Стихи
Виктор Кривулин
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 1999
Виктор Кривулин
Через полтора десятилетия
Диалог двух книг
Из книги “Последнее лето империи” (1984)
Золотая эпоха. 1984
вещи вокруг меня забывают
какого цвета они
красного? синего?
или сразу
и того и другого?
бедная Франция
не расслышу твоих петухов
на рассвете под бой барабанный
под короткую флейту команд
золотого Рампаля
пробуждение позднеславянское. полдень
вещи вокруг меня
сонные в полном забвеньи
места и смысла
помню: снился райком
я — проситель у розовых стёкол
шёлк безвольной ладони
шаги съеденные ковром
золотая беседа
— что бы вы предпочли?
пруста или музиля?
— обеих,
и в переводе на польский…
скоро, думаю, пригов приедет
наступит весна
по утрам — непременный париж
на закате — какой-нибудь лондон
между спаньём и службой —
золотая эпоха!
Боже, пафоса в нас не хватает
воображенья, свободы —
неразлучны как жопа с трусами
розовое и голубое
Я и я
хоть бы щель между ними
полоска пещаного тела
шум прибоя…
выйдем голые — словно бы в рай,
пусть родимый, районный —
а всё-таки златоволосый!
Хорошая музыка
с утра беспрерывно играют по радио
одну серьёзную классику
шостакович шуберт шопен чайковский
даже брукнер
смерть начальства зачем соразмерна
с филармоническим залом?
лучшие музыканты европы
меломаны ручные
и ведь правда, редкая удача —
пройти по дырявой улице
чувствуя над собою и надо всеми
собор звучащий
благословен фундамент его — жизни умерших
ибо стены дрожат и раскачиваются башни
и от Духа веющего где хочет
расходится духовое эхо
траурными кругами
Флаги над пионерлагерем
льняные ленивые, нет, полинялые флаги
белые были, наверное, красные были…
странно за что этот временный воздух любили
дети в автобусах дети везомые в лагерь?
розовый гравий хрустел под сандалями, хрипло
пела труба у трибуны дощатой
где по некрашеной мачте как фантик разжатый
знамя толчками ползло и над соснами гибло
утро унылое серое с музыкой бодрой
то заглушавшей кукушечью дальнюю жальбу
то затихавшей — как тихо! — подобное залпу
тресканье дятлов, скрипение веток, столовские вёдра…
кто из нас думал построясь тогда по-отрядно,
что и за четверть столетья ничто не изменится в этих
влажных местах, при елово-игольчатом свете
в белых ли красных ли синих ли выцветших пятнах
разве при имени Блока сознанье моё не светлело?
только что изданный Хлебников разве ладоней
не опалил навсегда? в типографском баллоне
разве душа не взрывалась предчувствуя новое тело?
утро унылое мелкое — не потому ли
что за оградой, казалось, огромные люди блуждают
там, за деревьями, — верилось — ветер да поле
поле всего-то и ветер, а дух замирает
Судебный сад
я вижу Парк он светел как святой
в неповоротливых глубинах
июньской зелени — то чёрной то седой —
так небеса угрюмы и клубимы
с такой серьёзностью и самоуглубленьем
они глядят, невинные, сюда
что нет защиты перед преступленьем
переступающим порог районного суда
три синих кресла, высоко над ними —
алтынный герб и зелень с чернотцой
стучится в окна толпами блатными
народом истины простой…
из помещения где смех лежит как пыль
где показанья растворяются в кислотах
я вижу Парк наколотый на шпиль
Центральной Правды едкой позолоты
Сторож
кашель. сумерки. тулуп
снег под валенками скриплый
сторож или душегуб
дышит широко и сипло
дух овчины горячей
чем рифлёный жар от печки
связкой радужных ключей
на чугунном на колечке
взмахивая и гремя
сжатый шубой колокольной
топчется — стоит стоймя
перед лампочкой контрольной
синий уголёк её
над воротами стальными —
рай? секретный цех? жильё? —
что же всё-таки за ними?
да не всё ль ему равно!
стоя словно перед Богом
на лиловое пятно
смотрит в ужасе высоком
Праздник юношей
праздник юношей облезлых
язык развязанный вином —
что же в охромелых креслах
на диванчике больном
рядом с темою запретной
по-хозяйски развалясь
что несёшь, евгений бедный,
демократ, противокнязь?
