Зоя Гусакова
Опубликовано в журнале Волга, номер 12, 1999
Зоя Гусакова
П. И. Войноральский:
“Работайте энергично по нашему делу”
В ночь с 24 на 25 июля 1874 года в Саратовское губернское жандармское управление пришла телеграмма: “Саратов. Жандармскому полковнику Гусеву. Сейчас арестован Войноральский. Куда его доставить: к Вам или в Москву. Телеграфируйте. Полковник Смальков”.
Сразу же последовал ответ: “Самару. 25 июля в час по полуночи. Жандармскому полковнику. Пришлите Войноральского Саратов, откуда я отправлю его в Москву. Полковник Гусев”.
Из Самары в Москву через Саратов. Почему такой непрямой путь? И почему саратовский жандарм решает, как поступить с арестованным? Об этом рассказывают несколько томов документов, хранящихся в госархиве Саратовской области.
Порфирий Иванович Войноральский был незаконнорождённым сыном богатой пензенской помещицы В. М. Кугушевой и мирового судьи Ларионова. Окончив в 1860 году с отличием пензенскую гимназию, он без экзаменов поступил на медицинский факультет Московского университета. 4 октября 1861 года около шестисот студентов университета участвовали в демонстративном шествии на могилу крупного общественного деятеля, профессора Т. Н. Грановского. Был среди них и Войноральский. Спустя неделю в университете начались студенческие волнения. По приказу генерал-губернатора некоторых из участников волнений арестовали. Возмущённые студенты направились к губернатору требовать объяснений, но были встречены полицией и жандармами. Порфирий Войноральский оказался среди той части студентов, которые были загнаны во двор Тверской полицейской части.
Правление Московского университета так определило степень вины Войноральского: “Участвовал во всех беспорядках сознательно. 11 октября в профессорской комнате позволил себе дерзкие выражения при обращении к господину попечителю, а 12 октября был в толпе на Тверской площади, где был взят полициею”.
Как активный участник студенческого движения, Войноральский высылается в г. Глазов Вятской губернии, затем за попытки вести революционную пропаганду среди учащейся молодёжи переводится в Усть-Сысольск, а позже в Яренск Вологодской губернии. Только в 1868 году ему разрешили возвратиться в имение матери под гласный надзор полиции, который формально в 1873 году с него сняли, но фактически полиция не упускала его из виду никогда.
Свидетельством этого неугасающего внимания является жандармская копия письма Войноральского к Николаю Петровичу Симановскому, уроженцу Саратова, с которым Порфирий Иванович познакомился в ссылке. Симановский, высланный за участие в составлении в 1863 году “возмутительных воззваний”, впоследствии стал известным врачом, основоположником русской оториноларингологии. Письмо красноречиво передаёт настроение Войноральского в этот период его жизни.
“Здравствуй, милый Симушка!
Давно я уже не беседовал с Вами, но так как для меня пришло тоже время, которое Вы прожили несколько лет тому назад, т.е. получив свободу, посещаю Питер и Москву, то счёл за необходимое поделиться с Вами вынесенными мною свежими впечатлениями; впечатления эти далеко не такого безотрадного свойства, какие вынесли Вы, побывав после Севера в Питере.
Я с истинным удовольствием убедился, что наросло новое поколение 70-х годов, которое с горячей любовью и делом делает дело, а не фразирует, как многие из наших в 60-х годах; работают не в одних центрах, но и в провинциях; это уже большой шаг, но, кроме того, преимущество настоящей человеческой жизни ещё и в том, что явилось вполне сформировавшееся сознание о необходимости полной солидарности между всеми работающими.
Вообще сильно меня тянет рассказать Вам о многом, не касающемся лично меня, но нахожу это несвоевременным, а потому поболтаю на первый раз только о нас лично. При этом считаю не лишним заметить, что на это письмо непременно должен последовать ответ, и скорый, иначе свинство, так как в былое время переписка между нами не могла иметь значения в виду бесцельности и, если можно так выразиться, безжизненности нашей жизни; ныне же дело иное, — я восчувствовал цельную жизнь и, следовательно, теперь будет уже и интерес в наших отношениях.
