Борис Фаликов
Опубликовано в журнале Волга, номер 8, 1998
Борис Фаликов
Круги по воде
От издателя
Эта рукопись попала мне в руки совершенно случайно. Осенью 199… года я по делам нашей фирмы оказался в Сан-Франциско. Дела эти, по независящим от нас причинам, шли неважно, и я поселился в дешёвеньком молодёжном общежитии недалеко от китайского квартала в двух шагах от знаменитого книжного магазина “Сити лайтс”, основанного поэтом-битником Ферлингетти. Его друзья Гинсберг, Снайдер, Корсо и другие читали там свои стихи в конце пятидесятых. Говорят, было шумно и весело. В память о тех днях, которые окончились для их вечно пьяных участников национальной славой, городские власти назвали близлежащий тупичок именем Керуака. В общаге, которая носила загадочное имя “Зелёная черепаха”, витал если не битнический, то хипповый дух — патлатая молодёжь тусовалась в общей кухне, готовя какую-то душистую снедь, в коридорах висел едкий коноплёвый туманец, из комнаты в комнату сновали иногда совершенно голые люди. Но однажды навстречу мне по лестнице поднялся британский джентльмен лет семидесяти, полностью экипированный от котелка до зонтика. Словом, всякие люди попадались в “Зелёной черепахе”.
Как-то я разговорился с консьержкой, очень симпатичной полуиндианкой из Кенсингтона, выяснилось, что я из России, и Тилли рассказала мне о русском профессоре, который жил здесь в июне месяце. Очень воспитанный и тихий, но совсем нестриженный, и уехал как-то внезапно, не попрощавшись, а перед отъездом остригся наголо, бедняга, наверное, денег не было на нормальную стрижку. Жаль этих русских, вечно с ними что-то случается. Кстати, после него в комнате осталась исписанная тетрадка, но я по-русски не читаю, а выкидывать остереглась, может быть что-нибудь важное. Хотите посмотреть?
Я раскрыл чёрный глянцевитый блокнот с надписью “Аэрофлот” на обложке. На первой странице нетвёрдым заплетающимся почерком было выведено: А. И. Свидригайлов “Американский дневник”. Узнаю отечественный юморок с могильным холодком. Однако дальнейшее чтение заставило меня заподозрить неладное, хотя, с другой стороны, дневник явно имел беллетризованный характер, этакую претензию на художественность. Я взял его с собой в Москву, но никто и слыхом не слыхивал о русском профессоре, преподававшем в том году в Орегоне. Да и города с названием Митленд в этом штате не было. Окончательно меня убедило, что я имею дело с художественным (мягко выражаясь) вымыслом, имя героини — Сурон. Как мне сообщили знакомые востоковеды, имени такого в Непале нет. Есть, правда, у корейцев богиня Ким Суро, а в Малайзии существует местная одежда — саронг. Вот, пожалуй, и всё. Вместе с тем “дневник” фальшивого Свидригайлова представлял определённый интерес. Увы, смесь воспалённого ума, эгоизма и болезненной похоти, ныне нередко сдобренная остренькой “восточной” приправой, по-прежнему характерна для российской психеи. Ну, а если “А. И. Свидригайлову” было настолько наплевать на продукт своего больного воображения, что он запросто забыл его в калифорнийской гостинице, то почему бы мне не опубликовать его в назидание потомкам?
Было и ещё одно печальное обстоятельство, окончательно подвигшее меня на это решение. Исследуя рыночные тенденции в северной Калифорнии и копаясь с этой целью в биржевых котировках, я обнаружил в одном из номеров “Сан-Франциско Кроникл” заметку о том, что в бухте возле острова Ангела был выловлен труп, изрядно попорченный морской живностью. По мнению полицейских медиков, он принадлежал пожилому мужчине, но идентифицировать труп оказалось невозможно.
Что касается названия — “Круги по воде”, то оно на моей совести, но, как мне кажется, вполне отражает результаты деятельности в этом мире так называемого поколения “шестидесятников”, которое шумно и неохотно переходит нынче в мир иной. Туда ему и дорога.
6.3
Я сижу на гигантском пляже прямо под “Великим шоссе” и пишу письмо Сурон. Передо мной Тихий океан, ежели пойти по нему аки посуху, то можно дойти до Сахалина. Круг почти завершён. Сколько уже таких кругов было в моей жизни. Я провёл на Сахалине первый беспамятный год на руках безымянной няньки-японки, научившись говорить единственное японское слово: “они-они” (молоко?). Восток держал меня в своих объятиях и поил сладким молочком. И вот через полвека я попадаю в те же объятия — эти годы отделяют меня младенца от меня старика, годы и Тихий океан. Когда в обозримом теперь будущем я отправлюсь к праотцам, я уже окончательно утону в моём Востоке — тёмном, непостижимом, страшном, светлом, спокойном, безмолвном. Можно ещё наговорить кучу бессмысленных слов. Когда Карл Густавович отошёл во временную (клиническую) смерть, он стал быстро отлетать от земли и увидел, как рядом на манер астероида летит обломок восточного храма, и в нём сидит в позе лотоса йог-созерцатель. А я увижу круглое лицо Сурон — полную луну, которая будет улыбаться, подперев свою улыбку тоненькой детской ручкой. Но я писал совсем о другом, изредка поднимая глаза на голубую безбрежность, начинавшуюся сразу у моих ног. Не помню о чём — было очень тоскливо, но радостно. Странная радость — понимать, что больше не увижу её никогда, разве что услышу, но не забуду, это уж точно.
И услышал в тот же день к вечеру, вернувшись в гостиницу. Она передала через консьержку, что позвонит в восемь. Я сидел у телефона на верхнем этаже “Зелёной черепахи”, и ровно в восемь она позвонила. Мария, её подружка, должна была ехать на футбол в Стэнфорд, там был какой-то четверть (?) финал Мирового чемпионата. Вчера по поводу очередной победы аргентинцы облепили все Сан-Францисские трамваи, размахивая своими знамёнами. Мало на них было Фолклендов.
— Ты поедешь с ней?
— Нет, что ты, если отец узнает, что я была рядом и не заехала, он меня убьёт.
— А как он узнает?
— У него полгорода знакомых, обязательно кто-нибудь попадётся на стадионе или на улице.
— Так заедь к нему.
— Как? Ведь я увижусь с тобой, а значит, он догадается, он видит меня насквозь, я его боюсь.
— Что же, мне встретиться с Марией?
— Без меня, ишь ты какой хитрый, ты её соблазнишь, и я буду ревновать.
— У неё ноги будто из железа отлиты.
— Откуда ты знаешь? Ах, ну да. Нет, тебе нельзя её видеть без меня. А ноги у неё очень сильные, иногда она обхватывает меня ими, когда мы валяемся, и я чувствую себя тараканом, попавшим в плоскогубцы. В школе мы вместе играли в теннис, вот она и накачала себе ляжки.
Неужели у меня была возможность ещё раз повидать её, и этого не случится?
— Кстати, я узнавала, была колоссальная скидка в одной авиакомпании, можно было слетать к тебе и обратно за полтинник. Но вчера был последний день, сегодня цена уже обычная.
Она меня дразнит. Нет, это тот же вариант, что с мальчишкой-филиппинцем, она и не думает, что мне больно, это бессознательная детская жестокость. Дети так жестоки. Я специально упоминал на лекции эпизод из Кундеры (совершенно не к месту), где дети мучают героиню, пытают её радостно и беззаветно. Я чувствовал на себе её взгляд, но, как всегда, не мог сообразить — понимает ли она, что я говорю про неё и для неё, или нет.
— Так, значит, не приедешь?
— Нет, но мне так хотелось бы ещё раз быть с тобой или ещё лучше втроём с Марией. Это было бы замечательно, она кончает быстро, не то что я. Ты бы справился с нами двумя. Сильный старый венгр. Давай поговорим по-мадьярски. Акри маго таурсках.
— Агути дуко бурадхи. Хурен дико жалюзи.
— Хариках жрико знарако.
— Хер тебе.
— Жискунито дариро.
— Жискар де Стен.
— Дакарамыл будук.
Хорошо, если бы ФБР нас сейчас послушало, задали бы мы работёнку его лингвистическим службам.
— Ты будешь завтра дома? Я позвоню вечером.
— Вечером я буду на вечеринке у Дэнни.
— Тогда утром.
— Хорошо.
— Пока.
— Пока.
6.4
Позвонил с утра, но её уже не было, и трубку взяла Кэти.
— Ты откуда?
— Из Сан-Франциско.
— Здорово. Она ушла в бассейн. Она по тебе скучает.
— Как Дэнни?
— Да ну его, пока здесь, но Сюзанна из него верёвки вьёт.
— Народ ещё не разъехался?
— Нет, не весь. Я передам, что ты звонил.
— Спасибо.
Я вышел из “Черепахи” и пошёл вниз по авеню Колумба к заливу. Прошёл мимо итальянской закусочной. Кажется, в этом месте 35 лет назад пьяный Керуак корчил рожи Ферлингетти, и кто-то их щёлкнул, как выяснилось, для вечности. В порту заплатил шесть (!) с половиной баксов и сел на паром. На верхней палубе были свободные места. Не успел паром отвалить от берега, как поднялись волны, началась качка и рванул холодный ветер. Я был в одной майке, сразу окоченел и кинулся вниз. Придётся потратить ещё дюжину долларов на парикмахера, неприлично в моём возрасте быть таким косматым, ветер в этом городе дует всегда, а не только на пароме. Проехали остров-тюрьму, сюда возили на экскурсии, но мне это было неинтересно, каждый сам себе тюрьма. Я ехал на остров Ангела…
3.26
Подлетая к Митленду, самолёт накренился вправо, и я увидел под собой горы. В отдалении мелькнула (почудилась?) тёмно-синяя полоса океана, а горы были белые, как из сахара. Что-то сновидческое было в этом пролёте над цепью снежных гор, из какого-то сна, виденного в детстве или в другой жизни.
Самолёт сел так быстро, что я и опомниться не успел. Солнечный тёплый день, вещь редкая для этих мест в это время года. Меня никто не встречал, но Кэтлин предупреждала по телефону, что в Хилтон ходит гостиничный автобус. Понадеялся, что бесплатный, и долго ждал его, плюнул наконец и сел в обычный челнок, объезжавший все отели в центре. Их было не так уж много, мой оказался третьим. Шофёр слушал баскетбол по приёмнику, и мой сосед с презрением комментировал серию поражений местных “Джетс”, я сочувственно хмыкал. Труднее всего было поддерживать эти случайные спортивные разговоры, особенно про бейсбол, игру совершенно мистическую, недаром её придумал генерал Даблдей, который дружил с Блаватской и входил в Теософское общество. Эзотерика была налицо, так и не мог понять, в одной команде играют подающий, ловящий и бегущий, или в разных. Ясно было только, что если мячик летит к зрителям, а догоняла с отчаянием колотится о бортик стадиона, то это что-то грандиозное. Про баскетбол можно было хотя бы подхмыкивать: как же, играли в школьные годы, забрасывали мячик в кольцо… Знали бы мои собеседники где, даже не удивились бы, решив, что это какая-то дыра в штате Канзас.
Хилтонский служащий заглянул в компьютер и выдал мне пластиковую карточку-ключ. В номере стояла корзинка с местным Шардоне (не хуже калифорнийского) и набором из мёда, орехов и сыра. Вид из окна открывался чудесный: горы, по-крымски облепленные домиками, торчала в небо телебашня. Очень хотелось жить в одном из таких домиков, но не болезненно хотелось, как в прошлый раз, а так, гипотетически.
Надел шорты, сандалии, майку и через несколько минут уже пил горячий чай без сахара из картонного стаканчика, сидя на тёплой гранитной скамейке площади “Пионер”. И года не прошло. Хорошо приезжать в знакомые места, создаётся иллюзия возвращения домой. Куда же мы направимся сегодня? В прошлый раз так и не посетил японский сад в горах, хотя даже номер автобуса записал. Вот минул год, и пришла пора созерцать цветение вишен. Одёрнув рукава отцовского кимоно, истлевшего ещё на Арбате (никогда не прощу Карине, что выкинула не спросивши), я совершаю восхождение на Фудзияму. Сад закрыт на ремонт, но открыт знаменитый цветник роз, их там тысячи, скоро они распустятся, а пока торчат хворостинами из песочных клумб. Вот истинное наслаждение, сказал мастер, — созерцать нераспустившуюся розу. Пустота ещё чревата полнотой, полнота — уже движение на убыль. Присев под сосенкой, которая молча учила меня, как держать спину, наблюдал городскую суету внизу. Что-то поджидает меня здесь в этот раз? Что-то поджидает.
Вернувшись в номер, прослушал “отвечалку”, звонила только Кэтлин, извинялась, что не встретила в аэропорту, набрал оставленный номер — мы же договорились, что я, ребёнок, что ли, и зачем вам с мужем ломать уикенд.
— Кстати, он заедет за вами в понедельник и отвезёт в колледж.
— Это крайне любезно с вашей стороны.
— Пока.
— Пока.
Вечерело. Надел наушники, положил ноги на подоконник и слушал Чайковского. Город был подо мной, он тянул в себя, засасывал, сейчас откроется окошко, и полечу в синих сумерках, как шагаловский любовник, но любовники в одиночку не летают. Пил Шардоне, закусывал лесными орешками, жизнь оказалась длиннее, чем рассчитывал. Или это уже другая? Но почему не заметил перехода, или не положено замечать это плавное перетекание в новое “я”? А уши тем временем обросли шерстью, не говоря об остальных сюрпризах.
В дверь постучались, и интеллигентный бой принёс из чистки мои белые брюки. Пока размышлял о сумме чаевых, он исчез. Не удивлюсь, если в понедельник увижу его в своём классе. Облачившись в чистые штаны, которые оказались теперь коротковаты, отправился на набережную, где за вынесенными из ресторанов столиками сидели счастливые жители Митленда.
Славно посиживать в субботний вечер на берегу реки Виламет, куда твои обалдевшие от лишений предки выкатились на длинных фургонах после бесконечных миль коварной “Орегонской тропы”. Зато теперь ты в полном порядке, за дом уже расплатился, страховка хорошая, пенсионный фонд растёт, и где-то в одной из заводей речки покачивается на слабой волне белый катер. Сидишь, потягиваешь пивко, рядом жена, дочка с дружком где-то милуется, сын прирос к компьютеру, все при деле. А вон идёт в белых штанах какой-то латинос патлатый, правда в очках и с виду неопасный, но всё же неплохо бы их немного прижать, слетелись сюда на готовенькое. Ну да ладно, пусть пока пользуется, я добрый.
Выбрав из чудовищно длинного списка местный “Видмер” (его подавали с ломтиком лимона), тоже присел на белый стульчик у белого столика лицом к реке. Год назад, помнится, и помыслить себе не мог подобного расточительства, но всё течёт, — река, мысли о реке, пиво…
3.27
Проснулся и сразу всё забыл, а были какие-то блуждания в подвалах развалившихся домов, лица мелькали, но в общем ничего, бывает и хуже. Хорошо, что вчера не стал смотреть кабель, нагляделся бы всякого мордобоя и траха, приснилось бы что-нибудь несусветное, а так почти свеженький и полный планов и надежд. Прежде всего, заказать очки, негоже профессору ходить в таком дерьме, к тому же на близорукость стала накладываться дальнозоркость. Помню, мечтал — после сорока съест она близорукость, но не тут-то было. Теперь приходится привязывать к очкам верёвочку — вдаль гляжу сквозь очки, читаю без, очки болтаются на груди. Но на лекциях это неудобно — хотелось бы сразу и записи видеть и слушателей, значит нужны двухфокусные, что дорого, но… Попытался открыть окошко, чтобы выяснить, не похолодало ли. Оно, конечно, не открывалось, никогда я к этому не привыкну. Включил метеоканал, 65 по Фаренгейту, солнечно (и так вижу), в полдень возможна небольшая облачность, слабый дождь (вот она, вот она — орегонская весна), обойдёмся без белых штанов. Внизу в ресторане уже никого не было, меня посадили за одиночный столик и сунули меню для ланча, я порадовал официанта, сказав, что ещё не завтракал, дали другое — французские тосты, яичница с беконом, фруктовый салат и т.д и т.п. Но вот, блины, надо же… Их и заказал, за что был наказан безжалостно — принесли толстые лепёшки с чудовищным содовым привкусом, содрав за них семь долларов. Платит, слава Богу, колледж (вернее, профессор Чен), я на полном коште, но всё же… Подписал счёт, с трудом высчитав чаевые (никогда не научусь извлекать 15%, а десять, говорят, мало, официант решит, что клиент остался недоволен), улыбнулся в ответ на ласковую улыбку метра и отправился к “Пионеру”, откуда бегали трамваи в Центр Флойда — крупнейшее торжище города, где подвизались штук пять “оптик”. Всё это я выяснил по “Жёлтым страницам”, сладко содрогаясь от своей практичности и полной включённости в культурный контекст.
Трамвай с московским позвякиванием перемахнул через реку, открылись водные дали с суетой катеров, яхт, лыжников и скутеристов, всё это летело, куролесило, поднимая тучи брызг и пены, грохот стоял над рекой, но я его едва слышал из наглухо закупоренного трамвая. А вот и “Флойд” — этажи подземных и надземных гаражей, эскалаторы, мрамор, фонтаны, каток. Наверное, был и бассейн, но я его не приметил. После пустынных улиц города этот сверхмагазин поражал многолюдством — воскресный шопинг, святое дело. Окулист, который оказался родом из Пакистана (обсудили проблему Пенджаба, поругали красавицу Бенезир за нерешительность), пропустил меня через какие-то немыслимые приборы, среди которых оказалось и подобие центрифуги, после чего велел идти выбирать оправу. Чем дороже оправы, тем больше на них были скидки, и вскоре энергичная дама-продавец ненавязчиво подвела меня к мысли о том, что покупать надо такую же, как у Сэмми Грейса (?). Вышел из “Ленз Крафтерс”, унося счёт на 300 долларов и обещание подготовить продукцию через полчаса, судорожно соображая, бежать или не бежать. Но адрес колледжа был дан, и фамилия моя числилась уже в каких-то списках, раньше было надо думать, а не выпендриваться под богатого европейца. Уныло побрёл к денежной машине и извлёк из неё требуемую сумму. Нездоровая мстительность проснулась во мне, когда проходил мимо катка — возник план: надеть очки, взять напрокат коньки и разбить очки вдребезги, после чего фирма была обязана выдать мне новые бесплатно (годичная страховка от несчастного случая). При желании этот сценарий можно было повторить несколько раз. Получай, фашист, гранату.
