Дмитрий Зарубин
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 1998
Дмитрий Зарубин
Бабушка, а почему у тебя
такие большие зубки?
Бытие не имело смысла, небытие — обсуждалось…
Проснувшись, первым предметом, который она, пошарив пальцами в изголовье, подняла с мокрой и дурно пахнущей земли, по мистической (примета, так она пыталась разгадать свой жизненный путь: что обнаружится — так и пройдёт день) и рабочей (давным-давно, она уже и не помнила когда, у её постели стояла тумбочка, на коричневой полированной поверхности которой лежали маленькие золотые часики) привычке, оказался посерелый, с невнятными бледно-красно-желтушными каплеобразными разводами, надорванный где-то посередине (точно она не смогла определить, потому что ещё не вполне проснулась) листок календаря с, впрочем, совершенно чёткими и внятно читаемыми и сквозь слепленные сонным гноем глаза цифрами и буквами: 12 декабря 1997 года; сорванный или вчера, или позавчера, или, что скорее всего, третьего дня, поскольку машины с домашним мусором приезжают почти точно по графику: через день — на второй, редко когда, из-за чисто субъективных причин, ввиду болезни водителей или перестановок ихних начальников, через два дня — на третий.
Так она совершенно точно, что весьма бывало редко, самоопределилась в пространстве и времени.
Листы календаря обычно, по её не специальным наблюдениям, а устоявшейся особенности — интересоваться не только формальным обликом попадающих на городскую свалку вещей, но и пытаться проникнуть в их счастливую прошлость, почему-то или рвут на мелкие клочки (как шпионы, секретный шифр — ха! — сказал её хороший знакомый, заметивший её любопытство, не свойственное постоянным обитателям свалки, к не относящемуся и нематериальному факту существования) или даже сжигают (как ревнующие влюблённые, — ха! — сказал всё тот же знакомый, местный интеллигент, собравший из общественных отбросов личную библиотечку “Всемирной литературы” и немало тем гордившийся), словно не желая оставлять свидетелей прожитого времени.
Она тогда ещё, при первой ночной дискуссии о старых и новых календарях, немножко поспорила с интеллигентом. Он утверждал, что её высказывания — это тавтология, а вот его фраза “как шпионы” имеет право быть оставленной в дискурсе местного общества, тогда как её “словно не желая оставлять свидетелей” надобно вытравить, или заменить на иную, ведь масло не может быть масленым. Но она не согласилась и заявила, что у них плюрализм, даже если он и замасленный. Тут все разом загомонили о наболевшем — о демократии, а она обиделась и отползла подальше от слабых языков совместного бледненького костерка.
Найдя столь явственно обозначенную временную координату бытийного местоположения, она обрадовалась редкостной удаче и решила сохранить практически чистую бумажку в качестве самодоказательства того, что и пространство, и время всё-таки наличествуют, как минимум на недельку, и не использовать на какие-либо другие бытовые нужды, всё-таки не каждый световой день везло с уточнением телесно-духовного состояния в, как говорят, едином мире.
Приняв, давшееся нелегко, решение, она от натужности комплексной мыследеятельности ещё слегка подремала, пока взрёв буксующего, тяжеленного даже на вид, грузовика, сгрузившего бытовуху аккурат на заднюю спинку её узкого шалаша и теперь пытавшегося выбраться из трясины, в которую угодили задние сдвоенные колёса, не разбудил её окончательно.
С трудом поднявшись на четвереньки, всё-таки вчера было выпито неизвестно чего немало, она задом, стараясь протягивать ноги подальше, покачиваясь выплыла из спального помещения, делая невозможные с утра усилия не мять обретённый листик, зажатый в длинных поцарапанных пальцах.
Выбравшись на свет божий, она сначала втиснула бумажку в тесный, на два размера меньше необходимого, прорванный на грудях лифчик, а только потом выпрямилась на коленях и, колышась, встала. Добыла из нарукавного кармана, отмеченного чёрной наклейкой “Special forces”, камуфляжной, на спине с тремя здоровенными неровными дырками, из которых торчала вата, куртки половинку почти нетронутой, правда без крылышек, подкладки и, старательно слюнявя, протёрла окончательно глазки.
Закончив туалет на корточках у ближайших кустиков и глубокими вздохами, — распрямилась и, оправившись, оглядела окрестности: жизнь шла по плану, рабочий день у обитателей свалки начался.
Смотритель, как они его презрительно называли между собой — мусорщик (себя именовали — постояльцами), служащий муниципального унитарного предприятия, важно прохаживаясь у поднятого, чёрно-красного шлагбаума, распоряжался подъезжающими автомашинами различных предприятий и коммунальной службы, указывая точки сброса отходов. Постояльцы с мешками и разнокалиберными сумками бродили у Монбланов и Эверестов мусора, отбирая в первую очередь капиталоёмкую продукцию: бутылки и книги без видимого физического ущерба, целые и пригодные впоследствии, после отмытия этикеток и грязи, просушки, для сдачи в приёмные пункты и продажи. Во вторую очередь искали остатки пищи и спиртного, сигарет для бесплатного удовлетворения физиологических потребностей местного общества. Далее начиналась специализация. Были профессионалы по розыску драгоценных металлов: колечек, серёжек, цепочек. Группа из трёх индивидуумов собирала цветные металлы. Имелся спец по обуви и одежде, пригодной для восстановления и чистки. Пара бабуль накапливала и доводила до приемлемых кондиций замызганные, различной ёмкости, пластиковые бутыли. А один мужик подбирал сломанные детские игрушки, ремонтировал и продавал под мировой маркой “Made in China”.
Пара мальчишек, из-за юного возраста не вникавших в проблемы жизни и смерти, ковырялась в куче отходов, свозимых с городского кладбища, частенько находя среди сгнивших гробов и прочих печальных атрибутов ухода в мир иной вполне пригодные для краеведческого и школьных музеев скелеты и годившиеся, после предпродажной подготовки, для совсем бедных венки, оградки и металлические кресты. Набожные бабки задёшево покупали и чёрные ленты с письменами, которые обычно укладываются на лоб умершим.
Она специализировалась на поиске дефицитных дорогих журналов и газет: “Радио”, “За рулём”, “Московский комсомолец”, “Жёлтая газета” (между прочим, составив в пику и в силу огромной вредности, ну, чтоб он не думал, что она в него влюблена или ещё что-нибудь там, своему, наверное, другу — интеллигенту, библиотечку журналов “Наука и жизнь” и “Знание — сила”), всевозможные эротические и некоторые другие, чьи номера даже и за прошлые годы покупали по хорошей цене.
Интеллигент, может быть, её друг, — по крайней мере, она так полагала, — считался в среде постояльцев экспертом по всяческим необычным штучкам-дрючкам, забавным вещичкам, которые ему притаскивались со всех сторон, — и надо заметить, не зря, он обязательно что-нибудь эдакое выискивал, что потом с большой прибылью для всех обитателей продавалось или в частные руки, или в антикварные магазины. Ну, а он сам специализировался на письмах и фотографиях, поясняя свой, на взгляд отдельных членов местного общества, нездоровый, коллекционный интерес к чужим образам и словоизлияниям пристальным вниманием к душевным подробностям и судьбоносным коллизиям отдельных человеческих судеб. А когда его ехидно спрашивали: почему он не интересуется судьбами окружающих его людей, он грустно ответствовал, что более любит дальних (здесь она слегка почему-то огорчилась), чем ближних, и, мол, они сами в силах, да и делают это еженощно, рассказать о личном жизненном пути, возле традиционного общего костерка, когда подбиваются коллективные “бабки” и подводятся дневные итоги. И он как-то однажды даже посвятил обоснованию своей теории любви дальних целый вечер, — был очень пьян, — и только это извинило его в глазах других постояльцев, возмущённых узурпацией совместного отдыха и общения.
Она же из его громогласных заявлений смогла запомнить только резанувшую ей ухо фразу о том, что он не просто собирает письма и фотографии, но и комбинирует их, составляя сразу несколько идеальных жизненных путей с только благополучно разрешаемыми проблемами, с прекрасными положительными порывами души стопроцентно удачно подходящих друг к другу пар.
“Сказку?” — перебила она его. Интеллигент пьяно улыбнулся: “Скорее, колыбельную”. — “Для кого?” — “Хочу подарить человечеству в качестве образца для подражания”. — “Так уже есть образцы”, — крикнул кто-то из угольной темноты. “Нет. То — наставления как не делать что-либо, приговор, если желаете. А я надеюсь музыкой реально совершенных движений и порывов показать возможный путь ко счастию”. — “А, — кто-то разочарованно промычал, — очередной рай — социализм-коммунизм-капитализм”. — “Что вы, что вы, — испугался до слёз выступающий, — счастию по Пушкину, где покой и воля”. — “Да вот они, — заржали разом, — воля и покой, — и весело стали разбрасывать в стороны тлеющие уголья и поленья, — возле тебя”. — “Да, — почернел он лицом, — но не во мне”. — “Да уж, — согласилась она, — внутри такая мусорная свалка, что и подумать страшно”. — “И я про это, и я, — заторопился он, — разгрести требуется, очистить”. — “Но тогда исчезнет и воля, и покой”, — заметил кто-то резонно. “Да, я думал об этом. Но может вера…” — “…Надежда, любовь”, — подхватили, издеваясь, хором, и, вскочив, начали по обыкновению разом танцевать кто во что горазд, от избытка издёвки. “Да, конечно, да, — потерянно согласился он, — но есть же теория вероятностей, вдруг моя колыбельная поможет и подскажет… как образец…”
Но его уже не слушали: ночь заканчивалась, и постояльцы разбредались по логовам.
Она потянула его к себе. Приласкала, и интеллигент, умиротворённый, заснул, пустив ей на обнажённое плечико из уголка губ струйку тягучей слюны.
…Рядом снова взревел “КрАЗ”, окутав ближайшие окрестности синим, вонючим дымом, накатывая на её жилище и начиная задирать вверх огромный металлический кузов. Женщина поняла, что личное имущество необходимо спасать, поскольку её шалаш выбран в качестве очередной кучи. Она, нездорово кряхтя, опустилась на колени и, рискуя, всё-таки водитель не видел, а, впрочем, и не собирался видеть, что происходит сзади, всунула голову назад — внутрь спального помещения, торопливо и осторожно (каждое движение, с неудовлетворённого похмелья, причиняло боль) вытащила рабочие сумки и затёртую косметичку с парой практически чистых прокладок и тампонов, куском ваты, карандашом и огрызком чистого листика. И успела отойти подальше, когда содержимое автомобильного кузова обрушилось на её ещё не остывшую постель.
Она не вздохнула, не пожалела, а стала терпеливо ожидать отъезда машины, чтобы просмотреть привезённое, тем более что приоритет был за ней.
“КрАЗ”, окутав женщину новой порцией сизого дыма, аккуратно стал отползать, стараясь придерживаться наезженной колеи, водитель помнил предупреждение смотрителя о том, что многолетние сбросы мусора на свалку образовали на её территории замаскированные громадные ямы, в которых можно утопить мамонта. Да и старожилы свалки с удовольствием рассказывали и показывали новичкам широкую прогалину в земле, прикрытую зелёной ряской, рассказывая попутно, что в этой промоине покоится “Кировец”, одно время уминавший мусорные кучи и по нетрезвости тракториста въехавший туда колесом. Трактор внезапно осел и, как пизанская башня, сантиметр за сантиметром, неуклонно кренился дальше и глубже. Водитель гигантской машины вначале не понял и продолжал газовать, стремясь вырвать любимую технику из опасного положения, но глубина была слишком большой, и “Кировец”, раскачиваемый буксующими на зыбких краях колёсами, окончательно ухнул в яму. Нетрезвость тракториста спасла его от охлаждения, он сумел выплыть, и потом долго, пьяно рыдал у края трясины, успокоившись только к вечеру, когда пригнали новую технику.
Когда облако выхлопных газов, заставившее женщину расчихаться до слёз, рассеялось, она утёрлась и, окинув взором, постаралась, чтобы не делать лишней работы, — а сразу позвать специалистов, оценить и классифицировать только что привезённые остатки городской жизни. Всего было понемножку, но преобладали какие-то древесные стружки, бумаги, газеты, журналы, она подслеповато щурилась, стараясь навскидку определить качество и названия. Работать, в общем, как всегда не хотелось, но желудок поджимало от голода, и, конечно, очень хотелось похмелиться, работа же могла дать шанс (потом — в будущем) на удовлетворение и того, и другого.
Она простонала от бессильной ярости и, зашвырнув слабой рукой недалеко улетевшую косметичку, раскрыла парусиновый рабочий мешок, остальной спасённый скарб бросив под ноги.
В любом деле есть своя специфика и индивидуальные особенности. Некоторые сразу бросались в середину и на вершину кучи. Другие, как собаки, всеми четырьмя конечностями, вгрызались с какой-то одной, облюбованной по одним им ведомым признакам, стороны, выбрасывая из-под себя отработанное.
Она же сначала осматривала окрестности предстоящего, а уж потом начинала. И начинала не просто так, а с понравившегося ей места. Как говаривал прилюдно интеллигент, “я тебя именно за это и люблю”. И она старалась, наверное, всё-таки бессознательно, не отступать от своего же правила, дабы не потерять (она не смела и себе в этом признаться, но это именно было так) его любовь.
Женщина, переваливаясь с ноги на ногу (мешала тесная, разнородная обувь: серый зимний женский сапог и чёрный кирзовый армейский) обошла предстоящее рабочее вместилище, втягивая носом воздух, исходящий от обломков цивилизации. Она гордилась своим носом и считала его наиболее удавшимся объектом своего тела, поскольку могла по запаху (и на спор, так бывало неоднократно, выигрывала, особенно у новичков, и бутылку, и две) фактически стопроцентно угадать, что воняет наиболее отчётливо, и безошибочно назвать. Она даже ночью возвращалась на очередное спальное место по запаху, нисколько не боясь опасных предметов и ям, высокопарно выражаясь, что может прийти домой, запомнив его по какому-либо особенному и основному тону, пользуясь нижним чутьём даже в невменяемом состоянии.
Так вот, от этой кучи пахло канцелярщиной, деревом, пылью и бумагами, и, хотя поверх валялись обломки учрежденческой мебели, всё-таки преобладал именно этот запах. Излом и рельеф кучи весьма и весьма напоминал ей морское побережье. Даже, наверное, океанское, и хотя, к её глубокому сожалению, она никогда не бывала на берегу моря, а тем более на берегу океана, но всё-таки, она всё больше и больше утверждалась в этом внутренне, рваные края мусорной кучи явственно походили на обрывистый брег, скорее всего, Англии. Или Шотландии.
Женщина на мгновение остановилась, закрыв глаза. Попыталась представить себя в небольшом каменном домике, с мезонином, на берегу моря в Шотландии, а рядом — уютный городок, без выстрелов и драк по ночам, а рядом — скоростная магистраль на Лондон, а рядом — порт, из которого отплывают корабли в неведомые экзотические страны. Она очень хотела там, именно сейчас, сегодня, жить.
— … твою мать, — закричал у шлагбаума мусорщик, — разворачивай, идиот, разворачивай.
Этот голос ударил в сердце. Она побледнела и открыла глаза.
Куча была лучше голоса.
Хотя интеллигент бы её наверняка поправил, опять сказанув что-нибудь эдакое, про несоответствие одного с другим. А она, например (в воспитательных целях, например, безотносительно, ехидно покочевряжилась теоретически женщина над правильным другом), считала, что любое возможно сравнивать с любым, даже мочу со звёздами: оба объекта плод моего соображения — упрямо твердила женщина, согласная с интеллигентом только на общем ложе, да и там возникали несогласия — ей хотелось нормального секса, его же тянуло, как она считала, на интеллигибельные (ха! — гибельные, она это подчёркивала — гибельные!) извращения, почерпнутые невесть откуда.
Куча пахла намного положительнее голоса, она ведь и не вникала в смысл, она оценивала тон, тембр, общее положение к миру, к ней, в частности. И вполне вероятно, что края вот этой горы дерьма, вот так красиво и замысловато изогнутые, содержали, прятали в себе, может быть, какую-то неземную музыку, неведомый мотив, песню — она читала в каком-то научно-популярном журнале о белых шумах, о попытках фанатичных исследователей перевести земные изломы и ландшафты в музыкальные композиции и сюжеты. Говорят, что где-то на западе даже и записали несколько подобных дисков с очень романтическими названиями, она и помнила некоторые: “Симфония скандинавского полуострова”, “Марш пляжа в Копа-Кобане”.
Женщина ещё стояла, мечтательно размышляя у кучи и не решаясь приступить к работе.
Низкое зимнее небо стелило облаками, задевая мазутно-чёрные отвалы отработанной, пустой породы. Вокруг городской свалки теснились раскрытые карьеры, из которых горнообогатительные комбинаты ненасытно черпали руду, пробиваясь неустанно всё глубже и глубже в земные недра. И приземистые бочкообразные ленточные экскаваторы, копошившиеся на вершинах терриконов, напоминали атлантов, переминающихся от тяжести лежащей на мускулистых плечах небесной твердыни.
От дыма костров резало глаза. От серой и унылой среды, без единого яркого пятнышка, мутило в животе. От заледенелой земли сквозь тонкие без стелек подошвы холод пробивал в сердце. Рвущийся в воздух нутряной вой и клёкот удерживался только рвотными спазмами. Или завыть, или вырвать: вот в чём вопрос!
Победило третье: и, угрюмо скособочившись, она полезла, оступаясь и скользя, падая на четвереньки, к вершине, ей вдруг сегодня захотелось начать с верхушки кучи, — и стало легче, и оказалось, что стружки и обломки мебели сохранили какое-то подобие живого домашнего тепла. Но, добравшись до пологой макушки, она неожиданно рассердилась на свой, как ей теперь казалось, дурацкий порыв, и женщина по-деловому подумала: а как же разбирать — спихивать на одну сторону, так закроется другая сторона, а если там, на иной стороне, вдруг есть что-то ценное?
Она растерялась и замерла, стоя на четвереньках, рассеянно перебирая пальцами мелочёвку.
Холодный ветер задирал куртку, пробираясь сквозь непонятного цвета спортивные штаны с полуоборванными лампасами к телу, как маленький мальчишка, крадучись прошмыгивал вдоль позвоночника, не смея завернуть ледяными пальчиками к груди, и с разочарованным скрипом вылетал из оттопыренного воротника, и вновь, и вновь тропил дорожку, покрывая кожу мурашками.
Очнувшись от холода, женщина неуклюже заворочалась по сторонам, решая проблему сползания обратно.
Взбитый коленями мусор зашевелился на ветру, выбросил клуб пыли и медленно посыпался по склонам. Она устала. Она уже решила, что сегодня работать не будет: ну, что это за наказание — работа? Она захотела в тёплую постель. Она мечтала о мягком диване и приглушённо мурлыкающем телевизоре, обязательно цветном и широкоэкранном. И чтоб в руках была книжка о прекрасной любви красивых принца и принцессы. Пусть у них вначале будут трудности, но чтоб в конце обязательно всё получилось. И чтоб у них родился ребёнок, она затруднительно наморщила лобик: мальчик или девочка, что лучше?
Руки по локоть проваливались в тёплые стружки, колени не находили точки опоры. Она скользнула ладонью и больно стукнулась плечом об оторванный подлокотник, видимо, дивана. Покопавшись, она обнаружила и сам диван: без ножек, с потёртой до дыр, уже неопределённого цвета, поверхностью. И она решила, что это судьба. Старательно, подгоняемая мыслью о том, что данная работа — последняя на сегодняшний день, а может, и на всю жизнь, она ещё не определилась, женщина разгребла мусор вокруг мягкого ложа, и её осенило: наложила по бокам какие-то коробки, втиснув диван глубже в середину, чтоб не так задувал ветер, — и, блаженно улыбаясь, улеглась во весь рост, радостно растягивая суставы. Для полного кайфа не хватало спиртного и зрелищ.
Вздохнув, она отложила и то, и другое до вечера. Потом, повернувшись на бочок, попробовала уснуть, но резь в животе и ощущение всё-таки проснувшегося и приведённого в рабочее состояние организма отгоняло сон.