Итак, в ожидании ответа передаю следующие о себе факты: после 2 1 / 2 летней жизни в преотвратительной должности управителя я поселился было на своём собственном хуторе, но вдруг в июне 73 года получаю полную свободу, сверх всяких ожиданий. Между тем отец, тоже сверх ожидания, перевёл на моё имя дом в Пензе, что давало мне право баллотироваться в судьи. (Эта баллотировка была приготовлена как средство для получения свободы!) В июле я вступил в должность мирового судьи, в августе увидел одну девицу-чиновницу, а в сентябре поженился с нею; порешил было в ноябре совсем поселиться в Питере, где уже и наняли квартиру; но не успел на эту квартиру я переехать, как получил телеграмму из Пензы, что любезный мой папенька волею божиею помре и был столько любезен, что оставил мне большое наследство; значит, и покатил я обратно в достолюбезную Пензу. Действительно, 12 т. руб. я получил немедленно, а на 65 т.р. имею ещё завещание, которое впрочем оспаривается его прямыми по закону наследниками. Этот процесс снова заставил меня побывать ещё раз в Питере, проездом куда я вот сижу теперь в Москве в квартире хороших архангелогородок.
К концу месяца возвращусь в Пензу, или, вернее, в свой судебно-мировой участок Городищенского уезда, село Нижний Шкафт. Там я думаю пробыть столько месяцев, сколько только будет нужно, так как я никак не могу убедиться, что занятие юриспруденцией есть деятельность.
Что же я стану дальше делать, а также что и думаю делать дальше, — теперь не скажу, а откладываю до твоего письма.
Говорят, ты скучаешь, вышиваешь… Это, брат, тряпичность, имея в руках свободу. Итак, до свидания.
Твой П. Войноральский”.
Очарованный новым поколением революционно настроенной молодёжи, Войноральский и сам включается в пропагандистскую работу. Получив наследство, он решил использовать эти немалые средства для революционной пропаганды.
“По природе своего ума Войноральский не был теоретиком, — вспоминал один из его товарищей. — Обладая ясным умом, он быстро усваивал сущность всякой новой идеи или нового учения, но его более всего интересовала практическая сторона дела — способы их осуществления… Войноральский был по преимуществу практик, интересовавшийся более всего материальными следами своей работы”.
При активном участии Порфирия Ивановича вначале удалось организовать печатание пропагандистских брошюр для народа в легальной московской типографии, которой владел известный деятель народнического движения Ипполит Никитич Мышкин совместно с Э. Вильде. Затем на деньги Войноральского Мышкин смог отделиться от своего компаньона и открыть собственную типографию. В ней печатались не только революционные брошюры, направлявшиеся в Петербург, Пензу, Рязань, Самару, Саратов, но и бланки паспортов для пропагандистов.
По инициативе и на средства Войноральского один из центров пропагандистской работы решили организовать в Поволжье. Для этой цели избрали Саратов “как город весьма населённый, привлекающий в летнее время большую массу рабочих, почему для действий пропагандистов как самый Саратов, при малочисленности в нём полиции, а тем более уезды, громадные по своему протяжению, представляют все удобства избегать преследования”.
…В начале мая 1874 года сапожник Иоганн Пельконен открыл в Саратове обувную мастерскую. Свой переезд сюда Пельконен объяснил плохим здоровьем, требовавшим более тёплого климата, чем московский.
До переезда он обучал сапожному делу молодёжь, собиравшуюся “пойти в народ” и потому овладевавшую этим ремеслом в мастерских на Бутырках и Плющихе, которые содержались на средства Войноральского. А теперь по просьбе Порфирия Ивановича Пельконен устроил мастерскую в Саратове .
Расположилась мастерская на Царицынской улице в доме Превратухиной (ныне Первомайская, 88). Вместе с Пельконеном здесь постоянно или наездами обитали ещё тринадцать человек, в их числе Войноральский и его жена Надежда Павловна. Каждый обитатель мастерской имел определённые обязанности. В жандармской записке сказано: “…В мастерской была вполне применена теория разделения труда. Так, например, Войноральская и Елена Прушакевич готовили кушанье, Клеопатра Блавдзевич стирала бельё, Иван Блавдзевич и Павел Лемени-Македон ходили за водой, носили дрова, Андрей Кулябко служил на посылках, а Юлия Прушакевич и Селиванов, поселившиеся наверху, в светёлке, складывали листы революционных сочинений…”.
