столбы сосновые,
В них зреют буквы, скрытых полны сил.
(“Ночные деревья”)
Люблю узнать в лице сомлевшем лета
Скулы твёрдые грядущих декабрей.
(“Инцест лета и зимы”)
Это отнюдь не привычное остранение формалистов или эффект первовидения, скорее, наоборот. Парадокс в том, что поэт получает новое знание о привычном именно потому, что не пытается отстраниться, — напротив, он вбирает в свою орбиту многое, слишком многое, почти всё, делая его частью себя. Он приручает вещи, наполняя их присутствие глубоким смыслом, делая их существование — бытием. И тогда поводом для текста может быть что угодно, всё равно это “что-то”, попадая в орбиту Шварц, неизбежно приобретёт метафизический оттенок.
Вообще, в Шварц есть что-то от средневекового автора. Взять хотя бы названия стихотворений, которые вполне сгодились бы для трактатов: “О тождестве Адама и Люцифера”, “О несовершенстве органов чувств”.
Похожий взгляд на мир присутствует и в других стихотворениях, в том числе — в их названиях: “Мышление не причиняет боли (к сожалению)”. Идея его столь же кратка, сколь далеко идущим может быть вывод — мыслительная активность не органична для активности человеческой, она иноприродна, не связана с мускульными усилиями:
А слово принесётся с ветром
Из лона животворной тьмы.
Вот этот контакт двух миров — человеческого и иного, неисчерпаемого, столь же опасного, сколь и несущего благодать, является смысловой осью стихотворений:
Разум прыгает быстро
В разверстое в звёзды окошко.
Куда ты, ум мой, мышонок?
Сторожит нас печальная чёрная кошка.
О разум мой, малютка! Не пытайся!
Завесу тёмную тебе не превозмочь.
Ты погулял — и в норку — прочь.
Там крошка времени и корочка пространства,
Огрызок памяти — вот и грызи всю ночь.
Однако привычная поэтическая тема противопоставления человеческого/космического, ущербности и полноты переводится на иной уровень — уровень синтеза.
В стихах Шварц постоянно присутствует ощущение космического масштаба, наделение человеческого измерения вселенскими координатами и наоборот:
Я на миг — о, на длинный миг
Перепутала себя со Вселенной
(“В чреве ночи проснувшись”);
Была я морем и волной,
Кровинкою Господней <…>
Всю землю облегала я
Космической змеёю.
И море сжалось, будто шар
Меж теменем и пяток…
(“Ночное купание”)
На небосводе головы
Звезда трепещет сквозь туман.
(“Тайная радость”)
Расширение может, напротив, обернуться сжатием “всего” в одну точку:
Домой бреду осенней ночкой,
Себе чужая,
В светло-яростную точку
Ум и жизнь сужая.
(“У врат”)
— причём эта “человеческая” точка может относиться к космосу, как капля — к океану, независимо от того, светлый он или тёмный:
Кто вздрогнул, видя свет — поверх
Своей бессмертной капельки огня.
(“На повороте в Гефсиманию”)
С медленным ночи прибоем тогда
Сливалось озеро мрака внутри.
Сердце ли камни омыло, вода —
За миг до того, как зажглись фонари?
(“За миг до того,
как зажглись фонари…”)
Это очень странный мир: размеры космоса уменьшаются парадоксальным образом: макрокосм в супермикрокосме, который наблюдается микрокосмом (“Кружатся бусинки кругом, / И на одной из них, увы мне, / Я нахожу себя, свой дом”); глобальные события космического масштаба — венчание воды и огня (“Никто не заметил”) — ускользают от стороннего взгляда, предметы таят своё значение (“Имперская звезда”), метафизика манифестируется через сугубо бытовые проявления (помните “трамплин” символистов?), например, через прикуривание (“Дымные звёзды”).
Этот мир, эти скрытые смыслы предметов наделены речью. Вообще, у Шварц всё говорит всем; сообщение передаётся по особым каналам и “прочесть” его можно, лишь зная этот особый язык:
Как пристальны к нам небеса!
Как рвутся в уши голоса!
(“Соло на раскалённой трубе”)
Мне показалось — ты
Трепещешь там в огне.
