ЕЛЕНА ШВАРЦ
Опубликовано в журнале Волга, номер 2, 1999
А. Мадорский. Сатанинские зигзаги Пушкина. — М.: ТОО “Поматур”, 1998.
“Я открою Вам совершенно нового Пушкина”, — едва ли не с самой первой строки заявляет г-н Мадорский, стремясь настроить “Любознательного Читателя” на восприятие некоей, до настоящего времени сокрытой “правды”. Правды, от коей не поблекнет в сознании нашем образ любимого гения, но, напротив, лишь заиграет всеми причудливыми качествами и оттенками.
Возвратить “живую душу настоящего Пушкина” — именно такую задачу ставит перед собой автор. Вернуть поэта из ссылки, куда на многие лета отправило его насквозь идеологизированное отечественное пушкиноведение, стремившееся заключить мятущуюся душу гения в рамки стандартных схем.
Однако, что означает весь этот сложный и длительный процесс освобождения Пушкина-человека из-под несправедливого гнёта Пушкина-патриота, романтика, вольнодумца и т.п.? По идее, данный процесс должен означать десакрализацию, конечной целью которой будет достижение искомого равенства между Пушкином и человеком. Ведь десакрализовать — это и значит вывести потаённое на свет, значит начать говорить о том, о чём доселе предпочитали умалчивать. В этом смысле открытие Пушкина может быть только результатом десакрализации, освещающей все новые стороны его и без того размытого образа. Не случайно уже на седьмой странице книги аргументированно (!) ставится под вопрос определённость самой внешности поэта: неоформленность предмета дарует исследователю полную свободу в его оформлении. Прежний Пушкин стирается. Сознание читателя подготавливается к восприятию нового.
Впрочем, обрабатывая читательское сознание, г-н Мадорский использует довольно грубые средства. Например, он пытается заставить читателя поверить в тождество между ним (читателем) и автором (А. Мадорским): “Но вы наберитесь смелости и поверьте сами себе, то есть мне. Ибо я — это Вы” (6). Нетрудно заметить, что данная фраза не оставляет читателю ни права на индивидуальность, ни, как следствие, права на иное прочтение авторского текста. Ибо, будучи тождественным автору, нельзя прочитать книгу иначе, нежели сам автор.
После того, как читатель согласился послушно следовать за авторской мыслью, последний начинает вести его, точно по страницам учебника. Кстати, в качестве учебного пособия данная книга может иметь успех, поскольку в число несомненных её достоинств входят наставительный (дидактический) и даже слегка пренебрежительный тон, простой, приближающийся к разговорному, язык и, наконец, сама форма повествования — форма пристрастного псевдо-диалога с воображаемым читателем, где ключевые (для понимания авторской концепции) фразы специально маркированы риторическими призывами типа: “Внимание!”, “Вчитайтесь, вдумайтесь!” и т.п. С учетом вышеуказанного тождества автора и читателя диалогическая форма производит странное впечатление: если г-н Мадорский разговаривает сам с собой, то кто должен вчитаться и вдуматься? А ведь он разговаривает именно сам с собой: “Какое значение? — переспрашиваю я. А самое значительное значение, — отвечаю я” (118).
Перетягивая читателя на свою сторону, автор использует ещё один сомнительный приём: повторение с комментарием. “…Словом, мне нужны деньги или удавиться. Ты знал это, ты обещал мне капитал прежде году — а я на тебя полагался. Упрекать тебя не стану, а благодарить, ей-богу, не за что”, — уже отчаянно взывает он (Пушкин. — прим. Л. Ч.) к брату из Михайловского летом 1825 года. “…деньги или удавиться”. Страшновато, Любознательный Читатель. Не находите? Жутковато: “…деньги или удавиться”. По легкомыслию такое вряд ли ляпнешь” (25). Легко заметить, что повторение с комментарием нацелено на эмоциональное включение читателя.