Очки, однако, оказались такие шикарные, что бить их рука поднялась бы разве что у люберов, но они были далеко. На трамвайной остановке привязался ко мне, правда, какой-то местный, но оказался очень воспитанным и вовсе не хулиганом, а садовником из Швейцарии, и выращивал он те самые знаменитые розы, которые я видел вчера в горах, но его подсидела здешняя наглая девка, и выгнали его вовсе не за пьянство и даже не за наркоту, а уступив притязаниям воинствующего феминизма, который набирает в штате немыслимые обороты, и если бы мой трамвайный знакомец соблазнился поменять своё швейцарское гражданство на местное (что он никогда не сделает), он бы всерьёз занялся политикой и указал бы феминисткам на дверь. Я поддакивал не без удовольствия (ах, как хорошо хоть на минутку избавиться от диктата “политической корректности”, пусть и с пьяненьким бродягой в трамвае, это и славно даже, поскольку без последствий) и рассказал в ответ историю, частично истинную, о том, что моему дружку пришлось покинуть Беркли, так как он недостаточно активно деконструировал патриархальные структуры Ветхого Завета, прости Господи, как того требовали воинственные факультетские дамы. Мы вместе сошли у блошиного рынка, где продавцы индейской керамики раздавали значки за легализацию марихуаны (симпатичный кустик конопли на зелёном фоне), и мой швейцарский друг предложил тут же забить косячок во славу шестидесятых. Я пристально посмотрел в его слезящиеся глаза и струсил, вместо этого выпили пива, причём садовник заплатил за себя сам, чем окончательно меня покорил. Пили пивко, вспоминали молодость, оказалось, что мой новый дружок живал когда-то в знаменитой шотландской коммуне, где выращивают всякие растения, ведя с ними долгие и тёплые беседы.
— Помнишь, о ней рассказывает Андре Грегори в “Моём обеде с Андре”, а Шон корчит такие смешные рожи?
— Ну и о чём говорили?
— Обо всём — о солнце, счастье, любви.
— А на каком языке?
— Когда по-английски, а когда по-французски или по-немецки, с этим просто — на каком спрашиваешь, на том они и отвечают.
Засим обнялись и расстались. У него телефона уже не было, а у меня ещё… Свидимся и так, шарик маленький.
3.28
Интересно, как дела у Гали. Год назад всё казалось крайне мистично — стоило так куролесить по свету, чтобы вернуться в конце концов к юношеской любви поэта. Позвонил в “Джуйку” отсюда же из Хилтона. Хотел бы узнать адрес кузины, давно уехавшей, не виделись 15 лет, фамилия по мужу — Горовец, профессия — преподаватель английского, здесь вряд ли его преподаёт, хотя не мешало бы. Муж в прошлом математик. Нет, не профессор, а просто математик, сидел в КБ, вычислял траектории. Нашли? Записываю. Как не можете сообщить? Хорошо, вот мой номер.
Галя позвонила часа через два, голос не изменился, говорила радостно, но не очень, договорились на семь, заехали муж со старшим сыном, мужа видел в первый раз, симпатичный, сын — уже американец, всю дорогу молчал. Мы с Мишей обсуждали сложности местной академической жизни: чистых исследований без преподавания нет, а начал преподавать — прощай исследования, да ещё студенты стучат, что акцент мешает пониманию, врут сволочи, понимают же китайцев в ресторанах, а как от него избавиться в нашем возрасте? Галка преподаёт-таки английский в школе, но как второй язык для иммигрантов, что не так уж и плохо, пусть учатся говорить на правильном языке, а не на этом птичьем. Она сдала на лицензию и имеет кучу законных прав, но только в этом штате, впрочем, куда отсюда ехать, от добра добра не ищут, да и дом уже куплен, старший в местном колледже, но собирается переводиться в Калифорнию, надоели мы ему. Юноша за баранкой хмыкнул. Младший очень способный, но по-русски говорить не хочет — стесняется.
Подъехали к двухэтажному дому у подножья холма, дверь открыла седоватая полная женщина, я поцеловал её в щеку. И всего-то прошло лет тридцать, ну, тридцать пять, и почему жизнь пролетела так быстро? А ведь как мучился, не спал по ночам, сторожил у подъезда, выслеживал, однажды выследил с Жоркой Штейном, он преподавал научный коммунизм в педе, но считался философом. Они спускались к набережной, я лёгким шагом поднимался им навстречу. Ты же говорила, что дома будешь сидеть? Вытащил на день рождения? Привет, Жорик. Очень хотелось въехать ему по умному носу и ей заодно. Всего три месяца назад сидели в ресторане “Абхазии”, которая шла из Одессы в Ялту, пили шампанское, у неё был билет в третий класс, а у меня палубный. Из ресторана вывалились заполночь, долго спускались в горячее дрожащее нутро парохода, из одной двери валил пар, заглянули — душ. Зашли, разделись и полезли под тёплые струи. Она была на голову ниже и возникли проблемы, но мы их решили на удивление просто. Потом в какой-то тёмной каюте залезли на вторую полку, на нижней ругался женский голос, но мы ничего не слышали, и голос вскоре замолк. Корабль качало, как большую люльку, часов в пять утра я проснулся от тяжёлого похмелья и в утренних сумерках разглядывал немыслимо прекрасное лицо на подушке, тихо угасая от любви. Теперь я разглядывал его в интерьере американской кухни — оно стало другим, но то, которое я помнил, выглядывало из-за маски возраста, надо было лишь приглядеться, а приглядываться уже не хотелось. Только вертелся в голове праздный вопрос — почему она меня тогда бросила? Самолюбие пережило любовь. Надо им позвонить, симпатичные люди. Но не сегодня. Сегодня Майк, муж Кэтлин, забирает меня в колледж.
Он позвонил снизу, не поднимаясь в номер, очень воспитанный человек, из шотландских крестьян, преподавал физкультуру в школе, сейчас на пенсии, моложавый, всё время тратит на яхту — огромный катер, но не пластиковый новомодный, а из настоящего металла и дерева, купил недорого, за семьдесят тысяч, сам перебрал мотор, отдраил, перекрасил, какой у неё ход, королевский, обязательно поедем кататься в ближайший уикенд. По Виламету спустимся до Коламбии, там такие берега. Профессор Чен давно просил организовать поездку, а он терпеть не может воды, но даже ему приспичило, вот такая у меня “Принцесса”, чаровница, красавица и горючего жрёт не так уж много для своего веса.
Совершенно непонятен был мне этот треугольник — маленький кругленький профессор Чен — капля ртути в немыслимо дорогом костюме, долговязая сентиментальная и крайне ответственная его секретарша — Кэтлин и её муж — яхтсмен. Отношения в треугольнике были в общем феодальные, как и на кафедре в целом. Чен держал своих подданных в золотой клетке, попеременно изливая на них гнев и милость, они же служили ему верно и преданно. Или, скажем, так. Чен был главой небольшого религиозного культа — таинственный “восточный мастер” подчинил своей воле сознание адептов, язык его был афористичен и энигматичен, а я так вообще понимал едва ли не четверть его речений из-за китайского синг-сонга “гуру”, но порой в них проскальзывала пресловутая тайная мудрость. Впрочем, может быть, я был чрезмерно восприимчив — “учитель Чен” приплачивал “адептам” из своего кармана, что вкупе с университетским жалованием составляло приличные деньги, да и уикенд в Хилтоне вряд ли субсидировался из университетской кассы. Вначале не понимал, зачем миллионеру и сидельцу во многих директорских советах занимать ещё и университетскую кафедру, потом списал всё это на традиционное конфуцианское уважение к учёности и успокоился. Ко мне он относился неплохо, иначе не пригласил бы во второй раз, в элитном гольф-клубе, членом которого он, естественно, состоял и куда время от времени водил “пасомых”, поили настоящим французским шампанским, да и винный погреб в его собственном “Доме на холме” был весьма неплох. Ещё он разводил золотых рыб, которые важно скользили в зелёных глубинах пруда, едва шевеля плавниками, но, стоило ему свистнуть, сплывались под горбатый мостик и маленькими ротиками живо поедали какой-то корм, в котором, судя по надписи на коробке, содержалась вся таблица Менделеева.
Автомобиль Майка подскакивал уже на асфальтовых буграх, которые перегораживали дороги внутри кампуса, чтоб детишки не шибко разгонялись на своих драндулетах (но им-то это как раз не мешало, особенно по ночам), и остановился возле одного из общежитий.
— Кэтлин сказала, что в этот раз вас поселят в “Томпсоне”, здесь удобнее — на отлёте и шуму меньше. Ключи у коменданта, устраивайтесь и подходите на кафедру к часу, профессор Чен приглашает вас на ланч. Пока — пока.
Комендант оказался аспирантом, изучающим “оксфордских поэтов”. Хью Оден, намекнул я, хорошо принял Иосифа Бродского, а тот его очень прилично перевёл на русский. Комната оказалась маленькой и уютной, окна, правда, выходили на дорогу, стало быть, детишки будут вновь по ночам травить меня бензиновыми миазмами, но сосед был лишь за одной стеной. Господи, только бы не меломан.
Времени до часа оставалось немного, но достаточно, чтобы посетить любезные сердцу уголки. Когда попал сюда в первый раз, сердце замерло — это был рай, “Чистая земля” — Сукховати, придуманная добрым буддой Амитабхой. Газоны подстрижены так, как стригут в дорогих салонах, — причёска хоть куда, а что подстрижен, не видно. Повсюду цветы немыслимой раскраски и размера, фонтанчики, водоёмчики, заросшие овраги с перекинутыми через них мостиками и посреди этого эдема сказочная усадьба — обиталище Амитабхи — Ректора. Сидя в позе лотоса, он выращивает из глубин своего сознания это последнее прибежище для тех, кто сумел произнести волшебную формулу с его именем. Какое счастье, что я оказался в их числе. Меж кустами и цветами порхают бесполые голоногие ангелы с крылышками, упакованными в цветастые рюкзачки. Хотя откуда в буддийском раю взялись ангелы? И верно, при ближайшем рассмотрении пол всё же выявился: стриженные наголо — девочки, а с кудрями до плеч — мальчики. Сам же ректор, которого я встретил на тусовке у Чена, оказался известным медиевистом из Йейла. На такого зверя у нас имелся Бахтин, и мы славно побеседовали о верхе и низе.
Я шёл по райским дорожкам, а на горизонте по-прежнему протыкала облака остроконечная гора — “Колпак”. Сегодня она была белая, но ещё будет и серой, и голубой, и даже розоватой. Наблюдая её в течение двух месяцев, я так и не понял, чем определяется её цвет, — моим ли настроением или метеоусловиями. Иногда за “Колпаком” проявлялись вдруг и другие горы “Большого хребта”, вернее их астральные формы, почти неотличимые от облаков, а может, это и были облака. Войдя в кафедральный коридорчик, сразу же наткнулся на Полу Уокер, специалистку по Центральной Европе, и глубоко задумался — поцеловать ей ручку или просто пожать. В прошлый раз мы расстались хорошими друзьями, я не был ей конкурентом, но с этими профессоршами надо было проявлять большую осторожность — прикладывание к ручке могло быть воспринято как проявление мужского шовинизма, с другой стороны, по роду своей научной деятельности Пола проводила много времени в Европе и могла достаточно “отуземиться”, чтобы спокойно реагировать на традиционные формы кобеляжа. В конце концов рискнул и, кажется, попал в точку. Пола пригласила забегать к ней в кабинет запросто и обещала дать почитать сборник рассказов Кундеры, на любви к которому мы и сошлись в прошлый раз. Я, правда, не читал по-чешски, которым Пола владела в совершенстве, но и английские переводы Кундеры были вполне сносными, а может быть, он уже перешёл на французский?
— Нет, хотя вроде бы статьи пишет на нём.
— Он, видать, как наш Иосиф Прекрасный, тот эссеирует по-английски, а стихи пишет по-русски, хотя переводит себя на английский сам.
— Знаешь, Чен на этот семестр пригласил не только тебя, но ещё и материкового китайца, бывшего посла, ты с ним будешь делить кабинет. Ещё у нас новая профессорша-турчанка из Гарварда, стипендиатка Фулбрайта, Чен хлопочет за неё в иммиграционном управлении, хотя после Фулбрайта положено возвращаться на родину. Хонсари в этом семестре тоже читает, так что я оказалась национальным меньшинством.
Сказано это было спокойно и даже с юмором. Я расслабился:
— Учитывая твои шотландские корни, тебе не привыкать.
— Пока.
— Пока.
Китаец сидел уже в кабинете Чена. Говорили они, естественно, по-своему, но при моём появлении вежливо перешли на английский.
— Позвольте вам представить моего китайского коллегу, профессора Вана. Господин Ван посвятил свою жизнь дипломатической деятельности, теперь он на заслуженном отдыхе, но читает курс по истории китайско-американских отношений в Пекинской дипломатической академии, он учился в США, но после революции вернулся на родину (сколько же ему лет, и ни одного седого волоса, может, красит?).
Мой будущий сосед по кабинету поднялся с кресла и, сладко осклабясь, протянул мне руку. Зубные протезы у него оказались плохонькие, но очки вполне приличные, да и костюмчик сидел ничего себе. Высокий поджарый человек без возраста. По-английски он говорил вполне сносно, лучше Чена, и я с облегчением вздохнул — можно будет нормально общаться, Чен меня изрядно доставал своим “голубиным английским”.
В сопровождении Кэтлин, с которой я совершенно по-свойски расцеловался, отправились в китайский ресторан, необычно дорогой (Чен не признавал ничего дешёвого). Но даже дорогая китайская кухня вызвала у меня желудочные колики, тем более, что Чен не обошёлся без ритуала и начал произносить свои безумные тосты, принуждая нас отвечать тем же. Сколько раз собирался выучить несколько китайских стишков, хорошо зная Ченову слабость к сладкоречью, но всё ленился, и теперь приходилось расплачиваться, на ходу импровизируя какую-то несусветную чушь. Ван косенько поглядывал на меня поверх очков и явно наслаждался моей угодливой неуклюжестью. Сам он оказался на высоте и завернул такое про облака, что я заподозрил даже, не издевается ли он над Ченом, но это было совершенно исключено, просто я проецировал на него своё давнее желание, да мало ли что почудится за стаканчиком доброй рисовой водки.
3.29
Это надо же. Подружился с Зинаидой Гиппиус. Дело было так. В маленькой гостиной она читала нам свой дневник. Тетрадь серая, большая, на обложке как бы разводы — драгоценная тетрадь. Тетрадь запомнилась лучше всего. Сама она была маленькой и изящной, в старинном мужском костюме с рисунка Бакста, мы понимали друг друга с полуслова, но разговор забылся сразу. Проснулся под шелест дождя, подошёл к окошку и попытался его открыть — открылось! Высунул руку под тёплые струи, стекающие с крыши, вдруг на небе что-то распахнулось и выглянуло солнце — слепой дождь.
От первой лекции всегда много зависит — первое впечатление самое сильное. Прежде всего надо решить проблему галстука. Здесь, на западном берегу можно являться в класс и в сандалиях на босу ногу, но Чен на своей кафедре этого не поощрял и сам каждый день менял немыслимо дорогие галстуки. Галстуки ненавидел всегда, они меня душили, поэтому решился на компромисс — костюм с белой рубашкой, но без галстука. Можно было бы надеть шейный платок, но эти европейские штучки здесь не понимают, вернее, понимают по-своему: примут за голубого. Интересно, представит меня Чен или нет? В прошлый раз он это проделал, немыслимо переврав фамилию и имя, хотя ведь учил русский в Колумбийке.
Дождик то останавливался, то начинался вновь, такой здесь называют “душем”, зонтик брать не хотелось, и, прикрыв голову папочкой, я ринулся в кафетерий. Там было людно, шумно и весело. Кассир меня узнал. Это был коренастый преподаватель физкультуры на пенсии, дочка у него училась в колледже, и, чтобы снизить плату за обучение, он подрабатывал за кассой, детям персонала полагалась скидка. Когда в молодости он играл в футбол за университетскую команду где-то в Пенсильвании, их университет посетил с лекцией Керенский. Поэтому все его разговоры со мной сводились к этому незабываемому воспоминанию — великий человек, убил царя и такой простой.
— Привет, как там у вас в России, опять голодаете? Возьмите “цезаря”, в нём много витаминов.
— Как дочь?
— Нормально, как у вас там относятся теперь к Крэнскому? Великий был человек.
— Это точно.
Нашёл местечко у окошка и, попивая декаф (обычный кофе, даже местное пойло, стал в последнее время вызывать какую-то трясучку), любовался на мощные сосны, обвитые крупным плющем. Север и юг, юг и север.
— Привет, получили этой зимой мою открытку из Непала?
— Привет, Дэнни. Конечно, получил, спасибо. С буддийскими ритуальными танцами. Ты их видел?
— Видел, конечно. А вот она их вам станцует, если хорошо попросите. Станцуешь профессору, Сурон? У неё отец — живой Будда, перед ним весь монастырь на животах ползал, сам видел.
— Привет, вы из Непала?
— Нет, из Калифорнии, у отца там буддийский центр.
Для непалки она была слишком белокожа, но круглое кукольное личико, и правда, словно сошло с той открытки, что я получил от Дэнни — знойный привет в заснеженную Москву.
— Она записалась на ваш курс в этом году, я ей посоветовал, вы уж её не обижайте.
— Я и мухи не обижу — ахимса не позволяет.
В горлышке Сурон зазвенели буддийские колокольцы. Пока — пока. Они ушли, обнявшись, он — рыжий викинг, и она с чёрной гривой, отливающей в синеву. Джовинецца, джовинецца — примавера ди белецца, молодость — это весна красоты, правы были гады-фашисты.
Лекция прошла неплохо, Чен меня, к счастью, не представлял и соответственно не опозорил, я был в ударе, где-то в задних рядах возникало время от времени лицо Сурон, а потом так же внезапно исчезало. Видимо, она отправила вместо себя в класс астрального двойника и иногда забывала подпитывать его своей энергией, тая в объятиях Дэнни.
После лекции зашёл в кабинет, где на краешке стула сидел профессор Ван и что-то быстро писал, вернее, рисовал в тетрадке.
— Как поживаете, господин профессор?
— Спасибо, хорошо.
— Как поживаете, господин профессор?
— Спасибо, неплохо.
— Я отчитал.
— А у меня класс через десять минут.
— Вы бывали в Америке со студенческих времён?
— Да, конечно. Накануне сближения в 1972 меня отозвали с фермы, где я выращивал капусту, и послали первым секретарём в Вашингтон, сразу же дали советника, и я готовил визит Никсона с нашей стороны. Вскоре подъехала и жена. Она выращивала фасоль на другой ферме, мы не виделись четыре года. В Вашингтоне ей понравилось. Мы провели там несколько лет, и меня отправили послом в Норвегию. Очень красивое море и передовое сельское хозяйство, несмотря на неровный климат. Вы бывали в Норвегии?
— Нет, не пришлось.
— Прошу прощения, мне пора.
— Удачи вам, профессор.
— Спасибо, профессор.
Присел за стол, не зная, что делать дальше. По расписанию был час приёма студентов, но по прошлому опыту знал, что они начнут посещать меня лишь к концу семестра, причём все сразу. Девицы будут кокетничать, а молодые люди демонстрировать недюжинные познания в политической истории России. Вся эта кутерьма будет сводиться к одному — профессор, запомните меня как следует, чтобы во время чтения моей курсовой перед вами стоял не безликий текст (это уж точно), а моё молодое прекрасное (умное) лицо. Рука у вас дрогнет и вместо грудастого “Би” выведет заветный шалашик “Эй”.