Она вспомнила о книжке и подумала: может быть, стоит спуститься вниз, к валяющейся у подножья косметичке, что-то там у неё читабельное имелось, какая-то красивая обложка с гладкими и вощёными листочками, но вставать уже не хотелось, и она раздражённо, наугад, пошарила руками вкруг лежбища.
Ей повезло — пальцы нащупали что-то явно бумажное, заскорузлое и мятое. Это было её коллекционное — “Наука и жизнь”, вполне ещё свежий, за июнь, попавший в отходы, вероятно, из-за того, что половина страниц была залита чем-то тёмно-бурым, сморщинившим и огрубившим журнальные листочки. Из середины выпала большого формата заламинированная цветная фотография небольшой компании, наверное, деловых мужчин в строгих чёрных и серых костюмах, улыбчиво и картинно пялившихся — вперёд и прямо.
Она рассеянно повертела снимок, даже попробовала на зуб — не, невкусно, и засунула обратно в журнал, в те странички, которые были грязны и помяты. Тело уютно и удобно утряслось, улежалось в небольшой прогалине, коробки и края кучи заслонили от ветра, а небо слегка развиднелось, обнажив краешек неяркого солнца.
Листая журнал, в разделе “Информация из стран СНГ” она запнулась об небольшую заметочку с заголовком: “Философские проблемы новых зубов”.
Многого она не поняла, но суть написанного чётко отпечаталась в памяти: оказывается, в далёком Казахстане, местный учёный, русский по национальности, изобрёл новый способ протезирования зубов — путём выращивания их непосредственно из дёсен. Зубы прорастали из корешков, взятых от вырванных с корнем больных зубов. Но автора заметки волновали не столько организация общедоступного производства новых зубов, сколько проблемы общечеловеческие, мировоззренческие и философские: у человека новые зубы появляются второй раз тогда, когда он становится взрослым, прорастание в третий раз — означает ли это ещё большее взросление или же обновление организма человека? Автор утверждал, что у добровольцев, давших согласие на выращивание, произошли коренные изменения в организме, особенно в коре головного мозга. В чём конкретно это проявилось в действительности, правда, не указывалось, зато взамен приводились многочисленные примеры из животного мира, в частности, восхищались акулами, которые безболезненно, по мере выпадения, меняли свои клыки, и разными грызунами: мышами, бестрепетно стачивающими о разные предметы зубы, которые потом вырастали опять; и бобрами, у которых резцы, если ими не трудиться постоянно, могли вырасти неимоверной длины.
Женщина взволнованно заворочалась. Маленькое треснувшее зеркальце осталось внизу, в косметичке, но она и так помнила своё лицо, она даже снова попробовала пальцами (а вдруг — забыла!), раскрыв рот, собственные зубы.
Зубы, если не врать самой себе, были отвратительными: впереди, снизу, торчал один, почерневший и загнутый внутрь; соседи отсутствовали; из коренных имелись все, и с неприятно огромными (ей казалось, когда она заглядывала в зеркальце — посиневшими) дырами; верхний ряд присутствовал целиком, но раздражало и обижало то, что в серединах межзубья сквозили гнилые промоины.
Дёсны же периодически покрывались пухлыми белыми гнойниками, мешая плотно сжимать губы, к тому же регулярно кровоточили.
Обнаружив невозможность проверить свою внешность в зеркале, женщина успокоилась, и даже как-то и решила помечтать. Вот, кстати, она сидит, нет, полулежит, на шикарном, ярко-жёлтом, бархатном кресле, обязательно американского, “Линкольна” в шикарном вечернем платье с глубоким декольте и золотой массивной цепочкой на шее. Она закрыла глазки и попыталась представить себе широкую и длиннющую машину. Нет, получалось не совсем то. В голову лезли сломанные игрушки, сброшенные пару дней назад машиной, на борту которой цвела радугой реклама магазина “Детский мир”: блёклые пластмассовые и жестяные машинки, правда, тоже достаточно большие и широкие; кукла — невеста, с оторванной головой и грязными обрывками фаты; и целый картонный коробок, с совершенно, как она именно сейчас поняла, глупыми точилками для карандашей в виде открытого рта, причём лезвия были рвано обломлены.
Она заплакала от неумения правильно помечтать и судорожно залапала обеими руками подбородок, зубы, скулы (эти органы были ближе для немедленной проверки, и не прикрыты слоями одежды, поэтому, догадалась женщина, о них легче будет мечтаться, быстрее возникнут неизведанные образы), пытаясь определить, чего же недостаёт и как этого можно добиться… ну, хотя бы в мечтах. Зубы… зубы — можно… в Казахстане (интересно — русским там тоже помогают?), не могут же врать в столь солидном научном журнале. Вот там, кстати, в конце и приписка есть о том, что научные исследования по программе выращивания зубов выдвигаются на получение гранта от фонда Сороса.
Сорос — она где-то это слышала, вероятно, в правильной жизни, до свалки, а, может, и интеллигент разорялся — точно поддерживает бескорыстно реформы в нашей стране, значит — правда, значит, — зубы — вырастить… возможно. . , и ей в том числе, свобода же… только надо трудиться, — она об этом тоже знала, но, скорее всего, от мусорщика, — трудиться упорно, настойчиво идя к заветной цели…
Женщина открыла повлажневшие глаза: если присмотреться к небу, то видно, что низкие облака на самом деле очень быстро летят… куда-то…
Она поняла, что не уснёт, и решила спуститься к обществу постояльцев, там всё-таки не так одиноко и тоскливо, что ж, придётся и поработать, зато вечером — она в предвкушении прижмурилась, почти счастливо — у ночного костерка она поведает всем вот эту невозможную историю с выращиванием зубов, и они соборно присудят: ложь это или необходимость народная.
Она тяжело заворочалась, покидать налёжанное гнёздышко не хотелось, пытаясь перетечь через края прогалины и сразу встать на четвереньки, — женщина давно уже привыкла к благовоспитанному в ней старожилами чувству экономии движений, и старалась не шевелиться просто так, не транжириться на пустое усилие, а сохранять телесный механизм, памятуя о том, что всё ещё впереди, и ещё пригодится… воды напиться…
Ветер взбил, вздёрнул пламенем её волосы, едва она, распрямляясь, высунулась за спасительные бортики лежбища. Женщина не стала их поправлять, про себя решив, что эту ночь, а наверное, и последующие, пока кучу не расковыряют потихоньку, или не утрамбуют и засыплют слоем земли, она будет ночевать только тут.
Тяжело спустившись спиною вниз к подножию, она разыскала косметичку, но журнал, который она продолжала удерживать в руках во время спуска, туда не поместился. Тогда она, вздохнув, задрала побитый молью розовый пуловер и засунула журнал вместе с фотографией за пояс бывших синих, а теперь, вероятно, чёрных, с двумя полуоторванными, колыхающимися лампасами, спортивных штанов “Чемпион”. Журнал провалился дальше.., резинка оказалась слаба. Женщина подумала и, развернувшись спиной к ветру, выворотив пояс, наружу, разыскала дырку, сквозь которую проглядывала скрутившаяся в косичку фиолетовая резиночка. Дрожащими пальцами она подтянула её, завязала в узел и вновь попыталась укрепить журнал посередине тела. Журнал завис, но когда она, вздохнув, шагнула вперёд, рухнул вниз, щекоча и царапая тело.
Она громко, как сказал бы мечтательно интеллигент, отглагольными прилагательными, выругалась…
— Ты чего лаешься, — спросил подошедший тихо мусорщик.
— Да вот, — она растерянно развела руками, застыв в полуспущенных штанах, — журнал падает.
— А ты его в трусы засунь, — заржал невменяемо смотритель и крепко подтолкнул её в спину, — шагай, давай.
— Куда? — запнувшись в движенье о несмявшееся, твёрдое полотно фотографии, жалобно спросила женщина, неловко вытаскивая, по отдельности, “Науку и жизнь” и цветной снимок и стягивая на животе одежду.
— Там тебя ждут, — непонятно сообщил мужчина, — все уже собрались, за тобой только приходится таскаться по полчаса.
…Шлагбаум был открыт, и полосатая деревяшка, неловко вздёрнутая на полно отпущенную цепь, напоминала журавель у засыпанного колодца в заброшенных деревнях.
У кирпичного домика, больше напоминавшего сарай, гордо именуемого конторой, стоял замызганный “Жигулёнок” с крупными алыми буквами “ПРЕССА” на заржавленном с мутными подтёками борту и зелёно-бурый бэушный фургон “Фольксваген-транспортёр” с настежь распахнутой средней дверью.
Прислонясь к стене сараеконторы, полулёжа на земле, вокруг вольно разбросались постояльцы, а рядом суетились молодые люди с выпуклыми микрофонами и телекамерами наперевес.
Интеллигент вальяжно полулежал на деревянной скамье и что-то там такое вещал высокому парню в блестящей, хоть и потёртой, чёрной кожаной куртке, которая, казалось, отражала свет, и чёрной же, шерстяной, шапочке, надвинутой низко на брови. Вокруг, повинуясь плавным, указующим движениям “чёрной шапочки”, осторожно двигался телеоператор, снимая беседу на телекамеру. Подойдя ближе, женщина услышала обрывок фразы:
— …Нам здесь ничего не нужно, и мы именно этим счастливы. Вон, — интеллигент небрежно махнул ладонью в сторону смотрителя свалки, — мусорщик. Он отсюда миллионы домой каждый день привозит, и, вы думаете, ему кто-то говорит спасибо? Ха! Как бы не так, его собственная жена воротит от него нос и, вот бестолочь! упрямо твердит, что от него воняет. Так он, стараясь от этого запаха избавиться, в любое время года ездит на мотоцикле, чтоб, значит, по дороге проветриваться. А уж как душевно мучается, как мучается, бедняжка, что не находит понимания и уважения в родной семье, ни пером описать, ни на камеру снять…
— Ты что это там несёшь, — злобно выдвинулся из-за спины женщины смотритель, — закрой пасть, пока цел.
Парень в кожанке резко махнул оператору, реагируя на вновь появившегося.
Мусорщик, увидев направленный на него механический красный зрачок работающей камеры, мгновенно стянул треух на лицо и сквозь него забубнил протяжно:
— Ты ж, гад, обещал, что не будешь меня снимать.
— Да ты не бойся, — успокаивающе откликнулся журналист, — мы это потом вырежем, — и, обращаясь к интеллигенту, попросил, — продолжай, пожалуйста, продолжай.
И тот, радостный от волнующего, непривычного от посторонних внимания, с пафосом закончил:
— Или её вот взять, — поманив пальчиком женщину, — ей же ничего, абсолютно ничего, не нужно. Ну, выпить, ну, поспать… так и всё, это же естественные, так сказать, природные, естественные необходимости, не наносящие вреда мировому добру.
— Это как ничего, — испугалась женщина, вдруг ощутившая, что вот этот тип, нагло разглагольствующий о её судьбе, так, походя, может публично угробить, ещё пусть и не придуманную, но в перспективе возможную, её любимую мечту, — а значит, и жизненный смысл существования, и она заторопилась, заспешила, заметалась взглядом и словами.
— Ну-ка, ну-ка, — оживился “шапочка”, кивая оператору и делая круговые, стараясь неприметные, движения — мол, развернись: ближе, ближе, крупный план давай.
— Вот, вот у меня, — вспомнила женщина о журнале и затрясла мятой обложкой в камеру, — я зубы хочу, зубы мечтаю новые вырастить.
Из-под обложки выскользнула фотография и, печально кружась осенним листочком, поплыла под ноги журналистам. Оператор среагировал рефлексивно, на движенье, и проследил зрачком видоискателя весь полёт, а потом сделал крупный план снятых на фотографии мужчин. Но “чёрная шапочка”, раздражённо подобрав снимок, повелительно махнул на женщину, и оператор снова перевёл камеру на неё.
— Так какие зубы вы хотите, — переспросил парень.
И женщина снова заторопилась, раскрывая журнал на нужной странице:
— Новые, новые. Здесь написано, что человеку надо выращивать новые зубы, — добавила неожиданно для себя, — тогда он получится взрослей, и добрей.
Журналист — встал, с хрустом потянулся и бесцеремонно вытащил журнал из грязных женских рук. Пролистал, нашёл заметку, внимательно прочитал, похмыкал, вытащил записную книжку и переписал выходные данные журнала. Потом из-под мышки вытащил фотографию и спросил:
— Это откуда?
Женщина разочарованно удивилась вопросу:
— Да там, в куче нашла, — добавила на всякий случай, — вместе с журналом.
— Пошли, покажешь, — махнул повелительно парень, и орава журналистов пошла вслед за ней, бросив всё так же скучающе вальяжного интеллигента.
Они дошли до указанной женщиной кучи, записали её рассказ о том, как она нашла журнал, сняли кучу, человеческое лежбище и окрестности.
Женщина расчувствовалась: коллективное мужское внимание, невиданная ранее предупредительность к её скромной особе окатывали тёплым освежающим душем; и совершенно потеряла контроль над словами и поступками.
Сводив к любимой куче сломанных игрушек из “Детского мира”, она пожаловалась, что постоянные обитатели свалки её не понимают, а ей иногда так хочется снова почувствовать себя маленькой, родиться заново и вновь поиграть в детские игрушки.
“Чёрная шапочка” устало и невнимательно слушал, руководил операторами и, уже собравшись уходить, спросил женщину, развернув её лицом к телеобъективу:
— А за кого вы будете голосовать на предстоящих выборах губернатора?
Она растерялась:
— А надо? А я не знаю…
— Ну, как же, — усмехнулся парень в объектив, — у вас же тоже есть гражданские права. Надо за демократию голосовать, за равные возможности.
— А где это, голосовать, — недоумённо спросила она, давным-давно подзабывшая, а что это такое, в самом деле, голосовать?
А “чёрная шапочка” продолжал упорно давить своё:
— Вот, например, проголосуете вы за того, кто вам даст возможность вырастить новые зубы? А?
Женщина мучительно, сморщинив лобик, думала, журналист не торопил, камера работала.
— Эй, — наконец не выдержав, потряс он её за камуфляж, — придумала?
— Да.
— Что — да?
— Буду голосовать, — отрапортовала, как в школе, на пионерской линейке, — буду голосовать за того, кто даст мне такую возможность. — И жалобно добавила, — но можно, только за того… А?
“Шапочка” засмеялся во весь голос, его поддержали, и, размазывая слёзы, ответил:
— Да можно, можно, в нашей стране всё можно.
В съёмках и разговорах незаметно промелькнул невзрачный серый день. Забрехали и завыли многочисленные собаки, обитавшие и кормившиеся на свалке вместе с людьми. Над конторой загорелся ослепительно белый, если на него посмотреть глаз в глаз — прозрачный, прожектор, отрезавший землю от неба.
Они разошлись, уныло попрощавшись, в разные стороны: журналисты побежали к машинам, на бегу упаковывая оборудование и почему-то матюкаясь, а женщина, усталая и счастливая, побрела к своему свежеобретённому дивану, решив, что на сегодняшний вечерний совместный костерок она не пойдёт, лучше заляжет в ямочку и будет одна внутренне переживать всё заново, страдать, мечтать… Жить.
Заскрипели моторы, захлопали аплодисментами дверцы закрываемых легковушек, заметались кругами ближнего света фары, а тяжёлый стук шлагбаума, грузно опустившегося на своё место, поставил жирную точку в конце светлого времени суток. Наступила ночь…
МЕЖДУГОРОДНЫЙ ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР
— Здравствуйте, — чёрная коробочка “Motorol’ы” слегка подрагивала на ходу в пальцах, — это Валентина Павловна?
— Добрый день. Да. — Собеседница, удерживая в одной руке бежевую пухлую телефонную трубку “Made in USSR”, подтянула другой маленький стульчик и, не удержавшись, вздохнув в мембрану, уселась на твёрдое, поцарапанное сиденье.
— Вы, наверное, понимаете, по какому поводу я звоню.
— Нет, конечно, да уже и поздно. Вы, скорее всего, или сумасшедший, или один из приятелей моего бывшего мужа.
— Если я — псих, то почему вы со мной разговариваете?
— А это безопасно, к тому же я знаю, что могу в любой момент прервать разговор.
— Ха-ха-ха. Точно. Вы правы — безопасный секс. — Парень скорчил издалека в казённое, овальное зеркало довольную рожу.
— Не совсем. Нечто более нескромное. Вот мой муж, когда ему так поздно звонили, он всегда надевал перед разговором маску Терминатора и котурны.
— Зачем? — Он ритмично шагал через всю большую, редакционную комнату, от стены к стене и обратно, по пути пиная, по-футбольному, пустые пачки из-под сигарет.
— Ну, в его перегруженных культурными мелочами мозгах существовало представление, что обычный телефонный разговор, без искусственных ухищрений, нечто более откровенное, чем мы осознаём. Как бы исповедь. Как бы звуковое предстояние перед Ним.
— Я чувствую, он у вас был большим оригиналом.
— Он был филологом.
— Ха-ха-ха, — правой рукой он вертел маленькую замшевую кобуру от сотового телефона.
— Вы зря смеётесь. Вы вообще совсем зря смеётесь.
— После его отъезда у вас больше никого не было?
— Для физиологии были, а для сердца — у меня остались его дети.
— Вам стало хуже жить?
— Проще, спокойнее. — Валентина Павловна с тихой улыбкой перевернула наизнанку висящую перед лицом картину, написанную маслом.
— Но всё-таки, как-то не по себе. Не так ли?
— Вы правы. Но не по себе только когда звонит телефон. Любой звонок означает его, пусть и кратковременное, возвращение. А вот на возвращение не знаешь, как реагировать. То ли плакать, то ли смеяться.
— Вы его любите?
— А вы сами — кто? — Она вернула картину в правильное положение.
— Я журналист. Я хочу сделать о нём небольшой очерк. — “Чёрная шапочка”, обернувшись, швырнул на стол кобуру и обмакнул указательный палец в растёкшуюся на подзеркальной полочке лужицу тёмно-бордовой жидкости, вытекшей из сломанного фломастера и, близоруко придвинув глаза, скривившись, стал медленно рисовать трещины на здоровенном телестудийном зеркале, перед которым обычно прихорашивались местные телекрасавицы, готовясь к эфиру.
— Не вы первый, и, по всей вероятности, не вы последний.
— Не могли бы вы рассказать мне о его комнате. Вы там что-то убирали? Изменяли?
Собеседница хрипло засмеялась:
— Его комната — не мавзолей, а если учитывать наши родные полезные метры жилплощади, то, конечно, всё там переменилось.
— Но хоть что-то осталось от него?
— Нет, — Валентина Павловна с дикой яростью плюнула в нарисованное на картине, во весь холст, пустое зеркало.
— Я чувствую, вы всё-таки сердитесь.
— Я устала, задайте, пожалуйста, конкретный вопрос.
— Его черты характера?
— Робок, замкнут, трудолюбив.
— Почему он ушёл от вас?
— Давайте, я вам лучше процитирую его любимое изречение.
— Да.
Женщина скупо заплакала и потяжелевшим голоском прошептала:
— …Язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет всё тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геенны…
Они помолчали, через мембраны летели потусторонние шорохи и скрипы, наяривала очень глубоко музыка.
— Может быть, — первым прервал подзатянувшуюся паузу “шапочка”, — ему что-то передать?
— Скорее нет, чем да.
— Вы разрешите мне перезвонить, если вдруг понадобится что-то уточнить.
— Как хотите. — Она положила осторожно, будто она была стеклянная, трубку на рычаги и пошла на кухню за тряпкой, чтобы подтереть слюну, уже докатившуюся до края холста.
