Юрий Дронов
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 1999
Юрий Дронов
Стихиры на стиховне
Суббота Отсутствие событий не причина
начать иную жизнь.
Бесптичье петь не научило,
одно не завершись —
другому не родиться.
Быть умным не велит девица,
быть глупым не велят друзья.
Здесь тошно, а туда нельзя,
в жару противно, в стужу страшно,
когда ни курева, ни брашна
и не предвидится ночлег,
где назовётся человек
и ангелом, и душегубом.
Прося в молении сугубом
о воинстве и о властех,
ты знаешь, что беде успех
равняется на поле брани.
Смерть, поселённая в тиране,
всегда живее всех живых,
а ты, который не привык
уже не мальчиком, но мужем
считаться, никому не нужен
ни в этой жизни, ни в иной.
Любовь становится виной
в условиях двойного счёта,
зависимой скорей от чёрта,
чем от желания любить.
Быть легче, нежели не быть,
наличествуя телом как-то, где-то.
Блажен, чья память не задета,
кому забыться нет нужды.
Христа распяли не жиды,
его распяла наша память,
и муки этой не убавить:
ты не забудешь толчеи,
затем безлюдия в ночи,
субботней болтовни о казни.
Уже не смерть, ещё не праздник.
Жизнь — неспособность умереть.
Сию минуту или впредь
до неспособности остаться
среди живых и красить яйца
для завтрашнего торжества.
Не существует божества
иного, чем распятый плотник,
чья смерть не выглядит как подвиг
для очевидца из толпы.
Но сам мя, Спасе, заступи
от юности боримого страстями.
Безбожие сей день растянет
до века, до границ ума,
где шлюха-истина сама
тебя отыщет для лобзаний.
Душа, омытая слезами,
найдётся как бы не мертва.
И жизнь, текущая едва,
получит новое начало.
Ты скажешь слово: полегчало.
* * *
В любовной лихорадке
дрожит рука,
и рифма не в порядке,
и строка
под тяжестью сползает в угол.
Ты делаешься глуп и ты напуган,
что жизнь длинна
с той женщиной, чья вечная вина
в способности любить другого.
Нет в этом ничего такого,
но есть другой,
и он становится тобой
в её глазах,
и страстью наполняет страх
твои слова об этой страсти,
которая по божьей власти
терзает дух.
Ты имя произносишь вслух,
утрачивая смысл в повторе:
любовь твоя не есть простое
стремление к единству, посему
достоинства, присущие уму,
являются заметным недостатком,
когда ты думаешь о сладком.
* * *
Вселенная мне рухнула на плечи,
смеяться — стыд, молиться — нечем:
душа мертвее мертвеца,
как говорится, на ловца,
а он приветлив и беспечен,
что настоящий дурачок.
Но время не туда течёт,
и мысль оборвана без связи
в том месте, где растёт из грязи
строка, идущая в зачёт.
Пастораль
Наевшись досыта всего,
ты уезжаешь на село.
Где ночь молчанию подмога.
Где в никуда ведёт дорога
из ниоткуда. Где пастух
с рассвета просвещённый слух
ласкает непечатной речью.
Где помнит заповедь отечью
Иван, не помнящий родства.
Где шаг один до колдовства
от безнадёжной зимней дрёмы.
Где отличают от Ерёмы
Фому, вложившего персты
в Господни раны. Где просты
причины не родиться вовсе
для муки, приводящей после
к спасению души.
Где леший одичал в глуши,
а ведьмы на границе суток
теряют волю и рассудок,
печалясь о тебе.
Где домовой сидит в трубе
и мечет по морозу искры.
Где поп в молении неистов
при том, что весел и космат.
Где всем приличествует мат,
являясь языком свободы.
Где беден господин субботы.
И где в отсутствие вещей
становится заметней щель
в игольном ушке. Где проказник
привычно отмечает праздник,
поставив сани на избу.
Где винт войдёт не в ту резьбу.
* * *
Но содрогнуться от греха —
не значит выбрать добродетель.
Свои круги проходит ветер
и возвращает старика
к предощущению вины,
началу предстоящей ломки,
когда рождается в ребёнке
боязнь и мира, и войны.
Их безнадёжной чередой
грех, сотворённый по привычке,
себя проявит в обезличке
чужим враньём, чужой чертой
пока что своего лица.
И будет эта безнадёга
ценой, достаточной для бога
за грех юнца.
* * *
Всё происходит в этот час.
Я умер и уже зачат.
Влюблён и ненавижу женщин.
Слеп, как котёнок, и увенчан
способностью увидеть мир
со всех сторон. Я дезертир
и доброволец. Бездарь — гений.
Болтун, принявший от сомнений
обет молчания. Чужак,
в своих блуждающий вещах.
Чиновник без чинов и званий.
Рифмач анафемы осанне.
Начало и конец. Весь мир во мне.
Я в мире весь и весь в войне
с самим собой, враждебным миру.
Любить себя и быть немилу
себе же — участь, научась
которой, этот час
я продлеваю по псалтири
до тысячи. И пребываю в мире.
* * *
Слова — не вместилища
смысла.
Но чистилища.
Числа.
Узлы и сечения
времени, света вечернего.
Резонанс бессловесного.
Как завеса
церковная, рвётся безмолвие.
Гром и молния
речи. Озноб языка. Двоеточие.
При отсутствии прочего —
безнадёга. Молчание инока
та же книга,
псалтирь нараспев от бессонницы,
дев без совести
и бесовства, бес-чувствия.