Слышимость в кабинете была превосходная, как в наших хрущобах, из-за одной стенки раздавался голос Полы, излагавшей кому-то политическую биографию Гавела, а из-за другой гортанный женский голос что-то говорил на непонятном мне языке. Видимо, это была Ченова турчанка. Развёл тут, понимаешь, гарем, нагнал одалисок. Как она, интересно, выглядит? Зайти без повода неудобно, значит, следует такой повод изыскать. Она ведь такой же гастарбайтер, как и я, столкуемся. Подождав, пока клёкот смолкнет, выбрался из кабинета и легонько постучал в соседний.
— Входите.
За столом перед включённым компьютером сидела голубоглазая кустодиевская красавица с толстой русой косой через плечо.
— Привет, я ваш сосед по кабинету. Кэтлин говорила, вы превосходно разбираетесь в “Макинтоше”. А я в нём ни бум-бум. Дома у меня “Ай-Би-Эм” (в котором я тоже ни бум-бум). Никак, знаете, не могу войти в редактор. Не поможете ли, по-соседски?
— Извините, господин профессор, я в данный момент очень занята, позвоните в компьютерный центр по телефону 9437, они вам немедленно вышлют специалиста. Всего доброго.
— Спасибо.
— Пока.
— Пока.
Всё ясно, и почему у них премьер — женщина, тоже ясно. Ай да Чен, ай да сукин сын! Отсидев положенный час, выбрался на улицу в тот краткий миг, когда одну тучу уже унесло, а другая ещё не успела наехать на солнце. Пар поднимался от земли, цветы благоухали, впереди было два месяца райского блаженства. Кафетерий опустел, и я славно отобедал мексиканскими лепёшками, в которые чего только не было напихано, и сыто жмурясь на сосны, допивал свой полуденный чай.
— Привет, профессор, у вас не занято?
— Что вы, что вы.
Сурон уже успела переодеться — на ней были чёрные шёлковые брючки и белая исподняя рубаха до колен. Эта рубаха, которая и мне была бы велика, почему-то ей очень шла.
— А мы ведь уже встречались в прошлом году.
— Да, да, конечно.
— Перестаньте, профессор, вы меня не помните.
— Нет, почему же.
— Я попала в ваш класс случайно. Шла на занятия к Хонсари, всё перепутала и попала к вам, но встать и уйти было неудобно, я девушка застенчивая, пришлось сидеть целый час.
— Бедняжка.
— Да нет, мне было очень смешно, шла в Персию, а попала в Россию.
— Не вы первая.
— Я даже хихикала в кулачок, а в перерыве подошла к вам и извинилась, но вы ничего не поняли.
Действительно, был такой странный эпизод в прошлом году — какая-то девушка подходила в перерыве и что-то говорила, может быть, про Персию, но не Сурон, это я помнил совершенно точно.
— Я к вам по делу, профессор. Господин Чен попросил меня и Бена сопровождать какого-то важного русского господина, который прилетает завтра. У них совместный проект в Сибири, я буду у него шофёром, а Бен переводчиком.
Чен не терял времени даром.
— Вы нам не дадите консультацию, как себя с ним вести?
— Охотно.
— Бен, вали сюда, профессор согласный.
Бен оказался маленький и смешливый, в пиратской бандане, но без серьги.
— По-русски, пжалста.
— Где ваша серьга?
— Какая серега? Ах, серьга! Ухо жалко дырка делать.
— А вы проколите нос.
— У меня был девочка, он всего себя колол, модно, пирсинг.
— Пирсинг — отвратительный мазохизм, — включилась Сурон, мгновенно выхватив знакомое слово из русского звукоряда, — чтобы я позволила кому-то протыкать моё нежное сладкое тело, ну разве что пупок.
Глаза наши встретились.
— Прежде чем консультировать вас на предмет этого господина, я должен на него посмотреть.
— Хотите завтра отобедать с нами? Поедем в шикарный кабак, Чен велел не скупиться.
— Значит, за консультацию расплатитесь обедом? По рукам.
Вышли из кафетерия вместе. В раю пели птички.
— Слышите, профессор?
— Я слеп, но не глух.
— Это особая птица, когда её слышишь, надо загадывать желание.
— Загадывайте.
— А я уже.
— Какая вы быстрая.
3.30
Господин Световидов из Новосибирска, как ему и положено, носил бордовый пиджак. Через плечо у него болталась кинокамера.
— Купили сегодня утром, — похвастался Бен, — за двадцать тысяч, на ней столько наворотов, что даже непонятно, зачем они. Алекс платил наличными, у него кейс набит сотенными, страшно неудобно, я ему посоветовал завести пластик, но он меня не понял. А я его не понимаю, три года учу этот проклятый язык, хуже китайского.
— Это вы Чену скажите.
Алекс тем временем вернулся из сортира, на ходу утирая руки бумажным полотенцем.
— Что будем хавать, братва? Кабак какой-то жидкий.
Бен сокрушённо молчал.
— Здесь кухня очень хорошая, повар — итальянец, колоссально готовит пасту маринару.
— Знаю я этих итальях, в прошлом году летал на футбол в Неаполь, ничего особенного. А где Сурон?
— Сейчас запаркуется и придёт.
— Что она мучается, я же сказал — заплачу все штрафы за год вперёд, нет проблем.
— У неё потом будут проблемы — штрафы фиксируются (зачем соврал? фиксируются только штрафы за превышение скорости, ну, да ладно).
— Прямо какое-то полицейское государство, правильно с вами боролись большевики, нормальному человеку здесь не выжить.
— Это точно.
Сурон по случаю встречи важного гостя приоделась в официальный костюмчик и неожиданно (неожиданно ли?) попала в точку — двубортный блейзер и светлые брючки — “сухие” двадцатые, гонки по ночному Чикаго с автоматом под мышкой, не хватало только шляпы набекрень. Юбки и платья она, похоже, не признавала ни в каком виде. Алекс тут же включил камеру и начал кружить вокруг Сурон, как акула вокруг аквалангиста. Наверное, у них в Новосибирске это считалось самой изысканной формой кадрёжа. Может, он и камеру для этого купил? Мы с Беном тоже невольно попадали в кадр, и я представил себе, как моя рожа подрагивает на телеэкране в каком-нибудь новосибирском предбаннике (или где они нынче учиняют свои оргии?) под незамысловатый комментарий хозяина — ну, это один лох там с нами тусовался, да ты посмотри, какая у неё корма, корма какая, ну это на другой плёнке, потом покажу. Закончив кинематографическое вступление, Алекс начал светскую беседу.
— Вы, Сурон, какой национальности будете?
Бен, помявшись, перевёл.
— Отец у меня из Непала, а мать — итальянка (джовинецца — ла белецца). Она училась у Туччи в Риме (ого!), поехала на полевые исследования в Непал и вышла за отца. Потом они переехали в Венецию, а после сюда, старшая сестра родилась в Италии, а я уже здесь, так что я американка.
— Какая же вы американка с такой биографией. Вот Бен, ясное дело — американец, сразу видно, рыжий, а вы…
— Я, конечно, американец, — подтвердил Бен, — но у меня тоже биография. У меня мать литовская еврейка, она сюда приехала после войны прямиком из Майданека.
— Да я что, я ничего, у меня лучший кореш — еврей, мы с ним недавно такой бизнес прокрутили.
Кормили итальянцы и вправду вкусно и недорого. Последнее обстоятельство раздосадовало Алекса.
— Нет, ребята, так не годится, я сюда отдохнуть приехал или как? Вечером пойдём в настоящий кабак со стриптизом, я угощаю.
— Со стриптизом нас не пустят, мне двадцать два будет только летом, а Сурон вообще ребёнок.
— Ну и страна, прости Господи, как вы тут только живёте. Ничего, придумаем что-нибудь. Постой, профессор, ты куда? Бен, он парень хороший, но ни хрена не понимает, шучу, Беня. Я с Ченом договорюсь, ты поболтайся с нами. Куда двинем, ребята?
У Сурон была белая “Ланча” конца восьмидесятых, вела она её вполне уверенно, надев очки и сразу повзрослев лет на пять. На европейских машинах здесь мало кто ездил, это был особый шик, девочка была с претензией. Алекс возмущался, развалившись на заднем сидении:
— У нас на таком старье никто не ездит, у меня — шестисотый. Надо было взять что-нибудь из ченовой конюшни, неудобно.
Господин Световидов с двумя толмачами и гейшей за штурвалом совершал загородную прогулку. Остановились заправиться, купили дюжину “Гиннесса”, Бен повеселел, пикник обещал быть интересным, мчались в сторону водопадов. Сидя рядом с Сурон на “трамплине для прыжков”, я исподтишка поглядывал на её нежный профиль. Теперь она походила на какую-то актёрку из итальянских фильмов шестидесятых, которые я пачками смотрел, убегая с лекций. Скука провинциальной жизни, одиночество гения, затрёпанный номер “Нового мира” с переводом “Над пропастью во ржи”, Феллини, Антониони, чёрно-белое кино. Вот уж не думал снова среди вас оказаться.
Вокруг проносились зелёные поля, горы белели на горизонте. Во всём этом таился какой-то смысл, мне покуда непонятный. Совершая круг, жизнь подводила к тайне, и теперь от меня зависело — открою я её или нет.
На водопадах Бен окончательно разъярил Алекса, сообщив ему, что пиво на воздухе можно пить, только завернув его в специальный пакет, иначе могут засадить за покушение на общественную нравственность. Пакетов у нас с собой не было, значит, пить пиво надо было в машине, поскольку она являлась нашей частной собственностью и данный закон не распространялся на территорию её салона.
— Но не видно же вокруг ментов, — возмущался Алекс.
— Они могут прятаться за любым кустом, — урезонивал его Бен, — и тут я впервые понял, что он над ним издевается. Мальчишка был совсем непрост.
Забравшись в машину, высосали по бутылке пива, глядя на чудное буйство водопада за стеклом. Вполне по-американски. Алекс продолжал негодовать. Сурон пить отказалась: во-первых, несовершеннолетняя, во-вторых, за рулём и, в третьих, не терпит пива.
— А что же вы любите?
— Мум 82 года с красной лентой.
Я честно перевёл. Алекс растерялся.
— Где ж его взять?
— Боюсь, что в Митленде он есть только в частных погребах, но я знаю одно местечко в Лос-Анжелесе, где его подавали ещё в прошлом году. Можно слетать проверить.
Обратно возвращались в сумерках. Свет с приборного щитка подсвечивал лицо Сурон снизу, в детстве мы играли в такую игру — брали фонарик и, приставляя его к подбородку, изображали привидения, было и страшно и весело. Алекс рассказывал, как делают бизнес в Новосибирске. Собираем правление директоров. Я говорю — включаем счётчик Атме, кто за? Кто против? Кто воздержался? Звоню в Атму (привет от Брахмы) и говорю — если завтра не расплатитесь, каюк. Завтра в девять деньги уже на нашем счету. Вот она настоящая рыночная дисциплина и никакой полиции, не то что здесь. Видно было, что день законопослушания по-американски произвёл на Алекса тяжёлое впечатление.
Гулять решили в греческом кабаке, самом весёлом месте в городе. У Сурон возникли неприятности на входе, видимо, в связи с её вызывающим малолетством.
— Оставьте в покое мою племянницу, — веско сказал я привратнику, — у неё сегодня день рождения.
— Дядя, ты всё перепутал, день рождения у Алекса, и мы его замечательно отпразднуем.
По узенькой скрипучей лестнице поднялись на второй этаж, народ уже начал собираться в обширной зале, но у бара пока было пусто.
— А почему столы такие длинные?
— Здесь обычно отмечают всякие события, дни рождения, народ общается, а не сидит по своим углам, в общем всё, как в Старом Свете.
— А вы бывали в Европе, Бен?
— Конечно, в Польше, Литве.
— Ну и много общались там с народом?
— Много, ни копейки не осталось.
— А вы, Сурон?
— А как же. Я год у бабки прожила в Венеции, когда мать ушла от отца.
— Парле итальяно?
— Натуральменте, ма префириско парларе инглезе.
— Профессор, ты ей переведи, пусть заказывает, что хочет, хоть эту свою муму.
— Господин Световидов желает угостить вас, мисс.
— Передайте господину, что его арестуют за растление малолетних и в 24 часа депортируют в соляные шахты Сибири.
— Вы действительно не хотите выпить?
— Нет, отчего же. Что это у вас в стакане?
— Джин-тоник — излюбленное пойло нашего народа.
— Действительно, дрянь. Мне, пожалуйста, тоник без джина.
Бойкий оркестрик заиграл что-то средиземноморское, и Световидов увлёк Сурон в центр зала. Камеру он всучил Бену и потребовал, чтобы тот заснял его половецкую пляску целиком. Сурон танцевала странно, почти не двигаясь, но каким-то непонятным образом совпадая с разухабистым ритмом. В ней была внутренняя пружина, которой она не давала разжаться, подростковая неуклюжесть, чреватая взрывом. Я помнил себя в этом возрасте — нарочитая непредсказуемость, экзальтация, порыв, Рембо в красном шарфе с рисунка Эйзенштейна. Здесь всё пряталось за маской бесстрастной самоуверенности, но всё же маской. Что она прятала? Неуёмное любопытство? Естественную потребность в игре? Предвкушение будущего могущества? Огромный и безгранично интересный мир раскрывался перед ней, достаточно было протянуть руку и всё — твоё. Господи, как давно это было.
Из бара перешли за стол, и стремительная официантка притащила каждому по меню. Полистав своё, Световидов победно глянул на девушку.
— Беня, скажи ей, пусть несёт всё.
— Как всё?
— А так.
Официантка тут же исчезла, и через минуту двое ражих молодцов начали молча таскать к нам подносы со снедью. Вскоре на столе не осталось пустого места, локоть некуда было поставить. Бен куда-то исчез. Световидов подсел к Сурон и повелительно махнул мне рукой — вперёд, толмач.
— Профессор, ты скажи ей, что она мне жутко нравится.
— Господин Световидов выражает почтительнейшее благоговение перед вашей неземной красотой.
— Передайте господину, что она обойдётся ему очень дорого.
— Ты ей скажи, что я прямо сейчас покупаю два билета в Лос-Анжелес, поедем пить муму.
— Передайте господину, что я не могу пропустить ваше завтрашнее занятие, вы меня к экзамену не допустите.
— Ты ей скажи, что пятёрка гарантирована, договоримся.
— Господин Световидов утверждает, что он купит вам у меня “Эй”.
— Послушайте, зачем нам этот самодовольный дурак, откроем магазинчик прямо на кампусе, я встану за прилавок, отбою не будет.
— Мисс Сурон выражает опасение, что ваше вмешательство в учебный процесс может расшатать моральные устои передового американского студенчества.
— Да брось ты, старик, не договоримся, что ли?
Музыка смолкла, и чей-то развязный голос с эстрады потребовал полного внимания.
— Вы знаете, что в нашем ресторане мы придерживаемся обычаев греческой старины и коллективно отмечаем дни рождения тех, у кого они выпали на сегодня. Прошу всех, чьи имена я сейчас назову, проследовать к эстраде.
Среди имён с трудом разобрал — Суитэвидоу. Бен не терял времени даром.
— Алекс, вас вызывают в качестве почётного гостя.
Сурон с воодушевлением захлопала в ладоши.
— Сладкая вдовушка, Алекс — сладкая вдовушка, сейчас они им полакомятся.
— Ну и слава Богу, я уже притомился разыгрывать Сирано де Бержерака.
— Ах, оставьте эти ваши европейские штучки, мы, жители дикого северо-запада валим себе лес и знать не желаем про всяких носатых щелкопёров. Сейчас одну секвойю точно завалим. Вот уж не ожидала, что они водятся в Сибири.
— В Сибири, как и в Греции, есть всё.
— Посмотрите, в руке у меня большая бутыль тракии, — заливался шут. — Согласно древнему греческому обычаю, я буду вливать эту тракию в горло нашим именинникам, танцующим сиртаки. Тот, кто всех перетанцует и перепьёт, получит ещё одну такую бутыль в подарок.
Загремела музыка, лжеименинники обнялись и начали в унисон мотать ногами, дурак с бутылкой, взобравшись на стул, поливал их оттуда водкой. Алексу, конечно, было далеко до Энтони Куина, но то, что он перепьёт всех, я не сомневался. Народ в ресторане безумствовал, подбадривая своих, Сурон тоже влезла на стул и вопила, как завзятая болельщица, — Сибирь, вперёд! Наконец, у Алекса остался лишь один соперник — тощая мосластая девка, тушь у неё потекла, но она не сдавалась. Нет, с американскими женщинами что-то определённо случилось. Или с мужчинами. Ох, не зря предупреждает Маханирвана тантра, что главным знаком последних времён будет подчинение мужчин женщинам. Но Россия пока вроде бы держалась.
Алекс вернулся, победно потрясая здоровенной бутылью. За ним толпой валили поклонники во главе с Беном. Слава в этой стране вспыхивала мгновенно и неумолимо, как лесной пожар, но затухала гораздо быстрее. На сегодняшний вечер Алексу было обеспечено место в пантеоне, даже мосластая соперница притащилась засвидетельствовать почтение. Главное — “играть по правилам”. За это пили и ели. Слава господину Сладкая вдовушка, слава.
Алекс сидел, обхватив Сурон, как законно выигранный приз. Вдруг рука его соскользнула с её плеча прямо в тарелку с сулаки, за рукой последовала голова.
— Секвойя рухнула, — сказала Сурон.
— Хорошо, хоть жратва не вся пропала, — сказал Бен. Остальное доест моя собачка.
3.31
Проснулся, с трудом разлепив глаза. В постели кроме меня никого не было. В ванной тоже было тихо. Значит, приснилось. Лекция после обеда, можно было пройтись. Во дворике аспирант-комендант жарил барбекю.
— Не желаете отведать?
— Спасибо, хочу пробежаться на голодный желудок.
— Не поздновато?
— В самый раз.
Бегать я, конечно, не собирался, не хватало мне ещё зацепить этот вирус, но пройтись под хорошую музычку по райским уголкам, отчего бы и нет. Вставил в плейер кассету с итальянскими адажио, неведомо чьими, и зашагал нарочито широким шагом. Это у них называлось “страйдинг”. Бес конформизма оказался сильнее. Ничего, выберусь из кампуса, пойду нормально.
На стадионе школяры отлаживали свои телесные механизмы. Самые толстенькие кидали железное ядро на проволоке. Вдруг все разом повернулись в мою сторону и хором заорали — “головы, головы”. Орали громко — было слышно сквозь наушники. Вот оно, свершилось, наконец-то я предстал перед ними в своём истинном облике — многоголового дракона. По преданию, именно так отозвался учитель Кун о старике Лао: кто ведает, как дракон, оседлав ветер, возносится на небеса? Сегодня я увидел Лао-цзы. Сегодня я увидел дракона. На всякий случай я тоже посмотрел в небо. Ядро в этот момент пролетало прямо над моей головой и готовилось упасть. Стало быть, имелся в виду не дракон, а моя конкретная голова, отчего-то возведённая во множественное число. Я притормозил. Ядро упало на дорогу метрах в пяти передо мной. Я его поднял, оно оказалось довольно тяжёленьким, о чём и сообщил моему несостоявшемуся убийце, семенившему навстречу. Да, пожалуй, согласился убийца и улыбнулся.