Нравы в местной телевизионной компании бытовали самые, что ни на есть, разнообразные: кто хотел — пил, кто хотел — медитировал, кто мог — курил, кололся, кто нуждался — имел общение с несколькими сексуальными партнёрами; некоторые работали “налево”, другие “направо”. Нравы обнаруживались даже более свободолюбивые, и в то же время авторитарные (как творческие, так они себя скромно именовали, личности они превыше всего ставили собственное “Я”), чем в целом по стране. Обусловлено это было, скорее всего, тем, что работали в ней люди не здешние, пришлые, приезжие, в основной своей массе — беженцы, сорванные с насиженных дворов ветром глобальных переделок и прорех, а посему изначально настроенные на жестокость, грубость и не осмысление в выборе средств для закрепления в штате. Да впрочем, и сам руководитель телекомпании был беженцем, серым, невзрачным, страдающим, по всеобщему мнению, каким-то из комплексов Фрейда (многие склонялись к тому, что это был комплекс маленького мальчика, которому для жизнесуществования необходим поводырь в качестве или папы, или мамы), единственно талантливым деянием которого в этом бытии было умение вовремя подставиться. Что он и продемонстрировал сразу по приезде — учредил фирму, которая ничем не занималась, но на её счета некие физические лица сбросили якобы собранные по всем крупным предприятиям города деньги для учреждения городского телевидения. Так он и вылупился. Так он и продолжал плавать на поверхности, держа нос по ветру и принимая на работу исключительно приезжих, стараясь покрепче привязать только к себе. Долго у него не задерживались, при первой же возможности уходили, а он — набирал новых, нисколько не тушуясь, и, наблюдая за дальнейшим продвижением бывшего подчинённого, с гордостью утверждал — мои кадры.
Политики, как и экономики, у телекомпании самостоятельной не имелось. Редактора и журналисты в планы высокого руководства не посвящались, да их и не было-то, планов. И хлипкий, без парусов и ветрил, телекорабль, не отягощённый крысами, успевшими давным-давно сбежать, шёл туда, куда указывали те самые физические, с финансовыми возможностями, личности. А телевизионным трудящимся, в данной боевой и демократической обстановке, приходилось самим определять, что есть истина и сделает ли она их свободными от рабочих обязанностей.
“Шапочка” вщёлкнул кассету в видеомагнитофон и, просмотрев съёмки, отхронометрировал и записал на бумаге необходимое для сюжета в вечерние новости. Материал набирался неплохой: и на новости, и на телеочерк о свалке и её обитателях. Бесподобно лепилась женщина. Он мысленно прикинул композицию: улицы города, совсем коротенькое, на секунд десять, интервью с каким-нибудь приличным лохом, — что он ждёт от выборов (наверняка, как вдолблено свыше, порядка и возвращения могущества России); дальше — короткий комментарий со словами типа “но избиратели у нас разные и живут они не только в приличных домах, но и…” и картинку свалки, панорама и интервью с женщиной — “а вы будете голосовать?” и далее по тексту; финал же oтветa смикшировать и повторить раз пять, чтоб заломило в чужих дёснах — “зубы… зубы… зубы… зубки хочу-у-у-у…”. Животный вопль аудитории понравится, как, вероятно, и не понравится. Что ж, марксистская диалектика. И хрен с ними, поиграем, от меня не убудет, в случае чего, стукнемся попками и разбежимся, страна большая, на наш век глупости хватит.
В незашторенные окна пялилась ночь, а сверкающая из-за подсветки тремя прожекторами, поставленная в честь давнишнего открытия горнообогатительного комбината (о чём имелась представительная медная табличка сбоку) на постаменте неподалёку первая добытая глыба железной руды, казалась отсюда, из глубины комнаты, летающей тарелкой, потерпевшей невероятное крушение в центре этого дурацкого провинциального города. Вставать не хотелось. Спешить было некуда.
Спал он здесь же, на потрёпанном, изготовленном ещё при коммунистах диванчике, пользуясь редакционной посудой, мебелью, телевизором и холодильником. Отрада, как, впрочем, и помеха, заключалась в невозможности сопротивления любым, появившимся в любое время дня и ночи, гостям. Обыкновенно приходили попозже, компаниями, не забывая о прекрасной половине и для него, с горячительными напитками и надрывом в душе. Половину и напитки он принимал, на надрыв старался не обращать внимания, тщательно контролируя собственное поведение, чтобы оно всё-таки выглядело пристойно (при надрыве) и корректно. За то и был обожаем истеричными особями обоего пола. Он не сразу, правда, научился выдерживаться в присутствии душеизлияний. Однажды, ещё в университете, по молодости влип в драку — сказанул затосковавшему чилийцу-коммунисту, что неча тут водку жрать, да с русскими девушками вон чего… езжай домой, в партизаны, но со временем постиг нелёгкую науку, да и стал извлекать кое-какую и выгоду: информация, как и деньги, не пахнет-с и обладает стабильным спросом в любой среде обитания.
В окно кто-то заглянул, перекрыв блистающую памятниковую подсветку. На фоне звёздного неба образовался кляксообразный отпечаток пальца-лица с лучистой аурой — копной волос. Потом к стеклу протянулась рука и сильно забарабанила, замахала призывно.
Парень вздохнул и лениво стянул ноги со стола, но вначале пошёл не открывать стальную входную дверь, а кряхтя, на онемевших полусогнутых, добрался до окон и закрыл их высокими — от потолка до пола, плотными фиолетовыми занавесями.
— Нет, ты только посмотри, — не успела щёлкнуть дверная защёлка, гневно ворвался в коридор редактор информационной службы Гаврилов, — что делают, говнюки. — Он бешено затряс в воздухе газетными страницами.
“Шапочка” с трудом успел увернуться, и в коридор ввалили остатки компании: двое телеоператоров и три поддатые девицы из местных органов массовой информации, славно вопящие:
— Давай, мужики, мочи его.
— Кто, что?
— Ура!
— Что — ура, ну что ура? — не унимался редактор, бурля посередине влекущей толпы, — Эти гады тиснули в своей газетёнке стенограммы прошлогодних выпусков наших новостей, посвящённых выборам в областную Думу. Это же страх Господень!
Поток наконец-то добрался до комнаты парня, и девушки, сбросив шубки, весело щебеча, принялись за хозяйство: раскрыли сумки и достали бутылки, тройку упакованных салатиков, огурцы, колбасу и пару пачек шоколадных конфет. Операторы, степенно сняв куртки, деловито занялись посудой и откупориванием с разлитием.
Гаврилов же, не раздеваясь, со всего маху бросился на стул, — не удержался и грохнулся вместе с ним на затоптанный ковролит, подскочил и злобно запинал деревянные останки в угол.
Девицы с наслаждением хохотали, взбрыкивая голыми коленками.
— Да ладно ты, распереживался, — утихомиривали его между делом операторы, — садись лучше, давай.
Они расселись за круглым столом, чокнулись и выпили по первой. “Шапочка” потянулся за газетой.
— “ГАзета Вчерашних НОвостей”, — прочитал вслух и удивился, — а что — разве такая у нас имеется?
— У нас всё имеется, — забулькал опять Гаврилов, — они уже полгода выходят, а ты как не в городе живёшь, а на Северном полюсе. А ещё журналист, — обидно заключил.
— А что значит, вчерашних новостей, — поддержал беседу худой и длинный оператор, торопливо и жадно дожёвывающий кусок колбасы.
— Давай, сначала по второй, — перебил его второй телеоператор, — и разлил по стеклянным стаканам остатки бутылки.
Они выпили. Зажевали.
Девицы помчались искать для видика кассету с крутой музыкой, по пути выключив половину освещения.
— Смотри, — вновь удивился “шапочка”, — у них и в флаге буквы выделены так, что если прочитать по заглавным, то получится — гавно.
Редактор раздражённо подскочил и принялся мерить нервными шагами комнату, трясясь как раненое животное.
— Кто же издаёт?
— Неизвестно, — буркнул Гаврилов, — в выходных данных написано, что всемирная ассоциация национальных обществ уфологии. Но зарегистрирована она в Москве.
— Я чую, вы их пытались раскопать?
— И не только мы. — Больше и больше свирепел гость. — На них у многих большой зуб: они ведь, заметьте, в середину делают вкладыши, посвящённые конкретно тому или иному региону России. И это ж надо так было извращённо придумать: берут прошлогодние, а то и позапозапрошлогодние газеты и буковку в буковку перепечатывают, что сказал тот или иной лидер, руководитель, бизнесмен. Да ещё и указывают выходные данные. Эффект получается, — обхохочешься. Народ и укатывается, да ещё и в библиотеку бежит — почитать ещё, посмаковать. Библиотеку же не прикроешь совсем для всех.
— Редактор не указан.
— А, — Гаврилов махнул безнадёжно, — и его пытались найти, пока бесполезно, кто-то круто прикрывает.
Девицы примчались из фонотеки с кучей кассет. Воткнули одну, врубили телевизор на полную громкость, освещение отключили и затоптались, задёргались в рваном ритме техно-попа.
— Ну, давай на посошок, нет сегодня настроения, попортили гады, — редактор потянул “шапочку” к столу, — они выпили, закусили, и он кивнул, — всё, я пошёл, третий лишний.
— Да, — обернулся от дверей, — ты на завтра сюжет сделал? — И услышав подтверждение, перешагнул через порог.
Над городом вяло прошелестел заледеневший на морозе ветер. Тучи расступились, обнажив ярко-зелёную Луну. Редкий прохожий, уткнувшись носом в поднятый воротник, быстро перебегал от дома к дому, стараясь скорее добраться до домашнего очага. Из открытых кое-где форточек курился нутряной дымок. Посыпались первые парашютики снежного десанта.
Одинокий мотоциклист, включив габаритные огни и дальний свет, выруливал с ухабистой дороги, ведущей к городской свалке, на четырёхполосную, асфальтовую.
Ухали подземные взрывы в карьере, и блестящие жуки-экскаваторы неутомимо выбирали породу, сноровисто сбрасывая полные ковши в высокие кузова “БелАЗов”. Собаки на свалке от холода забились под деревянное крыльцо конторы, согревая друг друга рваными и облезлыми шкурами.
Неподалёку от кладбищенской кучи, в небольшой ложбинке, укрывавшей от ветра и аккумулирующей тепло, пылал костёр, возле которого сидели и лежали подкрепившие свои душевные силы спиртным постояльцы.
Женщина спала на диване, прикрывшись остатками разноцветного ковра.
И снился ей дивный сон: бродит она по родной свалочке, как обычно ищет что-то, а в природе уже весной запахло. Солнышко жёлтое светит, птички-соловьи щебечут, травка зелёненькая пробивается сквозь серую гнилую землю, в которую утоптано немыслимое количество мусора, а может, и чьи-то жизни тож… И видит она — желтеет свежестью и новизной деревяшечка под кустиком сухой полыни. Подходит ближе — подковыривает прутиком поисковым — деревяшечка кругленькая переворачивается: медальончик аккуратный, на цепочке золотой, с вырезанной на плашке мордочкой бобра. Зубки длинные, тоже из золотого металла, а в глазницах алмазные капельки. И говорит бобёр человеческим голосом: “Знаю, знаю, чего ты желаешь, помогу! Одень только цепочку на шею, прижми медальон к впадинке в ключице”. И взяла она благоговейно медальончик, и надела его на шею… И, застонав, потянула руки вверх… И сомкнулись ноги, и сжались руки, и выпрямилось, разогнулось, одеревенело тело… И встал вместо женщины тотемный столб с бобром смеющимся во все огромные золотые зубы на самой верхушке. И почему-то не страшно женщине во сне, а радостно, спокойно, счастливо…
Снежинки, шелестя, ложились на волосы спящей и не таяли.
ГОВОРЯЩЕЕ ИЗ МЕНЯ НЕЗДЕШНЕЕ ОПРОВЕРГАЕТ СУЩНОСТИ, ЗАДАННЫЕ ЗНАНИЯМИ ИНТЕРПРЕТАТОРОВ…
К утру снег затих. Только ветер изредка напрягался и поднимал тугие облачка твёрдой снежной пыли, обдирая, словно наждаком, стены, заборы, заклеенные разнокалиберными предвыборными плакатами и листовками, и, срывая цветные лоскутья российского демократического прогресса, закручивал их в бесформенные, жалкие и непонятные клубки. А потом весело гнал вдоль по улице, подпинывая и подсвистывая громко и нагло на всю округу…
У старинной круглой афишной тумбы, единственной, сохранившейся с царских времён, так же облепленной призывами пойти и проголосовать (кто просил — сердцем, кто — умом, некоторые, оригинальные, — половыми органами), сердитая позёмка крутила зимний снеговорот, пытаясь и её обелить, очистить, но на историческую реликвию клеили основательно и, тщась, надолго. И ветер бурчал недовольно, плевался снежными сгустками и ускальзывал по проспекту, чтобы, через несколько минут, вновь возвратиться для новой попытки.
Если встать у тумбы, лицом целясь в Москву, то красочные плакаты, сделанные в Италии, первого кандидата на высокий пост губернатора были с левой стороны, а яркие листовки, изготовленные в Германии, второго кандидата красовались с правой. Наверное, поэтому их и обзывали представителями левых и правых сил. Хотя, надо заметить, пьяницы и без определённого места жительства граждане, которые тоже ж избиратели и имеют право, не делали различий в построении политических отрядов и одинаково старательно обмачивали тумбу вкруговую, практически не реагируя на злобные выкрики не вылезающих из машины на собачий холод из-за какого-то там дерьма патрульных милиционеров, раз в полчаса, по высочайшему указанию генерала из областного УВД, подъезжающих и проверяющих наглядную агитацию на предмет отсутствия оскорбительных и антиправительственных подписей.
В публичных биографиях кандидатов, щедро растиражированных за спонсорский счёт по улицам и весям, чёрное было белым, а белое было чёрным. Они, то есть кандидаты, потеряв в процессе перестройки, перестрелки и реформы назначенное место, родились в результате заново — субъектами, правда, пока с маленькой буквы, но всё ещё впереди, которые пытались приручить пространство вокруг себя.
Первый — ранее занимал пост второго секретаря обкома ВЛКСМ, потом руководил хозрасчётным компьютерным клубом, апосля возникли стройматериалы, иномарки, казино; две четырёхкомнатные; “Мерседес”; двухэтажный коттедж с бассейном и чучелом бурого медведя в полный рост, приветствующего гостей в обширной прихожей.
Второй — инструктор горкома КПСС, высшая школа КГБ, областное управление КГБ (идеологический отдел), областное управление внутренних дел (заместитель начальника по кадрам), огромная государственная пенсия; четырёхкомнатная, с обалденными оленьими рогами во всех комнатах — здесь; четырёхкомнатная, на полу шкуры тигров, — в столице; “Вольво”, председатель ассоциации бывших работников правоохранительных органов.
Друг к другу относились уважительно и нордически, что, впрочем, совершенно не мешало строить против соперника козни и препоны, всячески поднимая чужую грязь для общественного рассмотрения. На данный момент были одинаково озабочены не столько подготовкой и опровержением компроматов, сколько созданием благоприятного имиджа заботливого отца области, региона, города, всех и каждого в отдельности. Избирательные штабы, состоящие из московских и заграничных специалистов, трудились не покладая рук, напряжённо, изыскивая малейшую зацепку.
…Ветер взвыл, ударившись о ряд следующих фалангой машин-снегоочистителей. Заискрил дугами первый троллейбус, тяжко протискиваясь сквозь занесённые ворота… Заскрежетали трамваи, ведомые, в основном, женщинами. Кстати, городские сексопатологи не раз публично высказывали свои опасения по поводу работы женщин на транспорте, откровенно заявляя, что тряска и вибрация способствуют возникновению и развитию в женском организме мочеполовых болезней и опухолевых образований, не говоря уж о том, что именно среди водителей трамваев статистически очень много сексуальных расстройств.
Женщина проснулась от физически неприятного ощущения — чужого взгляда, неторопливо, крупной мухой, ползающего по лицу, и очень опасных, её бессознательное просто-таки воспылало протестом, слов, доносящихся из внешнего мира: “Свалка — это белая страница, в смысле жизнедеятельности человека, место, где двусмысленность жизни расколдована. Пространство увольнения субъекта от сферы привычных действий. Пространство, на котором вырастает совершенно другой текст иным способом обработанный. Новая территория всеобщего артефакта, не сводимого просто к игре в новое общество. Напротив, это возвращение к изначальной реальности, изменённой согрешившими словесно субъектами, не обладавшими пониманием совершаемого, патологического, изменения. Аккумулируя прошлое, подчиняя себе инаковость, отбросы мира, свалка, а особо практикующие на её территории, соединяют в себе черты средневекового завоевателя и языческого божка, являя очерченное пространство реализованной воли, намеренной задавить своим образом и подобием не инициированную в неё объективность”. Не выдержав несоизмеримости своих ночных ощущений и словесной пробуждающей ясности, женщина открыла глаза, разом прервав монологический поток сидящего рядом интеллигента.
— Проснулась, — подтвердил он действительное.
Она молчала, не мигая, уставившись в пасмурное небо и чувствуя, что от усилия возврата снежинки, покрывшие волосы, начали подтаивать и стекать по лбу, надбровьям и дальше, щекоча нос, к распухшим, безобразным, замёрзшим губам.
— Ты, что это задумала? А? — нетерпеливо забубнил мужчина, — Ты о нас подумала, что ли?
— Я хочу зубы, — через сжатые до боли челюсти протиснула она слова. — Хочу.
— Тебе придётся отсюда уйти. — Тихо сказал интеллигент.
— Почему?
— Захотев новые зубки, ты захочешь и новой жизни, — усмехнулся он.
— У меня уже было то, что ты называешь новой жизнью, но и там не было хороших зубов. Нет, я вернусь. — Она продолжала таращиться в небо.
— Мы тебя не пустим.
— Мы — это ты, — из глаз женщины потекли слёзы.
— На Вознесенском проспекте в Питере, недалеко от Садовой улицы, на доме, где в бытность Гоголя была цирюльня, открыли памятник носу майора Ковалёва из розового мрамора с прожилками.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Мы тоже поставим тебя памятник. Наверное, железный. Стальная труба, а на самой верхушке распахнулась в улыбке полная железных зубов челюсть.
Женщина приподнялась на локтях, села: волосы, снежинки, слёзы обтекли вниз. Она вяло помахала мужчине ладонью:
— Я всё равно хочу.
— Твоя речь искажена одержимостью. Опомнись! — Интеллигент в ужасе, она так и не поняла, поддельном или истинном, вскочил на ноги.
— Может быть, получив хорошие, новые зубы, я стану маленькой девочкой, — непонятно прошептала женщина, глядя на разорванные в коленках синие брюки мужчины.
Интеллигент развернулся и неуклюже, проваливаясь, на четвереньках спустился с кучи и пошёл прочь, чуть пригибаясь и подволакивая ноги.
Женщине захотелось остановить мужчину, и она закричала. Верней, этой ей показалось, что она закричала. На самом деле из распухшего горла вырывались отдельные слова “ск… хр… ст… я… ой… ”, загрязнявшие чистый, звенящий от мороза воздух.
Она рванулась догнать, неловко перевернулась на четвереньки, больно ударилась бровью о деревянную ножку стула и, потеряв ориентацию в пространстве, бесформенным сгустком покатилась вниз, задевая за выступы, обломки мебели, спутанную проволоку, крепко-накрепко зажмурив глаза и продолжая хрипло, как ей казалось, вопить “ве… ст… я… вер… ”. Холодное стекло большой лужи, выбив из глаз слезу, заставило захлебнуться последним “прости”.
С третьей попытки женщина всё же открыла сначала один глаз, второй уже успел заплыть и слипнуться замёрзшей солёной влагой. Она в упор смотрела в грязный лёд. Дна лужи не было видно. Грязный лёд ничего и не отражал. Она подумала, что это вполне легко — умереть, и даже жить тоже не трудно, гораздо тяжелее и невозможнее — хотеть. Она хотела. Впервые — истово. Безумное желание разваливало уже состоявшееся, жизненный и последующий расклад. Она знала наперёд, что состоится и что никогда не произойдёт. Это знание просто было в её голове. И неожиданно возникшее желание переворачивало не только её, но и окружающих, миросостояние.
Она с болью в коленях и локтях приподнялась, прижалась на секунду пылающим лбом к плотному, и непрозрачному, ледяному зеркалу и сантиметр за сантиметром стала распрямляться…
Снег закончился. Наступил обычный полутёмный зимний день. Трудоспособное население прочно приступило к отправлению рабочих обязанностей.
“Шапочке” невероятными усилиями всё же удалось выгнать вчерашних ночных гостей, собравшихся было продолжить праздник тела и духа так же и днём, и даже успеть до начала утренней планёрки побриться и умыться. Минут через пятнадцать после окончания туалета, после того, как он заварил себе крепкий, молотый собственноручно кофе, начал подтягиваться служилый люд.