“Листы революционных сочинений” поступали в мастерскую из типографии Мышкина, здесь брошюровались, чтобы затем распространяться по всему Поволжью.
22 мая начальник Саратовского губернского жандармского управления полковник Гусев получил от своего коллеги из Ярославля телеграмму с просьбой “наблюсти среди семинаристов, не появятся ли отправившиеся в Саратов два лица, распространявшие в Ярославле революционные книги и называвшие себя Лукашевичем или Луковским, а другой — Александровым”. И сообщались их приметы. Полиции тут же было дано задание приступить к розыску.
Вскоре один из полицейских приставов обратил внимание на рабочих мастерской Пельконена. Имея крестьянские паспорта, они мало походили на простолюдинов и почти не занимались сапожным ремеслом. Зайдя 31 мая в мастерскую, чтобы ещё раз тщательно осмотреть паспорта, пристав заметил на окне среди бумаг свидетельство на имя Лукашевича, а в ящике стола — книгу идеолога революционного народничества М. А. Бакунина “Государственность и анархия”. Не покидая мастерской, пристав дал знать обо всём полковнику Гусеву, прокурору судебной палаты Жихареву и прокурору окружного суда Меркулову, которые немедленно прибыли и начали обыск.
Был обнаружен ящик, наполненный несброшюрованными листами “Истории одного французского крестьянина” Эркмана-Шатобриана, 32 экземплярами “Сборника новых песен и стихов”, 26 экземплярами “Сказа о четырёх братьях и об их приключениях”, несколькими экземплярами рассказов “Дедушка Егор”. Эта литература использовалась для пропаганды в народе. Пропагандист обычно не ограничивался только чтением брошюр рабочим или крестьянам — велась и беседа. Серией заранее продуманных вопросов слушатели подводились к мысли о необходимости социальных преобразований.
При обыске нашли также книги, принадлежавшие обитателям мастерской и изучавшиеся ими: “Историческое развитие интернационала” в двух томах, “Капитал” Карла Маркса, “Деятели 1851 года” Огюста Вермореля — известного журналиста, члена Парижской коммуны, два тома сочинений немецкого прогрессивного публициста и критика Людвига Берне, “История крестьянской войны в Германии” немецкого историка Вильгельма Циммермана, “О свободе” английского философа, экономиста и общественного деятеля Джона Стюарта Милля, “О самоуправлении” экономиста, публициста и общественного деятеля Александра Илларионовича Васильчикова, несколько номеров журналов “Современник” и “Современное обозрение”, “Путеводитель по России и заграницей”, карты европейской части России, в том числе Саратовской губернии, “Евангелие” на славянском и русском языках.
Мастерскую Пельконена опечатали, находившихся в ней семерых арестовали.
А спустя два дня жандармам повезло опять. На имя Пельконена пришло письмо с багажной квитанцией на получение прибывшего из Москвы по железной дороге груза. Груз представлял собой ящик весом 2 пуда и 15 фунтов. На нём имелся ярлык: “Турецкие папиросы, третий сорт № 10 крепкие, за 25 штук 7 1 / 2 копейки…”.
В ящике оказалось тринадцать пачек листов, сложенных пополам, на которых был отпечатан текст, начинавшийся словами: “Вступление. Россия страна ещё не открытая…”. Часть листов представляла собой перепечатку из журнала “Вперёд”, издававшегося в Цюрихе известным философом, социологом и публицистом, участником освободительного движения 60-х годов П. Л. Лавровым. Но самой главной добычей стал оторванный лист серой обёрточной бумаги с надписью красным карандашом: “Мышкину”. Этот клочок бумаги, по чьему-то недосмотру попавший в ящик, стал причиной провала типографии И. Н. Мышкина, а затем и его ареста.
В ходе дознания о мастерской “выяснилось, что Пельконен был только номинальный хозяин мастерской, ширма, между тем как главный учредитель её и руководитель всего дела есть пензенский мещанин, бывший мировой судья Городищенского уезда Порфирий Иванович Войноральский, снабжавший молодых людей фальшивыми паспортами и направлявший их в Саратов, в свою мастерскую, которая, по всем вероятиям, готовилась быть если не центром, то главным пунктом Поволжья для желающих “идти в народ””.