я несу как бы светильник
вот он вспыхнул хоть погас
но духовный подзатыльник
озаряет третий глаз:
надо жить как не живётся —
сквозь “не должно” и “нельзя” —
и во тьме не оборвётся
лишь ослепшая стезя
мир оборванных обоев
оголённых проводов
праздник что всегда с тобою
тайно праздничать готов
праздник юношеский, ветхий
молью тронутый слегка
в артистической беретке
с ощущением броска
в дыры, в ямы — в небывалый
свет зияющий среди
светоносного развала
в развороченной груди
сердце бьётся как живое
вот портвейну принесли —
что ж, поговорим с тобою
с пылью — пыль, и где? — в пыли
Утро памяти
воды родниковой прозрачная горсть
над постелью прибита карта раннего утра
и сверкает шляпкой серебряный гвоздь
как четверичная драхма которая смутно
помнит черты богини, в кружке водяном
отражённые отчего-то всё реже
вспоминается греции явственно-режущий Дом
раннего детства храм, корабельная радость прибрежий
с памятью, не отягчённой ничем,
спать-то сладко — а тут проснёшься будто впервые:
радость какая! ни прошлого ни философских систем
разве что стены парят голубые
и ничего не понять и приходится вновь
оживлять пространство убитое за ночь
изобретать ремёсла, топтать виноград, молодое вино
в удивленьи пригубить — оно действительно пьяно!
а потом до вечера как похмельный сократ
видеть вещей теченье в сомнительном свете —
пока не заснёшь и ясности не возвратят,
сомкнувшись, тяжкие веки
Империя перед занавесом
почти что обезболена европа
масонский пересверк военных линз —
и световые линии сошлись
на мальте.
столик перископа,
над ним склоняется курносый русский принц
дрожит рука. адмиралтейский шприц
нащупывает вену голубую
позвякивая…
вот оно:
вошла
забвеньем напоённая игла
под кожу скальную, тугую
ты и не чувствуешь но ты уже другой
и плеск медитерранский под рукой
как бархат мариинских кресел
(потёртый ласковый потусторонний слой)
ты осязаешь моцарта — он весел
но как-то лихорадочно, с лихвой,
до слёз
финал “Волшебной флейты”
на фоне призрачно-зелёной ла валетты
где наркотический подводный тихий флот
звонка и занавеса ждёт
Будущее будет нашим
сколько неба в недрах башен
на сквозящем этаже!
будущее будет нашим
наше может быть уже
настоящее — но знаешь
не теплее от того
что в историю вмерзаешь
в зябнущее вещество
где от ветра золотого
пальцы синие насквозь
даже и немое слово
мне сложить не удалось
По сердцу мне ткань
по сердцу мне ткань живая
тёплый ещё слабый запад
когда огней не зажигают
и день как дивный дом не заперт
нечего украсть — украсить
нечем это куб воздушный
когда на ледяном каркасе
дрожит растяжка тьмы жемчужной
не на чем остановиться
взгляду — но легко и чудно
что нищенская плещет птица
о шёлк небесный, парашютный
под ней — безликие фасады
массив у самых ног залива
окоченелого — чему же сердце радо
при этой встрече молчаливой?
замираешь — так прекрасно
лишь подозревать насколько
счастливо само пространство
закрытое для созерцанья
Из книги “Новых хореямбов” (1999)
Вид на родное село
садись придурок на пригорок
пиши придурок пеизаж
родной деревни Кьеркегорок
где после хая и разборок
царят хаос и раскардаш
сажусь пишу читаю канта
малинового. На штанах
пузырится, пестрит ландкарта —
штандарты царские, сплошная пропаганда
приватной жизни в четырёх стенах
при вате женщины, мужчины при оружье
и все твердят прощай прощай прощай
село родимое икра моя белужья
когда-то осетровый край
Без названия
Ботиночки со скрипом
со смехом пальтецо
Жива одним спасибом
пьяна когда в лицо
ей солнышко и ветер
и даже дождь не в лом
и если лихолетьем
когда-то назовём
её лихие годы
её крутой маршрут —
то не её заботы
а наш загробный трудъ
Зимняя песня, или Похороны бандита
собираются свидетели полураспада
песня зимняя звенит звенит за ними
как заржавленная мёрзлая лопата
закопали в землю и завыли
волчьи дети поминая брата
связки рвя голосовые
Доллар на столбе
тёмные великороссы —
хуже некуда идти —
у метро торгуют розы
вымерзшие до кости:
“Доллар, мать его ети!”
доллар сытый и матёрый
с мордой пьяного монтёра
среди одурелых толп
лезет на фонарный столб
— Дяденька, а свет-то скоро?
