Алексей Дьячков
Опубликовано в журнале Волга, номер 10, 1999
Алексей Дьячков
* * *
В лесу, который вырос в высоту,
в которого листве забыли птицы
о небе, невозможно заблудиться,
пока, как капитан, идёшь ко дну.
Ещё заметен блик волны зелёной —
лиловой — серебристой — голубой.
Ещё мелькает небо над тобой,
как белая листва берёзы — клёна,
а ты уже… ты перестал дышать.
Оставил тело и плывёшь — не бьёшься.
Ещё раз в лес войдёшь и не вернёшься,
как лис или драконов синих рать.
* * *
Час Маши сна. Два-три часа
раскачивающиеся
твердь, батя, воробьи, грачиха
и неба белого гречиха.
Насколько сладок Твой кисель,
о Тот, Кто гонит карусель,
Кто нас соединяет снова,
как блёстки жирные бульона.
Алеет персик без лучей,
алеет липовый прошпект.
Алеешь Я, как головёшка,
и Бог произнести боишься.
* * *
Какая тишина, — между овчаркой
и волком час — как выстрел оруже…
Ещё слышна посадка. Но уже
не слышен голос собственный печальный.
И чувства — и остались-то лишь радость
и грусть — поблёкли, но звучат ещё.
И тишина, как гул, звучит ещё,
уже забыв и тот, и этот адрес.
Ещё видна берёза у дороги.
Уже стремятся к одному и за
предметы расползаются цвета,
и близкое становится далёким.
И время, будто потеряв надежду,
прикрыв зевающую пасть, не то
чтобы остановилось, но итог
подводит Жучкой и Зубастым между.
Кураково
Колхозной рощи окоём
порвал небес края,
и льёт, и льёт кисель ручьём
в морковные поля.
И если облака принять
за отраженье нас,
то я в траве — ни дать ни взять —
в сраженья гуще князь,
а ты поодаль от меня —
душа. Тебе легко.
Ковыль, душицу и тимьян
тобой заволокло.
Мир, обратясь в небесный бой,
стал бел и неделим.
И мы не шевельнём травой.
И в облако глядим.
Переход
Когда колючкой редколистной
полна оранжевая линза,
и бьёт по голени к седлу
привязанный шишак горячий,
дружина не стоит, не скачет —
тьма… — Быть просыпану зерну.
Усталость, тлен покинуть впору,
прижаться б к роще, лесу, бору,
упасть, не слышать тишину,
сквозь сон в неведомых названьях
речушек различать бряцанье
волны о берег, о волну.
…В ночи клубится прах неясный,
даль светит, ладанки искрятся,
и месяца лоснится рог,
но снова в тьму бредём сослепу,
где тянутся из мрака к свету
лес, пятерня, чертополох.
Ожидание
В тьме белеет белая овечка,
и буйвол тянется к зерну,
роняя тёплую слюну,
и лошадь звякает уздечкой.
С порога смотрят старики
на нас, зарницей освещённых,
и тихо говорят о чём-то
значительном, грядущем и
уходят. Жарко. Пахнет днём
покошенной травой. Не спится.
Насколько мир преобразится,
когда нас будет трое в нём?
Как встанут в поле облака,
когда у нас родится первый
ребёнок, девочка, наверно,
голубоглазая? И как
она уверует в Тебя? —
Узрев огонь живой, крылатый,
как я уверовал когда-то,
вдохнув душицу и тимьян,
или как мать, от боли в сердце
осевшая в дороге в пыль?
Шумят кашица и ковыль,
и месяц нам несёт младенца.