И вот во все губернские центры Поволжья из Саратова полетели телеграммы с просьбой организовать розыск Войноральского и с описанием его примет: “среднего роста, плотен, волосы тёмно-русые, длинные, борода, усы, лет под сорок… Одевается обыкновенно по-русски”.
Тем временем Войноральский, покинувший Саратов за несколько дней до обыска в мастерской, вместе с Иваном Селивановым объезжал Заволжье. В селе Бобровке они разговорились с крестьянином Матвеем Осокиным, попросили у него напиться чаю и отдохнуть. Войноральский, назвавшийся Порфирием Ивановым, интересовался, нельзя ли в селе снять постоялый двор или мельницу. Осокин предложил под постоялый двор свой дом, который Войноральский снял за 75 рублей сроком на год и отправился дальше в Бузулук. Конечно, этот постоялый двор был бы такой же фикцией, как и сапожная мастерская в Саратове. Он стал бы ещё одним пунктом сборов пропагандистов.
Чтобы поездка по Заволжью не вызывала подозрений, Войноральский объяснял, что ищет “наиболее производительное применение своим деньгам”, а в Самарской губернии в связи с неурожаем “земли пали в цене”. Действительной же целью поездки было распространение пропаганды в новые районы. В беседах с крестьянами Порфирий Иванович говорил “об урожае, о повинностях, о наделе землёй, …что с крестьян взыскивают подати, земли же дают мало, что земля сотворена богом и повинность за неё брать не следует, и что если бы не было начальства, то землю бы разделили поровну и некому было бы платить повинностей”.
О результатах поездки и вообще о состоянии дел Войноральский сообщал из Ставрополя Самарской губернии одному из сподвижников: “…Здесь проездом. Письмо через Пензу об аресте Иванова получил вчера. В Николаевске (ныне — Пугачёв. — З. Г.) погром: у пересыльных оттуда арестантов нашли книги, арестован доктор Кадьян, прочие скрылись, но один (кажется, Ревицкий), быв арестован, застрелился на дороге, Лукашевич же (Ковалик) взят в Самаре на постоялом дворе Фоминского, были ещё арестованные, но освобождены; обыски прошли благополучно, паники нет; дела идут хорошо (недостаток лишь в деньгах); в Сызранском и Корсунском уездах я ходил: настроение отличное, завёл у крестьян два наших пункта. Имена Фоминского, Дехтярева и Пономарёва в Самаре не безопасны. Новый адрес туда Василию Степановичу Матвееву, близ театра свой дом; у него же приезжий может спросить об Осташкине. В Пензе новый адрес и бюро: Василий Александрович Миллер, Казанская улица. В Саратове новое бюро. Владимир Яковлевич Мейер, спросить о нём у доктора Сигрист на Константиновской улице [дом] г. Яковлевой. В книгах страшный недостаток, а от крестьян большой на них запрос”.
Хождение Войноральского по Самарской губернии оборвалось в деревне Грязнуха из-за “бдительности” части крестьян, с которыми он вёл беседы. Испугавшись смелых речей, они сказали обо всём старосте, а тот принял меры. В шифрованной записке, изъятой позже при обыске, Порфирий Иванович сообщал друзьям: “Деревня Грязнуха Ставропольского уезда. Сейчас меня арестовали. Убедительно прошу Каменского и других все мои деньги употребить на народное дело и выдавать тому, кто предъявит этот шифр. Это моё последнее завещание. Работайте же энергично по нашему делу. 21 июля 74. Друг Порфирий”.
Однако Войноральскому удалось бежать. И только спустя три дня его задержали в Самаре. Тогда-то и полетела в Саратов телеграмма о поимке важного государственного преступника, а 26 июля Порфирий Иванович в сопровождении двух унтер-офицеров был доставлен в Саратов.
Полковник Гусев четырежды допрашивал Войноральского, но добиться признания вины не смог. Войноральский утверждал, что Пельконен привлёк его внимание исключительно своим высоким мастерством и честным отношением к делу, потому он дал ему деньги на устройство собственной мастерской; что писать и читать шифрованные письма он не умеет; что фамилий пропагандистов, перечисленных ему полковником, не знает; что находился в Саратове под вымышленным именем, чтобы сохранить инкогнито, так как не хотел по личным причинам встречаться с некоторыми из здешних своих знакомых, и далее в таком же духе.