А если бы я вышел на эту дорогу несколькими секундами раньше? Или могучая рука дрогнула в момент броска? Где бы они нашли свинцовый гроб, чтобы отправить меня на родину? Кто бы рассказывал им о печальной судьбе России? На какой же тоненькой ниточке мы подвешены в этом мире! И кто-то всё время щёлкает ножницами над самым ухом, готовясь эту ниточку отстричь. Одно лишь меня утешало — разможжи мне голову жизнерадостный атлет — я увидел бы эту дивную местность сверху в момент отлёта души из тела. Но и здесь никакой гарантии — мало ли что мог насочинять этот Муди.
Лес начинался сразу за кампусом. Древние деревья, заросшие мхом, поднимались из глубин оврага и возносились к небесам. Рядом с асфальтовой дорожкой рос драгоценный трилистник. По увереньям знатоков, он рос здесь и миллион лет назад. Я смотрел на хрупкое растеньице, но силы моего воображения не хватало, чтобы представить рядом с ним динозавра. Навстречу пробежал мужчина, тоже в наушниках. Привет — привет. За ним женщина с собакой, потом ещё одна без. Мы улыбались друг другу — члены всемирного клуба бегунов трусцой, куда на равных входили и Билл Клинтон, и Джон Смит и жена его, Мэри. Но мне хотелось побыть наедине с трилистниками и соснами, или как они тут назывались. По первой же тропинке, убегавшей вниз, спустился на дно оврага, по которому не слишком быстро, но вполне целенаправленно бежал ручей, видимо, в сторону озера Освего. Присел на пенёк и долго глядел на воду. Вокруг сновали белки и порхали диковинные птицы, меня они не замечали. Я был крошечным человечком в огромном океане жизни, которая летела, ползла, росла и просто лежала камушком у ног, крошечным человечком в остроконечной соломенной шляпе с коромыслом через плечо. Поднял камушек и бросил его в маленькую заводь, на дне которой тихо качались тёмные водоросли. “Плоп”, сказал тот и исчез навсегда. По воде с дрожью разбежалась пара-тройка кругов, и всё затихло. Где-то наверху нечеловеческими голосами заорали невидимые дети. Пора было возвращаться в мир.
На кампус решил пройтись кружным путём через славный город Берлингем, открытый мной в прошлом году. В городе было четыре ресторана — индонезийский, мексиканский, китайский и ещё раз китайский. В нём было два магазина — в одном продавали мебель, а в другом — пылесосы. В бакалейной лавке торговали двумя тысячами сортов пива, включая пиво “Киевское”. В стену лавки была замурована машина для извлечения денег. Рядом промышляли дантист и фармацевт. Людей в Берлингеме не было. Да, ещё на окраине стоял небольшой ларёк, где продавали садовую скульптуру. На лужайке были выставлены образцы продукции в полметра высотой. У Франциска Ассизского на плече отдыхала каменная птичка, рядом щурились два китайских бодхисаттвы, мадонна прижимала к груди младенца, вокруг них стояли и лежали всякие львы, целующиеся лебеди и прочая живность из желтоватого песчаника. В этом году к садовому племени прибавился Будда. Он важно сидел на траве, благодушно прикрыв каменные веки. Город был по-прежнему пуст.
Через старое кладбище на холме вышел к узкому шоссе, ведущему в колледж. Тротуар на нём был не предусмотрен, дорожка для велосипедов тоже. С некоторым трепетом шёл по обочине, мимо проносились авто — школяры съезжались в альма матер. Сам не заметил, как зашагал правильным “страйдом” — трепещите, недоумки, русский профессор возвращается с утренней пробежки. За спиной раздался скрежет тормозов, оглянулся, не успев спрятать испуг, — белая “Ланча” прижалась к обочине.
— Вас подвезти, профессор?
— Вообще-то я набираюсь здоровья, чтобы со свежими силами искоренять невежество.
— Оно неискоренимо, профессор, — бодро сообщила Сурон. — Когда Будда Шакьямуни достиг просветления под деревом Бодхи, злой Мара вновь подступил к нему и сказал — зачем тебе делиться достигнутым блаженством с другими? Люди глупы и не оценят тебя по достоинству. Но Будда не послушался Мару и начал вращать колесо дхармы. К чему это привело? Люди как были невежественны и глупы, так и остались. Прав был злой старик. Кстати, что значит на вашем безумном языке — я тьебя лублу? Алекс начал звонить мне с семи утра, дышать в трубку и повторять эту дурацкую фразу. И ещё, кажется, звал в Лос-Анжелес. Дался ему этот курятник.
— Вы же сами ему вчера сказали, что там можно достать ваше диковинное вино.
— Такого вина в природе нет, я его выдумала. Как можно относиться всерьёз к фантазиям несовершеннолетней дурочки? У вас, что, все мужчины в России такие романтики?
— В общем-то попадаются.
— Но вы не из их числа?
— В общем-то нет.
— Это хорошо. Мой отец совершенно не романтичный, но он такой обаяшка, похож на медведя. Я его страшно боюсь. Зато мать у меня чудовищно романтичная, после отца она поменяла уже трёх мужей и от всех родила. Я её помню постоянно беременной — этакая богиня плодородия с вечным животиком. Я её безумно люблю. Сейчас она увлеклась зороастризмом и возглавила общину недалеко отсюда, в трёх часах езды от Митланда. У неё там есть и персы, и американцы, и даже один русский эмигрант.
— Ну это уж, как водится.
— А у вас зороастризм популярен?
— Ещё как. По всему городу жгут квартиры, мерзавцы, это у нас в крови. Как в прошлом веке спалили Москву, так до сих пор остановиться не можем.
— По-моему, это так романтично — поклоняться огню. Маменька, наконец-то, себя нашла. Я за неё страшно рада.
— А почему вы записались на мой курс?
— Как почему? Мне Дэнни велел. Сказал, что у вас получить “Эй” проще простого, вы никого не валите, зачем вам. Приехали, отчитали, уехали. Всем хорошо и никаких проблем.
Нет, какова мерзавка! Да и Дэнни хорош. Имеют меня, как хотят.
— Вы не обижайтесь, вы мне очень нравитесь, вы большой и умный, не такой, как папочка, но почти.
Анфан террибль, твою мать. На пухлом ротике блуждала нежнейшая улыбка. Я вдруг представил себе с дикой ясностью, как терзаю его остатками своих зубов. Абзац, приехали.
3.31
Сижу в гостиной у знакомых американцев. То ли из наших, но уже обуржуазились, то ли из местных. Хозяин предлагает осмотреть дом. Мы идём анфиладой комнат, и в одной из них он нажимает кнопку на стене. По комнате начинает порхать огромная синяя бабочка. Через некоторое время она садится на пол недалеко от меня, и я замечаю, что бабочка — механическая, и крылья у неё из крашеной марли. В детском саду был такой маскарадный костюм, я его помнил на девочке-татарке, к которой был неравнодушен. На коллективной фотографии она стоит рядом со мной, крылья сложены за спиной и их не видно. Зато на голове у неё обруч, и на нём торчат, как антенны, проволочные бабочкины усы. Звонит телефон, исчезают бабочка, девочка, гостеприимный хозяин, я лежу на узкой койке в своей норе, сумерки, телефон продолжает звонить.
— Привет, профессор.
— Привет, Бен. Как дела?
— Хорошо. Как дела?
— Хорошо. Профессор, как вы относитесь к суши?
Бен в мой класс не записан, значит, ему от меня ничего не нужно. Может, хочет поболтать по-русски для практики? Диалог в ресторане.
— Я люблю суши, Бен, а вы?
— Я тоже люблю суши, профессор. Я знаю один чудесный ресторанчик, где кормят почти бесплатно.
— Замечательно.
— Не хотели бы поужинать там со мной сегодня вечером?
— Почему бы и нет.
— Вы заняты?
— Отнюдь.
— Я не понял.
— Заезжайте, Бен, я охотно с вами отужинаю.
— Буду через полчаса.
Примерно через час за окном раздался оглушительный грохот. По асфальтовым буграм на дикой скорости скакал допотопный фольксваген безумного жёлтого цвета. На антенне его развивался красный пионерский вымпел.
— Это в вашу честь, профессор.
— Как же, как же, состоял. Даже был однажды председателем совета отряда в пионерлагере. Выбрали за звонкий голос и хорошую дикцию. Чудесно провёл время.
— А я терпеть не мог летних лагерей, в них муштра и скука. Вот только на каноэ хорошо катались на озере Винепесоки. Это в Нью-Гемпшире. Вы не возражаете, профессор, если мы захватим с собой Кэти и Сурон, они тоже просились. Кэти — хорошенькая. Они соседки.
Это в мои планы уже не входило, но отступать было поздно. Девочки сидели на крылечке маленького домика на вершине холма, того самого, под которым подобрала меня утром Сурон. Рядом торчала в вечернее небо серебристая водонапорная башня. Кэти была беленькая и сдобненькая, её хотелось ущипнуть за бочок.
— Профессор, что вы думаете о Саи Бабе?
— Кэти ездила к нему в Индию прошлым летом, там мы и познакомились, — пояснила Сурон.
— Это который извлекает золу из воздуха?
— Да-да, я сама видела, разжимает ладонь, а там серый порошок. Он мне велел его съесть. Потрясающе.
— Я о нём ничего не думаю. Без комментариев, как говаривал президент Рейган.
— У вас ещё помнят этого выжившего из ума ковбоя?
— Не посягайте на святыню. Старик — любимец русского народа. Горби давно забыли, а Ронни оставил в нашей душе неизгладимый след. “Доверяй, но проверяй”. Гениально.
Бен вёл машину в каком-то рваном темпе и пару раз с удовольствием проскочил на красный. Я жалел, что вовремя не пристегнулся, но теперь это было делать неудобно — решат, что струсил.
— Профессор, вы верите в загробную жизнь?
— Вас, что, отец научил читать чужие мысли?
— Таким вещам не учат, я всегда это умела делать.
— Да, Сурон у нас ясновидящая, это все знают, в быту это страшно неудобно. Скажем, моя очередь стирать, а мне не хочется. Она мне и говорит, лучше постирай, дура, я это за тебя делать не буду.
— Очень тяжёлый дар выпал на мои хрупкие девичьи плечи. Вы и представить себе не можете, сколько дерьма таится в людских головах.
— Отчего же.
— Терпеть не могу, когда что-то пропадает втуне, — включился Бен, — это не по-американски. Предлагаю создать религию. Сурон будет живым богом — это у них семейное. Вы, профессор, назначаетесь главным жрецом, будете обеспечивать идеологическую работу.
— У нас это называлось парторг.
— Неважно. Ты, Кэти, будешь храмовой одалиской, а я агентом по сбыту готовой продукции.
— Какой продукции?
— Как какой — просветления. Ещё можно приторговывать ЛСД, вполне легально. Недавно здешние власти узаконили использование пейоты в ритуальных целях. Теперь местные индеи кайфуют на законных основаниях. Пейота, ЛСД — какая разница?
— Мне не совсем ясна роль Кэти.
— Ею мы тоже будем приторговывать. Узаконили пейоту, узаконят и храмовую проституцию, никуда не денутся.
— А живой бог что будет делать?
— Сидеть целыми днями на троне (я согласна, если в голом виде) и подставлять ножку для целования.
— Ещё вы будете пить Мума с красной лентой из хрустальной туфельки.
— Замечательно, а вы, профессор, будете стоять за моей спиной (с жезлом наперевес) и рассказывать что-нибудь умопомрачительное из жизни летучих мышей.
— При чём тут мыши?
— Издержки американского детства — увлекалась “Бэтманом”.
Суши принесли на двух больших блюдах.
— Чур, я делюсь с профессором, он интеллигентный и позволит себя объесть. К тому же он наверняка не умеет есть палочками, и я его объем вдвойне.
— А вот возьму и попрошу вилку.
— Всё равно вам меня не догнать.
Сурон и вправду так ловко орудовала палочками, будто они были продолжением её пальцев.
— Вот эту возьмите так, а эту — так. Какой вы неумеха. Придётся мне вас кормить.
— Как дельфина сырой рыбой.
— Дельфины едят без горчицы. Вы старый тигр — я кормлю старого тигра.
— Тигры не едят рыбы.
— Тогда придётся накормить вас своей плотью, ведь я живой бог. Помните, Будда накормил собою голодного старого тигра в одном из прошлых рождений?
— По-моему, это была молодая голодная тигрица.
— Неважно, ведь я вас кормлю, а не вы меня.
Игра со мной доставляла ей удовольствие, но я чувствовал, как с каждым пасом руки мои и ноги наливались свинцовой тяжестью то ли усталости, то ли похоти, а скорее — того и другого вместе, но остановиться уже не мог. Выхода было два — продолжать держаться на голой технике или сделать такой грубый фол, чтобы сразу удалили с площадки. В довершение всех напастей Бен, обычно вполне почтительный, вдруг начал мне хамить. Сурон ему, похоже, нравилась. Не хватало мне ещё сцепиться рогами с молодым соперником на потеху молодым самочкам. Это было совсем уже скучно, да ещё предметом состязания Бен избрал почему-то политику. Мало того, что мне приходилось целыми днями выкладывать этим юным кретинам кучу бессмысленных сведений о трудном становлении отечественной демократии, так теперь мне предлагали заняться этим в нерабочее время, да ещё явно с посторонними целями. Но молодую наглость нельзя было оставлять безнаказанной. Самым идиотским было то, что по правилам игры я должен был защищать наши достижения, а Бен их оспаривать. Выступать апологетом домашних глупостей было очень скучно, а главное — непривычно, и Бен потихоньку загонял меня в угол. Выход оставался один.
— Бен, существует радикальный способ решить наши проблемы, и я планирую по возвращении подать меморандум в инстанции. Надо объявить иудаизм государственной религией и учредить теократическую демократию.
— Так ведь у вас же не осталось евреев.
— Во-первых, пока ещё есть, а во-вторых, зачем они нам? Обрежем своих, народ пойдёт на это охотно. Бердяев когда ещё писал, что русский мессианизм похож на еврейский. После этого вам волей-неволей придётся поставить нас на полный кошт, и дело в шляпе.
— Но почему не буддизм, — возмутилась Сурон.
— А вы готовы взять нас на содержание? Хотя, объективно говоря, буддизм подошёл бы больше. Недаром Соловьёв так опасался его ещё в прошлом веке.
— Я провентилирую этот вопрос с отцом, но обещать ничего не могу.
— Вот видите.
На улице лило, как из ведра, и в общей суматохе я оказался на заднем сидении вдвоём с Сурон. Шёлковая блузка на ней насквозь промокла и облепила грудь. Лифчики они перестали здесь носить ещё во времена моей молодости, я отчётливо увидел под мокрой тканью маленькие острые соски, протянул руку и потрогал один из них. Это был фол. Сурон молча отвела мою руку, но мне показалось, что девочка дрожит. Впрочем, скорее всего, она дрожала от холода.
— А как вы собираетесь обрезать такое количество русских, — спросил Бен, когда мы остались в машине одни.
— Как водится — каменным топором.
4.1
На “День дурака” Чен собрал заседание кафедры, но, чтобы подсластить пилюлю, сделал это в своём знаменитом гольф-клубе. За мной заехал профессор Хонсари. В прошлом году меня подселили к нему в кабинет, и мы вели нескончаемые разговоры о будущем закавказских республик бывшего СССР и последствиях войны в Персидском заливе. От Хонсари невозможно было добиться прямого ответа ни на один вопрос. Он закатывал глаза и говорил сладким доверительным голосом, словно делился с тобой самыми интимными своими переживаниями. Но после водопада изящнейших фраз оказывалось, что он ничего не сказал, зато ты с удивлением обнаруживал, что успел наговорить ему кучу всяких глупостей, причём таких, говорить которые лучше не стоило. Впрочем, на один вопрос он отвечал прямо и кратко — иранскому режиму осталось существовать не более трёх месяцев. Инфляция достигла чудовищных темпов, народ устал и разочарован, штыками можно добиться всего, но на них долго не усидишь (Талейран). Хонсари входил в ближайшее окружение покойного шаха и едва унёс ноги от “зелёной революции”, всё его немалое состояние было конфисковано.
— Сейчас они опять пустили слушок, что собираются вернуть награбленное, только хотят, чтобы я вернулся за ним сам. Видимо, они думают, что я обезумел, живя среди неверных.
— Да-да, аналогичный случай был у нас в России. В двадцать шестом большевики дали понять, что готовы вернуть конфискованное жильё тем, кто успели сбежать из страны, и некоторые купились.
— Революционные тирании живут по одним законам, и конец их ждёт один, — закатил глаза Хонсари. (Вот только дождаться его не всегда хватает одной жизни.) Как сказал великий Талейран…
Хонсари был невероятно скрытен, сказывался многолетний опыт плетения дворцовых интриг. Никто на кафедре даже не знал, женат ли он. Как-то раз он пришёл на занятия в шейном платке, но толстушка Грейс из Миннесоты, которая посещала и его, и мой класс, намекнула, что неоднократно перехватывала его абсолютно сальные взоры, обращённые в сторону её зада. Впрочем, я подозревал, что она говорила ему то же самое обо мне. В прошлом году он ухитрился привести на занятие молодого шаха, но ребята рассказывали, что он оповестил их об этом только поздно вечером накануне визита его высочества. Звонил избранным за полночь и говорил сценическим шёпотом. Мне он ничего не сказал, и я увидел лишь шахскую спину, которая удалялась между двух спин-шкафов в сторону серебристого мерседеса.
— Дорогой коллега, прошу прощения, но я должен заехать ещё за профессором Миной Четин. Это по пути, в Берлингеме. Кроме того, я уверен, что присутствие очаровательной мадемуазель скрасит путешествие двух одиноких мужчин.
Турчанка жила как раз напротив дантиста и чисто теоретически могла наблюдать из окошка мою ностальгическую прогулку по Берлингему утром вчерашнего дня. Подумав об этом, я слегка возбудился. Память о кустодиевской косе запала в бессознательное глубже, чем предполагал.
Пунктуальная Мина уже ждала нас в своём дворике. Голубой костюмчик, голубые глаза, русая коса. Привет — привет.
— Рад вас снова видеть.
— Я тоже.
— Мисс Четин, вы позволите звать вас Мина? Я слышал, здесь на западном берегу обходятся без формальностей.
— Пожалуйста, только не Мина, а Минэ.
— Как кошечка по-французски?
— Да, но без “т” на конце, впрочем, оно всё равно не произносится.