Корреспонденты и операторы входили с заранее напряжёнными лицами, здоровались и рассаживались по условленным углам, в ожидании накачек и распоряжений. Начальство же, как всегда, опоздало, сияло довольством и было настроено решительно. Доведя до сведения присутствующих распоряжение о предварительном просмотре новостийной программы высшим руководством телекомпании с доверенными лицами кандидатов, во избежание не дай Бог чего, начальство отметило, что в связи с приближением дня выборов новости будут прокручиваться днём и дважды вечером. “Шапочка” слушал вполуха, поскольку свои сюжеты он успел смонтировать вчера, осталось их только сдать, и день, в принципе, можно было считать свободным, поскольку есть отмазка — запланированный (но уже не нужный) монтаж. Вчерашние съёмки городской свалки ему понравились. Зубы — это забавная деталь, другое дело — фотография, найденная в журнале. Стоит ли ей заниматься вообще или же похерить идею в зародыше.
Пока он размышлял, планёрка, на высокой идейной ноте — идите и работайте, благополучно закончилась и работнички медленно, но неуклонно стали расползаться для выполнения служебного долга. Причём основная масса мужского пола твёрдой и неуклонной поступью двинулась в пивбар напротив, а женская составляющая творческого коллектива консолидированно принялась бурно обсуждать наряды и макияж выступавших по телевизору на “Рождественских вечерах” Пугачёвой. Установилась продуктивная атмосфера.
Хотя душа звала, но любопытство пересилило и, отказавшись от бесплатного угощения пивом, “шапочка” позвонил в региональное управление по борьбе с организованной преступностью полковнику Васильеву, более известному в узких кругах, из-за фанатичной приверженности к отстрелу крупного дикого зверя, под кличкой “охотник”, и напросился на приём по личным вопросам. Заодно “шапочка” решил показать и видеоплёнку с той самой фотографией, найденной на свалке, на предмет идентификации личностей, запечатлённых в цвете.
Получив “добро” на приём, резво собрался и, крикнув девчатам, что он “на задании”, счастливо ломанулся в дверь — на волю — пока не заловили.
До областного управления внутренних дел ехать было три остановки, но деньги отсутствовали, а скандалить с контролёрами с утра пораньше не хотелось. И журналист, поглубже натянув головной убор на уши, помчался по бодрящему морозцу пешком.
Здание УВД строили ещё при Сталине и на долгие века, поэтому оно выглядело внушительно и фундаментально и в современном демократическом пространстве-времени. Квадратное, отделанное серой и голубой “шубой”, с постепенно утончающейся-удлиняющейся надстройкой — башенкой, заканчивающейся шпилем.
В городе поговаривали, что именно в этой башенке (а не в мрачных и сырых подвалах, как обычно) в суровые репрессивные времена пытали заключённых. Причём при открытых настежь стёклах, чтоб далеко разносилось по округе, — такая блажь была у тогдашнего начальника областного НКВД, но историко-архивными изысканиями людские разговоры не подтверждались — пытали как обычно — в подвале и кабинетах, при включённых моторах, всё же боялись чего-то, наверное… Внутри, у входа, стояли два автоматчика в полном боевом снаряжении: бронежилет, каска, пристёгнутый рожок, которые сортировали вошедших, а чуть дальше ещё двое офицеров проверяли пропуска и по внутреннему телефону интересовались у хозяев кабинетов о посетителях. К особо высокопоставленным чинам гостей сопровождали дежурные милиционеры, за остальными спускались те, кто приглашал. “Шапочку”, не успел он войти, встретил знакомый оперативник из того же отдела, которым руководил “Охотник”, и по белокаменной с золотом мраморной лестнице проводил в кабинет полковника.
Перед входом сидела типичная для начальников средней руки секретарша: некрасивая, длинные ноги, яркая раскраска, неприступный для посторонних вид, обожает душой и телом собственное руководство. Наличествовал также стереотипный ассортимент: широчайший стол с несколькими тумбочками, тройка телефонов, громкоговорящая связь, печатная машинка “Samsung”, сейф со столовым прибором на несколько персон, пара банок кофе, пачка чая, стеклянная вазочка с сахаром. На вошедшего — не взглянула, а сразу махнула рукой — проходи, видимо, полковник позвонил и предупредил.
Через двойной, неудобный тамбур журналист протиснулся в кабинет.
“Охотник” грубо разговаривал по телефону. “Шапочка”, не дожидаясь приглашения, присел к столу, на стул для подозреваемых — ему о нём сказали при знакомстве, мол, не на тот сел, но журналист всё равно любил садиться именно на этот стул, пытаясь постичь состояние людей, уходящих отсюда, в основном, в камеру, за решётку. Ну, и ещё из-за того, чтобы хоть как-то дистанцироваться от милиционера, он всё-таки не любил их, скорее всего за подчинённость, за строгую воинскую иерархию, приказы, форму и прочая, прочая…
Полковник бросил трубку, подхватил микрофон радиостанции и приказал кому-то далёкому немедленно выезжать на объект и брать всех, брать жёстко, не стесняться, а разбираться будут в управлении, потом повернулся к “чёрной шапочке” и поинтересовался, какие проблемы.
Парень встал, привычно прошёл к видеомагнитофону и молча воткнул вчерашнюю видеокассету с записью городской свалки и интервью с женщиной.
Милиционер тщательно просмотрел видеозапись и сказал то, что ожидал услышать “шапочка”:
— Сделай стоп-кадр на фотографии, — подошёл к телевизору и ближе посмотрел на лица сфотографированных.
Вернулся к столу, открыл встроенный металлический сейф, стал доставать канцелярские панки и нравоучительно приговаривать:
— Иванов Сергей Владимирович, доверенное лицо первого кандидата, судим за разбой, коммерческий директор фирмы “Аква”. Петров Николай Васильевич, учредитель внешнеторговой фирмы “Груз”, ранее судим за мошенничество, кражи. Сидоров Валерий Валерьевич, директор совместного предприятия, разыскивается за рэкет, ранее судим за вооружённое нападение. Николаев Павел Дмитриевич, председатель правления банка “Русский вексель”, ранее судим за валютные махинации. Дмитриев Степан Николаевич, референт директора ассоциации культуристов, разыскивается за рэкет. Ну, а известного московского политика ты и сам знаешь, представлять не надо, пока не разыскивают, а очень хотелось бы, — пошутил скривившись.
— А это кто? — “Чёрная шапочка” пощёлкал пальцем по голубому экрану, указывая на дородного мужчину, стоящего с края и печально улыбающегося в объектив.
— Пока не знаю, — пожал плечами полковник, — а что?
— Да пока ничего, — в унисон ответил журналист, возвращаясь к столу и садясь, — я вот думаю…
— Это полезно, — благодушно перебил милиционер.
— …А можно ли с ней, что-нибудь, эдакое изобразить?
— К примеру? — поинтересовался полковник.
— Да всё очень просто, — удивился тот, — выборы на носу, а тут, здрасте, такие уважаемые люди и в компании с разыскиваемыми милицией преступниками. Ну, и у вас наверняка есть кое-какая информация об этих друзьях.
— Информация-то есть, — нехотя согласился “охотник”, — но я пока не вижу смысла её тебе давать.
— Представляешь, — загорелся корреспондент, — лепим фильм, минуток на десять, о городе, о выборах, о предвыборной кампании с подозрительными личностями и кидаем в Москву, на ОРТ или на НТВ.
— А им это нужно? — засомневался полковник.
— Вопрос в том, нужно ли это нам, — вздохнул “шапочка”.
Они помолчали. С телеэкрана улыбчиво и доверчиво смотрели герои нашего времени. Полковник позвонил секретарше, и девушка принесла крепкого кофе в кофейнике и маленькие, из весьма дешёвого китайского фарфора чашечки. Они, прихлёбывая чёрный горячий напиток, молча переглядывались. Решение оставалось за милиционером, без начальной информации журналисту делать было совсем нечего.
— Да, нам, наверное, всё-таки пора как-то влиять на политическую ситуацию, а то мы как-то от этого дела самоустранились, да и общественность настаивала, что негоже спецслужбам влиять на обстановку, сталинские репрессии вспоминали, ан, нет, ошибка. За державу ведь обидно. Обидно, что во власть лезет всякая там мразь. — С трудом, видно было, уговаривал себя милиционер.
— Да, да, — покивал, поддакивая, журналист, — весьма обидно.
Полковник посмотрел на него исподлобья, усмехнулся, сдвинул вытащенные бумажные папки с материалами следствия ближе и кивнул “шапочке”:
— Забирай. Иди вот в ту комнату, читай, там есть ксерокс, что нужно скопируй. Сколько дней на ознакомление?
— Два, — твёрдо ответил парень.
— На всякий случай даю три. Предварительно звонишь, договариваемся о встрече и работаешь. Понял?
“Шапочка” заторопился:
— А видеоматериалы у вас на этих “друзей” имеются?
Полковник засмеялся:
— Ты сначала с этим разберись, обсудим, а потом подумаем, что делать дальше. — Ещё раз подпихнул ладонью дела. — Кстати, там увидишь копию запроса, естественно на фирменном бланке народного депутата, этого самого политика в областную прокуратуру по поводу довольно известной в определённых кругах личности, сейчас отдыхающей в СИЗО. — Посмеялся и махнул рукой, — Ну, ладно, давай, вали отсюда, не мешай процессу.
Парень подобрал опасно накренившиеся над краем стола, захватанные пальцами папки, встал и пошёл в комнату отдыха, дверь в которую была за спиной хозяина кабинета.
…Любого человека вряд ли самый лучший в мире специалист — психолог, пусть и приближающийся по квалификации и к самому Фрейду, сможет поименовать каким-либо одним качеством. Но пытаются. Правда, сразу же при этом стараются что-либо прибавить и дополнить для пущей убедительности. Гораздо лучше получается с определением у обыденных людей, к тому же, если они поломаны или умственным или физическим уродством. Такие ущербные — бьют сразу, и не в бровь, а в глаз, абсолютно не спросясь, не боясь и не вникая, что имя, прилепленное совершенно случайно ими, может сгубить, подорвать человека в самом расцвете, взлёте. И человек, пойманный вдруг, внезапно и неподходяще, прозвищем, брошенным вполвзгляда, обычно снизу вверх, обламывается нечаянно, ещё не осознавая, теряется, и только кошмары прошлого и будущего, в ночи и наяву, достаются ему в качестве ответа, — а почему я, а почему со мной такое случилось?
Первого кандидата подкосила согбенная старушенция в жёлтой, нелепой шубе с искусственным воротником, в тёмно-коричневом платке, натянутом на уши и лоб, пристроившаяся на деревянной дощечке, чтоб, значит, не простудиться, у железной, тяжёлой калитки в церковный двор.
По долгу предвыборной кампании кандидат навещал влиятельного настоятеля самого великолепного в городе храма Александра Невского, чтобы пожертвовать во имя Отца, Сына и Святого Духа на ремонт колокольни, до которой у святых отцов не доходили ни финансы, ни помыслы. И проходя мимо нищенки, потенциальный губернатор сунул, конфузясь, в выставленную бестелесную, дрожащую синюю лапку, от щедрот спонсорских сто рублей. Бабка приняла, но спасибо не сказала, напротив, буркнула вслед — “малахольный”. Охрана вроде и не услышала, зато кандидату брошенное словечко пренеприятно отозвалось аж в копчике!
Он покраснел, оглянулся по сторонам, пытаясь вызнать, как отреагировала свита. Стало печально. Захотелось поплакаться. В настроении хрястнула и разлетелась струна предвкушаемой Власти и Богатства. В душе вызрел и лопнул, разлился чёрно-красным гноем чирей ненависти к людям, не боящимся негативного мнения окружающих, коллег, соседей, знакомых, уверенных, прущих напролом и не боящихся ни сего мира, ни потустороннего. Он был другим, он знал об этом, и каждый час и день пытался поменяться, тщился вытравить из сердца маяту, возникающую мгновенно при малейшей публичной неудаче. И шагая навстречу священнику, торопящемуся от храмовых врат, он вспомнил советскую армию, себя на последнем месяце службы.
Казарма отдельного батальона связи краснознамённого, гвардейского полка противовоздушной обороны находилась впритык к сосновому, рукотворному лесу. В грозу и сильный ветер, особенно ночью, после отбоя, всегда казалось, что тонкие и гибкие стволы вот-вот измочалят неловкое строеньице из уже потрескавшегося кирпича. А от аэродрома, чьи потребности в связи и коммуникациях, а также взлёт и посадку боевых самолётов и обеспечивали солдаты и прапорщики батальона, армейское строение отделяла лишь узкая полоска асфальтовой дороги, контролируемая патрулями с собаками внутренних войск.
В последние полгода его службы старшина второй роты затеял ремонт, и солдат согнали на ночёвку на первый этаж, где и так собралось немало прикомандированных и молодых бойцов. Койки собрали и выставили к холодным стенам, спали, практически, вповалку, бросив матрацы на пол, даже дембеля и “деды”. Таким макаром прошла неделя: утром-днём — очистка взлётно-посадочных огоньков фанерными, широкими лопатами (необычайно морозная и снежная получилась осень), вечером-ночью скукота в ожидании приказа о демобилизации и тяжёлый сон в душной и вонючей казарме.
И проснувшись однажды утром, когда молодых погнали на утреннюю зарядку, а дембеля тягостно просыпались, он почувствовал зуд в подмышках и в паху. Спросонья не разобравшись, он отправился на утреннюю приборку в умывальник, по ходу движения отчаянно почёсываясь. И над унитазом ему открылась истина, которая не только не сделала его свободным, но наоборот, повергла в шок — вши! Бесчисленное количество крошечных, кусачих зверьков копошилось промеж ног, закутав яички и пенис шевелящимся покровом (несколько мерзких насекомых даже пытались пробраться в трубку семявывода), и упорно ползло, по редким волосинкам, вверх — к голове. Он впал в прострацию, представив, что произойдёт, если кто-то из ненавистных сослуживцев обнаружит сие позорное для старослужащего явление: его же загрызут, натравят молодых и рьяных и съедят с косточками, и не подавятся.
Попытки в течение светового дня расправиться с вредными насекомыми мылом, мочалкой (он устроил внеочередную помывку ночью, когда все спали, прямо в умывальнике, под холодной водой), сапожным кремом (на пробу — в паху) ни к чему не привели. Он был в отчаянии, затравил сам себя и постоянно оглядывался, — не заметил ли кто на гимнастёрке; и обирался — как человек, лежащий на смертном одре.
Спасение пришло через три дня в лице ещё более, чем вши, ненавистного старшины. На утреннем разводе “хомут”, гадко улыбаясь, предложил ему и ещё двоим дембелям пойти и поработать у него в гараже, — надо было помыть чёрную “Волгу”. Отказаться не имелось возможности, и они понуро двинулись за предводителем. И, приводя в порядок машину, а также сам гараж, он обнаружил в дальнем углу рваный бумажный мешок с белым, неприятно пахнущим порошком и с надписью “Дуст”. Он припомнил, что дуст — очень сильный яд, которым травят вредителей на сельскохозяйственных угодьях, и решил стащить кулёк для собственных нужд. Потея и прячась, ему удалось, тайком от ребят, это сделать.
Ночью же, когда в казарме стихло, дневального выгнали охранять покой и сон батальона на улицу, а дежурный по роте вместе с дежурным по части, сидя в дежурке, задумался над шахматной доской, он, тихонечко поднявшись, потащился в туалет — обеззараживать своё бедное (ему было до слёз жалко его) худое тельце.
Он разделся догола, раскрыл кулёк, принесённый в казарму под ремнём и припрятанный в сушилку под старые и гнилые х/б, и, морщась от противного, резкого запаха, подхватывая порошок ладошкой, стал яростно втирать дуст в загаженные мелкими зудящими точечками участки кожи. В паху лечению мешали волосы и гениталии, а подмышки потели, и порошок никак не желал втираться во влажную кожу. В мученьях, закончив основную процедуру, он приступил к голове. Сухой порошок осыпался на уши, забивался в нос и в рот: доводя до иступлённого, с позывами на рвоту, кашля, и тогда он поступил от противного, — намочил голову и намылил её дустом (вместо головы образовалась белая каска, весьма схожая с головными уборами военнослужащих ООН), оставив до утра.
Ночью ворочался, осыпая окрест отпадавшими белыми волосами постель, боясь проспать и подняться вместе с подъёмом. Вскочил в четыре утра, незамеченным проскользнул в умывальник и, радуясь, тщательно, почему-то хозяйственным мылом, вымылся. День промелькнул в волнении и беспокойстве. Ночью операцию повторил, а на выходные подмазался авиационным спиртом, добытым у земляков из роты обороны, к старшине и выпросился дежурным по бане.
Два дня, каждый час, парился и мылся, вычистил даже полуторагодичный присохший мазут под ногтями. На следующей неделе натирание ядом повторил трижды. С облегченьем обнаружил, что вши исчезли. А потом неожиданно обрушился дембель, и, только вернувшись домой, он со стыдом приметил, что волосяной покров на обработанных дустом местах заметно поредел.
Армейское происшествие ещё более усугубило самую плохую черту его характера — первый кандидат ужасно трусил сделать что-нибудь не так, как это принято: опасался поскользнуться — от смеха в свой адрес краснел и часа два заикался; страшился совершить аварию на автомобиле, вдруг кто скажет: не умеешь — не берись; не пользовался нецензурными словами даже в мужской компании — а если попадёт впросак и будет неловко?
Да и выдвинуть кандидатуру на пост губернатора смог лишь после продолжительного давления и угроз как коллег по бизнесу, так и однопартийцев из “Нашего дома”. Он понимал, что удобен для всех, и страдал, и плыл по течению, не делая попыток вырваться из потока. На суше он задохнулся бы.
Услышав в свой адрес презрительное слово, кандидат заспешил, засбоил, сердце заколотилось, в голове перемешалось, и он сказал священнику совсем не то, что было написано в сценарии встречи, ввергнув собеседника в совершеннейший испуг.
— Владыка, я хочу исповедаться, — и потянул обе руки навстречу, вроде как, показалось телохранителям, и падая на колени.
От неожиданности настоятель отпрянул, неприлично раскрыв рот.
Телохранитель, получивший толчок локтем под ребро от назначенного друзьями референта, успел подхватить кандидата под руку и не позволил встать на колени. В телевизионном сюжете, показанном в новостях, зрителям в этот момент показалось, что плёнка или слегка рваная или некачественная, ведь закадровый текст шёл по плану, повествуя о пожертвованиях кандидата и сугубой благодарности работников русской православной церкви.
— Что ты, сын мой, не положено некрещёным, — забормотал церковный деятель и почему-то истово и размашисто положил крест на свою чёрную сутану.
Кандидат, заловленный и не успевший распахнуть крылья души, разинул ответно рот: что, мол, он вот ведь, побеспокоился и окрестился; даже уже и прижал ладонь к сердцу, успокаивая отчаянный стук и собираясь говорить.
Но священник остановился на всякий случай чуть поодаль, мучительно размышляя, не прогневит ли он отрицательным ответом вышестоящих иерархов. А референт вновь подтолкнул господина, перебив мысленно выстроенную фразу, и тот, поперхнувшись, молча сделал шаг, потянул сопротивляющуюся руку настоятеля и поцеловал её, слегка коснувшись пересохшими губами.
Зазвонили, как специально, торжественно колокола, раскалывая горестью морозный напряжённый воздух.
Грузная серая стая ворон вспорхнула с близлежащих крыш и пустых крон деревьев, осыпая на землю снег и помёт.
Представительная делегация развернулась и пошагала к выходу, к ожидавшим на стоянке “мерседесам” и джипам. Печальный священник растерянно смотрел в квадратные спины, обтянутые дорогой французской кожей, и тяжело дышал, хватая, словно целуя, обжигающий кислород. У ног слегка покачивался на неустойчивой скользкой дорожке чёрный чемоданчик с деньгами.
МЕЖДУГОРОДНЫЙ ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР
— Добрый день.
— Здравствуйте, если он действительно добрый.
— Мне сегодня приснился сон. Извините, сексуальный.
— Да, ладно, не тушуйся, рассказывай, все свои.