Чур меня!
* * *
Дай после долгого стыда
нетрудной смерти
без доносящихся туда
речей и меди,
без неизвестных мне друзей
и ранних строчек,
пусть будет вместо жизни всей
короткий прочерк.
3 х 3
Строка — та кривая дорога,
которой тебя до другого
капризная муза-дурёха
взялась довести безвозмездно.
Другое — не новое место,
не время такого замеса,
что плоть не становится почвой.
Как ночь за чертой полуночной,
другое начнётся за точкой.
Заповедь
Смерть более простой отключки.
Чужая маята не лучше
собственной, срамной.
Забытый собственной страной
не знает ни границ, ни рамок.
Блажен бредущий спозаранок
на исповедь. Блажен глухой,
искусной речи от плохой
не отличивший у немого.
Блажен юрод, пока не модно
юродство на краю земли.
Блажен, пока не завели,
болтун-поэт. Блаженно чрево,
ещё не знавшее ни члена,
ни пыла в глубине глубин.
Блажен слуга, а господин
себе не равен в части рабства.
Блажен беглец в свои пространства
для тождества всего вокруг.
Блажен судья, когда соврут.
* * *
Моя усадьба — тёмный угол.
Дыра в мозгах — моя заслуга.
Разорван по закону Гука
мой главный нерв.
Успех как верную погибель
я не впущу в свою обитель,
где опозорен победитель
и свят позор.
Я — пасынок дурного века.
Я — окончательное вето
всему, что обещает вера
в грядущий день.
* * *
Ты умрёшь, осознав,
что родиться назад
не захочешь из пыли
небесной, которую взбили
ногами бредущие орды
в Уже Никогда через Вот Бы
из Верного Завтра.
Приблизилась жатва.
Но время серпа
не доходит сюда
повторением фразы.
Разделятся расы
и всякая тварь.
Закипает отвар,
поднимается запах.
Повёрнут на запад
восток головы
для последней хвалы
и последнего жеста.
Последняя жертва.
* * *
Птица крылом задевает тебя по лицу.
Свет, отражаясь в стекле, зажигает страницу.
Взвод караульный ведёт бунтаря по плацу.
Дым из стволов неестественно тянется книзу.
Действо становится фарсом не раньше утра.
Смех леденящий ударит тебя по затылку.
Выпьешь спросонья воды из пустого ведра,
время устроить глазам генеральную стирку.
Время бежать без оглядки до чёрных ворот,
бить кулаком, проклинать часового на вышке.
Стой на краю и, покуда тебя не сорвёт,
жадно глотай это небо без дна и покрышки.
* * *
Небо в складку, хер в гармошку,
набекрень мои мозги,
смерть выходит на мостки,
жизнь уходит понемножку.
На виски ложится гарь,
тяжелеет лысый череп.
Плоть дряхла и дух вечерит.
На исходе календарь.
* * *
И если не дал Бог таланта,
и дал сверх меры — ладно, ладно.
Я примирюсь, я примирюсь.
Пешком пройду святую Русь,
благословлю и там исчезну.
Стеклянному не быть железну,
болтливому не быть немым.
Аминь, как сказано, аминь.
Достоин и глупец, и умник.
Сегодня жив, а завтра умер.
Сто пятьдесят второй псалом.
В своём углу бездомным псом
храни, поэт, собачью верность.
Покуда небо не разверзлось,
благоволение в сердцах.
Строка ложится на верстак.
Визжит пила, скрипит подпилок.
Будь, юноша, до смерти пылок.
* * *
Ура! Торжествует крестьянин, а пёс беспородный
заводит тоскливую песню в своей подворотне.
Зима. Каблуку отзывается скрипом дорога.
До самого марта смирилась с судьбой недотрога.
Блаженствует новая лысина в старой ушанке.
В деревню с чугунки уже не попасть без лошадки.
Филипп и Никола врачуют желудок диетой.
Красотка из бани на снег выбегает раздетой.
Волхвы к Рождеству мандарины приносят под ёлку.
Старик у крещенской купели подобен ребёнку.
По русскому праву замёрз под забором пьянчуга.
Обычная рифма звучит, как последнее чудо.
К огню собираются гости для жутких историй.
Сливается небо с землёю на белом просторе.
* * *
Борей, мой друг, продуй мозги,
реви в ушах, забей глазницы
российским снегом для тоски,
в которой ни хвалить, ни злиться
не будет сил. Не будет сил
в стихе разнить хвалу с хулою.
Покуда сам не запросил
на лоб елей, под ноги хвою.
* * *
Не от мира сего, но в другой не уйдёшь.
На дырявую голову пьяный гудёж.
По лицу с потолка фиолетовый дождь.
Замани, замани через поле в стожок.
От любви на губах волдырями ожог.
Подвенечный костюм, как холщовый мешок.
Болтовня немоту укрепит в остряке.
Тесаком по запястью, пером по строке.
Петуха подпустить деревянной стране.
Не чужая судьба, на свою променяв.
В сапогах и бушлате обритый монах.
Поклонение в вышних, покорность в ментах.
Из-под шапки глаза. Собачонка на трёх.
Лошадиное ржание — вечный упрёк.
Заступи, заступи дурачков и дурёх.
* * *
Чужих, опостылевших не читаю,
своих, беспомощных, не пишу,
если завидую, так ежу,
если хочу, то лишь клюквы к чаю.
Гроба не надо, зарой в чём есть,
крест сколотишь из старых досок,
жизнь не поле, перо не посох,
своя могила — большая честь.