Между тем полицейские сыщики продолжали поиски. Фиксируя и анализируя связи, встречи, знакомства, они выявляли лиц, хоть как-то соприкасавшихся с мастерской. Всего к дознанию о мастерской Пельконена, производившемуся Саратовским губернским жандармским управлением, было привлечено 45 человек, из них 27 — арестовано.
Среди арестованных оказался и самарский семинарист Николай Елпидифорович Петропавловский, в дальнейшем известный как писатель С. Каронин. На допросе он рассказал, что Войноральский “говорил ему о своих действиях по делу революционной пропаганды, предлагал Петропавловскому сделаться сельским учителем, изучать нравы крестьян и революционные идеи. Войноральский передавал Петропавловскому, что зимой этого года в Петербурге будет съезд выборных той партии, к которой он принадлежит, для обсуждения результатов, добытых каждым членом во время нынешнего лета, чтобы потом установить дальнейшую программу действий; что подобный съезд был уже в Петербурге прошлого года зимою, на котором и назначена программа для нынешного лета; что Войноральский переписывается шифром со всеми членами общества и что для каждой губернии существует особый шифр…”.
Политических заключённых надлежало содержать в камерах-одиночках. Саратовская тюрьма оказалась непригодной для большого наплыва политических. Высвободив “персональные обиталища” для лиц, проходивших по делу о сапожной мастерской, тюремные власти создали сильное перенаселение среди других арестантов. Их комнаты переполнились “в такой степени, что от тесноты можно опасаться развития в замке эпидемических болезней, тем более, что и было уже несколько отдельных случаев заболевания арестантов тифозной горячкой”, — сообщал начальник тюремного замка начальнику губернского жандармского управления, прося освободить тюрьму от политических.
Неизвестно, возымела бы влияние на полковника Гусева эта просьба тюремщика, если бы не предписание начальника Московского губернского жандармского управления И. Л. Слёзкина, в руках которого было централизовано дознание по делу “О пропаганде в империи”. Арест пропагандистов в мастерской Пельконена навёл жандармов на след большого числа кружков, рассеянных по разным губерниям. Члены этих кружков , часто знакомые между собой, пользовались почти одинаковыми приёмами пропаганды и распространяли одни и те же нелегальные издания. Из многочисленных донесений, поступавших в третье отделение императорской канцелярии, власти сделали вывод, что в губернских жандармских управлениях ведутся “отрывочные исследования в существе своём одного распространённого преступления”. И тогда было решено назначить одно лицо для производства дознания об этом преступлении. Им стал генерал-лейтенант Слёзкин, а начальникам жандармских управлений вменялось “содействовать генералу Слёзкину самым энергичным образом и исполнять все требования его по Высочайше порученному ему делу без малейших затруднений и медленности”.
По предписанию Слёзкина Войноральского отправили в Москву 8 августа. В счёте об израсходовании средств в связи с производившимся в Саратове дознанием о распространении революционной литературы отмечено, что унтер-офицеры Ваганов и Протопопов на наём извозчиков для сопровождения отправляемого из Саратова в Москву Войноральского истратили 50 копеек.
Потом последовали предписания об отправке в Москву других пропагандистов. Только в отношении И. И. Пельконена и Н. П. Войноральской требования Слёзкина не были сразу исполнены, так как эти арестанты находились в тюремной больнице. Пельконен давно уже имел расстроенное здоровье. А Надежда Павловна Войноральская, арестованная в сапожной мастерской вместе с Пельконеном в числе первых семи лиц, была беременна, родила в тюремной больнице дочь и долго не могла оправиться от родов. В Москву она отбыла только 6 октября. Вместе с нею следовали грудной ребёнок и кормилица.
В жандармских делах сохранилось письмо Порфирия Ивановича к жене, написанное им в московской тюрьме 18 августа.