— Я не понимаю, к чему это такое дело приснилось, но, возможно, к чему-то глобальному. — Говорящий соорудил надутую паузу и, важничая, продолжил. — Лежу, в общем, я на широкой, наверное, трёхспальной, кровати за огромной толстенной хрустальной витриной, подсвеченной разноцветными мощными прожекторами. Причём снаружи меня можно увидеть, только если подойти совсем близко, прижаться глазами к стеклу, отгородившись ладошками, типа бинокля.
— Да-да, я помню, мы в детстве так подглядывали в замалёванные зелёной краской окна общей бани, в женский день.
— Я лежу на этой шикарной кровати — и сплю. И приходят разные женщины, и совокупляются со мной спящим. А я не просыпаюсь. И им это приятно. А орган у меня не с одной головкой, а аж — с тремя. И мне становится страшно: как бы он чего-нибудь там, внутри них, не попортил.
На другом конце провода засмеялись, и невидимый собеседник сказал смакуя:
— Ещё бы, удовольствие и манипуляция в промежутке…
— Вы полагаете…
— Да. Я думаю, хоть про нас и ходят разные байки, мол, — тупоголовые они разом, что твой случай — это отметина места в тексте и одновременно, допрос места текстом.
— Чёрт побери, но если это так, если тело есть шифр, который требует дешифровки, то, что есть в этом шифре различные органы? Например, зубы?
Сетчатый микрофон “Motorol’ы” запотел от близкого прерывистого дыхания, и парень невольно отодвинул его подалее от губ.
— Ты знаешь, — там, далеко, мужчина вертел в пальцах разноугольные кусочки стеклянной мозаики от недоделанных внутренних дверных витражей, — она стала просто сумасшедшей от возможности множества выборов. Она потеряла голову, от потенциально разрешимого. Хотя работала юрисконсультом и имела вполне приличный достаток. Плюс я, конечно, помогал.
— А кем трудитесь вы?
— Я работаю бандитом. — На этот раз мужчина не засмеялся и прибавил. — Если она выбрала что-то, то идёт до конца. Бессмысленно, лишь бы дойти и посмотреть, а что там, — в конце-то… — Он прижал серую коробочку “Эрикссона” к уху, собрал в ладони разноцветные кусочки стекла и подбросил высоко к потолку. Ему не понравились предварительные эскизы художников, предложивших картины средневековых замков. Бандиту хотелось, чтобы они сделали природу: реку, водопад и брызги, дерзко летящие в лица туристов. Он не дослушал тогда их возражений и прямо при мастерах разбил составленные витражи, но теперь мучился — а правильно ли сделал? Кусочки опали на паркет смешным и странно музыкальным, стеклянным дождём и разбежались по квартирным закоулкам и потаённым схронам.
— У вас что-то там загремело, — расслышал через тонкую западную технику звук капели парень.
— Ерунда, у меня всё нормально. Работаю, детям нанял няньку с высшим образованием. У них есть всё.
— Вы её любите? — “Чёрная шапочка” уныло заглянул внутрь пустой тёмной бутылки из-под грузинского вина и для верности опрокинул её. На полированную столешницу стекла последняя крошечная капелька алого напитка, и скупой солнечный лучик тотчас прорвался сквозь небрежно задёрнутые шторы, чтобы радостно сверкнуть на её упругом крутом бедре.
— Ха-ха-ха, молодой человек. — Мужчина тягостно замолчал.
— Если она у вас попросит, вы дадите ей денег?
— Она не попросит. Она гордая. — Плексигласовая подставка, на которой стояло зарядное устройство для сотового телефона, была изрядно запылённой, и мужчина подумал, что надо бы новую няньку припахать и для приборки помещений. С доплатой, конечно.
— Почему она бросила детей. Почему она ушла? Неужели есть что-то важнее, чем семья, дети, дом?
Парень рассердился на соперника — солнечный луч — и с раздражением растёр маленькую капельку по столешнице. Получилась плёночка, от движения человеческого пальца приятно опахнувшая комнату ароматом гор, свежестью ручейка, и заволновала, и позвала терпким запахом винограда и женщины.
— У неё тоже есть любимое изречение, которое она нарисовала нарочито небрежно на потолке нашей спальни: “Не люди спасут людей, а нелюди. Люди не способны на это, как не способны киты спасти китов или даже крысы — крыс”.
— А почему тоже, — подтянулся и насторожился “шапочка”, смахнув окончательно, резким движением вино на пол.
На другом конце провода весело засмеялись:
— Я стараюсь быть в курсе её дел.
— То есть вы наблюдаете за женщиной, — посуровел парень.
— Нет. Она не потерпит никаких наблюдений или присмотров. Она взрослая дама. — Мужчина вздохнул. — Я просто стараюсь быть в курсе, веду небольшой дневничок по принципу писем. Якобы она мне письмо и я ей письмо.
— Вы придумываете?
— Ну, зачем же так грубо и пошло. Вы же интеллигентной профессии человек. — Мужчина вздохнул опять. — Как вы не можете понять, дети растут, придёт время, и они обязательно спросят у меня о маме. И вот тогда я им и предъявлю письма.
— Погодите, погодите, — “шапочка” буквально спрыгнул со стула и зашагал, задёргался по комнате, старательно обходя зеркало, надоевшее до коликов в желудке ещё вчера, взглядом, — а почтовые штемпеля на конвертах, а ваши письма, — откуда они их возьмут и прочитают? Вы же должны отправлять их в другой город.
— Экий вы д…б, — не сдержался и запустил в телефонный эфир матерком бандит, — письма мне от женщины, я передаю проводникам и прошу бросить их в почтовый ящик в городе, где она живёт. А свои письма я деткам представлю, как копии посланных. Ясно?
— Да, — опешил парень, — гениально.
В трубке послышалось презрительное хмыканье, которое “шапочка” перевёл приблизительно так: “И мы не лыком шиты”.
— Может быть, ей что-нибудь передать? Привет, например.
— Не стоит беспокоиться. Я вот сейчас с вами поговорю и напишу ей письмо, в котором про всё-всё расскажу. А потом буду ждать ответа.
Журналист аккуратно, не прощаясь, отключил свой телефон. С минуту молча смотрел на красивую вещицу. Запищал зуммер. Он поднес к уху чёрную коробочку и сказал “Да?”
— Я люблю её, — прозвучало в ответ, и собеседник отключился.
Первый кандидат, пасмурный и с отвратительным настроением, едва переступил порог квартиры, превращённой подельниками в некий филиал предвыборного штаба, как по телевизору, настроенному на частоту местной телекомпании, начались “Новости”. Он, стоя на одной ноге, с другой стаскивал ботинок, уже без разбросанных, куда ни попадя, пальто, шарфа и перчаток, внимательно прослушал сводку и, после окончания, попросил помощника, записывающего всё, что относилось к выборам на видеомагнитофон, вновь прокрутить их сначала. Его заинтересовал сюжет с городской свалки со странной женщиной, желавшей новые зубы.
— Мы едем туда, — приказав остановить плёнку на стоп-кадре, ткнул пальцем с длинным и ухоженным ногтём в её лицо.
— Зачем? — профессионально неслышно возник за спиной холёный референт.
— Ты не понимаешь, — кандидат не обернулся.
— Нет.
— Это прекрасный предвыборный трюк. Берём корреспондентов и на свалку. Я обещаю женщине деньги и помощь в организации поездки в Казахстан к врачу, в обмен… — он соорудил величественную паузу, — на её голос за меня на выборах!
— Это надо обдумать, — недовольно скривился референт.
Присутствующие в комнате притихли и переглянулись.
— А что думать, быстрее надо вперёд, пока противник не увидел и не сообразил, какая козырная масть сама идёт, — кандидат судорожно натянул ботинок обратно и заоглядывался в поисках одежды.
— Да кто с тобой потом будет иметь дело, — психанул и заорал референт, бывший барабанщик доморощенной рок-группы, растрепав от вопля причёску, — если ты с таким быдлом свяжешься.
— Заткнись, — зло перебил кандидат, — после победы разберёмся, кто и что. — Ему, может быть, впервые в жизни захотелось гульнуть без оглядки на присутствующих, почувствовать себя ни перед кем, ни в чём не обязанным. Захотелось свободы, абсолютной, единственной.
— Я не еду.
— Без тебя найдётся кому. — Первый кандидат коротко отдавал команды: “Ты звони на ТВ и в газеты”, “Ты — поднимай охрану”, “Ты — давай за руль”, “Ты и ты — со мной”. — И подобрав услужливо поданное пальто, бросился к дверям.
— Стой, — крикнул референт, — я с тобой. — Больше всего он боялся разборок со своим настоящим шефом, поставившим его присматривать за общим выдвиженицем.
Громко топоча каблуками импортных ковбойских сапожек по облезлым бетонным ступенькам, масса людей шарахнулась по лестнице вниз, заставив испуганно отдёрнуться от выхода постового милиционера в бронежилете и с автоматом. Дружно хлопнули дверцами автомобилей, и кавалькада, возглавляемая гаишным, сине-жёлтым “жигулёнком” с проблесковыми красно-фиолетовыми маячками на крыше, выплыла из просторного, огороженного острыми железными прутьями, двора на скользкие, убираемые через пень колоду — не хватало снегоуборочной техники, городские улицы.
На центральном проспекте они разминулись с таким же внушительным кортежем второго кандидата. Первый, завидев противника издали, не удержался от мальчишечьего озорства и приказал по радиотелефону всем водителям — приветственно посигналить.
Второй кандидат развалился на мягких и пухлых подушках люксового просторного бордового “Вольво” вместе с гостем — мэром одного из немецких городков средней величины. По просьбе пока ещё действующего губернатора он сопровождал представительную немецкую делегацию, состоявшую из промышленников и финансистов средней руки, в ознакомительной поездке по областному центру. Услышав звонкое единогласное бибиканье, он улыбнулся и махнул водителю, чтобы тот ответил. А на вопрос мэра, седоватого, дородного немца с дымящейся ароматной сигарой в фарфоровых зубах, небрежно ответил, что это один из экспонатов городской жизни. Немец обернулся, удивлённо задрал кустистые брови, но второй кандидат пропустил немой вопрос мимо сознания и продолжал увлечённо тыкать в стёкла, показывая и рассказывая:
— А сейчас мы проезжаем мимо памятного знака, поставленного в честь прохождения войска князя Игоря через наш город. А вот то — памятник создателям славянской письменности.
— Что есть эта глыба, — коверкая слова, по-русски спросил мэр.
— А! Это первая тонна железной руды, добытая из первого карьера первым горнообогатительным комбинатом на нашей земле.
— А зачем она тут? На улице? — не понял немец.
— Ну, как же, как же, — вальяжно сообщил второй кандидат, которому весьма понравилась роль экскурсовода, — для воспитания подрастающего поколения.
Чем больше длилась поездка, чем больше множилось количество всяких памятников, знаков, знаменитых зданий и улиц с переулками, тем сильнее казалось второму кандидату, что он вернулся назад — в детство. И вместе с папой и мамой снова ходит по просторным, прохладным залам громадного дома, ранее принадлежавшего знаменитому купцу Лихушину, в которых разместился городской краеведческий музей. И высокая, сухопарая женщина-экскурсовод в очках-пенсне, водила их промеж длинных, застеклённых витрин, показывая экспонаты и рассказывая об их удивительных судьбах.
Наиболее яркое впечатление кандидат получил от доисторического зала, в котором живописно раскинулся островок джунглей (они, по данным экскурсовода, очень давно произрастали на месте нынешнего города), с бушующим океаном, нарисованным на заднике, с чучелами разных животных в натуральную величину. Расположились там, в вольных позах, волосатая обезьяна, крылатый ящер, шароподобная черепаха-великан, саблезубый тигр и пара неправдоподобных питекантропов с каменными топорами в лапах.
Второй помнил своё восхищение и изумление… Он — мальчик в шортах и беленькой маечке, застывший посередине комнаты с раскрытым ртом и безостановочно вертящий вкруговую головой.
Кандидат помнил, что спросил у папы, а что такое музей? И умный папа ответил: музей — от греческого musйion, храм муз; учреждение, осуществляющее комплектование, хранение, изучение и популяризацию памятников истории, а также занимающееся просветительской деятельностью.
Немец затеребил второго кандидата за рукав, повторяя заданный вопрос. Кандидат очнулся, подумал умудрённо: что его родной город, заставленный памятниками, знаками, камнями, именными улицами и переулками, залепленный памятными табличками и историческими указателями, весьма напоминает ему краеведческий музей из детства. Да, кстати, и музей ведь по-прежнему располагается там же — у купца Лихушина, и с теми же, памятными по детству, экспонатами. И они ещё там не были. Кандидат ностальгически вздохнул, в предвкушении новой встречи с доисторическими персонажами. Он повернулся к немцу:
— Едем в музей?
Мэр не понял, долго соображал, видимо, ему тоже показалось, что они уже достаточно побывали среди редкостей, но в конце концов согласно закивал головой. “Вольво” с писком развернулось…
Прошёл час, другой, третий.
На красном — в стиле ампир-вампир имени Иосифа Виссарионовича, тесном для сегодняшних грузопассажирских потоков — здании вокзала дореволюционные, перенесённые сюда с разрушенного революцией здания городской управы, засиженные галками и вороньём, часы густо пробили. И пузатые от налипшего, смешанного с пухом и перьями, дерьма бронзовые часовые стрелки клацнули: короткая встала на цифру десять, а подлиннее на двенадцать.
По вокзальному радио пассажиров хрипло предупредили о возможности сохранения спокойствия и невозможности выхода, в целях безопасности и здоровья, на прилегающие к вокзалу улицы и переулки. После паузы (прямо-таки как в информпрограмме сообщают о результатах футбольного или хоккейного матча, который ещё предстоит просмотреть) людям, тревожно столпившимся поблизости от репродукторов, сообщили, что по решению городского законодательного собрания сегодня ночью на городских улицах производится отстрел бродячих собак. С последним словом, перекрыв транспортный шум, неподалёку прогрохотала автоматная очередь. И ещё одна… ружейный выстрел заглушил взрёв двигателя. Мамаши испуганно потянули детей на руки.
Где-то далеко хлопнул пистолетный выстрел, не по-звериному завизжала собака, и раздалось ухарское: “группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве”. Очередь из “Калашникова” захлебнулась в ожесточённом басовитом лае.
Группа милиционеров, с приданными им охотниками из общества рыболовов и охотолюбов, пьяно ругалась на поворотах: водитель тоже хлебнул для сугрева и от нервов, и его слегка покачивало на душевной волне сострадания и долга перед обществом. “Газель” тормознула на перекрёстке, и следопыты высыпали размяться.
На нетронутом, свежем снежке причудливо отпечатались иероглифы собачьих лап, кое-где перемежаемые пятнами крови. По бордюру, красивым, ворсистым ковром, раскинулся здоровенный чёрно-белый дог с развороченным боком, к которому пристроилась дворняга, жадно лижущая фиолетовые внутренности.
Старшина вздёрнул автомат, но псина, судя по шерсти — облезлой и ошпаренной, побывавшая во многих передрягах, шустро поджала хвост и скаканула за фонарь и дальше, по-за кустиками за высотный дом. Треснула очередь, жалобно плискнуло оконное стекло, и здорово захохотали сослуживцы.
В подъезде проснулся бомж и от греха подальше поднялся на последний этаж, снова привалился к тёплым батареям и задремал.
Ликвидаторы поссали в кружок посередине перекрёстка и нестройно погрузились обратно. Порыв ветра перечеркнул жёлтый пахучий овал снежной полосой, соорудив запретный знак. Пробило полночь.
ПИСЬМО — ПЕРВИЧНАЯ РАЗНОВИДНОСТЬ КАЛЕЧЕНИЯ ФУНКЦИЙ ПЕРВИЧНОГО ПСИХИЧЕСКОГО АППАРАТА
Трудовая биография (это наша с тобой биография!) второго кандидата не заключала в себе ничего из ряда вон выдающегося: родился в обычной (достаток, правда, наблюдался соседями, в связи с постоянной работой мамы в пивном киоске) советской семье на рабочей окраине города.
Папа — пил, и много-много читал умных книжек, пытаясь скрасить серенький провинциальный досуг, мама — с достоинством, не попадаясь, воровала.
Закончил детский садик, восьмилетнюю школу. Потом без особых успехов ПТУ и внутренние войска, из которых кандидатом было вынесено глубочайшее убеждение, что лучше принадлежать к клану сильных и избранных, чем даже к богатым, но в некотором роде, бессильным, особенно супротив властей.
Вместо демобилизации поэтому, к тому времени папа сгорел от алкоголя и умственного, из-за книг (хотя супруга и трезво предупреждала — не читай, до добра не доведёт), перенапряжения у станка, прямиком — как отличник боевой и политической, знаток международной, мастер внутреннего дела — отправился на учёбу в средне-специальную школу милиции.
И всё бы ничего, и всё бы как у людей, но случился пренеприятнейший казус (у всех случается, что ж тут, не исключение), тщательно скрываемый кандидатом и доныне.
Однажды, в период выезда личного состава средне-специального учебного учреждения на летние тренировочные лагеря, находясь в состоянии лёгкого подпития и приятной расслабленности, выполняя при этом команду “становись на вечернюю поверку”, расстегнул брюки защитного цвета и попытался вложить в ладони, вставшего впереди, более молодого, к тому же не служившего в рядах советской армии, сошкольника обнажённый член. Шутка произвела громадный резонанс в среде рядового и сержантского состава, который потребовал немедленного повторения…
И если боевые командиры здоровую мужскую шутку тоже восприняли с подобающим пониманием, то не нюхавший пороха соученик неожиданно, по приезде к месту постоянной дислокации, написал заявление в районный отдел внутренних дел. Уголовное дело, тянувшее на показательное, по “голубой” статье, было замято только после срочной женитьбы кандидата на перезрелой, дважды разведённой дочке начальника средне-специального заведения.
“…Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…”, — бодро воспел стереоцентр, включённый, по вчерашнему указанию хозяина, охранником ровно за десять минут до начала утренней программы новостей.
Кандидат, с натугой разлепив залитые гноем глаза, мутно оглядел спальню. После ужина в честь немецкой делегации хотелось пить и блевать. С болью в сухом горле сглотнув, он постарался сфокусировать пространство в той точке, в какой делал это обычно после попойки: на чучеле клыкастой и косматой головы кабана, грозно топорщащейся напротив двуспальной кровати. После нескольких судорожных движений веками голова зверя обрела цвет, потом резкость и, наконец, — объёмность. Детали ещё не прописывались, и мученик понял, что не хватает пива, но движение к общеупотребительным местам пользования уже можно было начинать.
Без одной минуты до начала новостей кандидат упал в мягкое кожаное кресло, сделал чувствительный глоток холодного австрийского и включил “Сони”.
По экрану мелькнул, кружась, сделанный на компьютере земной шарик, выскочила, как чёртик из коробочки, телекамера, постепенно сузившая точку нахождения до искомой страны, города.
Проскочили нудные вести от избиркома, ни о чём никому не говорящие, сюжет о визите немцев с его, кандидат мерзко передёрнул плечами, потной рожей во весь голубой эфир, и остался последний по времени телекусок.
Второй кандидат подтянулся и увеличил звук.
Сюжет был неожиданен и хорош: промелькнула панорама городской свалки, журналист познакомил зрителей с её обитателями, ненавязчиво выспросил у них пожелания (второй кандидат весьма поразился странному выверту неопрятной, сугубой женщины о новых зубах), поинтересовался: кто за кого будет голосовать на предстоящих выборах (кандидат глупо ухмыльнулся); и вдруг — вот он, противник, широко шагая (чёрт, и не боится испачкаться, подумал второй кандидат) двинулся навстречу этой женщине, ласково обнимая воздух раздвинутыми руками.
Всё-таки не обнял, а просто пожал ей грязную (это видно было даже по телеящику) ладонь и, обернувшись к телекамерам, — демонстрируя пожатие, басовито и внушительно сказал, что лично он — первый кандидат, а так же его спонсоры и друзья берутся обеспечить женщине нормальную одежду, обувь и выдать деньги на дорогу до Казахстана и на лечение у знаменитого на весь мир доктора.