Голубые глаза сохраняли прежнюю безмятежность. Я задумался. Остаток пути мы обсуждали нашумевшую статью Хантингтона о соперничестве цивилизаций. Минэ не могла понять, как столь доблестный учёный муж мог сочинить подобную бяку. Это не наука, а мифотворчество, шпенглерианство. Вяло защищая Хантингтона, которого не читал, с полной ясностью понял, что шансы мои на благосклонность прекрасной анатолийки не выше, чем у Шпенглера. В Гарварде калёным железом выжигали из науки любые следы европейского романтизма. И, видать, не только из науки.
Поля для гольфа — лучшее введение в метафизику богатства. Они занимают самые дивные кусочки американской земли. Идёшь, бывало, вдоль речки Виламет и предвкушаешь, как за излучиной откроется брег непомерной красы. Но нет, утыкаешься носом в проволочный забор, другие созерцают дивный брег, другим он открывает свои чудные прелести. Но эти другие видят не их, а лишь маленький белый шарик, который они самозабвенно гоняют из лунки в лунку, проявляя при этом чудеса сметливости. На это и уходит жизнь. В прошлом году Чен с гордостью возил меня по зелёным угодьям на электроавтомобильчике. Трава была подстрижена столь скрупулёзно, что уже перестала быть травой, во всяком случае не воспринималась как таковая. Только горы на горизонте таили загадочную тревожность. Ничего, надо будет, подстригут и горы.
В этот раз экскурсия на пленере была не предусмотрена, и мы сразу отправились в ресторан, где всё готово было уже для бранча, — на длинном буфете посреди зала громоздились всевозможные яства, и официанты сновали меж столов, разливая французское шампанское. Наука бранча была проста — ешь и пей от пуза, сколько сумеешь в него набить — всё твоё, цена — фиксированная, к тому же платит Чен — гуляй, ребята. Кафедра наша была в полном сборе, включая и почётного гостя — Световидова. Меня посадили при нём толмачом, и Чен начал привычную канитель своих невнятных здравиц. Главным в этом ритуале был не текст, который, как я подозревал, другие тоже не понимали, а последовательность тостов. Начал Чен со Световидова и долго воспевал его сибирские прелести, следующим на очереди оказался профессор Ван. Тут подразумевалась некая тонкая игра — два великих восточных соседа сошлись за дружественным столом, привечаемые третьей силой, на которую невольно падала тень их величия. Или так: двум силам “инь” и “ян” была дана свобода сплестись в космических объятиях гармонии — борьбы. Бездна же, из которой проистекала эта свобода, то бишь “дао”, была непостижима, загадочна и невнятна, как речь Чена. Чен — “дао”, Даочен. Пока я кружил прихотливыми извивами воображения, Чен с неумолимой прямотой воспевал уже красавицу Минэ. Я не ошибся — столь высокое место турчанки на ценностной шкале могло иметь только одно объяснение. Затем последовали Пола, Хонсари, Кэтлин и, наконец, профессор Штук — личность совершенно загадочная и Ченом не любимая. Штук ходил на занятия в сандалиях и читал курс по политической мифологии. В прошлом году Штук выиграл конкурс на самого популярного профессора в колледже. Студенты превозносили Штука за безудержную игру ума, но на меня она не распространялась, как и на других собратьев по кафедре. Стремительным вихрем проносился Штук по коридорчику и сразу же запирался в своём заваленном книгами кабинете, где целыми днями шушукался с валом валившими к нему студентами. Мне очень хотелось разгадать секрет Штука, но выведать я сумел удручающе мало. Штук, безусловно, был еврей, кроме того, он был квакер (!) и лет десять назад женился на собственной студентке. По непроверенным данным, раньше он служил в ЦРУ (студентам это почему-то нравилось), а теперь часто тусовался на разных европейских симпозиумах, что раздражало Чена. Местопребывание Штука на низшей ступени ченовой лестницы было делом привычным, и я с облегчением вздохнул, услышав его имя, — ритуал близился к концу. Но что-то внутри меня свербило и просилось наружу. Вот оно — Чен не помянул меня! Что случилось? Чем верный чиновник не угодил мандарину? Не успел я испугаться по-настоящему, как Чен, после мхатовской паузы, включил меня в поминальный список. Хорошо хоть так, но последнее место не было случайностью, у Чена случайностей не бывало. Световидов настучал? Но что? Пьянствовать в ресторане с почётным гостем — было моим священным долгом. Или почуял, китайская морда, что подбираюсь к Минэ? Нюх на опасность у него был дьявольский, иначе не сколотил бы своих миллионов в тылу врага — среди круглоглазых варваров.
— Слушай, профессор, ты мне объясни, эта девчонка динамо крутит или как? — В голосе Световидова слышалось искреннее недоумение. — Совершенно не могу понять, что она там щебечет по телефону. И чему нас только в школе учили? Ты мне не черкнёшь по-ихнему несколько слов? Ну там, я от тебя без ума, купил два билета в Лос-Анжелес, заказал люкс в Хилтоне, колье куплю, или что они здесь таскают? Пусть только скажет йес или ноу, я пойму.
Дух бессмертного Ростана подмигнул мне из-за буфета — дерзай, щелкопёр.
— Ну давайте. Как писать, русскими буквами или английскими?
— Русскими лучше.
“Милая Сурон! Сердце моё изнывает от безответной любви, и рука не может забыть чуда, которого случайно коснулась. Моя судьба в ваших руках — одно ваше слово, и я исчезну навсегда в соляных шахтах Сибири. Скажите только — омерзителен я вам или нет?”
— Нормально. А где про Хилтон и Лос-Анжелес?
— Я упомянул их на студенческом жаргоне. Она поймёт.
— Спасибо, профессор, на, возьми на память.
И я оказался обладателем роскошного бумажника из натуральной кожи. Правда, пустого.
4.2
Пора начинать вести отдельный дневник для снов, как рекомендует Карл Густавович. Весь последний год бессознанка пребывала в глухой несознанке и не показывала ничего, кроме какого-то тёмного чулана, в котором прятался от безликих убийц. Теперь пошла вразнос и каждую ночь крутит новую фильму со звуком и в цвете. Сегодня шёл провожать на поезд дядю. На перроне он показал мне молоденькую ладненькую брюнетку, которая шла впереди нас. У неё была высокая причёска, так носили в шестидесятые, и на открытую сзади шею падали выбившиеся из причёски пряди. Смотри, какую хорошенькую девочку я закадрил напоследок, говорил дядя. Я смеялся и пытался вспомнить — жив он или уже умер, но не мог. Брюнетка всё время была к нам спиной, но я был уверен, что это Ольга, дядина приёмная дочь. Не успел пробудиться от прозрачных намёков либидо, как позвонил Световидов.
— Отказала сучка, наотрез, ноу и никаких гвоздей (ага, клюнула). Эх, знал бы этот чёртов язык, уболтал бы. Вернусь, найму учителей, выучу (вперёд, Сибирь, вперёд). Кстати, она помянула твоё имя, ясно расслышал. Может, ты ей глянулся больше меня? — Подозрительность в голосе Алекса смешалась с удивлением.
— Да что вы, кроме того, мне их пальцем тронуть нельзя (пальцем как раз и тронул) — сразу выгонят, а потом ещё и засудят за сексуальные домогательства (это вряд ли, нищих за такое в суд не тягают).
Алекс успокоился.
— Счастливо оставаться, будешь в Новосибирске, звони.
— Всенепременно.
Лило, лило по всей земле. Страйдинг отменяется. Составил списочек дел, каковые следовало исполнить в первую голову. Заказать визитные карточки (за счёт колледжа), позвонить в политологическую ассоциацию — можно ли к ним вступить на полгода. Это недорого, зато пришлют перечень ближайших конференций, список вакансий во всех университетах и завалят издательскими каталогами. Ещё надо позвонить в Беркли и разузнать о ценах на жильё, после окончания семестра планировал немного посидеть в тамошних архивах. И, наконец, пора дать знать о своём приезде Гарри.
Мы познакомились в прошлом году. Он был редактором в одном небольшом издательстве — медитация, самореализация, астрология, экология, в общем — “Нью эйдж”. В ту пору он как раз помогал писать книгу колдуну Белому Волку из племени “сиу”. Колдун, собственно, колдовал, а Гарри писал. Интересно, чем это у них кончилось?
— Как чем, дружище? Книжку издали, а меня выгнали. И даже имени на обложке не упомянули. Ты давно в городе?
— Пару дней, — непонятно зачем соврал я. Сколько раз давал себе слово не лгать по мелочам, врать — так по-крупному. Но на это как раз и не хватало духа. Надо бы встретиться.
— Да сколько угодно, я теперь вольный стрелок, вот только стрелять нечем и некуда. Сижу, строчу роман. Может, купят, но вряд ли. Предложил один козёл писать за него мемуары, но надоело, чёрт подери, вечно быть духом.
— Особенно голодным.
— Всё буддийствуешь?
— Не без этого, тут у меня объявилась одна студенточка, может, возьмёт в ученики.
— В твоём возрасте начинать заниматься тантризмом — опасно.
— Всё шаманишь?
— Ещё как. Меня Волк таким штукам научил, никакому Дону Хуану не снилось.
— Волк-то хоть был степной?
— Зря хохмишь, могу показать.
— Покажи.
— Поехали.
— Дождь.
— Остановим.
Гарри ждал меня в своём стареньком “Самурае” (Судзуки, дружище, он только на это имя и откликается) на парковке возле стадиона. На нём были шорты, “Тивы” и полинявшая майка, ни в чём другом я его никогда не видел. Жилистые волосатые ноги, лицо постаревшего ребёнка, только на носу появились очки.
— Слепнем понемногу?
— Да нет, я раньше носил линзы, а тут недавно выпил их с утра и решил переходить на очки.
— Так можно было потом помыть и снова вставить.
— Попробуй их вначале выловить из унитаза.
— Что, не получилось? Куда двинем?
— Недалеко, милях в тридцати в предгорьях есть одно местечко. Индейцы его считают священным.
— Священная роща?
— Что они тебе, друиды, что ли? Ручей, вернее, камни в ручье.
— А доедем?
— Эта машина переживёт своего хозяина, не сомневайся.
— Прости, дорогой друг, за минутную слабость, Судзуки — это Судзуки.
— Старик Тейтаро протянул лет до девяноста, вот его дух и сидит в моём джипе.
— Начитался Пирсига.
— Не без этого.
Мы познакомились с Гарри случайно (какие могут быть случайности, дружище, карма — она для того и существует), и сразу же у меня возникло ощущение, уверенность даже, что мы знаем друг друга всю жизнь. Мы помнили одни и те же события, читали одни и те же книги, верили, если это можно было назвать верой, в одни и те же вещи, всё совпадало — от любви до ненависти, музыка у нас была общая, наконец. Мы жили в одном мире, созданном танцующим божеством, и волны божественной игры запросто перекатывались через любые границы, от государственных до сердечных. То, что я зарабатывал себе на хлеб политологией, забавляло Гарри, как самая ловкая моя шутка. У тебя какой подход, антропологический или психиатрический? Для тебя политики — папуасы или шизы? В молодости Гарри бросил семинарию и завербовался в армию. У него оказался чудовищно высокий “Ай Кью”, и его определили в военную разведку. Скоренько выучив румынский, он сидел на радиоперехвате в Турции и слушал, как “эти дракулы строят свой кровососный социализм”. В августе 1968 ему позвонил президент Никсон (Ричард Милхауз, собственной персоной) и спросил, каковы шансы третьей мировой войны в связи с вторжением войск Варшавского договора в Чехословакию.
— И тут я, приятель, всё понял. Если президент великой державы звонит по телефону сержанту военной разведки и спрашивает у него, нажимать ему на заветную кнопку или нет, — значит, все мы участники гигантского космического розыгрыша, комедии дель арт, и мне позвонил сам доктор Панталоне. Читай Карло Гоцци и студентов приучай.
— Предпочитаю Ионеско.
— А я старика застал в живых, когда был на побывке в Париже, и даже ляпнул ему что-то по-румынски. Американский сержант, вещающий по-румынски с техасским акцентом. Вполне в духе его пьес.
Джип сноровисто катился по пустому шоссе, и я впервые увидел “Колпак” с непривычного боку. На верхушке у него повисло облако, бросая на гору серую мрачноватую тень. Дождь прекратился, но солнце всё не могло выкатиться наружу из-за белёсой плёнки, хотя и просвечивало сквозь неё тёплым масляным пятном. На тучных пастбищах паслись коровы, жёлтые тракторы сновали по полям, людей не было видно. Вскоре мы свернули с шоссе и по гладкой дороге, которую язык не поворачивался назвать просёлочной, въехали в лес. Дорога завиляла, время от времени резко подскакивая вверх, мы въезжали в предгорья.
— Ну, где твой священный ручей?
— Молчи, бледнолицый, коли не хочешь беды.
Гарри остановил машину у здоровенных валунов. Дальше пойдём пешком.
Лес здесь сильно отличался от того, что рос вокруг колледжа. Тот был спокойный, ручной, этот — дикий, настоящий. Я это почувствовал сразу, хотя неприученный к дикой природе глаз городского жителя не мог приметить каких-то явных отличий, ну разве что хворост не убран из-под деревьев и тропинок нет. Но Гарри шёл уверенно, словно под ногами у него была невидимая мне тропинка. Я покорно тащился за ним, с завистью наблюдая, как ловко играют мышцы на его железных ногах. Было ощущение чужеродности и незащищённости. Сейчас стронется с места этот валун и останется от меня полоса мокрой слизи. Вскоре вышли на берег ручья, вернее реки, и Гарри молча поднял руку. Остановились. Таким серьёзным я его раньше не видел.
— Хочешь избрать себе духа-помощника?
— Ну, положим.
— Да или нет?
— Да.
— Тогда делай, как я. — Не снимая “Тивы”, Гарри зашёл по колено в реку, наклонился и опустил руку в воду. Через секунду он уже сжимал в руке блестящий мокрый голыш. Ухватившись за ветку, я тоже пошарил на дне и выудил скользкий камушек — вода была ледяная.
— Теперь вытри камень насухо и повторяй за мной. О, дух-защитник, вселись в этот камень и оберегай меня от всякого зла, вольного и невольного, и помогай мне в моих делах, будь моим соработником во всём, что бы я ни затеял. Теперь, если хочешь, можешь загадать любое желание.
— Прямо сейчас?
— А когда же!
— Загадал.
На другом берегу пронзительно закричала птица, внутри у меня что-то оборвалось.
— Теперь осторожно клади камень на место в реку, на самое дно, смотри, чтобы не упал.
— Может, лучше взять с собой, больно вода холодная?
— Молчи, дурак.
Поднимаясь вслед за Гарри к машине, я почувствовал на себе чей-то взгляд и быстро обернулся. Никого, мы были одни.
4.3
Вечером позвонила Сурон. Она держала паузу сутки, и теперь юное нетерпение просто разрывало её на кусочки.
— Ваша арестантская роба ещё не просолилась насквозь?
— Насколько я понял, вы взяли меня на поруки.
— И не стыдно вам было так безжалостно лакомиться Сладкой вдовушкой?
— Отнюдь, но мясо оказалось невкусным.
— Теперь настал черёд Красной шапочки?
— Да, и пожалуйста, не жалейте кетчупа, он как раз под цвет вашего головного убора.
— Экий вы кровожадный, а я собралась пригласить вас поесть устриц.
— Ну что ж, начнём с устриц.
— Выходите к стадиону, я подберу вас с верхней парковки.
На кампусе было тихо. Школяры чистили пёрышки перед вечеринками. Любопытно, как они нынче веселятся? Сидят, наверное, каждый в своих наушниках и глушат пиво, а самые отвязанные, тихо хихикая, смолят косяки. Складывалось впечатление, что они и любовью перестали тут заниматься. Напрасно на утренней лекции высматривал я в прекрасных девичьих глазах (студенток ко мне записалось больше, чем студентов) следы утолённой страсти, ничего, кроме вялого любопытства, я в них не замечал. Да и к чему бы иначе юной красавице делать стойку на старого облезлого волка? Чем я её заинтересовал? Не интеллектом же. Здесь на это добро давно уже нет спроса. И не европейским шиком, каковым не обладал. Небось насмотрелась в Венеции. Много чего успела она подглядеть на своём коротком веку, но вот российские полудурки, вылезшие из подполья на свет Божий и с вожделением озирающие его ослепшими от тьмы глазами, ей ещё не попадались. Вот мой шанс. Как говаривал в таких случаях Сашка Гольц, ныне обучающий бельгийскую молодёжь игре на скрипочке, куй железо, пока горячо.
Белая “ланча” стремительно влетела на парковку, и я занял в ней подобающее мне место. Сегодня Сурон изображала китаянку — широкие шёлковые брючки, кителёк со стоечкой, дорисованные щёлочки глаз, в ушах зелёный нефрит.
— Куда прекрасная Мяо-шань поведёт своего нищего материкового дядюшку?
— Вначале, милый дядюшка, отведаем даров моря, а потом я свезу вас в замечательную опиекурильню и оставлю там в объятиях сладких наркотических грёз.
— Но не грежу ли я уже, прекрасная? Не лисичка ли ты оборотень, принявшая облик моей ненаглядной племянницы?
— Вы узнаете об этом ночью, дядюшка, когда пропоёт петух.
— Я, честно говоря, не уверен, что у них в таких случаях тоже поёт петух.
— Да какая разница. Дёрнем за верёвочку, и запоёт.
Сурон долго кружилась по центральным улочкам, выискивая место под парковку.
— И не жаль вам времени? Давайте поставим под землю.
— Какой вы скучный, никакого азарта, я люблю играть до конца.
В конце концов она подрезала нос новенькой тойоте и загнала авто в узкий проём между двумя машинами.
Ресторан был французским, и я несколько напрягся — такой мог оказаться мне не по карману. Метрдотель равнодушно скользнул по нам глазами, привычно растягивая улыбкой рот.
— Я заказала столик для двоих.
— Прошу вас.
Мы были введены в полутёмный и полупустой зал и усажены за крошечный столик рядом с роялем. Незамедлительно появилась официантка в кожаном фартуке до полу. Выпендриваются под брассери, может быть, сдерут не слишком дорого.
— Что господа будут пить? У мадемуазель есть “Ай Ди”?
— Кто вам сказал, что я собираюсь глушить себя алкоголем? Диетическую коку, пожалуйста.
— А мне рюмку “Абсолюта” безо льда и скажите бармену, чтобы не охлаждал льдом. Если нет в холодильнике, несите тёплый.
Замысловатую науку извлечения из этих придурков неразбавленной водки я одолел ещё в прошлый приезд. Официантка посмотрела на меня с уважением, а может быть, мне просто этого хотелось.
— Принесите лучше сразу пару.
— Дядюшка собирается ужраться, не дожидаясь своей ночной порции опиума?
— Дорогая, русскому человеку это — что слону дробина. Есть у нас такая поговорка.
— Две дробины, и, пожалуйста, не трогайте слонов, я их обожаю. Ехать на слоне — это совершенно эротическое наслаждение.
— Ну да, если постоянно смотреть на хобот.
— Фу, какой плоский фрейдизм.
— А он другим не бывает, не зря Набоков терпеть его не мог.
