Вступительная заметка А. Касымова
Александр Банников
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 1998
Александр Банников
Александр Банников (1961 — 1995) жил в лесном районе Башкирии. По образованию — учитель географии. Работал в школе, районной газете, библиотекарем. Ушёл в армию — попал в афганское пекло.Война изуродовала его судьбу, стоила ему потери здоровья, привела к ранней смерти.
Трагический солдатский опыт изменил взгляд поэта на мир, на поэзию, на себя.
Лирический герой Банникова занят тем, что всматривается — в нашу ирреальную реальность, в небо (а где он, Бог?), в бездну. Не путает ли иногда Банников Бога и дьявола? Но это не богохульство, это знание. Когда меняются местами добро и зло, свет и тьма — это не признак художественного релятивизма, а многотрудное усилие показать зависимость маленького человека от Всевышнего.
Образная ткань стихотворений (ассоциация: арматура, вывязанная кружевами) такова, что работает более на высказывание, чем на картинку. Но в пределах одного стихотворения высказывание спорит с высказыванием… да, да, во мраке у Банникова тоже есть огонёк. “Но мрак — мой друг, а враг — звезда”. Дело не в том, что звезда демаскирует, а в том, что она слишком высоко. До неё — тянуться и тянуться. И потому же — из-за высоты (а также из-за того, что человеческая природа изуродована-вывернута-перевёрнута) — Бог не любим. Страх и трепет (тоска! — нельзя вечно трепетать) — то, возможно, на чём держится мир. На чём держится жизнь. И что приводит к смерти.
Жизнь и смерть у Банникова настолько едины, что жизнь может показаться лишь тенью смерти. И наоборот. Застывшее, застывающее время (но дождь “каплет мерой времени”) — разное в разных стихотворениях. Но оно едино. Именно через время снимается страх перед Богом. “…На аппарате летательном / только один наблюдатель, и нет в природе второго”. Наблюдать за наблюдателем, наблюдать за тем, кто наблюдает за наблюдателем, плыть по реке времени (в его воздушных потоках) или нестись к яме (божественной бездне?), — всё это жизнь. В которой слышны и эхо всевышних сфер, и какое-то шуршание в траве. “Будто стихотворение в моём уме до того, как станет словом бумажным”. И в другом тексте: “Перестало шуршать. (Кто оно?) Все тетради мои пролистало / это нечто”. Это нечто имеет звук — звук без начала и конца.
Несмотря на то, что человеческий мир разлетается, лирический герой жизнелюбив (осень в этих стихах рифмуется с осами!). Но это жизнелюбие знающего, что до его гибели — недолго.
В 1992 году в Уфе в Башкирском книжном издательстве вышел тоненький сборник Александра Банникова “Человек-перекрёсток”. Его произведения публиковались в журналах “Знамя”, “Урал”, газете “Русский курьер”. Подборка, предлагаемая читателям журнала, составлена из наследия поэта.
Александр Касымов
Охота на себя
Ночь — дом для беглеца. И берегла
меня, пока предательской звездой
не вытеснила тьму, и в тех же берегах
бежит по руслу, вымытому тьмой.
Но мрак — мой друг, а враг — звезда.
Я жду дождливой ветреной погоды…
Уже который год — а кажется, всегда —
живу я с ощущением погони.
Как будто гонится за мной охотник
из года в год, из ночи в ночь, из часа в час.
Зачем ему я нужен? Будто когти,
вонзаются секунды в склеру глаз.
Чем нужен я ему? Чем вожделенен?
Ирония добычи: впору возлюбить
мне самого себя (не пожалеть, нет),
ведь только ценностью своею можно объяснить
погоню дикую, как ночь палеозоя,
как продолженье в небесах обрывов чёрных…
Я не желаю знать, кто гонится за мною.
Желанна ясность, но не обречённым.
* * *
Чужие чувства жгут. И компас ошалел
от них — от магнетического ветра.
Убогим помогай, но только не жалей.
Достигнув власти (а она закономерна
убогим, будто сторона порока),
достигнув власти, и они не пожалеют —
сочувствие к чужому — за порогом,
в той мёртвой зоне, где железо
желало б заржаветь и перестать собою
быть… Перекошенное поле —
уродливый рельеф — и над ним совою
кружит тяжёлый глаз, чтобы поболе
увидеть слабостей чужих. А красота,
самозабвенная до самовозгоранья,
до слепоты. Но эта слепота
дана как дар, чтоб не заметить дряни
и в самой дряни… Весенний мёртвый мир,
снег в трупных пятнах нефти… Всё же
мразь красотою пестована. Мы?
Мы — ангелами с облачною кожей,
и крыльями дождей… “Всё наоборот” —
вот шифр жизни, перевёрнутый порядок.
Прекрасен мир. А значит, лишь урод
им править может — за убожество подарок.
Бог — человек — мизантроп — и далее…
1.
Причину плохого настроения
и даже всемирной скорби,
а также трясущихся рук,
проклятий пустых, но скорых,
я вижу в недоразумении,
называющемся “людьми”.
Оказывается, и ненавидеть,
точно также, как и любить,
но только не быть равнодушным, —
можно лишь себеподобных.
Не потому ль Господь Бог
расправлялся с людьми потопом,
превращал в соляные столбы,
жёг солнцем кости обглоданные —
он слепил нас богоподобными.