Значительно, по-американски широчайше оскалился, демонстрируя собственные, отремонтированные на западе челюсти, и добавил, обольстительно улыбаясь и вновь повернувшись к женщине, что люди просто-таки обязаны помогать друг другу в беде и нужде. Нервы второго кандидата не выдержали сего пассажа, и он с ненавистью запустил в “Соню” пустой банкой. Экран от удара лопнул по диагонали, задымился и потух.
Длительные разборки прояснили суть дела, но ни к чему определённому не привели. Вопрос: как они могли проморгать подобный предвыборный шедевр и не сляпать его самим, или хотя бы как-то противодействовать созданию соперником, повис в воздухе — вчера штаб был слишком занят выполнением просьбы губернатора, поэтому никто вовремя и не отреагировал.
Шум и гам, случившийся вследствие переваливания вины за недосмотр на партнёров и коллег, перебил звонок охранника из подъезда: к кандидату просится какая-то оборвашка.
— Что такое, — раздражённо откликнулся хозяин, и кивнул секретарше, — разберись.
Через пять минут позвонила секретарша и сообщила, что это та самая женщина, которую только что показывали по телевизору. Второй кандидат не раздумывал:
— Давай её сюда.
Секретарша прошла в дверь первой, кончиками пальцев брезгливо придержав дверную, золочёную ручку, пропуская вперёд женщину. Та сторожко переступила порог, запахивая камуфляжную куртку на груди. Грязная чёрная шаль, высокие ботинки неопределённого пола — не то мужские, не то женские, в которые были вправлены, после длительной чистки проявившие первозданный фиолетовый цвет, спортивные штаны “Чемпион” (идя в высший свет, она, по совету интеллигента, попыталась как-то приодеться).
Кандидат поморщился, уловив неприятный запах гари и дерьма, перебивший французский дезодорант секретарши, спросил отрывисто:
— Что надо?
Она подняла лицо, задубевшее и закоптелое, хрипло и тихо пояснила:
— Понимаете, у меня вчера на свалке кандидат в губернаторы был. Обещал деньги и одежду. Сказали, что он здесь живёт.
Второй кандидат удивлённо задрал брови и немножко подумал: женщина, по всей видимости, перепутала или вообще не знает, где живёт первый кандидат. Что я с этого могу поиметь?
— Вы не сюда попали, — перебил женщину помощник, — здесь проживает второй кандидат, а первый там, — он махнул рукой в направлении окна.
— Подожди, идиот, — схватил его за пиджак второй, — кто же так с дамами обращается, — и кивнул секретарше: — Кофе. — Повернулся к дверям:
— Присаживайтесь на диван.
— Может, я пойду, — вяло затопталась по паркету женщина.
— Подождите, подождите, — хозяин излучал предвыборную доброжелательность и галантность, — давайте пообщаемся, — он кивнул охраннику, и тот почти силой усадил женщину на диван.
Второй присел напротив, на стул услужливо подвинутый охранником, стараясь не касаться гостьи:
— Я вас только что по новостям видел…
— Да-да, — откликнулась женщина, бесцеремонно, на взгляд присутствующих, откидываясь на пухлые диванные подушки, застланные бархатным покрывалом, и озираясь заинтересованно по сторонам.
— Живо телевизионщиков из “Новостей”, — обернувшись к референту, вполголоса приказал хозяин и, улыбнувшись, сказал женщине, — я полагаю, что первый кандидат вас обманул.
— Это как? — нахмурилась она.
— Понимаете, все обещания, сделанные им, предназначались не для выполнения, а для телезрителей: вот, мол, какой я славный — голосуйте за меня.
— Что же мне теперь делать, — расстроилась сразу женщина, и к её пухлому носику стали собираться слёзки.
— Э, — раззявил рот кандидат, чертыхнувшись про себя, — не хватало тут ещё женских соплей, — вы не спешите плакать, сейчас мы что-нибудь придумаем.
— Так что же можно придумать, — неожиданно выпрямляясь, возопила гостья, — я зубы хочу! Новые!
В квартиру нестройными рядами ворвалась бригада телевизионщиков, держа наперевес треноги, видеокамеры, осветительные приборы. Дружно разделись и по-деловому принялись устанавливать оборудование.
— А это зачем? — подозрительно спросила женщина.
— Значит так, — перешёл на деловой тон второй кандидат, — вы в камеру говорите, что первый кандидат вас обманул и не дал ни денег, ни одежды.
— Не буду я этого говорить, — перебила его гостья, — я ещё не знаю, даст он или не даст.
— Так, — терпеливо продолжил хозяин, — как только ты это говоришь в камеру, я, тоже по телевидению, обещаю тебе привести этого врача. К нам в город. И он тебе сделает эту операцию в областной больнице.
— Не, — женщина резво встала и погрозила пальцем, — так не пойдёт, ты меня тоже обманешь. Не буду я говорить ничего, хватит, наговорилась.
— Подождите, шеф, — встрял, внимательно прислушивавшийся к разговору референт, — давайте сделаем следующим образом: женщина идёт к первому кандидату, мы её скрытно сопровождаем и записываем разговор между ними на видеокамеру. После отказа первого заплатить, а что он откажет — это, как пить дать, сюжет в эфир уже прошёл, она уже отработанный вариант, и с этой плёночкой возвращаемся. Ну, а уж тогда делаем то, о чём говорите вы.
— Отлично, — второй кандидат довольно потёр ручки, — так получится даже лучше.
— А я? — встряла женщина, — куда мне идти?
— Разберись, — удовлетворённо кивнул второй референту, — объясни и договорись.
Надо-таки отметить, что полученную выше диспозицию с хождениями в гости к кандидатам придумал интеллигент, чьи мозги сразу же заработали (ему именно это и нравилось в преподавательской работе — возможность импровизации, игры, не отходя от кассы, на глазах присутствующих, причём, его не волновало, что игры — по правилам, навязанным сверху ли, снизу, важен был процесс импровизации, когда на глазах изумлённых слушателей, особенно слушательниц, возникало Нечто), как только он увидел съёмочную группу, копошащуюся вокруг женщины и задающую поразительно умнющие вопросики об отдаче голосов в обмен на некую предполагаемую выплату-выгоду.
Но просто так в наше крутое время не выплачивается ничего, для расчётов с кредиторами и выбивания причитаемого полагается пошевелиться. Что он и предложил женщине сделать: хочешь зубки — умей вертеться, иди ко второму кандидату, валяй дурочку от противного, и тогда или первый, или второй оплатят счета, получив мнимое, поскольку ты ж всё равно не пойдёшь голосовать, а они не сумеют тебя проконтролировать.
“Нет, пойду, — строптиво возразила женщина, — если получу зубы. Я честная”. — “Дура”, — мягко прокомментировал интеллигент, а женщина подозрительно спросила: “А почему это ты, вдруг переменил своё состояние. Перестал дуться, угрожать, какие-то бредни мне рассказывать и предлагаешь вон чего”. — “Нет, я вот тут посидел на чердаке, повспоминал, а чтобы мне хотелось бы эдакого… Поймал себя на мысли, что хочу эмигрировать в США, вставить себе в глаза линзы и стать американским морским пехотинцем, и бесплатно, за счёт государства, покататься по миру. И понял — каждый индивид имеет право на бессмысленную мечту, это ж не запрещено, а если вдуматься — так и способствует жизневращению, коловороту настроений, жизнь-то длинная, иначе скучно станет. Значит я — неправ, ну, а мы всё-таки, — он немножко засмущался, надеясь, что она отметит его почти юношеское состояние и воздаст когда-нибудь, — более близки, чем это обычно бывает между просто знакомыми людьми. В смысле, ну, ты знаешь. И тут же стал помогать, способствовать. А ты против?” — почти обиделся.
Она невнятно промолчала.
Тогда он сначала обиделся, а потом опомнился.
Ведь он никогда не верил никаким словам, речам, письменам (лекции читал только в расчёте на импровизацию в её ходе), а уж словеса по радио, телевидению тем более его даже не задевали — он не вслушивался в их поток, целиком и полностью полагаясь на своё бессознательное, которое его не подводило и взрывалось каждый раз, выплёскиваясь иронией и сарказмом, когда цеплялось за некое знамение, иероглиф, корявое.
Он хотел создать своё слово, свою речь, свои логообразы и свой словесный мир, доступный и подвластный лишь ему одному, из которого он бы выводил и вводил в человеческий мир — мир инословесный, то, что считал нужным, то, что, как ему казалось, могло бы воздействовать на окружающую среду. Причём не в чью-либо пользу, а просто воздействовать, вносить изменения, влиять — это было интересно более, чем все забавы этого словесного мира. Например, по его мнению, повсеместная нелюбовь к евреям проистекает от неприязни одного читателя к другому, занятому другой, не первого читателя, забавной книжкой.
Интеллигент начал с того, что, невзирая на милицейско-государственное поименование в собственном паспорте Алексеем, в платёжной ведомости филологического факультета переименовался как Роман, а в повседневном общении с преподавателями и студентами отзывался только на Руслана.
Но иногда, при создании собственной письменности, его охватывал дикий яростный стыд при мысли, что кто-то, где-то там, со стороны подсматривает за его усилиями, познавая не прямую речь, прямое высказывание, а стараясь угадать потаённые намёки и тёмные, похотливые стремления. И он в подобные стыдные, неловкие минуты был готов уничтожить и себя, и свою вылепляемую письменность, и постороннего, только не находя чем, только пока не понимая — как. В одну из таких минут интеллигент, втайне мечтавший даже и о том, что его когда-нибудь перестанут называть и интеллигентом (надо отметить, что это его прозвище, данное постояльцами, весьма и весьма его тяготило, хотя он и не показывал вида), даже авторы, и сорвался — и прибыл на свалку.
Но оказалось, мы опоздали… и свалка, и её обитатели, он чувствовал это, были бы ему интересны лет эдак 15 назад. И он опять стал создавать собственную речь. Вначале собиранием сокровищ мировой культуры на чердаке мусорщика, потом невыдержанными, забавными речами на общих сборищах. Ну, конечно, он иногда предполагал, что его поступки, да даже и помыслы выглядят неестественно и вполне банально, но, но ему всякий раз удавалось себя переубедить, утвердить в обратном — что это он — здоров, а весь мир — болен. И в одну из экологических прогулок по ближайшим окрестностям свалки — заброшенным карьерам, дорогам и ямам, он случайно наткнулся на старый, заржавевший экскаватор, один из тех почтенных монстров, что рьяно копались неподалёку, в действующих забоях и копях.
Поначалу он и не обратил на него внимания: ну, экскаватор как экскаватор, железяка, с выброшенными на полную длину, с зияющими провалами — отдельные траки отсутствовали, гусеницами; помятой бесцветной кабиной; с вентихляющимися на одной петле оранжевыми дверцами; с рычагами управления, помнящими, наверное, движения потных рук и ног; с выбитым глазом большого прожектора. Но однажды присмирел и утишил гордыню, да и природная погода нагнала смирение: по серому мелкому песку стелился сильный ветер, взметая песчинки, тучи мягко рушились на терриконы, заставляя вздрагивать от отсутствия взрыва и толчка.
Он стоял под раскрытым ковшом и смотрел в небо, пытаясь из стального колодца увидеть звёзды, но не получалось, мешало доковшовое пространство.
Мужчина поморщился и наконец-то добрался до мысли, что дискурс неовеществлённого нового слова, не приводящий ни к чему, кроме сарказма и горестной тоски, причём в отдельно взятой человеческой душе, ему не подходит. Что это не его. И он позавидовал всем сразу — так бывает, не смейтесь, — инквизиции, Сталину, Мао, чьё новое слово вершило высшее действие — смерть и звезду, и решил, что экскаватор станет его созданием, его моделью нового мира. Его железным иероглифом, овеществлённым, на отдельном участке местности, новым словом, которое, конечно же, кого-нибудь обязательно двинет и сотрясёт. И, кроме того, начав писать Экскаватор, он попытается тем самым повести диалог, или — пусть бой, схватку со свалкой (как первичное старого мира), с её всё-таки иными правилами бытия, по своим собственным правилам.
Возможно, так он сказал сам себе, он ждал много лет, чтобы обрести железный иероглиф. И он стал приходить к экскаватору каждый день, превратив посещения в ритуальные.
Он приносил со свалки различные, стараясь подобрать необычные, вещи, детали, обломки и ими пытался украсить железную громадину, придать монстру впечатляющий, многозначный вид.
Первое время интеллигент пытался даже привести экскаватор в рабочее (он мечтал — машина заработает и будет копать землю лично для него — вдруг — клад!) состояние: убрал кабину, помыл бензином, в достаточном количестве имевшемся в непостижимом по объёмам бензобаке, отдельные части, даже подкрасил кое-где облупившуюся краску, но тщетно — громадный двигатель не включался. И он оставил попытки, занявшись только украшательством.
И в течение времени мужчина осознал, что если украшаешь чудище новыми деталями, то надо приходить не сразу на следующий день, а лучше подождать и прийти через пару-тройку, тогда иероглиф и взаправду выглядел внезапно и пророчески.
И каждый раз, приходя, наблюдая изменения, которые дополнительно внесло в его конструкцию окружающее, он пытался угадать смысл и значение изменения, и его последствий для собственной жизни и бытия постояльцев — он им всегда что-нибудь пророчествовал для поднятия общественного духа.
Иногда он задумывался над происходящим, глядя как бы со стороны, и пугался, что железный иероглиф толкуется и переводится им (а главное — это наверняка замечает и где-нибудь присутствующая и наблюдающая публика) неправильно, неточно, будто где-то там, в Поднебесной империи поступили с провинциальной восточной хитростью, вмешавшись секретно и опустив, в предполагаемом им варианте, пару чёрточек — неизвестно, то ли для сохранения таинственности, то ли для полнейшего космического откровения.
А обитатели свалки, конечно, тотчас, буквально мгновение в мгновение прознавшие о повальном увлечении интеллигента старым, брошенным железом, не обращали почти никакого внимания на его туманные предсказания, апокалипсисы и прочие мелкотравчатые истории. Почти… поскольку в мире, они проверили это на практике, царил благословенный хаос, реагировавший и на подобные человеческие штучки, о чём постояльцы если и не знали, то на сто один процент догадывались.
“Охотник” и “Шапочка” встретились после законодательного окончания рабочего дня, в то время, когда нормальные люди пьют пиво и играют с собственными детками, изредка посматривая в нутро импортного ящика и вяло переругиваясь с лучшими половинами человечества.
Полковник отдыхал, потягивая кофе, по его просьбе секретарша принесла чашечку и парню, и посматривал с довольным видом на чёрную оскаленную голову медведя, установленную напротив — на другом конце длинного стола для совещании.
— Вот, — счастливо проговорил, — мужики, видишь, какую мне красоту сварганили.
— И куда же вы её, — вежливо спросил “шапочка”, не большой любитель грубостей с животными (зоопарк, например, терпеть не мог, а уж цирк — не переносил, считал издевательством над природой), — в кабинете повесите или домой отвезёте.
— Да ещё не решил, — улыбаясь, ответил собеседник и построжал лицом, — фильм сделал?
— Да, принёс посмотреть, — парень полез в чёрную сумку, достал видеокассету, поднявшись, добрался до видеомагнитофона и врубил.
Общая панорама города. Красивые места, великолепная природа.
Краткая характеристика промышленности, культуры, лёгкий напор на сотрудничество с немцами и французами.
Общая панорама городской свалки.
Наезд на кучу с детскими игрушками. Чьи-то руки, разбирающие обломки детских устремлений. Из-под пластмассового, крутого, сломанного джипа вытаскивается цветная фотография. Её крупный план. Каждое лицо обводится в красный кружочек и даётся правоохранительная характеристика индивида. Наезд на лицо крупного политика. Ночные оперативные съёмки встречи политика с местными “быками” на аэродроме, куда гость прилетел по личной просьбе первого кандидата. Сауна с девочками.
Общая панорама ночного города заканчивается алой, поддерживающей надписью на бетонной стене остановленного реформами завода.
И в заключение на голубом телеэкране появляется бумага на правительственном бланке, за подписью политика, об освобождении некоего задержанного РУОПом гражданина.
— Неплохо, — одобрил полковник, допив кофе, — как собираешься действовать?
— Неплохо-то оно неплохо, — растяжисто откликнулся парень, — да только пробел имеется.
— Да?
— Вон тот мужик, — парень перемотал плёнку на снятую крупным планом фотографию, — это кто? Как он сюда попал? Что из себя представляет?
— Да ты его не свети, пробежись мимо, да и всё, — посоветовал “охотник”, закуривая сигарету, — у тебя и так комплект наблюдается.
— Понимаешь, — сбился “шапочка”, — не дай бог, кто-нибудь копать начнёт, так ведь и вляпаться куда-то можно.
Полковник пожал плечами и помолчал. Спросил небрежно и терпеливо, словно у больного:
— А где фотография?
— Какая?— удивился парень.
— А вот та, которая на плёнке, с фигурантами, — уточнил небрежно мужчина.
— Не знаю, — ответно пожал плечами “шапочка”.
— То есть, как не знаешь, — поразился “охотник”, — это же твоё доказательство для Москвы, что ситуация на телеэкране соответствует действительности.
— У меня её нет, — медленно растерялся парень и развёл в подтверждении руками над полированной столешницей, — нет.
— А у кого она есть, — вкрадчиво поинтересовался полковник, задумчиво разглядывая свои ухоженные ногти, — у кого-то она есть, — повторил.
— Наверное… — проговорил, вспоминая, “шапочка”.
— Так, — пристукнул ладонью по столу “охотник”, — чтоб принёс мне фотографию, а то, вдруг ты мне лапшу на уши вешаешь. Узнал, понимаешь, оперативную информацию и пытаешься использовать её в личных, корыстных целях, — и, ещё раз пристукнув ладонью, грубо посмотрел на “шапочку”.
— Да вы что? — возмутился журналист.
— Ничего, — парировал милиционер, — кассету тоже оставишь пока здесь, — сделал паузу, — до появления с фотографией.
— Да, пожалуйста, — “шапочка” разозлился и задёргал уголком нижней губы, — у меня копия есть, что я вам, не понимаю, что ли.
— Это твои проблемы, — казалось, полковник успокоился, — только подумай о том, что отношения легко испортить, а уж восстановить, практически, бывает невозможно.
— Да я не порчу, — пошёл на попятную парень, — я просто пытаюсь разобраться.
— Разбираться с тобой будут в другом месте, — небрежно получил в ответ туманное обещание.
Они замолчали, и напряжённую тишину в комнате изредка прерывала капельками звука попискивающая радиостанция, небрежно уроненная на столик с телефонами и сектором.
— Так мы к чему-нибудь пришли? — осмелился напомнить, через некоторое время, о себе журналист.
— Я высказался достаточно определённо, — полковник встал и прошагал к за-шторенному окну, распахнул створку, впуская холодный зимний воздух, вернулся назад и с любопытством уставился на парня.
— Так я пошёл, — поднялся “шапочка”.
— Давай. И без фотографии не приходи. — Дождался, пока журналист дойдёт до дверей, и жёстко бросил в спину: — И не вздумай запускаться с фильмом самостоятельно!
Парень не ответил, прошёл тамбур, предбанник с некрасивой и длинноногой секретаршей, пудрящей угрястые щёки, роскошную лестницу и вооружённых милиционеров у бюро пропусков и с наслаждением вырвался из мощного, в форме куба, здания УВД на волю.
Стоянка перед милицейским зданием, несмотря на поздний час, была заставлена машинами.
Парень, подтянув шапочку пониже на уши и зябко передёрнув плечами, лениво двинулся по улице, стараясь потвёрже ступать на лежавший, нетронутый снежок. Ему было приятно слышать нежный скрип снежинок под литыми подошвами сапожек и предчувствовать ожидавший впереди ужин из горячих пельменей и пары бутылок пива. Правда, продукты ещё предстояло купить, но впереди имелся круглосуточный гастроном, в который он собирался зайти.
Редкие окна светились сквозь продолжающуюся метель. Куда-то пропали и бродячие собаки, — отметил про себя журналист.
Протащился патрульный уазик, полоснув светом фар — и заставив панически заметаться окрестные тени — по идущему. Вдоль тротуаров двигались неспешно машины и рабочие городских электросетей — надвигался праздник и городские службы стремились обеспечить горожан приятными ощущениями в виде призывной иллюминации и отремонтированных уличных фонарей.