лыбится победно сверху
вознесённый к небесам
сей недостоверный беркут
или — как его? — сапсан:
— Будет — не боись, пацан…
Сядем-поговорим
Сядем ну поговорим:
кто ограблен кто объеден
кто уехал греться в рим
кто за спичками к соседям
вышел и пропал — за ним
посылали, но и этот
не вернулся… Ничего,
скоро лето. К нам приедут
за наукой речевой
будто в грецию какую
где умеют помолчать,
наливая и взыскуя
всяческую благодать
Столичный дискурс
боюсь я: барт и деррида
не понаделали б вреда
они совсем не в то играют
что мне диктует мой background
но михалков-маршак-барто —
вот наше подлинное то
откуда лезут руки-ноги
киногерои недобоги
что ж получается в итоге
что весь новомосковский стёб
не гвоздь в иноязычный гроб
не ключик найденный в дороге
а мальчик тронутый убогий
от папы-адмирала в лоб
за слово “скважина” когда-то схлопотавший
и ставший старше
Пирог с начальником
(сонет)
пирог с начальничком румяный
с несытым ножичком народ
скрипя армейскими ремнями
наедет набежит сожрёт
и вот внутри у нас живёт
сознанье что обороняли
власть живота — а сам живот
как шостакович на рояли
играет вам не трали-вали
а марш походный марш вперёд
и в барабаны гулко бьёт
и если так — зачем сонет
где связанные да и нет
напрасно строили, нещадно рифмовали
отцы — производители побед
Стихи после стихов
Стихи после стихов и на стихи похожи
и не похожи на стихи
от них исходит запах тёртой кожи
нагретого металла — ну так что же
и вовсе не писать? Подохнешь от тоски!
Поставят камень с надписью: “Прохожий,
остановись у гробовой доски,
она гнилая вся, и к обращенью “Боже”
ни крепкой рифмы нет, ни мастерской руки
ни рта раскрытого — прикрой хотя бы веки”.
Вдали шумят чеченцы и ацтеки
а здесь бело и тихо, как в аптеке —
то звякнут о прилавок пузырьки,
то выскользнет монетка и покатит
по кафелю — куда?! Легла себе орлом
в углу где слава где победный гром
гремит в стихах и кстати и некстати
не добрали истины фриштыка не доели
голод с вечера и лекции с утра
вышколенные профессора
дули в уши им о чести о дуэли
на другое времени совсем не остаётся
нету времени хронически — одни
времена полночные а солнечные дни
вложены в холодные ладони Песталоцци
он их пестует он за руку ведёт их
риторическими тропами путями полководцев
к цизальпийской цели где привал и отдых
отдых наконец-то мёртвый час казарм
до смерти уставший командарм
на солдатской койке — да и с кем сражаться?
уставной Вергилий или отставной Гораций
генштабисты вскормленные на трофейных одах
воры-интенданты и в обозах — ворох
неперебелённых непочитанных бумаг
Вдогон времени
на волосок я время не нагнал —
и враз в такое прошлое отброшен
где милицейский свист немыслим без горошин
где летний вечер переливчат
в раскрытых окнах на канал
битлы вчерашние мурлычат
о май безвременья о вечная весна
ледник сошёл — остались валуны
и бабочки переполняют лес —
порхание набоковских ванесс
но до ванессы мэй сигающей сейчас
из каждого окна —
как до луны
Душный ветер
душный вечер закавычен облаками
отражёнными в невидящих озёрах
это может продолжаться хоть веками:
переплёски перепевы смутный шорох
гром не грянет даже ежели и грянул
ливень рушится — дожди стоят стеною
рано спать ещё — а умирать не рано ль?
рано высветлело озеро лесное
вас там нету, как во сне, где всё иначе
нас там не было близ мокрого настила —
по-над пристанью правительственной дачи
как восстало небо как перекосило
ту недолгую симметрию и скуку
что казалась бесконечной безначальной!
тишина опознаётся лишь по стуку
то ли дятла то ли дядьки с молотком
гром не грянул и на крыше он верхом
прибивает молнию в окно своей стучали
На блошином рынке
Не было смысла в рассеяньи русском
Не было цели
Куда ж разбегается травленый дустом
Целый выпуск Лицея —
На поиски Бога? на встречу с искусством?
Оно, говорят, панацея
И несёт художник свой леченый панцирь
Свой форменный китель
На блошиный рынок, но рядом с американцем
Не продавец он а только зритель
Ни карточки у него пластиковой ни счёта
В нормальном банке
Да и товар его — так, на любителя: медвежья охота
Соколиное небо горящие танки
И заразная карамазовская свобода —
Что-то вроде испанки
______
Зима. Крестьянин. Торжествует Russia.
Канун Филиппова поста.
Метафизическая чистота.
Снежком припорошённая параша.
* * *
вещи нужные в хозяйстве
нелюбимые — но терпим
телевизор ли глазастый
чеховское ли — Ich sterbe! —
выражение у кресла
на интеллигентной спинке
где повис пиджак воскреслый
после чистки и починки
всё вокруг меня как лазарь
возвращаемый насильно
к жизни к тусклым пересказам
некой паузы тактильной —
вышел вон из тьмы родильной
в безначальный плеоназм
тих, белёс, неузнаваем
ни к чему не применим —
словом, то что называем
воскресением своим
Труба и барабан
нам — труба а им — по барабану
лишь придурочная скрипка на отлёте
развалила умоляюще футляр
мелочь-музыка она и нищим по карману
и не славы ищет но простых мелодий
господа-товарищи вы здесь не на работе
здесь Воскресная халява Божий дар
царство Духа изводимого из плоти