ВЛАДИМИР САЛИМОН
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 1999
Владимир Салимон. Брильянтовый и золотой: новые стихотворения. — М.: Издатель Игорь Мосин, 1988.
Мотивы стихотворений этой книги просты и неприхотливы: погода, пригородные “невразумительные пейзажи”, алкоголь и, прежде всего, рефлексия, навязчивая рефлексия. Она, впрочем, отнюдь не замыкается, как можно было бы предположить, на “проклятых вопросах”, напротив — провоцирует некую динамику.
Динамика эта — результат действия своеобразных механизмов, дающих мощный толчок развёртыванию стихотворения от первой строки к последней, так что текст может ветвиться в самых неожиданных направлениях, теряя линейную внятность, но приобретая тематическую многомерность.
Во-первых, это позиция аутсайдера (с некоторой поправкой на неполноту её реализации): “Нефтедобытчик. Лесосплавщик. / Но — всё равно: / лишь тот беспечности образчик, / кто не сумел залечь на дно”.
Наиболее органична для такого “недозатаившегося” лирического субъекта роль наблюдателя, наиболее удобным способом общения с внешним миром является окно. Помимо того, что окна в стихах Салимона стучат, в окне поезда проносится пейзаж, под окном кладут спать загулявшего героя, чаще всего имеет место взгляд из окна.
Всегда послушный и покорный
смотрю в окно(а до этого в стихотворении — о грозе, так сказать, народной, после — о грозе, которая в виде дождя).
Помните выражение “беспечности образчик”? Это ведь и о стихах тоже; но к этому вернёмся ниже, а пока ещё один пример:
Излишество, пустое щегольство —
дождливым днём блуждать по перелеску,
на скотный двор взирать сквозь занавеску…
За окном, впрочем, тоже хорошего мало. Обычно там темно (“Ночь опустилась за окном, / припав к земле”) или какие-нибудь осадки, снег с дождём, например (“Он застит свет в окне моём. / Дни всё короче”). Или ещё круче:
Мне стало понятно
при взгляде в окно —
вокруг непроглядно:
темно и черно.
Ещё пример:
Однажды выглянув в окно,
я обнаружу,
что нечто, выбравшись наружу, —
стозево, злобно и темно.
Впрочем, возможны и более позитивные варианты: “На утро выглянув в окно, / зима — вдруг вижу — миновала”.
Разумеется, всё это вырвано из контекста, а он достаточно широк. Взгляд из окна — это не просто позиция наблюдателя, а “такая себе” пружинка, отправляющая текст в свободный полёт.
Второй хитрый “моторчик” стиха — это всевозможные ламентации, сдержанные и не очень печали по поводу неудавшейся (а у кого она, кстати, удалась?) жизни. Я не стану утруждать читателя выписками эпитетов к слову “жизнь” из книги, отмечу лишь, что обычно эта ни к чему такому особенному не обязывающая констатация “работает” таким же образом, как и описанный выше приём.
В общем действие этих двух “трамплинов” можно определить как скачок в открытое пространство через отталкивание от банальности. Вот характерный пример:
На газированной воде
моторчик лилипутский,
уродский и ублюдский,
произведённый чёрт-те где —
в Цветочном городе.
В краю
ромашек, ландышей, фиалок.
Мир столь беспомощен и жалок,
что с грустью я в окно смотрю.
Когда, разбуженный чуть свет,
я слышу, как взмахнув крылами,
во тьме проносится над нами
грохочущий мотоциклет.
Мне кажется — грядёт гроза
и надвигается ненастье.
Непродолжительна безвластья
и межеумья полоса.
Природа противостоит
не социальным катаклизмам,
граничащим с идиотизмом.
Но жуток вид могильных плит.И ещё один, может быть, самый важный момент. Читая стихи Салимона, я вспоминал статью американского слависта профессора Владимира Маркова “О свободе в поэзии”. Позволю себе пространную цитату: “Свобода эта есть некое качество в поэзии (или в ином искусстве), которое нетрудно ощутить и которое в общем любителями поэзии ценится; однако оно редко обсуждается и не всегда восхищает таких любителей. Качество это в достаточной степени уникально и уже потому ценно и годится в идеалы для определённого вкуса или критического направления, но его присутствие не обязательно ставит поэта выше других, таким качеством не обладающих. Есть и другие идеалы: силы, красоты, законченности — пожалуй, более популярные в тех или иных кругах. Свобода, о которой мы говорим, может проявляться по-разному: в непринуждённости, лёгкости полёта, несвязанности “вечными” истинами (например, такой, как “поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке”), но все эти свойства не исчерпывают понятия поэтической свободы” (Марков В. О свободе в поэзии. — СПб., 1994. С. 27).
Насчёт “других идеалов” у нас сейчас, само собой, другие представления, на дворе 99-й, а не 61-й, в котором статья была напечатана. Но сама постановка вопроса свежа и по сю пору.
Мне представляется, что стихи Салимона вполне подходят под те параметры (столь же зыбкие, сколь и нечётко сформулирована проблема), которые задал профессор Марков. Впрочем, на следующих страницах он оговаривается, что свободе противоречат как внутренний трагизм, так и приземлённость. (Я полностью отдаю себе отчёт в том, как дико и непристойно звучат эти определения после трудов структуралистов и пост-таковых, но почему бы иногда себе и не позволить так выражаться?)
Каким же образом Салимону удаётся быть свободным в его стихах при его-то тематике (причём темы “традиционно” русские: раздрыг и бардак снаружи и внутри)? как удаётся “держать” стихотворение на том, что ехали в машине и чуть не перевернулись, на том, что идёт дождь и скоро пойдёт снег, или, напротив, незаметно перебираться с предмета на предмет, с одной темы на другую?
Я думаю, разгадка в том, что стихи Салимона держатся на балансе между ритмом и содержанием. Какова бы ни была тематика, вольный русский стих, столь частый в этой книге, играя на неравностопности строк, самим своим присутствием запрещает трагедию и переводит любое переживание, любую заботу и тревогу на язык своей интонационной традиции, — крыловской, грибоедовской, кузминской — чья лёгкость не отменяет мудрости, но с недоверием относится к глубокомысленности.
О смысле всех вещей,
об их предназначеньи — лимонных дольках, пряниках, печенье —
судить не смей.
На кончик языка попробуй,
а там — решай,
как много общего со сдобой
не обнаружить у “Особой”
и у “Столичной”
невзначай.
Установить взаимосвязь
мне представляется немногим
сложней, чем йогам босоногим
в костёр шагнуть, благословясь.
Воды, труб медных и огня
таинственное триединство — лишь свинство,
лишь тайный сговор супротив меня.Писать про пьянки и всякие смурные дела за окном и в душе, оказывается, можно легко и непринуждённо, так, что уже не понимаешь: то ли это небрежность, то ли знак мастерства. Впрочем, наверное, иногда это одно и то же.
Олег Рогов