Во всех окнах квартиры, принадлежащей первому кандидату, ярко горело электричество: штаб обсуждал проблемы, возникшие после показа по телевидению сюжета с отказом первого женщине в деньгах (сделанным в форме грубой насмешки) и самодовольным интервью второго кандидата, обещающего привезти великолепного учёного из Казахстана в родной город.
На центральной площади, стеная, кругами вокруг ядовито-зелёной, длиннющей и толстой стальной трубы, пузырящейся ответвлениями для вставок мелких ёлок, ходили снегоуборочные машины, весело проблескивая оранжевыми маячками. У ступенек, ведущих в областной Дом советов, высилась гора, под присмотром постового милиционера, завезённых на установку в трубу зелёных пушистых красавиц. Пахло лесом и Новым годом. И даже чугунный Ильич, взметнувшийся выше ближайших крыш и традиционно простирающий ручку к Луне, казался в предпраздничной суете эдаким миленьким дедушкой Морозом, замаскировавшимся до поры до часа в государственное пальтишко и ботиночки.
Отреставрированное недавно приземистое здание краеведческого музея прилегло, притаилось на улице Революционной, на полпути от здания УВД — к зданию ФСБ. Из-за невывезенных, притиснутых вплотную к окнам первого этажа бульдозером снежных сугробов проглядывали ажурные металлические балкончики второго этажа, взглянув на которые, “шапочка” тепло ухмыльнулся, вспомнив старого знакомца — музейного сторожа Петю, никогда не входившего в залы второго и третьего этажа ночью: побаивался гулкости и пустоты (вещи, в основном, были выставлены вдоль стен, в стеклянных, замкнутых витринах), старого ржавого оружия, размещённого в экспозиции второй мировой войны, и нескольких чердачных лестниц, предназначенных для эвакуации посетителей, крепко запертых — но кто знает…
Петя, студент медицинского училища, с большим академическим стажем, любил уютный зал, повествующий о доисторической флоре и фауне. И совершив последний обход первого этажа ближе к десяти часам вечера, устраивался на ночлег в ногах стоящей волосатой обезьяны, чей череп, если верить табличке на невысоком постаменте, был найден в период строительства Дома советов, в котором сейчас размещалось областное правительство во главе с губернатором. Работники музея ласково называют обезьяну “бабушкой”, а посетители непрестанно удивляются великолепной сохранности (московские специалисты, изучавшие редкостную находку, объяснили это попаданием тела животного в меловые отложения), крепости и белизне оскаленных зубов (просто-таки “Дирол” и “Аквафреш” с утра до вечера).
За поворотом Революционной серела голыми боками круглая афишная тумба, освобождённая ветром от нелепых раскрашенных бумажек, в ожидании утренней порции пропаганды и агитации, призывов и просьб, пожеланий и объявлений.
Прожектора у первой глыбы добытой железной руды перегорели, отчего неосвещённый камень напоминал издали неопознанный летающий объект, потерпевший аварию в самом сердце города.
Дверь телестудии была распахнута настежь: гудела, привечая и знакомых, и незнакомых, дежурная смена новостийщиков. Парень с удовольствием шагнул в нутряной жар, предвкушая пиво и боевые сто пятьдесят, которые ему, он знал, нальют, пельмени и левый, ни к чему не обязывающий базар — своего рода вступительную, разогревочную, как в шоу-концерте, увертюру к постели, с приблудными молодыми и глупыми тёлками.
Обитатели свалки расползлись по тесным, в глубинах мусора, и душным берлогам. Позёмка свободно крутилась среди мусорных куч, зашвыривая останки цивилизации куда-то кверху, не возвращая. Натыкаясь на шлагбаум, ветер противно скрипел заржавленными цепями, удерживающими охранительный жезл в границах распорок, силясь выдрать, но, закрытая на могучий импортный замок, полосатая палка держалась, перекрывая дорогу.
Мусорщик спал на рабочем месте, покрытом ватником и засаленным солдатским одеялом: жена отказалась находиться с ним в одном помещении — воняет. “Или я — или свалка”, — гордо заявила она напоследок. И, измученному трудяге снился сияющий, золотой пляж, морские волны, сине-белыми барашками набегающие на песок, и он вместе с нездешней, бесподобной красавицей, вбегающий в тёплую воду.
МЕЖДУГОРОДНЫЙ ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР
— Алло? — “шапочка” переминался в тесной и провонявшей шашлыком и табаком кабинке, из которой только что вывалилась шумная компания лиц национальности, переговорного пункта городского почтамта. Он был вынужден звонить за свой счёт — из городского узла связи руководству телекомпании доставили распечатку междугородных переговоров, и начальство, придя в ужас от суммы необходимой оплаты, немедленно принялось за служебное расследование: кто говорил и зачем.
— Да. Да. Алло? — дежурная экскурсоводша, усаженная директором отвечать в его отсутствие на телефонные звонки, подавилась крекером и прыснула крошками и слюнями, едва успев увернуться от стола, на паркетный пол.
— Алло? Это Санкт-Петербург? Художественный музей? — “шапочка” никак не мог удобно пристроить левую ногу, неловко торчащую между обломанным сиденьем и низкой подставкой для облупленного телефона.
— Да, да, говорите, вас слушают, — девушка справилась с поднимающимся кашлем, сожалеючи поморщилась, посмотрев вниз и в сторону, на неопрятное пятно, и сделала запивающий глоток “Нескафе”.
— Девушка, пожалуйста, не могли бы вы пригласить к телефону человека, который занимается в вашем музее изготовлением чучел из различных животных и птиц, — парень покачивался, оттопырив левую ногу в коленке и прижав её мокрой подошвой к разрисованной сексуальными маньяками стене кабинки.
— А что, разве в вашем городе таких специалистов нет? — девушка недоумённо свела чистенький лобик в узенькие морщинки.
— Да, в общем, я и не спрашивал, а разве это важно? — журналист почесал за шиворотом спину, стараясь достать подальше к пояснице.
— Я не знаю, — экскурсоводша, присланная в музей из центра по борьбе с безработицей, ещё не успела нигде поработать: прямо со школьной скамьи — и в центр.
— Девушка, ну, пожалуйста, пригласите, — “шапочке” порядком надоела бестолковая беседа с глупой, судя по голосу безответственной, девчонкой.
— А вы кто? — она бесцельно принялась листать телефонный справочник “Who is who в Ленинграде”.
— Я? — парень рухнул на корточки.
— Вы-вы! — она зевнула.
— Я пока человек. Девушка, ну, мне нужно, — он пересел с корточек на пол, вытянув онемевшие ноги к дверям.
— Что вам нужно? Узнайте в своём городском музее — и все дела, — экскурсоводша, ощупью обнаружила на щеке прыщик и трудолюбиво принялась ковырять, сожалея, что не может увидеть увлекательный процесс выдавливания из себя по капле… в зеркальце, до которого нужно тянуться в сумочку, а сумочка валялась далековато — в кресле у дверей.
— Ваши люди более профессиональны в этом смысле, — парень расстегнул кожаную куртку и снял шапочку, на которой повисла, видимо, когда он сползал по стеночке, бархатная паутина.
— В каком? — она замахала рукой вошедшей в кабинет директора подружке.
— В изготовлении чучел, — парень зевнул тоже.
— Ну, я не знаю.., — подружка пристроилась рядышком, склонив голову поближе к мембране, стараясь услышать разговор.
— Девушка, хотите, я вам поздравительную открытку пошлю? — он утвердился в мнении, что барышня ему надоела.
— А это ещё зачем? — она от восхищения пихнула локтем подружку в бок.
— Чтоб вас задобрить. Или желаете — шоколадку? — “шапочка” закрыл глаза и приготовился к дежурным любезностям и комплиментам.
— Почтой? — она тихонечко захихикала.
— Да. Наложенным платежом, — он стукнулся головой о стенку, попал затылком на торчащую шляпку болта и зашипел, не решаясь выругаться.
На другом конце провода откровенно, в полный голос, засмеялись. Потом трубку прикрыли ладонью, неплотно, отдельные слова были слышны: по… а как… ду… во… ли… не.., с кем-то разговаривая, и после паузы (рекламной?) девушка ответила:
— Хорошо, не кладите трубку, я сейчас перезвоню по внутренней сети, — трубка звякнула о стол, и девушки принялись разбираться с селекторной связью.
Журналист уставился скучающе в потолок, пытаясь сосредоточиться и умственно подсчитать, в какую сумму обойдётся ему разговор с Питером. Раздумья перебил раздражённый голос телефонистки:
— Мужчина, вы разговариваете?
— Да, да, девушка, разговариваем, — он встряхнулся, потёр глаза, отгоняя наваливающийся сон: почему-то пиво, принятое в больших количествах, действовало как снотворное. В Питере хрустнула мембрана, прошелестело неземное: “ку… та… хы… что…” и ленивый голосок знакомицы проворковал:
— Ну, я, в общем, нашла такого специалиста.
— Какого, — не въехал сразу журналист.
— Мужчина, что вы мне мозги компостируете, — обмерла девица ощетинившись.
— А… — да, да… Извините. И что? — “шапочка” с усилием поднялся на онемевших ногах во весь рост.
— Он говорит, чтоб вы задавали вопросы, а он будет отвечать. — Подружка уселась перед девушкой на стол, болтая ногами, и поднесла зеркальце к её лицу.
— Вы нас соедините, — не понял парень, — так давайте, соединяйте.
— Экий вы, — девушка сковырнула кожицу, обнажив беленький корешочек угря, — непонятливый. Вы будете говорить вопросы мне, а я их буду передавать ему. А ответы опять же стану повторять вам.
— А напрямую нельзя? — он переминался с ноги на ногу, подавляя меленькие иголочки, препротивно колющие в ступнях.
— Он не желает.
— А почему?
— Вы мне надоели вопросами. Или задавайте по сути дела, или я положу трубку, — девушка разозлилась и сильно прижала длинным, ярко-красным ногтем прыщ. Струйка гноя плесканула на зеркальце, и подружка завизжала от неожиданности, выронив пластмассовую кругляшку ей на колени. Потом соскочила со стола, задрала свою юбку к лицу, рассматривая, оголив бёдра и чёрные кружевные трусики, не попало ли выдавленное на ткань.
— Хорошо, хорошо, не волнуйтесь, — парень услышал в трубке далёкий отзвук визга и слегка встревожился, — спросите, в чём заключена соль его профессии, самое главное?
В Питере, в кабинете директора музея, его собеседница передала вопрос, оставив с сожалением образовавшуюся, закровоточившую ранку в покое, взяв вторую трубку внутренней связи. И получив ответ, положила трубку, заинтересованно выпростала из-под резинки трусиков подружки, продолжающей разглядывать юбку на просвет, этикетку, взглянула — восхищённо оттопырила большой палец кверху и, со вздохом, передала ответ:
— Он сказал, что то, чем он занимается, по-научному зовётся — таксидермия. От греческого taxis — устройство, derma — кожа, шкура. Ну, то есть, как я поняла, — она приблизила лицо к этикетке, стараясь разглядеть, что входит в состав ткани (от трусиков пахло жжёными волосами и кровью), выдохнула, — изготовление чучел животных.
— Как, как? Таксономия? Это что такое? — на линии что-то зашуршало, и парень не понял.
— Секунду. — Девушка снова взяла вторую трубку.
— Да, чёрт побери, чем вы там занимаетесь, — распсиховался “шапочка”, забарабанив пальцами по обломанному столику.
— Вот, — вернулась в эфир собеседница, — сначала сдирают шкуру, натирают её солью и просушивают тщательно.
— Да. Понял. — Ему и вправду показалось, что он понял. Он даже мысленно перевёл услышанное: значит — классифицирует, систематизирует и…
— Потом, в зависимости от капризов клиента, делается или жёсткая, из пластмассы или даже железа, модель…
— Вселенной, — дополнил для себя “шапочка”.
— …или же шкуру наполняют паклей. Можно ватой. — Она пощекотала, словно случайно, подружке лобок, влажно почувствовав, как мягко и приятно содрогнулась собственная матка.
— Вселенную — паклей? — поразился журналист. В его голову (при всех реформах и перестройках общественного сознания — чьим глашатаем он и выступал) как-то данное положение и не укладывалось. Хотя, впрочем, пакля ж, тоже материя, почему бы и нет?
— Да чем хотите, — ответно захихикала собеседница и заторопилась, — ну, всё, у меня дела.
— Девушка, — взорвался журналист, — пожалуйста, последний вопрос, как президенту США.
— Ладно, — снизошла, возбуждённо раздвигая и сдвигая колени, девушка, — дава-а-ай.
— А что потом?
Девчонка отвечала уже от себя, ей надоело туда-сюда метаться с трубками:
— Он сказал, пусть выстроит иерархию, расположение частей. Тогда всё поймёт.
— Ага, — догадался “шапочка”, — прежде чем ставить чучело, необходимо определить его точное местоположение, точку отсчёта, не противоречащую окружению.
— Чао, — донеслось прощальное из телефонного эфира, и задребезжали короткие гудочки.
Он вышел, мокрый от пота, из телефонной кабинки и угрюмо прошествовал к кассе — расплачиваться.
Ночью, неожиданно для всего города, впервые с 1991 года, заработал цементный завод, стоящий на господствующей высотке невдалеке от жилых микрорайонов. И через пару часов работы его высоченные трубы вышвырнули в атмосферу первые тонны серенькой пыльцы, насытив и без того обременённые замёрзшей влагой облака. Небо спазматически вздрогнуло и отринуло народно-хозяйственное добро обратно, заставив домохозяек встрепенуться и вспомнить старую привычку — не вывешивать бельё для сушки на улицу.
Запахло газом. Развлекающиеся мужчины надели головные уборы, сберегая поросль, а ночные женщины захлопали разноцветными зонтиками.
ВЫСШЕЕ УДОВОЛЬСТВИЕ — ЭТО ПРИСУТСТВИЕ ЧУЖОГО, ЭТО ОСОЗНАНИЕ СЕБЯ — ЧУЖИМ
Снег к утру закончился, и тяжёлые на вид, неповоротливые тучи степенно и неторопливо уступали небо молочной глубине, где роль Солнца играла зимняя, дневная Луна, изысканно проступающая в зените расплывчатым родовым пятном, полусведённой татуировкой.
К полосатой деревяшке, разделяющей чистых и нечистых, город и собрание хлама, подъехали два легковых автомобиля. Белый, почти прозрачный, БМВ, похожий на облизанный ветром движущийся сугроб, поблескивая умными красными глазками, проскользнул под шлагбаумом и, пискнув, остановился у здания конторы. А синевато-серебристый джип, покачивающийся на неровностях дороги, очень напоминающий ноздреватую глыбу льда, срубленную с крыши производственного здания, упёрся блестящими дугами безопасности в деревянную преграду и, всхрапнув двигателем, порвал её напрочь.
Из машин, не торопясь, выбралось с десяток бритых, широкоплечих молодых ребят, одетых в короткие меховые кожаные куртки с эмблемой городского спортивного клуба имени Ильи Муромца и спортивные штаны различных расцветок. Двое направились в контору, остальные деловито пошагали на свалку. Легковушки развернулись к дороге и стали так, чтобы удобно было выезжать.
Через минуту в домике зазвенели оконные стёкла, в затоптанный грязный снег полетели обломки стульев, дивана, какие-то бумаги и обрывки одежды. Спортсмены не поленились и поднялись и на чердак. В крыше была пробита дыра, через которую вниз посыпались библиотечные собрания интеллигента и женщины. Потом на пороге появились невозмутимые ребята, слегка запыхавшиеся и запылённые, под локотки вытащившие, на свет божий, избитого мусорщика. Смахнув кое-где друг у друга с плеч паутину, они, пробив каблуками ковбойских полусапожек мазутно-зелёный лёд в ближайшей луже, сунули его лицом в воду. Определив по захлёбывающемуся рвотному кашлю, что смотритель пришёл в себя, пинками заставили подняться, собрать бумаги и журналы в кучу и запалить.
Другие бравые питомцы Муромца, ведомые молодым человеком в сером пальто, деловито прочесали свалку. Всех подряд не били, задавали один и тот же вопрос — где женщина?, награждали увесистой оплеухой и, не оглядываясь на последствия удара, поворачивали в указанном направлении.
К куче канцелярского мусора, на вершинке которого безмятежно, укутавшись в стружки и лохмотья, спала женщина, они подошли со всех сторон, замкнув окружение.
“Вниз”, — скомандовал молодой человек, движением пальца послав двоих наверх, и заключительно ткнув в наст возле себя. Ребята бодро взбежали и щедрыми пощёчинами разбудили спящую. Выпрямившись во весь рост, подняли её за руки-ноги, раскачали и ухнули к подножью. Она упала лицом на металлическую стружку, сразу же раскорябав щёки и лоб в кровь. “Мальчики, за что?” — захрипела, откинувшись на спину. “Зубки хотела?” — удивился молодой человек, присев благодушно на корточки, поближе. “Да, да”, — она не осознавала происходящего реально, полагая, что сорвалась во сне с вершины. “А голосовать-то будешь?”, — заботливо поинтересовался руководитель. Спортсмены молчаливо стояли рядышком, перекачиваясь с ноги на ногу, здорово выдыхая плотные клубы пара из юношеских, румяных и пухлых щёк. “Конечно. Пойду, конечно”, — она болезненно заворочалась на снегу, пытаясь встать, чтоб было не так унизительно валяться нараспашку перед этим молокососом. “А за кого же проголосуешь-то?” — доброжелательно спросило пальто, с интересом рассматривая попытки женщины подняться. “За зубки, за зубки”, — застонала она, с трудом перевернувшись и всё-таки поднявшись на четвереньки. “Ну, что ж, будут тебе зубки, будет и свисток”, — человек выпрямился и, негромко скомандовав ребяткам. — “Зубы и челюсть”, — отошёл в сторонку, закурил, выпрастывая из тонких, холёых ноздрей колечки приятно пахнущего дыма.
К тщащейся выпрямиться шагнул ближний, надел велосипедные, обрезанные перчатки, с видимыми утолщениями на костяшках, развернул удобнее женскую головку, обнажив подбородок от одежды, женщина широко раскрыла рот, силясь крикнуть и остановить, она — чувствовала непоправимое, прицелился и коротко стукнул снизу в верхний ряд зубов. Два передних резца выбросило фонтанчиком, а женщину развернуло и опрокинуло на спину.
Голова попала в ямку, закинулась, и обильный поток крови залил женщине раскоряченные в ужасе глаза.
Подшагнул второй и точно, с разворота, подкованным носком ботинка, вбил челюсть в грудную клетку: четыре нижних зубика прыснули налево и направо. Уже двое, встав симметрично по бокам, дважды, синхронно и методично, прошлись ногами: сначала по верхней, потом по нижней, отвисшей, челюсти.
Женщина подавилась сладкой, приторной от крови, кашей из переломанных зубов, челюстных костей и оборванного языка, захрипела, не ощущая притока кислорода. Руки симптоматически задёргались к горлу.
Молодой человек, заметив заелозившие с силой ноги в дырявых ботинках, бросил богатырям, чтоб её перевернули, добавив с ухмылкой: — “Пусть живёт, команды на тот свет ещё нет”. Спортсмены, брезгуя, кончиками пальцев перевернули как-то сразу съёжившееся женское тело на грудь.
“Постарайтесь подобрать все зубы, — буркнул главный, повернулся уходить, добавил через плечо: — Для отчёта”.
Постояльцы, укрывшись за близлежащими кучами мусора, внимательно наблюдали за расправой, не пытаясь вмешиваться, понимая, что вмешательство ни к чему не приведёт, а, возможно, только усугубит положение дел.
Интеллигент не видел избиения. Осознав предстоящее кровопролитие и понимая, что без посторонней поддержки обитателям не справиться, он сразу бросился в контору, намереваясь вызвать по телефону милицию и “скорую помощь”. У крыльца его ждали двое приезжих, весело играющихся в футбол телефонной коробкой без трубки, и сидящий на крыльце невменяемый смотритель.
Расплескавшийся длинными языками пламени костёр радостно трещал, взметая к небу клочья бумаги, разбрасываясь угольками и посыпая пеплом. От сильного жара вкруговую растаял наст, и показалась коричневая землица с жёлтыми, прошлогодними травинками.