— Это который написал Лолиту?
— Читали?
— Нет, кино видела, старое и абсолютно дурацкое. По-моему, он самый настоящий фрейдист.
— Да нет, наверное, это Кубрик так снял.
Из глубины залы к роялю направились два человека, у одного в руках был саксофон.
— Поговорить ведь не дадут.
— Нет, они играют сото воче.
Саксофонист, одолеваемый привычной страстью, начал извиваться и хрипеть, пианист, хищный и маленький, поглядывал на него с сочувствием. Официантка принесла водку и коку. Водку, мерзавцы, всё же пропустили через лёд. Этого я им не прощу.
— Хотите пригубить, никто не заметит?
Сурон обмакнула губы в рюмку и облизала их остреньким розовым язычком. Губы влажно заблестели.
— Боже, какая гадость.
— Конечно, опиум вкуснее.
— У вас было много женщин?
— Не считал.
— А вот я совершенно не нравлюсь этим американским юнцам.
— Так уж я и поверил.
— Да нет, правда, я не вписываюсь в их представления о прекрасном, слишком экзотична. Они все в глубине души мечтают о сдобненьких блондинках, как Кэти. А меня боятся.
— Дэнни же не боится?
— Он-то как раз и спит с Кэти, счастливчик.
— А я думал…
— Я тоже вначале думала и даже пыталась его скадрить, куда там.
— Не прибедняйтесь.
— Да нет, я нравлюсь мужчинам в возрасте, особенно когда одеваюсь под китайскую шлюшку. В прошлом году на меня запал профессор социологии. Маркс, Вебер, Дюркгейм. Ходил кругами — что вы думаете об отчуждении, Сурон?
— Это когда говорят про Маркса, а думают, как бы залезть под юбку. У нас этим семьдесят лет занимались. Но вам это не грозит, вы юбок не носите.
— Что, хотите посмотреть, какие у меня ножки, не волнуйтесь — шикарные.
Устрицы принесли на двух блюдах со льдом и с запасами кетчупа, которых хватило бы роте солдат в Макдональдсе. Лимон же прилагался в виде крошечной дольки.
— Зачем вы поливаете их кетчупом? Мне совершенно непонятна эта ваша здешняя страсть.
— Не нравится, не ешьте. Боже, как вы всасываете в себя этих тварей, в жизни не слышала более сексуального хлюпанья.
— Это я вас соблазняю.
— Но не так же откровенно. Вы европеец или какой-нибудь лесоруб?
— Лесорубы не едят устриц.
— Ещё как едят, топят их в кетчупе и хлебают ложкой.
— Хотите ещё водки?
— Подлейте мне немного в коку.
Музыканты закончили играть и двинулись к выходу. Пианист мне определённо кого-то напоминал — пружинистая походка, белокурые локоны, наивная порочность во взоре — Барышников! Проходя мимо нашего столика, он профессионально пробежался взглядом по Сурон, усмехнулся тонкими губами и подмигнул мне. Каков нахал. Жаль, Сурон ничего не заметила. Ну что, идиот, твои мечты сбываются с опозданием на сорок лет. Сидел во тьме и поедал глазами чёрно-белый экран — какая жизнь, какие женщины, где же они? Вываливался очумелый на грязный проспект, хватал за руки шумных девок и волок их в свою берлогу с общим сортиром и умывальником. Груди с венчиками засосов вокруг сосков — особый шик, признак популярности у барышень из предместий, наверное, сами друг другу ставили, пергидрольные башни на песке, вонючие подмышки и безостановочные судороги механической страсти. Но вот встал, подошёл к экрану, отодвинул его, как занавесь, и вошёл туда, где шла настоящая жизнь, а не тоскливый сон без начала и конца. Проснулся наконец. Неужели проснулся?
— Дядюшка, не спите, вы вызвались меня развлечь, где ваше зрелое обаяние, нехорошо обманывать девушку.
— Мне приснился жуткий сон — будто я мерзкая похотливая каракатица, и теперь я совершенно запутался — то ли мне это привиделось, то ли я и в самом деле мерзкая тварь, которой снится, что она — блестящий джентльмен, поедающий устриц в компании прекрасной Сурон.
— Ах, дядюшка, пора вас проветривать. Девушка, счёт.
Несмотря на мои вполне искренние попытки расплатиться или хотя бы войти в долю, Сурон заплатила сама.
— Пригласила я вас, а не вы меня. В следующий раз придёт ваш черёд.
Кажется, я начинал понимать, в чём дело. Девочка забавлялась, ломая привычные клише. Пожилой козёл приводит в кабак китайскую шлюшку, но платит не он, а она. Что ж, можно сыграть и в это.
На улице похолодало, и я положил отеческую руку на юное плечо. Оно было тёплым и податливым.
— Накормив нищего старика, вы обрели благую заслугу, теперь согрейте его, и вам гарантировано местечко в Чистой земле.
— Потерпите до машины, отче.
Мы кружили по пустынным улицам, свет фар выхватывал из тьмы то куст, то витрину, то газетный автомат — пыльные декорации спрятавшейся куда-то жизни. Наконец Сурон решилась (хотел бы я знать, на что?), и машина круто взяла вверх, кажется, в сторону японского сада в горах. У девочки есть чувство стиля, но что мы там будем делать в такой холод?
— У меня в багажнике остались старые свитеры, мы на прошлой неделе ездили на океан, у Кэти есть сарайчик на берегу.
— Дорогая, читать чужие мысли неэтично.
— Прячьте их поглубже, а не суйте мне под самый нос.
Правой рукой я сожму твой затылок, а левой — правую грудь, потом опрокину твою голову, глаза у тебя закатятся, вначале я поцелую тебя в один глаз, потом в другой, потом в губы, потом в шею… Мотор противно загудел, Сурон переключила скорость.
— Обожаю европейские машины, чувствуешь себя участником ралли, не то что эти автоматические кастрюли для домохозяек.
В горах оказалось не так холодно, как я предполагал, но свитер я натянул с удовольствием. Наверное, какой-нибудь неизвестный мне оглоед подминал в нём под себя Сурон на океанском берегу. Японский сад был, конечно, закрыт, пошли в розарий. Петляя по гравийным дорожкам вышли к бюсту усатого дяди в паричке. В темноте с трудом разобрал на пьедестале что-то про розу. Старина Билл отразил в своём творчестве все виды порочных страстей, а вот о безумии старческой любви вышло неубедительно. Видать, не дожил. Но гению как бы не обязателен личный опыт, он и так всё знает.
Город был под нами, в половине окон свет уже не горел, оставшиеся складывались в какие-то таинственные иероглифы. Покойный Костик рассказывал мне, как он пытался расшифровать этот язык полуночных окон, но не сумел. Видать, потому и выпрыгнул из собственного на двадцать втором этаже. Когда мы утром осматривали газон, на нём ещё сохранялась вмятина от его тела.
В свитере до колен Сурон походила теперь на уличного подростка, а не на дорогую китайскую девочку по вызову, но игру следовало довести до конца.
— Пленительная Мяо-Шань, прочтите варвару-чужеземцу эти огненные письмена в небе. Не сулят ли они беды?
— Напротив, они сулят вам власть, богатство и кучу детей от тысячи жён.
— Тогда поспешим.
Я обнял её и поцеловал в губы, сразу ставшие продолжением моих. Она прижалась ко мне, будто знала с детства.
— Помнится, ты собирался сделать это по-другому.
— Молчи, лисичка, тебе не испугать меня своим колдовством.
4.6
Сурон не звонила три дня, изредка она появлялась на лекциях, но не смотрела в мою сторону, шушукаясь о чём-то с товарками. Пространство между нами, чудесно смятое тогда на горе, мгновенно приняло прежние формы. Однажды увидел её во сне в большой шумной зале, битком набитой школярами. Она смеялась и кричала вместе со всеми и улыбалась мне весьма благосклонно, но, подойдя ближе, увидел, что это чужая девочка с тяжёлым лицом и складками на шее.
От Гарри пришли по электронной почте первые главы его романа. “Дружище, если у тебя возникнет охота читать это говно — имей в виду, что герой — я сам, и любое сходство персонажей с реальными людьми является абсолютно не случайным. Это они и есть. Жаль, что ты их раньше не знал, читай теперь и знакомься”. В романе рассказывалось о нищем детстве в южных штатах, папаше — религиозном фанатике, колотившим детей почём зря. О безблагодатной скуке в маленькой семинарии, куда Гарри взяли учиться бесплатно за школьные успехи. О потере детской веры, которой, возможно, и не было. О скандале с ректором-лицемером и уходе в армию, о разговоре по телефону с придурком-президентом и учёбе в колледже на армейскую стипендию. Об успешной карьере в компьютерном бизнесе, скучном процветании, внезапной, загадочной и долгой болезни, потере всего — дома, машины, жены. И неожиданном счастье свободного человека, живущего случайными заработками, шатающегося по лесам и полям, камлающего с индейцами, друга всякой живой твари от гоблинов, эльфов и фей до камней, деревьев и горных ручьёв (и в камешке, старина, живёт какой-нибудь заблудший бедняга). Но главным героем романа был всё же не сам Гарри, а сын его друга — мальчишка по имени Джошуа, которого Гарри собирался проводить через сложный и болезненный обряд посвящения в мужчины. Обряд этот должен был быть выполнен по всем правилам индейской старины, включая лесное одиночество, физические страдания, толкование снов, в которых происходило общение с духами предков, и, наконец, мучительную “смерть” и воскрешение во взрослую жизнь. В последней из присланных глав Гарри как раз договаривался, чтобы отец мальчика прислал к нему сына утренним поездом из Сиэтла. Это первое самостоятельное путешествие должно было знаменовать собой выпадение птенца из родительского гнезда. И теперь от него одного зависело — превратится ли это падение в свободный полёт.
Сидя в кабинете, я дочитывал последние строчки на экране старенького “Макинтоша”. В дверь постучали. Атака юных шармеров должна была начаться не раньше чем через месяц. Или в этом году они решили взяться за меня пораньше? Дверь отворилась, и в неё бочком втиснулась Сурон. Я впервые заметил, что она слегка косолапит. Может быть, причина нелюбви к юбкам была всё же вполне прозаична?
— Профессор, я хотела обсудить с вами тему своей курсовой, совершенно не знаю с чего начать — Россия такая большая, а я такая маленькая.
— С себя и начните.
— Я где-то читала — у вас полный кошмар с экологией?
— Не без этого.
— Вы произвели дикое количество радиоактивных материалов и теперь сбрасываете их куда ни попадя.
— Более того, мы стали ядерной свалкой и для богатых соседей. Если у вас завалялось что-нибудь на пару тыщ рентген, несите, я возьму.
— Как вы циничны, ну ладно, людей вам не жаль, так пожалейте хоть невинных зверюшек.
— Это вам, буддистам, на людей наплевать, а за зверюшек вы готовы жизнь отдать.
— Смотря за каких.
— Ты знаешь, когда я поцеловал тебя среди роз (Боже, что я несу?), я понял, что ждал этого всю жизнь.
Дверь в кабинете Полы хлопнула, Сурон вздрогнула. Неясно было, вошла Пола или вышла, наплевать.
— Ведь я никогда никого не любил, ну, может быть, одну девушку в юности, да и та меня бросила. Я не то чтобы боялся, я просто не мог, будто кто-то посадил меня на толстую цепь и не давал с неё сорваться, я и буддизмом увлёкся, чтобы надуть неведомого хозяина, — пусть думает, что я по-прежнему на цепи, а меня там нет, лишь оставленное тело прикидывается живым, а сам я лечу навстречу свету и любви. До того, как встретить тебя, я уже видел тебя во сне (врёшь, гад, не видел). Нет, внешне это была другая, но теперь я понимаю, что ты. В детстве я читал сказку про Снежную королеву, которая похитила мальчика и поселила его в ледяном дворце. Сердце у него замёрзло (это, собственно, случилось раньше, ну да ладно, сойдёт и так), он забыл о близких, сидел себе на прозрачном полу и всё пытался сложить какое-то слово из ледышек. А девочка, которая его не забыла, пережила страшные испытания, но нашла его и пришла в холодный дворец, и льдышки на полу сложились в единственное слово — “любовь”. Дворец растаял, и сердце мальчика ожило. А я всю жизнь так и провозился с этими ледышками.
— А как звали девочку?
— Кажется, Герда.
— Терпеть не могу немецких имён.
Сурон сидела по другую сторону стола, задумчиво подперев щёку ручкой. Глаза у неё потеплели и смотрели на меня с сочувствием или с удивлением, трудно было сказать. Наконец она протянула руку через стол и положила её на мою, которая всё это время, оказывается, мяла и катала по столу бумажные шарики. Горячий ток юной жизни вошёл в меня и стремительно подступил к горлу, в нём запершило. Этого мне только не хватало.
— Жаль старого мальчика, я попробую для него что-нибудь сделать. Вы остановились в “Томпсоне”?
— Да, в гостевой комнате на втором этаже.
Оставшись один, я тупо уставился на экран компьютера. Джошуа как раз садился в поезд, он не выспался и ему было не по себе. Поезд увозил его в неведомую новую жизнь. Но мой-то давно как ушёл и вот-вот допыхтит до конечной. Признаться в любви оказалось довольно несложно. Может быть, оттого, что язык чужой? Будто и не я говорил вовсе. Но ощущение такое, словно выжали, как лимон, — значит, я.
В дверь опять постучали, я становился популярным. Пола вошла, двумя руками сжимая книжку, так во время литургии священник выносит из алтаря Евангелие.
— Вот тебе обещанный Кундера, это старые вещи, но английский перевод новый. Бывший сокурсник перевёл.
“Книга смеха и забытья”, или, точнее, — “забывания”. Нет, не звучит, ну да ладно, мне же её не переводить на русский.
— Это как раз для меня — посмеялся и забыл, забыл и посмеялся.
— Вы, славяне, дикий народ, а в Кундере есть внутренний порядок, он даже немного резонёр во французском духе.
— Скорее немецком, но за всем этим порядком приоткрываются кафкианские бездны.
— Было бы желание падать, а бездна всегда найдётся.
Кажется, всё-таки подслушивала, чертовка. Копнём глубже.
— Мы не столь дикие, сколь романтичные.
— К сожалению, это одно и тоже. Стоит мне пожить в Праге больше месяца, и я чувствую, что готова выскочить на Карлов мост в чём мать родила и лететь на шабаш.
— Ну и слетала бы.
Пола поглядела на меня с сочувствием.
— Возвращаться с каждым разом всё труднее. И, кстати, имей в виду — у тебя весьма серьёзный соперник.
Я посмотрел ей в глаза, но таинственная дверка в них уже захлопнулась. Больше она ничего не скажет. Хоть бы не настучала. Но кого она имела в виду? И что она вообще могла знать про юную второкурсницу? Впрочем, в этих маленьких частных колледжах они знают друг про друга удивительно много, и преподаватели зачастую играют роль конфидентов и даже психотерапевтов. За это и платят денежки богатеи-родители, и студенты пользуются недёшево купленным правом на доверительность без всякого стеснения. В прошлом году толстушка Грейс ухитрилась повесить на меня свои сексуальные проблемы. От неё ушёл муж-кадет, и она довольно подробно рассказывала мне о нюансах их постельной жизни. В страхе я настежь распахивал дверь кабинета, но это её не останавливало. Впрочем, тревоги мои оказались напрасны, если она меня и использовала, то лишь в качестве добавочного громоотводика (Хонсари, как я выяснил, был основным), а спала с молодым красавцем французом, зачем-то распространяя по всему кампусу ложные сведения о его голубизне. Наверное, чтоб не отбили. Пола помахала мне ручкой. Пока— пока.
4.6 — 7
Попытался навести порядок в комнате. Совершенно непонятно было, куда вешать рубашки. Нашёл шкаф в ванной и запихал всё туда. Окошко в ванной тоже, к счастью, открывалось. Оно выходило во дворик как раз над главным входом. Хотя она вряд ли пойдёт через главный, есть ещё два боковых и один из “Смита” через стеклянный коридор на втором этаже. И кто тебе сказал, что она придёт? Спросила только, где живу, но это так — разговор поддержать. Должна прийти.
Под окном несколько школяров забавлялись игрой в “зоску”, перебрасывая её друг другу с ноги на ногу. “Зоской” эта штука называлась в моём детстве и делалась из кусочка шкуры (собачьей?) и свинцового грузила. Здесь это был тяжёленький мешочек, который при ударе удобно менял форму, сделан он был, конечно, фабричным способом. Хорошо бы выяснить, как называется. Лёг на кровать, какая узкая, вдвоём не уместиться. Подошёл к окну и раздвинул щёлку в жалюзи. Если поедет через верхний въезд, должна будет проехать мимо. Машины одна за другой врывались на кампус и, подпрыгивая на буграх — ограничителях скорости, скатывались вниз. Визжали тормоза — школяры выпендривались друг перед дружкой. Вот появилось белое авто, исчезло за поворотом, пронеслось под окном — нет, не она. Лёг на койку, слушал шелест шин и вой тормозов. Также вот валялся когда-то в своей берлоге и вслушивался в топот ног по длинному коммунальному коридору, пытаясь различить тонкое постукивание Галкиных каблучков. Время остановилось, его никогда не было, придёт — не придёт, тоскливый вечер наполнялся каким-то смыслом. Темнело, нет, не придёт, и сразу стало легче. Подошёл к окну, раздвинул жалюзи, в сумерках мелькнуло что-то белое, сердце оборвалось. В дверь постучали.
— Вот удача — никто меня не заметил!
Белая кофточка с кружевами, длинная чёрная юбка до полу, никакого макияжа — гимназистка берёт вечерний класс у преподавателя пения.
— Какой у вас кавардак, я положу кошелёк и ключи под лампу, а то потом не найду.
— И останетесь у меня навечно.
— Размечтались.
Подошла к кровати, села, откинувшись на подушку, поджала под себя одну ногу — юбка всё-таки оказалась широкими шальварами.
— Ну, как вы будете развлекать свою госпожу? Заготовили сладкие речи?
Что я мог ей рассказать? Кучу забавных историй, прочитанных в книжках? Этих запасов хватило бы не на одну тысячу ночей. Но под ворохом зачитанных страниц шевелилась моя жизнь, тёмная и непонятная мне самому. И чем пристальней я глядел на хорошенькое смеющееся личико, тем требовательней этот хаос просился наружу.
— В некотором царстве — некотором государстве жил-был молодой принц. Родители у него умерли, деньги кончились, принцессы перестали обращать на него внимание. Принц с горя запил и начал заниматься всякими непотребствами — соблазнял молоденьких девочек, а потом их бросал, и те с горя уходили в монастырь, поубивал на дуэлях кучу приличных людей, наделал море долгов и даже упёр брильянты у собственной тётки. Друзья звали его вступить в заговор против короля, он отвечал, что смерть ему не страшна, но отдавать жизнь за благородное дело он не желает, а просто хочет выкинуть её на помойку. И такая его одолела мировая скорбь, что решил он наложить на себя руки. Сидит мылит верёвку, вдруг дверь открывается и входит его друг, можно сказать брат — названый. Пришёл с бутылкой, посидели выпили, он и говорит — давай махнёмся жизнями, мне моя надоела, тебе — твоя. А друг был вполне преуспевающий господин — занимался изучением новых политических элит в странах третьего мира. Выпили ещё и поменялись. А наутро звонит ему другова жена и говорит — срочно приезжай, Костик ночью выпрыгнул из окна. Приехал, тело уже в морге, вдова ревёт, пришлось на ней жениться со временем. И заняться изучением политических элит. Одного не могу понять — почему Костик прыгнул в одном ботинке? Неужели так приспичило, что второй надеть не успел?