Это первая тавтология
со времён сотворения Мира…
Не сгорел и не потонул
человек — Бог и Бог, как две капли.
И людей разлюбил потому.
Не всегда и не всех. Иногда
ничего нет мягче железа,
человек человеку сочувствует.
Ну и что из того? — Бог жалеет же
Иногда.
2.
Сбежать бы из дому сейчас.
Да холод на улице лютый…
“В основе любой философии
лежит презрение к людям”. —
Так я говорил год назад.
Теперь скажу по-иному,
когда на улицу шум —
единственно — гонит из дому:
Отвращение к шуму и крику
(в переводе не с греческого) —
это и есть любовь к мудрости.
(Перевод с общечеловеческого.)
Но шум не всякий, а тот,
который людьми вызывается.
Ах, если б не холод собачий,
то можно б и на завалинке
мудрость любить, слушать шум
деревьев и времени частного, —
единственно, что разделяет
меня с другими несчастными…
А если есть во всевышних
эхо — то Бог, как в давильне, —
ненавидит его, позабыв,
что сам причина. Себя ненавидит —
Эхо всевышних сфер.
Время и старение
Я научился ждать. И то, что в траве шевельнулось,
покажет себя — не спугну, став невесомей и чутче.
Выносливость рядом с силой — совсем как старость и юность:
когда приходит одно — пропадает другое тут же.
Умом понимаю бесплодность терпения и ожидания.
Чего ждать — конца? И терпеть, как пыль неподвижная спит
в зрачках у меня? Но иного уже не дано… Обжигают
мозг мой воображение и слаборазбавленный спирт.
Меняются дни и привычки. И кожу уже не сожжёшь
июльским солнцем — всегда есть тень и нети, и тина.
Наверное, мне потому стал ближе осенний дождь
тем, что идёт он, при этом не понуждает идти на
улицу, в мир — каплет мерой времени. И ошибочно
я принимаю за время собственное старение.
(А время как раз не стареет. На что, в общем, мне на-
плевать…) Кто шуршит в траве? Будто стихотворение
в моём уме до того, как станет словом бумажным.
Ирония воображения: представил — в траве шуршит
то, что я караулю (а вдруг оно не покажется?) —
есть не что иное, как жизнь, коей надо жить.
Уйти-глядеть-мечтать…
Уйти — глаза не глядят — в пространство иное — сосновое,
оно бесконечно, когда ты на спине, как на санках.
Когда мечты испаряются — они облаками становятся,
чтобы выпасть потом, как дождь. Дождь некстати.
Глядеть — глаза не глядят — на замки, срубы небесные,
на — пока не дождящие. Себя на мысли отлавливать,
что и в реальной жизни любой предмет — это есть то,
что ты придумал о нём. И через краткость малую
быть иному ему: дом стал дымом, дым — днём.
Мечтать — глаза не глядят — и, к счастью, они и не надобны,
чтобы выдумать счастье; или — ревность вдвоём —
это соревнование; или о том, что обрадованное
несчастие — это беда. О ней не мечтают, впрочем,
а ждут — глаза не глядят — со страхом, как со страховкой,
что легче вынести этак — ожидаючи день-ночь.
Но глупости — выйдет дважды превозмогать её… Ох как
глаза напекло-насушило — аж взгляд о небо крошится.
Уйти — глаза не глядят — и встретить, вернувшись, то же:
стал дымом дом твой, дым — днём, старый друг — анашистом.
И ничего не исправишь. И себе не поможешь.
Сломанное время
Ночью, очнувшись, кричу я: “Трогай!” —
одеяло срывая рывком коротким.
Всё-таки лучше три дороги,
цена за проход и проезд по которым —
конь, голова, тюрьма и сума,
чем вообще ни единой дороги.
И вновь засыпая, как будто с ума
сойдя, нет — сбежав, как от единорога,
Кащея Бессмертного, гадости прочей
(но вообще, от судьбы, от себя) —
я, засыпая, радуюсь кочкам,
рытвинам, ямам, обочинам сна —
приметам движенья, раз нету движенья:
замерло время, замерли лица…
А если идти с опереженьем
дороги — то значит вконец заблудиться.
Дорогу! Но кровь свой закончила гон.
Как птицы не падают? — Крылья застыли,
как плечи солдат в ожиданьи погон.
Стакан накренён всё ещё. И усилье
поправить его, уронить ли — пустое:
время сломалось — субстанция света,
иль электростанция… Нет-нет! Постойте —
движение есть, коль назвать можно это
движеньем: характер — я чувствую — портится,
как фрукт залежавшийся… труп залежавшийся…
Но телеса встряхнуть можно поркою,
то как быть с характером? — Стражем безжалостным,
который наружу не выпустит душу.
Он есть для того и: “Служу и готов!..”.
А если душа вылетает наружу,
как из гербария бабочка — то
нужна ли иголка? А впрочем, поэта
занятие — душу свою выпускать,
чтоб рыскать во тьме ей и прятаться света,
и путь свой обратный всегда забывать…
И нету дороги! Вообще-то, не раз уж…
Время сломалось… часы стучат скрытно…
И душа — души нет. Запутанный разум
в себе заблудился…
Конец. Всё. — Постскриптум.