Богатыри довольно заржали, увидев вынырнувшего из-за спин интеллигента. И новая забава началась.
Ударив пару раз, в солнечное сплетение и по почкам: ну, чтоб знал, кто в доме хозяин, они заставили его прыгать через костёр и орать во всё горло: “Гори, гори ясно, чтобы не погасло”, видимо, вспомнив что-то эдакое из своего недалёкого детства. Интеллигент прыгнул, ещё и ещё, задымилась одежда, вспыхнули мгновенно и потухли ресницы. Наконец ребяткам надоело и, наградив его больнущим, прямо по копчику, поджопником, они перестали обращать на него внимание, вернувшись к телефонному футболу.
Мужчина, не отдышавшись, не успокоив боль, побежал к городу, выискивая знакомые, тайные, спрямляющие путь, тропинки. Ему надо было успеть.
К встрече гениального русского учёного из Казахстана, сделавшего мировое открытие в области трансплантологии зубов, штаб второго кандидата подготовился на твёрдую пятёрку. С самого утра к аэропорту, расположенному километров за восемь-десять от городских окраин, потянулись вереницы подержанных “Икарусов” и “Манов”: с культурно организованными встречающими, которые, конечно же, имели на вооружении приветственные плакаты, подчёркивающие их предпочтения на предстоящих выборах губернатора; с духовым оркестром; свежим хлебом-солью на расписном под русскую старину подносе; с группой юных девиц в псевдококошниках, мини и, несмотря на зиму, без колготок; и с парой-тройкой второстепенных чиновников из действующего областного аппарата.
Сам второй, ввиду занятости текущими вопросами, собирался прибыть на аэродром минут за пять до посадки самолёта. Надо отметить, что быстрота явления учёного в бурлящем жизненными страстями городе объяснялось тем, что аэродром помимо гражданской ещё использовался и военной авиацией.
На дальнем конце поля, маскируясь в близлежащих лесах, квартировал полк противовоздушной обороны, имевший на балансе, помимо МИГов, ещё и несколько транспортников. И, задействовав через ассоциацию бывших правоохранительных работников связи в Москве, кандидат получил бесплатную возможность отправить военный борт в Казахстан и молниеносно перебросить учёного вместе с семьёй, дальними и ближними родственниками, знакомыми и со всеми пожитками в Россию.
Беленькое, небольшое, устроенное в виде полукруглой ротонды здание аэропорта, построенное в период хрущёвской оттепели, казалось, раздувалось, проглатывая всё новые и новые порции жаждущих увидеть знаменитость, о которой уже несколько дней твердили по телевидению.
Прибыла большая группа тележурналистов с “шапочкой”, намеченным владельцами телекомпании главным интервьюером. Подъехали на новеньких “Волгах”, украшенных красными крестами и полумесяцами, начальники облздравотдела в сопровождении ведущих стоматологов.
Подтянулись неорганизованные, но с челюстными и зубными проблемами, встречающие — будущие пациенты. Подскочили, на белоснежном БМВ, и наблюдатели от первого кандидата. А встревоженные нежданным наплывом населения руководители аэропорта вызвали для поддержания порядка ОМОН.
Работники аэродрома установили металлические ограждения, милиция и солдаты выстроились по периметру, чиновники определили постамент для оркестра и собственноручно воздвигли трибуну, специально привезённую из областной Думы, с великолепно мощным двухглавым орлом из меди, по центру, для предполагаемых патриотических выступлений гостей.
Телевизионщики, точно зная время прилёта, на мороз не торопились, слонялись бесцельно по залу ожидания и приставали к красивым девушкам со скромными предложениями потрудиться теломоделью. “Шапочка” пристроился у буфета, натужно попивая немецкое пиво — ночь, как всегда, прошла бурно, с обильными духовно-телесными возлияниями, поэтому головка слегка побаливала.
— Как новый номер? — неслышно возник и, подсаживаясь рядышком, спросил “охотник”. Журналист внушительно подавился, брызнул пеной на столик и мучительно закашлялся. Полковник, приподнявшись, тяжко постучал по загривку.
— Спасибо, спасибо, — замахал парень руками.
— Не за что, — усмехнулся милиционер и поинтересовался, — так как насчёт фотографии? Ты подумал?
— На какой вопрос отвечать вначале? — побагровел “шапочка”.
— А на какой желаешь, — полковник встал, сходил к стойке, купил себе тоже “Хайнекен” и пачку крабовых палочек, благосклонно предоставляя возможность журналисту подумать, вернулся обратно, повторил, — что с фотографией?
— Нет у меня фотографии, — заторопился парень, отставив жестянку с пивом, — я её там снимал, на свалке.
— А у кого она была? — отхлебнул пивка “охотник”.
— Как я помню, — “шапочка” даже действительно бывшему старался придать и ещё более правдивый, убедительный вид, — её нашла та женщина, которую мы снимали.
— Это с зубами, что ли? — уточнил милиционер.
— Так точно, — закивал парень, — я фотографию и снял-то случайно, на всякий случай. А она, видите, пригодилась.
— Да, это точно, — раздумчиво проговорил полковник, — пригодилась.
— А что вам так эта фотография далась? — слегка ехидно спросил парень.
“Охотник” глянул исподлобья, не ответил. “Шапочка” ещё более ехидно продолжил:
— Кстати, а седьмой-то, на той фотографии, оказывается, доверенное лицо второго кандидата.
— И что, — сохранил невозмутимость мужчина.
— Вы знали об этом?
— Во-первых, с меня достаточно знания того, что именно ты и есть тот журналист, который передал в “ГАВНО” материалы по нашему региону. — Полковник с удовольствием пронаблюдал за побледневшим лицом журналиста. — А во-вторых, ты слишком много болтаешь и размахиваешь руками, что, впрочем, конечно, свойственно всем представителям вашей профессии, но не извиняет конкретно тебя.
Они отпили по глотку пива, помолчали и полковник добавил:
— А в-третьих, тебе срочно необходимо определяться — с кем ты, труженик культуры. Мы, — он поправился неожиданно, — я, по крайней мере, считаю, что твои попытки стать над или под, или, там, сбоку некоторых действий и влияний — не пройдут.
— Почему? — покривился “шапочка”.
— Я не позволю.
— А почему это вас так злит? — искренне удивился журналист.
— Потому что мне не нравятся чистенькие, — ожесточился мужчина, — если я в дерьме, то и все тоже должны быть в нём.
Над столиком нависло угрюмое молчание. Полковник, допив свою, маленькую, жестянку, встал, кивнул — прощаясь, и незаметно скрылся в возбуждённой толпе. Журналист тоже допил и пошёл к стойке за второй банкой — от милиционера осталась непочатая упаковка с палочками — что ж пропадать-то добру.
Он вернулся, грузно сел на белый пластиковый стул, отхлебнул “Баварию” и бессмысленно повертел в руках охотничью пачку, нехорошо сглотнул, затошнило от вида скользких розово-белых палочек, вспомнил…
“Это ужасно. Это надо обязательно рассказать, потому что это ужасное положение. Вот вы сидите и хлебаете пиво, или жрёте сосиски — и у вас обычные, неровные, с гнёздами кариеса зубы. И снизу, и сверху. А он — профессор. А он — ведущий прозектор области. В институтском морге трудится. А внизу, в подвале пахнет — ужасно, ужасно пахнет, формалином. Этот запах намного хуже запаха хлорки, которую обычно разбрасывают у нужников. А профессор привык. Привычка вторая натура. А вы — нет. И запах густ, как туман в болотистых низинах, и вы вваливаетесь в него целиком — от грязных носков до потных подмышек. И вам становится холодно, мурашки побежали по рукам и ногам, по спине, по пояснице, заворачивая в неведомый доселе кокон. А две девицы, вас сопровождающие, — ничего, в мини, груди под тонкими блузками перекатываются слева-направо, справа-налево, и — наоборот, без лифчиков. Девицам не холодно. Им жарко. Им щекотно, может быть, от того, что на ближайших медицинских тележках из-под задубевшего брезента торчат голые человеческие пятки.
Вы разрезаете запах телом, как нож масло, и ведь что-то тоже и у вас ниже пояса шевелится, когда вы видите шёлковые трусики девицы, вспрыгнувшей задорно перед телекамерой на край бетонной ванны, внутри которой, в формалине что-то плавает, чтобы заглянуть за… в железную кастрюлю.
Два небритых мужика, громко выражаясь, вытаскивают кастрюлю, а девица спрыгивает с ванны и благодарно прижимается к вам большой мягкой грудью.
“Вот их нашли в рождественскую ночь в лесу, — говорит профессор, обнажая стройные зубы, неслышно появляясь сзади и снимая резиновый фартук, заляпанный чёрной жидкостью, — это не редкость, находка в наших лесах убиенных младенцев. Необыкновенность в том, что это первые, рождённые в нашей области, сиамские близнецы, — улыбнулся ласково, добавил, — девочки”. Заспешил, видя оторопелость: “Да вы снимайте, снимайте, покуда они в натуральном виде, а то мы решаем вопрос — их заспиртовать или отдать таксидермистам”. — “Вселенная, набитая паклей, будет увеселять окружающих”. — “Зачем же увеселять, — огорчился белозубый, — послужит научным целям и задачам. Чтоб — должны, значит, понимать, молодой человек, — лечить живое, необходимо, знаете ли, изучать мёртвое”. И профессор, укоризненно качая белой шапочкой, удалился в туман, уже облачённый в свежий фартук, поданный услужливым ассистентом.
Да-да, им, наверное, было холодно голеньким на снегу. А каково было ей, а каково было ему, а каково было лесу? А не каково… Тележки передвигаются, мини одеваются, помимо подвалов есть ещё небоскрёбы и самолёты-космолёты летают. А у ассистента тоже белые и здоровые зубки, профессия, что ли, обязывает? А девицам по-прежнему не холодно, и они не прочь покрасоваться на телеэкранах, пусть и с, и возле кастрюли с трупом… с трупом… сиамских, почти котят, чтоб поздравили потом увидевшие знакомые и родственники, чтоб и подрасспросили, чтоб и заинтересовались. Нет, такое стремление на массовые экраны — не развлечение, а просто — вкус к жизни, к пиву с крабовыми палочками, вот к той, длинноногой, вот к тому, при золотом перстне. А что тошнит, так это временно, пока не поднимешься наверх, пока не привыкнешь к запахам…”
Очень громко и звонко по радио объявили о посадке самолёта из Казахстана, встречающих пригласили подойти к выходу на лётное поле.
Праздно шатающийся люд встрепенулся и дружно двинулся в указанном направлении. “Шапочка” со съёмочной группой протиснулся в первые ряды.
Пузатый, в коричнево-зелёных разводах “Ан”, шелестя винтами, нежно подрулил к самому зданию аэровокзала. Подали было аэрофлотовский, стандартный трап, но рядом с армейским транспортником белоснежные ступеньки смотрелись неэстетично и не гармонировали с предстоящими встречающими речами о спасении русской нации, о помощи русскоязычным в странах СНГ, поэтому его быстренько убрали из видоискателей телекамер.
Лязгнули бронированные дверцы, и из-под хвоста на бетонку плавно опустились десантные стапели. Первым выскочил мальчишка в меховой джинсовой куртке, жёлтой шерстяной шапочке. Увидел праздничную встречающую толпу, охнул и испуганно бросился назад. Правительственная делегация, поддержанная женщинами, сентиментально вздохнула, раздались ободряющие приветственные крики, оркестр вступил патриотическую песнь Глинки.
Беженцы двинулись на землю обетованную нестройной, разношёрстной толпой: мужчины и женщины, дети и старухи, деды и юноши призывного возраста, хорошо одетые и оборванные. Шли молча и угрюмо, таща на плечах баулы и чемоданы, подталкивая вперёд навьюченные тележки. Ссохшаяся, согнутая бабка, в зелёном солдатском бушлате, обнимая иссохшими плетями рук, волокла допотопную, ещё, вероятно, трофейную от немцев, швейную машинку. Маленькая девочка с закутанным платком лицом катила на верёвочке голубенькую, игрушечную, детскую колясочку, из которой торчала пластмассовая, безволосая, розовая головёнка куклы.
В оркестре недоумённо гавкнула большая медная труба, и музыка вразнобой смолкла. “Один, два… пять… двадцать… двадцать пять… Это что, всё его родственники…” — кто-то спросил испуганно в среде чиновников. “Чёрт, — выругался один из представителей штаба второго кандидата, — они же притащили сюда пол-Казахстана. Хлеб-соль надо убирать, срочно”.
Прилетевшие, выходя, оставались у самолёта, прислоняясь к его ещё тёплым после полёта бортам, недоверчиво и недоумённо вглядываясь в пёструю праздничную толпу напротив, отгороженную от них кордоном солдат и милиционеров. Пар, вырываясь из сотен напрягшихся глоток, клубился над звездоносными крыльями колечками. Смолкли моторы “аннушки”, и в стылом воздухе зазвенела тишина.
Кашлянув, от беженцев отделилась нескладная фигура в длинном пальто и чёрной долгополой шляпе. Поставив на бетонку увесистый даже на вид чемодан, мужчина, ещё раз, тушуясь, кашлянул и сказал, тыча себя в третью пуговицу:
— Ну, вот, это я…
Компания значительно поредевших областных чиновников заволновалась, заколыхалась волнами оглядывающихся голов, указующих и подталкивающих дланей.
— Мужики, да вы что, — вышел сбоку военный лётчик, пилотировавший борт, крутя выразительно сразу всем у виска пушистого шлемофона, — совсем сдурели? Это же наши. Наши домой возвратились.
— А-а-а, — и встречающую толпу прорвало.
Ограждения уронили, солдаты и омоновцы расступились, не ожидая команды. Оркестранты и журналисты, юные девчонки в миниюбках, потенциальные пациенты и обычные зеваки рванулись к окружившим стальную машину живым полукольцом людям. Раздались первые всхлипывания и поцелуи, запричитала в голос женщина, поддатый мужик полез в карман за измусоленной конфеткой. Прилетевшие и встречающие перемешались, слившись в единый, охающий и смеющийся организм. За поваленными стальными решётками осталась стоять лишь небольшая кучка чиновников, деятелей губернаторских выборов да нанятые ими частные охранники.
Откуда-то сбоку, на взлётную полосу, резко вырулила бордовая “Вольво”, с шиком тормознула у прилетевшего борта, вновь разорвав, своим появлением, братание на две, почти равномерные, части. Посередине остался, слегка помятый и без шляпы, знаменитый учёный. Дверцы шведской машины распахнули подскочившие боди-гардены, и навстречу русскому казахстанцу, далеко вперёд протягивая ладонь, энергично двинулся второй кандидат.
Засверкали фотовспышки, телеоператоры пригнулись, чтоб половчей запечатлеть историческое рукопожатие, радиожурналисты яростно забубнили в прямом радиоэфире.
Но, казалось, учёный не замечает ни протянутой руки, ни даже самого кандидата. Он установился потвёрже на бетонке, расставил для устойчивости ноги пошире — и крикнул во всё горло:
— Простите меня!
Кандидат рефлексивно замедлил движение, миллиметр за миллиметром опуская вниз ставшую чугунной руку. Радиожурналисты захлебнулись речами, а телеоператоры “наехали” крупным планом на говорящего.
— Простите меня, — повторил он глуше, — я вас обманул.
Второй, не дойдя, остановился, опустил руки по швам дорогой, европейской кожаной куртки.
Прямой радиоэфир с места встречи знаменитости был немедленно отменён, как сообщили радиослушателям, из-за технических неисправностей. Хлеб-соль, в связи с появлением второго кандидата, вновь было вынесенный на лётное поле, опять занесли в здание аэропорта.
— Я не умею, — знаменитость развёл руками в стороны, как бы обнимая присутствующих, — выращивать новые зубы. Я просто зубной врач. Обычный.
Он задохнулся словами, по серым щекам поползли слёзы, скапывая на воротник пальто и вмерзая в шерстяные нитки:
— Я написал эту дурацкую заметку для того, чтобы хоть кто-нибудь в России прочитал её и заинтересовался. На этом же можно заработать огромные деньги.
Люди молчали.
Второй вернулся к машине, уселся в кабину, дверцы с чмоканьем закрылись. Бордовая “Вольво”, шелестя шинами, развернулась и, окутавшись сизым дымком, исчезла. Областные чиновники исчезли ещё раньше и ещё незаметнее. Беженец закончил:
— Я знал, что нас оттуда заберут, понадеявшись на эти самые деньги.
— Эхе-хе, — негромко сказал пожилой музыкант.
— Да что эхе-хе, эхе-хе, — передразнил его лётчик, отделяясь от беженцев, — ну, обманул! Так не тебя же, а их, — он ткнул пальцем в зенит, — зато дома теперь. Дома. И не один прискакал, а с людьми, которым иначе оттуда бы вовек не выбраться.
Люди молчали.
— Те, — лётчик сплюнул, — переживут, у них денег хватит, а у него один шанс был, чтоб и себя, и других вытащить.
Люди молчали.
Лётчик озлобился:
— Да вы видели, как они там живут?
Пожилой музыкант вздохнул, перешагнул шов в бетонных плитах, залитый асфальтом, подошёл к бабке, мягко потянул к себе швейную машинку. Сказал тихо:
— Пойдём, что ли.
Люди вздрогнули и, негромко переговариваясь, растеклись, перемешались, соединились и, помогая друг другу, пошли к автобусной остановке.
Обалдевший телеоператор “шапочки”, в знак восторга, вздёрнул вверх большой палец — снято, а парень стянул с головы чёрную шапочку и облегчённо вытер мокрый лоб, переводя дух. Но долго прохлаждаться ему не дали. На ремне, в замшевой кобуре, запищал сотовый телефончик.
Доложив обстановку, журналист выслушал указание: на городской свалке побоище, менты уже там, вперёд.
Они упаковались и рысцой побежали к уазику-фургону, какой обычно устраивают под “скорую помощь”. Он даже и был выкрашен в белый цвет, а мудрые операторы намалевали на боках красной краской устрашающие надписи, далеко видные при езде, “Пресса”, “Телевидение”.
Уже возле машины их остановили четверо широкоплечих, спортивных ребят в куртках с эмблемой спортивного клуба имени Ильи Муромца.
— Ребята, дело есть, — сказал, выглядывая из-за спин богатырей, пятый, в стильном пальто нараспашку.
— Да мы торопимся, — задыхаясь, бросил “шапочка”, пытаясь на бегу обогнуть живописную группу.
Но богатырская застава растопырила лапы, и журналисты затрепыхались в могучих объятиях, как мелочь в садке, под ласковые похохатывания спортсменов. Когда “шапочке” ценой сломанного у куртки замка и дыры на джинсах наконец удалось освободиться, его оператор был прижат к снегу носом, а муромцы деловито потрошили кофр с аппаратурой.
— Вы, — переводя дыхание, делая попытки броситься на обыскивающих, — заорал “шапочка”, — что делаете? Импортное оборудование попортите, гады.
— Хорошо, — вежливо сказал стиляга, — помогите нам, пожалуйста.
— В чём? — не соображая, оторопело спросил журналист.
— Нам нужна кассета с записью вот только что произошедшего события. — Главарь богатырей тонко улыбнулся и добавил, — хотите, мы заплатим.
— А вы работаете… — начал догадываться “шапочка”, — у…
— Пятьсот долларов вам хватит? — Не отвечая, продолжил главарь. — Каждому, естественно.
Муромцы приостановили работу, вопросительно глядя на руководителя, а пальто закончил:
— Мы ж вас просто побьём, сломаем камеру, а все кассеты заберём с собой. Понимаете?
“Шапочка” очень хорошо понимал и, поколебавшись, решил не накалять отношения.
— Хорошо, — сказал он, покопался в заплечном рюкзачке и достал видеокассету, — вот.
Пальто кивнул спортсменам, чтоб отпустили оператора, взял кассету, знаком показал, чтобы достали телекамеру, вставил её туда, перемотал, и, перевернув видоискатель экранчиком вверх, внимательно просмотрел середину съёмки. Сказал довольно:
— О`кэй, — вытащил бумажник, отсчитал доллары, кинул небрежно на снег, и тёплая компания с достоинством удалилась к ожидавшим их невдалеке джипу и БМВ. <…>