— Я не поняла — вы предложили другу поменяться жизнями или он вам?
— Не помню, пьяный был.
— А мне однажды приснился сон — я сижу в хижине, кругом снег, горы, похоже на Гималаи. Вдруг вдалеке появляются люди, и я знаю, что это разбойники, которые пришли меня убить. Они достают уже свои кривые ножи, но тут с гор спускается огромный медведь и бросается на разбойников, он их разрывает на куски — кровавые куски мяса на белом снегу, жутко натурально. Потом подходит ко мне и обнимает, такой тёплый пушистый медведь, и я вижу, что это мой отец.
— Дедушке Фрейду ваш сон чрезвычайно понравится. А на кого я больше похож, на разбойников или на медведя?
— Когда как.
Кошечка свернулась на моей подушке и сладко потягивалась, я подсел к ней и погладил по глянцевито-чёрной головке. Сейчас замурлыкает. Подул в ушко — розовое в белом пушке, коснулся губами шеи, негнущимися пальцами начал расстёгивать кофточку.
— Не надо меня раздевать. Лучше потуши свет и ложись. Не смейся, но я не спала с мужчинами, то есть спала с одним, но между нами всё было очень необычно. А невинность я потеряла давно — меня соблазнила одна женщина, подруга матери, писательница, блондинка. Мне блондинки нравятся больше. Мария тоже блондинка.
— Кто?
— Мария — моя нынешняя любовь. Вернее, мы любим друг друга со школы, но спать стали недавно. Она сейчас учится в Сиэтле и навещает меня по воскресеньям. Хочешь познакомиться?
— Хочу.
— Вот и замечательно. Хорошо, что это тебя не шокирует. Я не лесбиянка и не гетеросексуалка, все эти ниши мне не подходят, я в них не вмещаюсь, я — всё и ничто.
Глаза привыкли к темноте, головка Сурон приятно давила руку, я готов был делить её с кем угодно — с Марией и сотнями других женщин, которым она будет принадлежать в своей будущей жизни. Мужчина, с которым у неё случилось “необычное”, беспокоил больше.
— А кто он был, этот твой необычный друг?
— Мой наставник в Непале.
— Но с гуру, насколько я знаю, этим не занимаются.
— Почему? Это такой же путь, как и другие, а может быть, и более трудный. Главное — суметь сосредоточиться и отрешиться от наслаждения. Я пробиралась к нему по ночам, в вихаре все уже спали, совершенно средневековое ощущение. Он очень весёлый старичок, нежный, как женщина, но в этой нежности нет ничего сексуального. Он замирал на последней грани, дыхание у него останавливалось, в первый раз я решила даже, что он умер. В этом было что-то головокружительное: он разбегался и прыгал в пропасть, а потом невероятным усилием воли повисал в воздухе. Мне это тоже как-то передавалось, и мы парили вместе, а потом он меня смешил до утра своими историями. Я только сейчас начинаю понимать, сколько в них было мудрости.
— Ты хочешь, чтобы я походил на него?
— Что ты, у тебя никогда не получится. Ты не мудр и слишком похотлив.
— Откуда ты знаешь?
— Догадываюсь, но мне это нравится.
— Глупость или похотливость?
— Неважно.
Автомобильные игрища за окном становились всё громче. Каждую полночь начиналось великое переселение народов — тормоза визжали, колёса, подпрыгивая, глухо бились об асфальт, из открытых авто неслась музыка, всполохи фар освещали мою жалкую комнатушку. Куда они мчались? Где собирались на свои ночные шабаши, чтобы утром, безразлично зевая, взирать на витийствующих профессоров? Теперь меня это совершенно не трогало, на руке у меня доверчиво лежала драгоценная чёрная головка, молодое тело готово было поделиться своим теплом. Дух захватывало от непомерности сбывающейся мечты. Только бы не проснуться сейчас в холодной постели, хватая беззубым ртом прокисший воздух и колотя чужой рукой по тумбочке с лекарствами.
— Подожди, не надо, я сама.
— А блузка?
— Ты не должен видеть меня целиком, я слишком прекрасна, ты умрёшь от разрыва сердца. Подожди, не надо, я должна к тебе привыкнуть. Эта штука слишком толстая, ты разворотишь мне все внутренности. Лучше я подержу его в руках, как смешно он шевелится, как живой. Мне нравится, как ты делаешь это пальцами. Мария так не умеет. Как хорошо. Я могла бы заниматься этим всю ночь без остановки. Я очень страстная, правда ведь?
Лежал на спине, вспоминая, как много сил растратил понапрасну вместо того, чтобы бережно сохранить их для сегодняшней ночи. Конечно, это было невозможно, жизнь уходит вся целиком, её не сохранишь частью.
— Ты мне испачкал всю блузку.
— Так сними её.
— Можно я надену твою майку?
Окончательно привыкшие к темноте глаза с лёгкостью прочли надпись на майке — “Просто делай это”. Действительно, что может быть проще?
— Помнишь, на следующий день после нашего знакомства я показала тебе птичку, исполняющую желания? Я тогда загадала, что соблазню тебя.
— И я загадал.
— Тогда же?
— Нет, позже.
4.7
Сурон упорхнула на рассвете, унося на своей груди бодрый призыв. Не рассчитывая на мою понятливость, она решила дополнить его наставлением.
— Что бы ты обо мне ни думал, это будет неправдой. Так что лучше не думай ничего. Обезьянка в твоей голове так и колотится о прутья клетки, мне это мешает. Отпусти её на волю.
— Благодарю вас, досточтимый учитель. Когда мне выпадет честь увидеть вас вновь?
— Как-нибудь звякну на днях. Пока.
— Пока.
Непристойное граффити на потолке, сделанное фосфорным карандашом кем-то из моих предшественников, мирно угасало в лучах восходящего солнца. Ночью оно рассмешило Сурон.
— Лежу под тобой и читаю — “трах тебя перетрах”. Будто твой двойник забрался на потолок и оттуда комментирует происходящее.
— Так оно и было, деточка, а ещё один выпал из окна и кричал, чтоб пустили обратно.
— Да-да, я слышала.
— У меня их целое стадо, по ночам я выпускаю его попастись.
Лекции сегодня не было, и наступающий день уже давил своей неподъёмной пустотой. Только не это. Всё это было и прошло. Каждый день без Галки казался адом. А теперь она возится на кухне в паре миль отсюда, счастливая мать двоих детей. Всё прошло и больше не повторится. Ни с кем, никогда. Надо бы ей позвонить, но не сегодня. Сегодня мы славно воспользуемся свободой — одинокий путник отправится в пеший поход по дорогам Америки.
Слегка накрапывало, но в этом была тонкая прелесть, да и у куртки был капюшон. В кафетерии на глаза мне попался вьюноша в чеховской бородке, аккуратно отряхивающий с неё крошки от чизбургера. Два дня назад я видел другого — в чеховском канотье. Можно было с уверенностью сказать, что где-то по кампусу бродил и третий в чеховском пенсне. Когда я увижу всех троих за одним столом — произойдёт что-нибудь жуткое. Раздастся звук лопнувшей гитарной струны за сценой или выстрелит ружьё на стене, и этот фантастический мир исчезнет навсегда. Надо спешить.
Прошёл мимо стадиона, с трепетом поглядывая в небеса, но сегодня они были пусты и безопасны. Нижней дорогой вышел к новому кладбищу, оно было по-прежнему прекрасно. Но красота его была преувеличенной — сосны слишком прямые и большие, цветы на кустах очень уж яркие, трава — чрезмерно зелёная. Восторг, вызываемый этим великолепием, тоже был какой-то искусственный, наркотический. Может быть, это потому, что я хочу избавиться от страха перед мёртвыми? Нет, страх этот вовсе неощутим. Клабище стерильно и газон подстрижен так, что плит не видно среди травы, о них едва догадываешься, да ещё над некоторыми вьются серебристые воздушные шарики и шелестят трещотки. Это детское язычество веселит. Кажется, духи выскочат сейчас из своих подземных домиков и начнут водить хоровод с соседскими ребятишками.
По петляющей дороге спустился к реке и вышел на мост. Пешеходный тротуарчик имелся только с одной стороны, он же предназначался для велосипедистов. Правовой аспект отношений с последними был мне неясен. Автомобили обязаны уступать дорогу, если я только не выскакиваю им навстречу на скоростном шоссе — безусловной их вотчине. А велосипеды? Посмотрим. Через минуту случай представился. Встречный велосипедист, опершись о перила моста, спокойно ждал моего приближения. Привет — привет. Наша взяла. Приятно сознавать себя абсолютным меньшинством, оказавшимся на самой верхушке иерархической лестницы. Наслаждаясь своей элитарностью, вошёл в крошечный городок, зелёный и чистенький. Домики были скромные, даже бедные, иногда обшарпанные, но кусты и деревья цвели, и детишки играли в мяч, и собаки были старые и добрые. Таким от всего этого веяло уютом, незамысловатым и укоренённым бытом. Казалось бы, что проще, но именно эта простота и была чем-то запредельным, потусторонним даже, то есть тем, чего так очевидно не доставало кладбищу. Вот он иной мир, параллельный моему, как в дурной научной фантастике, читанной в детстве. Я никогда не смогу стать частью этого мира. Поселиться в таком городишке, наверное, не сложно — цены низкие, но мой старый мир никуда не денется и будет ежеминутно нарушать эту запредельную гармонию. Никогда прежде я не чувствовал себя таким чужим в Америке, как в этом посёлке без названия. Но это не вызывало ни боли, ни тоски. Напротив, безмятежное блаженство солнечного утра после ночи любви становилось ещё блаженней, потому что я одновременно пребывал в нём и вне его, и это каким-то неведомым образом усилиливало эффект присутствия. По всем законам психологии, рефлексия должна была убить чувство, но кажется я дошёл до той степени рефлексивной изощрённости (извращённости?), что со мной всё происходило наоборот — чувство усиливалось. О, духи чужого мира, сделайте так, чтобы я сумел испытать это и с Сурон!
4.8
В недрах “Макинтоша” меня поджидала новая порция Гарриева романа. Автор вёл юного Джошуа по ему одному известным тропам к капищу краснокожих. Мальчик устал, но не сдавался, несмотря на ветер и дождь (да, этого добра здесь хватает). Но когда посвятитель и посвящаемый добрались до чаемого сакрального пространства, оно оказалось занятым двумя разгильдяями-туристами. Это, собственно, были даже и не туристы, а два праздношатающихся бездельника, от которых вдобавок ещё и воняло виски. Они начали приставать к героям с глупыми вопросами о прогнозе погоды, который недослушали с утра, — хотели знать, что их ждёт дальше, будто возможно было знать что-нибудь наверняка о том, как поведут себя духи стихий. Всё это снижало торжественность грядущего акта, и я не мог понять — то ли Гарри решил ввести в повествование реально случившийся эпизод, полагая, что ничего не происходит просто так от фонаря, то ли хотел приземлить тон изложения, резонно побаиваясь впасть в велеречивость. А может быть, он имел в виду, что замёрзшие пьянчужки на самом деле были “стражами порога”, которые охраняли священное место от случайных людей? Силы, к которым Гарри собирался приобщить мальчика, известны были своим хитроумием и запросто могли использовать заплутавших алкашей в каких-то лишь им ведомых целях.
В кафетерии было довольно тихо. Сурон не было видно. Вместо поклонника Керенского на кассе сидела незнакомая девочка в очках и читала “Преступление и наказание”.
— Изучаете русскую литературу?
— Нет, я закончила в прошлом году по философии.
— У меня один знакомый философ хорошо устроился в Нью-Йорке сторожем в морге.
— А ему не приходится по ночам считать покойников или проверять температуру в холодильниках? Если эти гады платят деньги, то требуют от вас постоянной занятости и не допускают, чтобы кто-то философствовал за их счёт.
— Может быть, с них станется, то ли дело у нас в России — целое поколение философов выросло в сторожках, правда, сейчас куда-то все подевались.
— Вы из России? Скажите, как Достоевский лечился от эпилепсии?
— В прошлом веке эту болезнь ещё не лечили.
— Да и сейчас не лечат, мне вот чего только не прописывают, а проку никакого.
— Может быть, попробуете что-нибудь нетрадиционное — медитацию, шаманизм?
— Пустое всё это, только сдерут кучу денег. Вообще мне эта штука не мешает, а парню моему даже нравится — не сам приступ, конечно, а за несколько дней до того. Я становлюсь страшно похотливой, и его это возбуждает. Вот только отец беспокоится, что я язык откушу.
— А у вас бывают перед приступом такие состояния просветления, Достоевский их описывает?
— Нет, не бывают, кроме страха, ничего не чувствую, да ещё болтать начинаю всякую ерунду. Пока.
— Пока.
— Привет, профессор.
— Привет.
Бен сидел за столиком с обладателем чеховской бородки.
— Знакомьтесь, это Земля, он художник. Как вы только питаетесь такой дрянью — в вашем возрасте это уже опасно для жизни.
В Беновых интонациях сквозила некоторая агрессивность. Может быть, Сурон уже успела похвастаться своей победой? Хотя, вряд ли. Хвастаться особо было нечем.
— Земля вот недавно вернулся из Таиланда, но ничего, гад, не привёз интересного.
— Какое у вас замечательное имя. У вас в роду были индейцы?
— Какие индеи? У него родители хипари, чокнутые на экологии. Он в коммуне вырос, но вовремя оттуда сбежал. У его дяди дюжина скважин в Техасе, он его и послал в колледж.
— Сложно, наверное, бунтовать против родителей — бунтарей?
— А я не бунтую, у меня с ними хорошие отношения.
— Он совершенно помешан на чистоте и порядке. Мы с ним снимали вместе чердак в прошлом году, так я сбежал, он меня каждый день заставлял мыть посуду, не говоря об остальном.
— Вы, наверное, увлекаетесь оп-артом или гиперреализмом?
— Куда там, более беспорядочной мазни я в жизни не видел. Это он только с виду такой тихий и аккуратный, а в башке у него сплошной апокалипсис.
— Конец света для меня не метафора, а реальный факт, более того, он уже наступил.
Земля говорил тихо и размеренно, чётко выговаривая слова.
— Так зачем тогда мыть посуду?
— Чтобы она была чистой.
— Видите, он совершенно ненормальный, — веселился Бен, — поехали ко мне слушать музыку.
Какое-то время бродили по кампусу в поисках жёлтой тарахтелки — Бен не мог вспомнить, куда пристроил её с утра.
— Пить надо меньше, голубчик.
— Кто вам сказал, что я пью? Я просто размышлял о том, что в мире слишком много зла. Утро было совершенно роскошным — тихим, солнечным, и когда я представил себе, что именно в этот момент где-то убивают, насилуют и мрут с голоду, мне стало так тошно, что я отключился на полчаса и всё делал на автомате.
Мы бодро выскочили с парковки, чудом избежав столкновения с автобусом. У магазина в Берлингеме стояла белая “Ланча” с открытым багажником. Сурон бросила в него пакет угля для жаровни и помахала нам освободившейся ручкой. Кажется, в машине больше никого не было. Бен ответил тем же, но не остановился.
— Хорошая девочка, но слишком весёлая.
— Что же, ей тоже размышлять о добре и зле солнечным утром?
— Добра и зла больше нет, — тихо проговорил Земля. — Эксперимент закончен. Когда пришельцы перевезут нас на новую планету, они научат нас жить в условиях абсолютного добра.
— А куда они денут необучаемых?
— Разберут на запчасти, — вмешался Бен, — не пропадать же добру.
Свернув с шоссе, оказались среди чистеньких домиков с клумбами перед входом. Бенов чердак венчал собой трёхэтажный особняк на сваях, прилепившийся к обрыву. Велосипед, пустые пивные бутылки, гитара, матрас и динамики, мебели не видно.
— И как вас только хозяин не выгонит за посягательство на устои буржуазного быта?
— А я не посягаю — плачу вовремя, музыку по ночам слушаю в наушниках, какие могут быть претензии?
— Идеологические.
— Ну это вы бросьте, у нас свобода, скажи, Земля.
— Свобода была предусмотрена условиями эксперимента, но она себя не оправдала, и скоро её не будет.
— Бен, ты знаешь русское слово “быт”?
— Да, это образ жизни, условия жизни…
— Можно и так, но главное в том, что у нас это слово — однокоренное с бытием, а это значительно повышает его статус. Есть такое выражение “быт заедает”, революционеры вначале боролись с бытом, безбытность считалась залогом свободы, а потом уже взялись за бытие и вывернули его наизнанку, как гегелевскую перчатку. У вас тут в любом сортире на автоколонке есть туалетная бумага, а самые радикальные философы начинают не с разрушения быта, а с деконструкции бытия. Ни фига у них не получится, пока не станут гадить в вазы для цветов, революционые матросы начали у нас как раз с этого. Так что, голубчик, ваши посягательства на уют очень перспективны в плане мировой революции и должны бы вызвать законный протест у домохозяина. У буржуев потрясающий нюх на опасность.
— А вы, профессор, как я посмотрю, большой радикал.
— Отнюдь, я страшный консерватор-охранитель, только мне охранять нечего.
— Замечательно, значит, вы абсолютно свободны.
— Вскрытие покажет.
Из под вороха одежды в углу Бен вытащил деревянную коробку и с гордостью извлёк из неё несколько крошечных замысловатых трубочек.
— Попутешествуем?
— Почему бы и нет, только я не буду затягиваться.
— Что, собираетесь в президенты?
— Да нет, бросил курить.
В прошлый приезд мне никто не предлагал побаловаться травкой, а нынче предлагали наперебой. К чему бы это? Вышли на балкон и сели на белые дачные стулья.
— Откуда вы их спёрли, Бен?
— Не волнуйтесь, это хозяйские.
Холм под нами круто уходил вниз, но деревья, похожие на сибирские кедры, поднимались до балкона и выше. Во время юношеских попоек, помню, было очень важно видеть перед собой какие-нибудь деревья за окном. После первого алкогольного удара возликовавший ум охотно прилеплялся к ветвям и с нежностью разглядывал распустившиеся листочки или мокрые чёрные прутья, время года не играло роли — и в холод и в зной жизнь продолжалась, и загадка её была всё так же неразрешима. Бен зажёг трубочку и, захлебываясь, начал втягивать в себя пахучий дымок. Вскоре трубочка перешла ко мне, коричневатые жгутики в ней стремительно обугливались. Надо было спешить. Проглотив несколько порций дыма, подавился и передал трубочку Земле. Тот молча покачал головой.
