Олег Дарк.
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 1999
Олег Дарк. Человек и домашнее животное // Новая Юность. 1999. № 5. С. 81.
“О внутреннем мире животного мы можем сказать только то, что ничего о нём не знаем. И это будет нашим самым глубоким знанием животного. Психологические изыскания романистов и новеллистов — лишь простейшие случаи антропоморфизма”. Сокра-а-а-т.
На самом деле это утверждение, вокруг которого, собственно, и закручивается прихотливая пружина эссе, к сожалению, далеко не ново. Даже банально. Ну кто, скажите на милость, сомневается в том, что наше знание о животном часто тождественно нашему знанию о себе подобных или, например, в том, что наше знание о подобных себе ещё во многом напоминает знание о строении машин и механизмов? И что является предпочтительным: представлять животное механизмом, как это сделал Декарт, или человеком, как это делаем мы в свободное от работы время? Последнее, по крайней мере, приводит нас к некоему подобию гуманизма — гуманизма “сверху ”.
Кстати, осмыслить животное адекватно по всем статьям по определению может только животное, обладающее, соответственно, нечеловеческим разумом.
Другое дело, почему мы сверх всякой меры антропоморфизируем облик животного и стремимся объяснить особенности его поведения, исходя из знания собственных мотивов? Думается, подобным образом мы стараемся преодолеть его инаковость, преодолеть пропасть, пролегающую между двумя разительно отличными друг от друга существами: человеком и животным.
И снова, кстати, почему бы вместо того, чтобы издеваться над бытовыми фразами, произносимыми по отношению к тому или иному действию животного, О. Дарку не ответить на простой, но забавный вопрос: какими причинами обусловлено резкое сокращение поголовья животных-героев в загонах современных литературных текстов? Видимо, это сокращение и есть результат преодоления (в развитых странах) разницы между животным и человеком, следствие антропоморфизации.
Вдумаемся: чем отличается человек от животного, если последнее ест особую пищу (появление коей на рынке сопровождается рекламой), одевается, работает, например, в кино или на таможне, играет и даже избегает нежелательных последствий половых контактов? Мышлением?! Но на это указывал ещё Декарт. Кроме того, далеко не каждого человека можно упрекнуть в злоупотреблении черепной коробкой, вернее, её содержимым. И что получается?
Впрочем, наличествуют в тексте О. Дарка и глубокие, и нетривиальные фрагменты. В основном они касаются темы восприятия смерти. Человек и животное воспринимают собственную смерть по-разному — это факт. “Животное, умирая, молчит, потому что оно не понимает”. Не понимает, что происходит с ним, возможно, воспринимает это нечто как превращение. Во что? Во что-то уже не тождественное себе. Животные часто относятся к своим умирающим собратьям как к чему-то нейтральному: былая близость уравновешивается отчуждением, возникающим вследствие изменения поведения: судорог или каменной неподвижности, иного запаха.
Непонимание, в свою очередь, делает невозможным страх. Страх — удел понимающих. Животное не понимает. “Поэтому то, что она (оно. — Прим. Т. С.) переживает, нельзя назвать страхом. Может быть — удивлением, отупением…” Думается, смерть животного переживается как болезнь, заканчивающаяся сном, провалом. Но как воспринимается сама болезнь?
“Смерть (то, что мы так называем) лишена для животного смысла, потому что не имеет прецедентов для него ни в его, ни в его предков прошлом”, — это тоже факт. Не зная ничего о смерти, нельзя назвать её ни мукой, ни избавлением, ни жестом судьбы. Её вообще нельзя назвать и её нельзя назвать “своей”. Своя смерть бывает только у человека: смерть же четвероногого анонимна.
Бессмысленность смерти животного для него самого не означает, однако, что “и для человека бессмысленна смерть “его” животного”. Напротив, благодаря антропоморфизации домашнее животное со временем начинает мыслиться полноправным членом семьи. И мы устраиваемся на краешке, если оно вздумало уснуть поперёк кровати, и ежедневно убираем его фекалии, не чувствуя запаха. А его смерть…
Его смерть ужасна, поскольку будучи животным, оно не может ни пожаловаться на боль, ни исповедаться и отойти, заручившись поддержкой Господа Бога. Отсюда — чувство вины, заставляющее нас, превозмогая стыд, воздавать ему последние почести в ближайшем парке. Мы делаем это, мы понимаем, что животное слишком похоже на нас.
Что было бы, если бы мы до конца признавали его инаковость? Может, мы бы уже уничтожили его, как уничтожили многое, не вмещающееся в рамки наших представлений о себе и о мире. А может, мы захотели бы стать животными и погрузиться в блаженно-спасительное незнание? Как знать.
Сергей Трунёв