Ты хочешь, может быть,
Шепнуть словцо мне светом…
(“Поминальная свеча”)
Что ты, фитиль, так бьёшься,
Что колотишься весь?
Будто бы азбукой Морзе
Передаёшь мне весть.
(“К трепещущей свече”)
Эта речь может принимать разные формы: например, молчания (“невыносимо скрытое слово” ночных деревьев, “молчания острый луч”) или приобретать музыкальные формы. Вообще, тема музыки особо значима в этой книге, что, собственно, и задано её названием:
Как изнурительна любовь
Земли — что хочет вверх ползти
И в позвонках песнь завести.
Из подземелья, из-под пола,
Из мрака — слышно ли Тебе
Моё без передышки соло
На раскалённой на трубе?
В общем, речь идёт о передаче той или иной закодированной информации (“То, что жизнь нам набросала / В сердце, ноздри и глаза”). Источник её скрыт и неизвестен, каналы передачи — всё, дешифровальщик — поэт, адресат — читатель. Поэт, принимающий этот загадочный message, находится в ситуации предстояния, постоянного внимания, вслушивания:
Воду ль в кувшин розе плесну,
Завожу ль мотор, развожу костёр —
Всё прислушиваюсь — к чему?
Всматриваюсь в сердечную тьму,
Будто там гипнотизёр.
(“Замок на замке”)
Эта информация может “проходить” на разных уровнях, в том числе и на телесном:
Усмешку скрытую в костях
Уравновесит разве кровь…
(“Урок анатомии”)
Вбегают в розовые уши,
Картечью жгут её глаза —
Ей снится — это полыхает
Над миром Божия гроза.
(“Ночной бой. Царица Северной Пальмиры
и оловянные солдатики”)
Получение этой информации связано подчас с предельными ситуациями, нарушением установленной конвенции и наиболее адекватно передаётся через метафору границы, — преодоление “слишком человеческого” (“Он homo перейдёт границу / И Богу будет он двойник”) или, как в стихотворении “Рождение”, само появление на свет трактуется как инициация — почти по Проппу или Грофу.
Часто это понимание приходит путём внезапного озарения, своего рода — поэтического сатори: например, новое видение ситуации после появление голубя над Иорданом:
И я увидела жестоко
Весь этот ил, и тлен, и сброд,
И то, как странник одинокий
В кафе из чашки дождик пьёт.
(“Дождь над Иорданом”)
И тут понимаю внезапно: я —
Одна из труб органа,
Которые воют, поют, ревут,
Не зная — поздно ли, рано.
(“Волосоведение (Vision)”)
(Vision, кстати, — излюбленный жанр Елены Шварц. В книге “Определение в дурную погоду” он конкретизирован: vision-приключение. Отсюда и столь чётко прослеживаемая сюжетность многих стихотворений.)
Наконец поэт проникает в возможные варианты событий, подозревая их тайные причины. Так, война Алой и Белой розы предстаёт в буквальном выражении — как война цветов, детская игра в прятки становится опасным предприятием, что очень точно выражено на психофизиологическом уровне и приобретает категорию мифа, магия места способствует более глубокому проникновению в суть вещей (стихи палестинского цикла в этой книге).
Но это — тематика. А что же, собственно, стихи?
Елена Шварц — поэт очень последовательный. Раз и навсегда поняв, что такое стихи, зачем и почему они есть, Шварц пишет всегда только о самом главном. И ей удалось научить русский язык говорить об этом, затягивая в воронку стиха все встречающиеся на пути речи предметы.
Её главная удача в том, что тематика обрела адекватную форму — полиритмия, какофония, нервный стиль, от предельно резкого до предельно интимного, стиль узнаваемый и как бы уже запатентованный: подражать Шварц нельзя, это будет лишь эпигонская имитация.
Но если бы счастливо обретённая неповторимая интонация осталась лишь фактурным приёмом, это означало бы предельное самоограничение, душную среду стилистического “трэйд-марка”. Поэт избежал этой ловушки благодаря определённому метафизическому фундаменту. Короче, у него есть не только как сказать, но и что сказать. Счастливое совпадение этих двух составляющих подлинной поэзии и дало феномен Шварц.
Олег Рогов