Что же, возможно, г-н Мадорский считает свою концепцию революционной и потому с трудом поддающейся усвоению. На мой взгляд, однако, для выражения авторской “правды” достаточно одной фразы: “Сатанинские зигзаги Пушкина были единственным постоянным качеством ни в чём не стойкого гения” (7). Отсюда, каждому “божественному” движению души поэта автор противопоставляет сатанинский зигзаг. В этом, собственно, и состоит вся сложность авторской задачи: разъять Пушкина надвое. Отделить, так сказать, Пушкина-овна от Пушкина- (простите) -козлища. В частности, на смену образу угнетаемого царской бюрократией и потому столь преданного карточной игре гения приходит некий азартный тип, надеющийся поправить шаткое материальное положение за счёт выигрыша. И ладно, если бы Пушкин представал перед нами просто азартным человеком — это была бы правда, подтверждаемая многими текстами. Но ведь г-н Мадорский по-своему интерпретирует этот азарт: “Близкий приятель поэта Ал. Н. Вульф, сам подверженный губительному азарту, записал в дневнике: “Пушкин справедливо говорил мне однажды, что страсть к игре есть самая сильная из страстей”. Сатанинская страсть” (28). Таким образом, для г-на Мадорского не существует разницы между страстью сильной и страстью сатанинской. Однако, Любознательный Читатель разницу эту обнаружил вот в чём: если сильная страсть Пушкина к картам — правда, то сатанинская страсть — это уже больше, чем правда, это правда самого Автора.
Следует особо отметить, что в результате проделанной автором работы образ поэта растворился в нескончаемых зигзагах, и Любознательный Читатель уже готов был поверить, что полное отсутствие устойчивости и есть единственно устойчивая характеристика Пушкина. Однако, следующий шаг г-на Мадорского буквально ошеломил. Оказалось: “Не только Пушкин грешил зигзагами” (98). Зигзаги были характерны и для всего пушкинского окружения: “Зигзаги Пушкина, зигзаги Друзей” (96). Благодаря этим двум, почти случайным, фразам читателю стало ясно, что сатанинские зигзаги — всего лишь стиль жизни людей пушкинского времени или даже петляющая походка самого времени. Или просто человеческое, слишком человеческое… Примерно к середине книги образ Пушкина совершенно поблек и потерял определённость (список противоречащих одно другому свидетельств современников, приве-дённый на с. 115 — 117 гораздо обширнее того, что приведён в начале книги), без остатка растворившись в человеческом. И лишь только это случилось, г-н Мадорский уточняет цель своего исследования: “Как я уже замечал выше, задача этой книжки представить всю многоликость и даже разномастность — он ведь страстно увлекался картами — Пушкина. Не судить, но и не умиляться всякому выверту гения. Ведь даны человеку Заповеди Божии Ветхим и Новым Заветами, но мы плохо трудимся им следовать. Отсюда — заблуждения и грехи даже гениев, не говоря уж о слабостях простых смертных” (130). “Не судить”. Но уже спустя две страницы г-н Мадорский принимается панибратски журить поэта: “Несносный Пушкин, несносный Гений! Да как можно, столь злобно поливать женщину, хотя бы и неосторожную в связях” (133). И далее, наращивая христианский пафос: “Жене посвятил стихотворение “Мадонна”, где назвал её “чистейшей прелести чистейший образец”, кощунственно уподоблял Богородице” (165). Да и как не судить, если грешен Пушкин, с головы до пят грешен… Однако: “Внимание! Зигзаги сатанинские — сами собой, а провидческий ум — сам по себе. Неразрушимый дар Божий заключён в уме Пушкина” (244). Так что, с одной стороны Божий дар, а с другой — сатанинская яичница. А сам Пушкин где? Где Пушкин-человек? Так в России любого рода десакрализация оканчивается новой сакрализацией. Последняя глава называется “Покаяние богохульника” и повествует о последних минутах жизни поэта. Здесь для г-на Мадорского более всего интересен вопрос, покаялся ли Пушкин или не покаялся: “Священник вышел от Пушкина чуть ли не со слезами на глазах. На вопросы многих, причастился ли и нашёл ли силы покаяться Александр Сергеевич, батюшка отвечал утвердительно” (348). Ну, слава Богу! Покаялся.
В заключение автор подводит итог: “Зигзаги Александра Сергеевича Пушкина. Сатанинские зигзаги гения. И светлые его победы Промыслом Божьим. И низкие падения в чертовский омут богохульства” (349). А я — Любознательный Читатель — всё задаю себе один и тот же вопрос: “Где Пушкин?” и, не находя ответа, чувствую, что меня опять обманули, ко времени перекроив Пушкина-гражданина в Пушкина-сатаниста-христианина. Впрочем, я отчётливо понимаю, что оба эти, с позволения сказать, Пушкины — не более чем фантомные порождения разных идеологий, эффекты времени.
Любознательный Читатель