“Здравствуй, милый дружочек Надя! Как-то твоё здоровье, что произвела на свет божий, а если живо это существо, то как зовут и проч. Пожалуйста, голубчик мой, уведоми меня обо всём этом. Я жив, здоров, бодр и весел бы, но не достаёт свободы и тебя; хотя первое недостижимо, но на свидание с тобой вполне надеюсь — только выздоравливай поскорее, моя душечка. От всей души желаю тебе этого, равно как быть бодрее, не унывать и, пожалуй, не скучать: ведь новый человечишко, я думаю, тебе в этом поможет и, чего доброго, даже надоедает. В самом деле, мой друг, если ты заметишь, что ребёнок не спокоен, а ты его кормишь сама, то очень может быть, что это происходит от не вполне здорового молока, которое при твоей ненормальной и тревожной жизни легко может портиться — так в так[ом] случае посоветуйся с доктором.
Эндаурову я писал, чтобы он выслал тебе тёплую одежду, которая найдётся в наших сундуках — не помню, есть ли там у тебя кроме бархатной шубки ещё что-либо меховое; тебе всё это может понадобиться, позаботься, чтоб не простудиться самой и ребёнку, а чёрную большую шубу во всяком случае постарайся исходатайствовать.
До свиданья же, моя дорогая душечка, будь здорова, бодра, крепко тебя целую и ласкаю, искренне любящий тебя всей душой твой П. Войноральский”.
К сожалению, письмо не дошло до Надежды Павловны. Слёзкин в препроводительной к письму рекомендовал Гусеву: “…Письмо Войноральского я нахожу неудобным передать его жене, но объяснить ей лишь только на словах, что муж ея сообщает ей о своём аресте и интересуется знать о родившемся от нея”.
Дознание по делу “О пропаганде в империи” захлестнуло страну небывалой волной арестов. Исследователи приводят цифры арестованных — от тысячи до восьми тысяч человек. Завершилось дознание самым большим в истории России политическим процессом — “процессом 193-х”.
Войноральский был приговорён к 10 годам каторги и отбывал её в Новоборисо-глебской центральной и в Карийской каторжной тюрьмах. Потом последовала ссылка на поселение в Верхоянск.
Только в 1897 году он получил право перебраться в европейскую часть страны. Но жить Порфирию Ивановичу оставалось уже недолго. В 1898 году он скоропостижно скончался в г. Купянске Харьковской губернии.
15 августа 1898 года в церкви на Воскресенском кладбише Саратова состоялась панихида по Порфирию Ивановичу Войноральскому. Присутствовали пятьдесят человек из саратовской революционной среды. Организовал панихиду Евгений Иосифович Зеленский — сотрудник газеты “Саратовский дневник”, один из руководителей первых в городе социал-демократических рабочих кружков.
После панихиды присутствовавшие прошли к могиле Н. Е. Петропавловского (С. Каронина), умершего шестью годами ранее. Обращаясь к собравшимся, Зеленский сказал:
— Всего лишь только несколько дней назад, а именно 17 июля 1898 года, скончался Порфирий Иванович Войноральский, который всю свою жизнь посвятил революционному делу и борьбе с правительством. Он проявил стойкость и твёрдость, которая теперь не замечается в новых революционных деятелях. Я бы советовал и желал вам забыть свои личные интересы и всецело отдать все свои силы святому революционному делу.
Вскоре после панихиды по Саратову стала распространяться отпечатанная на ручном каучуковом типографском приборе “Победа” брошюра “Памяти Порфирия Ивановича Войноральского”. Подготовил её также Зеленский. Несколько экземпляров брошюры увезли в другие города возвращавшиеся из Саратова после каникул студенты.
Конечно, все присутствовавшие на панихиде и имевшие отношение к распространению брошюры попали в жандармские сводки. А Евгений Зеленский, прежде привлекавшийся к дознаниям в Харькове и Новгороде, был привлечён к дознанию при Саратовском губернском жандармском управлении.
На революционный путь вступили новые молодые силы, для которых ветераны “хождения в народ” стали кумирами.
Источники и литература
Государственный архив Саратовской области. Ф. 1. Оп. 1. Д. 2425; Ф. 53. Оп. 1. 1874 г. Д. 14. Т. 1 — 4.
Былое. 1906. № 11. С. 46.
Процесс 193-х. — М., 1906. С. 171 — 172.
Каторга и ссылка. 1924. С. 249 — 250; 1928. № 1. С. 129.
Троицкий Н. А. Безумство храбрых. — М., 1978. С. 53.