— Ему не надо, он и так весь день торчит от своих мыслей.
Сидел, уставившись в кедр, вспоминая Хаксли. Вроде бы восприятие цвета должно измениться и вещи предстать в своей сокровенной самости, но всё оставалось прежним, только где-то далеко внизу заиграла тихая и очень знакомая музыка. Бен, похахатывая, нёс какую-то околесицу, Земля загадочно молчал, я вслушивался в мелодию, но никак не мог вспомнить, откуда она. Музыка притягивала, я встал, подошёл к перилам и смачно сплюнул загустевшую вдруг слюну. В комнате пронзительно зазвенел телефон, Бен заржал ещё громче. Включился автоответчик.
— Привет, Бен, — сказала Сурон. — Кайфуете? А я звоню с пепелища, Дэнни решил нас угостить барбекю и сжёг всю траву в округе. Теперь точно выселят. Пока.
4.12
Сурон куда-то исчезла. Ни на лекциях, ни в кафетерии, ни в библиотеке я её больше не видел. Звонить себе она не велела.
— Кэти сказала, что ты очень опасен, настоящий мужик — шовинист старой закалки, она сильно пострадала от такого в прошлом году. Если приспичит, я тебя сама разыщу.
Уныло шатался по кампусу, ловя на себе странноватые взгляды школяров. Вот идёт старый козёл, накурился травки, трахнул второкурсницу и теперь мается, так ему и надо. Профессора тоже обходили стороной. По опыту знал, что мания величия всегда сменяется манией преследования и покончить с ней можно только в открытом бою. Пола болтала у себя в кабинете по-чешски с каким-то юным славянином.
— Привет.
— Привет.
— Ты по делу или так?
— Так.
— Тогда подожди.
Сидел и слушал странные звуки полузнакомой речи — такое иногда бывает во сне, когда говорят вроде бы на твоём языке, а понять ничего нельзя. Тактичный юноша быстро завершил разговор и вежливо откланялся. Европа, местный оглоед не обратил бы на меня никакого внимания.
— Ты понял?
— Да, кое-что.
— Карел учится на экономическом, он собирается писать диплом об экономике переходного периода.
— Страшно интересно.
— Тебе всё хиханьки да хаханьки, а без нормальной экономики все вы окажетесь в полном дерьме.
— Мы из него и не вылазили.
— Вот-вот. Ты, я слышала, заливаешь им про русскую душу?
— А как же, твой любимый Масарик про это целую книжку накатал.
— Лучше бы рассказал детям, почему накрылись реформы царя-освободителя, глядишь, лучше бы поняли, почему у вас и теперь ничего не выходит.
— А знаешь, сколько лет было Долгорукой, когда она впервые попала на глаза Александру?
— У тебя одно на уме, но имей в виду, место занято. Не для того доблестный Чен сражался с иммиграционным управлением, чтобы делиться плодами победы с первым встречным. Оставь турчанку в покое, студенты уже шептаться начали. Смотри, дойдёт до Чена, не поздоровится.
— Видишь ли, нас, русских, всегда мистически тянуло на Босфор. Негоже Второму Риму томиться под нехристем. А у дядюшки Чена не убудет при его достатке.
— Смотри, моё дело предупредить.
— Мерси.
Вернувшись к себе в кабинет, на всякий случай включил компьютер и задумался. Ситуация складывалась забавная. Общественное мнение навязывало мне роман с Минэ, что было чревато конфликтом с работодателем. С другой стороны, используя прекрасную турчанку как дымовую завесу, можно было продолжать атаковать на другом фланге, не вызывая подозрений общественности. Игра была рискованная, но увлекательная. Тарара, как янычару люб этот рара полумесяц губ. Магия имени действовала безотказно. Прислушался. В кабинете турчанки мерно щёлкал принтер — выдавал на гора очередной опус неутомимой хозяйки. Об умственном говорить не хотелось, но всё лучше, чем тоскливое ожидание неведомо чего.
— Уважаемая коллега, позвольте развлечь вас, пока ваше бессмертное произведение обретает печатную форму?
— Простите, но я занята. Впрочем, если хотите, можете зайти через полчаса.
Сурова, но справедлива. Что происходит с бабами в этой Турции? Захватили власть и помыкают нами, как хотят. Ясное дело, мстят за гаремное прошлое, но я тут ни при чём. Проверил электронную почту, Гарри по-прежнему молчал, интересно, какой у него кризис — творческий или финансовый? А может, оба сразу? В таких случаях он нанимался куда-нибудь на орнитологическую станцию или в лесничество — считал птичек и гонял лесорубов за нарушение режима вырубки. К политике он относился насмешливо, но в борьбе за сохранение знаменитых “древних лесов Северо-Запада” принимал активное участие. В прошлом году им даже удалось заручиться поддержкой Клинтона, который высадился в Митланде по пути на важную тусовку в Канаде.
— Он нам наобещал с три короба, а вечером куда-то исчез. У меня такое мнение, что он сюда заезжал к какой-то своей бабе, а мы ему случайно подвернулись под руку. Из таких вот шуточек и складывается большая политика.
Прождав ровно полчаса (на войне как на войне), заглянул к соседке. Минэ выключила компьютер и, сбросив туфельки, натянула бело-голубые “найке”.
— Хочу пройтись домой пешком, не проводите?
В переодевании обуви было что-то эротическое, не зря Иван Алексеич с таким вожделением писал о дамских щиколотках, старик в этом деле знал толк. Правда, в те времена ничего, кроме щиколоток, и углядеть нельзя было.
Вышли на главную аллею, детишки кивали нам с ласковым пониманием. Завтра весть о совместной прогулке разнесётся по колледжу. Минэ студенты уважали, но побаивались за строгость, некоторая доля романтики лишь украсит её репутацию. Другое дело Чен, но зарвавшегося азиата давно было пора щёлкнуть по носу.
— Меня здесь почему-то принимают за француженку, — пожаловалась Минэ.
— Они просто не догадываются о существовании такой страны, как Турция.
— Вы великодержавный шовинист.
— Выдайте мне справку с большой турецкой печатью, когда националисты придут у нас к власти, это будет моя охранная грамота. И никакая вы не француженка и, тем более, не турчанка, а русская барышня, пленённая мамелюками.
— Ничего подобного, мой антропологический тип широко распространён в Северной Анатолии.
— Придётся послать к вам экспедицию от Российской академии наук, если Сорос денег даст.
— Кстати, госпожа Чиллер, наш премьер, тоже светловолосая.
— Неправда, просто все турчанки красятся хной, я читал.
— Что вы говорите, я у неё слушала курс по экономике в Стамбульском университете, вовсе она не крашеная.
— А когда вы станете премьером?
— Скорее, чем вы думаете. Когда от мужчин больше нет проку, за дело должны браться женщины, у нас получится.
Минэ шла твёрдым размашистым шагом, я едва поспевал за ней. Голова гордо откинута назад, в голове фигова куча новейших знаний о том, как осчастливить человечество, избавив его от козлиной диктатуры мужичья. Кто её знает, может, и осчастливит. Но не меня.
— Вы знаете эту замечательную историю о Лоретте Боббит, которая отмахнула мужу причинное место кухонным тесаком?
— Да, конечно, бедную девушку оправдали. Это был единственный способ защититься от домогательств распоясавшегося самца. Слава Богу, теперь у нас есть правовой прецедент, который позволит обуздать домашнее насилие.
— Будем надеяться, но я о другом. Мне тут недавно попалась в Лос-Анжелес Таймс чудная статейка. В одном тамошнем парке власти обнаружили новый религиозный культ. Он возник совершенно спонтанно вокруг очень симпатичного камня, весьма похожего на фаллос. Вначале ему начали поклоняться индийцы — у них там большая иммигрантская община — поклонение лингаму вещь вполне традиционная. Приходили, поливали маслицем, приносили цветы, всё, как положено. Потом к ним стали присоединяться и белые, целые паломничества устраивали из других штатов. Власти забеспокоились — парк государственный и, согласно первой поправке к Конституции, не может быть местом отправления религиозных культов. Сейчас там идёт целая юридическая битва. Лингамоверы заявляют, что удаление камня — посягательство на свободу совести. Кто победит, пока непонятно. Но я о другом. Сколько бы вы нас ни окорачивали, вырастут новые, причём прямо из земли и, заметьте, каменные.
— Ах, оставьте эту вашу достоевщину, камень наверняка остался от каких-нибудь строительных работ и надо просто выкинуть его на свалку.
— Ну, всех не выкинешь. Красотка Лоретта тоже выбросила мужнин в кусты, а врачи нашли и пришили обратно. Бедняга муж теперь порнозвезда — “необрезанный Боббит”. Кстати, при чём здесь Достоевский?
— Всё это ваше русское безумие от него. Вечно придумываете что-то несусветное, а потом говорите, что это промысел Божий. И потом этот негодяй призывал отнять у нас Стамбул.
— Ну, это он погорячился, а писал неплохо.
— Плохо, плохо. Нельзя культивировать в себе безумие.
— А подавлять бесполезно.
Мы поднимались уже по крутой берлингемской улочке, утопающей в цветущих кустах. Щёки Минэ раскраснелись, дыхание участилось, выглядела она замечательно. Ничто так не красит барышню, как пикантный разговор на свежем воздухе. Только никогда не разберёшь, что влияет больше, — воздух или разговор. Доведя Минэ до игрушечного дворика, не стал вдаваться в бесполезные разговоры и учтиво откланялся. Кажется, она немного удивилась.
4.15
Наконец объявилась Сурон. Я припозднился в библиотеке, просматривая на компьютере дайджест последних публикаций по российской неразберихе, когда за спиной моей раздался её сценический шёпот.
— Профессор, я нуждаюсь в срочной консультации.
Библиотека играла в колледже среднюю роль между общей спальней (она работала круглосуточно) и клубом интересных встреч. Спящих школяров я встречал в самых неожиданных местах и в самое разное время суток. Особенно запомнился один — он обычно спал на полу под книжными стеллажами, сложив голову на стопку книг, бодрствующим я не видел его в библиотеке ни разу.
— Что-нибудь случилось?
— Да нет, я ездила к матери, и она меня вконец запутала. Может быть, вы объясните мне, в чём дело, я совсем перестала понимать людей вашего возраста. Давайте я выйду первая, а вы догоняйте, машина за стадионом.
Мчались по пустому ночному шоссе, на поворотах фары выхватывали из тьмы стволы деревьев, скалы, какие-то домики. Свет в них был уже погашен, только в некоторых копошилась вялая ночная жизнь — последняя бутылка пива у телевизора, где привычно корчил рожи Лено, последние судороги дежурной страсти перед заслуженным забытьем. Дорогая, не забудь выключить свет в ванной. Остановились возле придорожной забегаловки. Официантка приволокла кофейник. Сурон есть отказалась, я по совковой зашуганности заказал ломоть шоколадного торта.
— Так вот, моя любимая мамочка снова собралась замуж.
— Что ж, мы тоже имеем право на маленькое счастье.
— Какое счастье, он болен спидом, старый наш друг, художник, мамочка хочет облегчить ему предсмертные страдания.
— Я не понял, зачем для этого выходить замуж?
— Она хочет совершить бракосочетание по-зороастрийски, в этом случае на небесах его встретит юная красавица Даэна, а не старая карга. Может быть, ему даже откроется свет, хотя это вряд ли.
— Твоя мать очень добрая женщина.
— Слишком добрая, на себя ей наплевать, да и на нас тоже. Меня с сестрой содержит отец, а вот детям от других браков приходится туго. Она всю жизнь искала истину, но в монастырь при этом не шла, а рожала нас всех по очереди, залезла в жуткие долги, и дядя Алессандро уже обалдел их выплачивать. Сейчас он собирается к нам из Венеции с очередной инспекционной поездкой. Могу вообразить, что он скажет, увидев в доме умирающего от спида.
— Но ты же должна ценить такое безбрежное сострадание. Будда тоже якшался с прокажёнными.
— Ценить-то я ценю, тем более что домой после колледжа уже не вернусь, но вот мамочку очень жалко, я её так люблю.
В забегаловке никого не было, официантка куда-то исчезла, я вдруг увидел нас со стороны, как в кадре полузабытого кино: припозднившаяся парочка, свет в ночи, ожидание любви.
— Поедем ко мне?
— У тебя очень шумно, и я не смогу заснуть на чужой кровати. Кажется, Кэти сегодня собиралась остаться у Дэнни, тогда можно у меня, только тебе придётся смыться ни свет ни заря. Через дом живут девочки из колледжа.
Сидел в машине, дожидаясь Сурон. В темноте белела водонапорная башня. От какой ерунды зависит счастье — от прихоти капризной девчонки, которая может запросто рассориться с ветреным любовником и вернуться домой.
— Пошли, никого нет.
Окошко в спальне выходило во внутренний дворик, где цвели кривоватые яблони, в просветы между листвой, цветами и сучьями заглядывали низкие игрушечные звёзды.
— Видишь, как у меня славно, — сплю среди звёзд и цветов. Когда приезжает Мария, мы их пересчитываем.
— Звёзды или цветы?
— И то и другое. Мария очень добрая, она мне всё прощает, я ей рассказала о тебе, и она не обиделась, только сказала, чтобы я была осторожней.
— В каком смысле?
— Сам знаешь в каком. Я не могу вредить ничему живому, аборт для меня исключён, а детей я не люблю. Я хочу сделать умопомрачительную карьеру, а не растить детей. Мамочка и так перевыполнила нашу семейную норму деторождения.
— А чем ты собираешься заниматься?
— Я ещё не решила, но это будет что-нибудь публичное, и я обязательно прославлюсь. Маленькие девочки будут собирать мои фотографии и писаться от восторга. Ты не ревнуешь меня к Марии?
— Вроде нет.
— Замечательно, я вас обязательно познакомлю в следующий её приезд. Мы займёмся любовью втроём. Мужчины ей безразличны, но она не сможет мне отказать. Научи меня пока всяким новым штукам, чтобы я не ударила перед ней лицом в грязь. У меня проблема с порнухой, совершенно не могу её смотреть. У актёров такие дурацкие рожи, что меня либо тошнит от них, либо я начинаю ржать до истерики. И совершенно непонятно, где у них руки, где ноги. Как учебное пособие это ниже всякой критики. Кроме того, я всегда предпочитала живых учителей.
Стоя под горячим душем, пытался понять — что возбуждало меня в ней сильнее всего? Молодость, бесстыдство, красота? Всё это я встречал и раньше. Всё дело в том, что она играла со мной, как с большой куклой. Я видел такую однажды в магазине, резиновый парень в человеческий рост, у него и имя было. Боб, кажется. Она гладила и ласкала неодушевлённую куклу, ничего не ожидая от неё взамен. Всё зависело от неё самой, от силы её воображения. Я и помыслить себе не мог, кем представал в нём — волком, любовником, мужем, отцом? Столь полное безразличие ко мне, единственному и неповторимому, делало её абсолютно недоступной, в то время как горячее тело в моих руках, напротив, было таким податливым, что хотелось растерзать его на кусочки. Со мной в постели лежали богиня и шлюха, и первая наблюдала за второй с отрешённой улыбкой.
— Ты знаешь, больше всего мне нравится, когда он начинает расти и из жалкого замухрышки превращается в этакого бандита.
Сурон сидела на краешке унитаза, звонкой струйкой рассекая водную гладь.
— Славно наблюдать за ростом вещей в природе, — философски закончила она и промакнула розовую бороздку белой салфеточкой.
18.4
Гарри разродился, наконец, новой порцией романа и прислал главу под названием “Летние жуки”. Глава была сильная, хотя и не связанная напрямую с развитием сюжета. (Может быть, всё дело в этом?)
Мальчик Джошуа, приведённый для заклания на священную гору, испытывает священный страх. Он понимает, что должен умереть. Его старое “я” сгинет без остатка, включая сладкое чувство зависимости от любимых родителей. Прощай, домашний уют, прощайте, сказки, прощай, чудный сон наяву. Чаемая жизнь взрослого вдруг открылась ему во всей своей трезвой обыденности. И не было от неё спасения. В этом месте Гарри и вставил новую главку. Видимо, ему хотелось успокоить читателя и показать другую сторону детства — жуткую зависимость маленького человека от непостижимых обстоятельств и безжалостного непонимания взрослых. Рассказчик вспоминает жаркое техасское лето, безжалостный суховей, который сметает всё живое. Он лежит в тёмной спальне и с ужасом слушает завывания ветра — там в страшных корчах умирает огромное чёрное чудовище, силясь вломиться в окошко. Пока ему это не удаётся, но Гарри понимает, что в последнюю минуту предсмертной агонии чудовище сумеет сокрушить тонкое стекло одним из своих щупалец. И этот момент наступает! Только вместо щупальца в распахнувшееся окошко врываются полчища каких-то гудящих существ. Мальчик с криком натягивает на голову одеяло и чувствует, как существа облепляют его извне, ему кажется, что они заполнили всю комнату, ему нечем дышать, и он захлёбывается последним криком. Дверь спальни открывается, и в неё вваливается пьяный отец, подходит к кровати и срывает с Гарри одеяло.
— Мать, неси пылесос, тут полная комната жуков и прихвати постельное бельё, этот щенок опять обоссался.
Действительно, так ли уж прекрасно детство, чтобы сохранять о нём только радужные воспоминания? Может быть, в этом жутком эпизоде как раз и кроется причина таинственного заболевания, которое поразило Гарри в разгар его житейского процветания? С другой стороны — не будь болезни, не было бы и нынешней свободы жить так, как Бог на душу положит. Да…
За мной, однако, накопились кое-какие должки и пора было их отдавать. Главным было — сводить секретаршу Кэтлин на ланч в какой-нибудь приличный кабачок. Женщина она милая, работящая и очень сведущая — идеальный барометр Ченова настроения. Решили поехать в новый итальянский ресторанчик “Оливковая роща”, открывшийся где-то невдалеке. В машине Кэтлин очаровательно щебетала об очередных проделках мужа, который не уставал изменять ей с красавицей “Принцессой”.
— Он теперь уже и спит на ней, говорит, что надо поменять часть обшивки и перебрать мотор.
— По-моему, замечательно, когда у мужчины, ушедшего на покой, находится любимое дело.
— Да, конечно, но нельзя же тратить на него всю оставшуюся жизнь.
В ресторане Кэтлин обстоятельно изучила меню и остановилась на равиоли.
— К ним должны подать и салат, это выгодней, чем заказывать его отдельно.
— Официант, по-моему, сразу сообразил, что от нас большого проку не будет, и принял тон отрешённой любезности. Это даже хорошо, не будет слишком назойлив.
— Профессор Четин помогла мне давеча с компьютером.
— Да, она очень образованная и умная девушка. Профессор Чен выбрал её из кучи претендентов. Она провела замечательное исследование, пока была фулбрайтовской стипендиаткой. Что-то про модернизацию в странах третьего мира. Кстати, у неё есть жених на Восточном берегу, тоже турок, но из местных. Скоро приедет к ней в гости.
— Да, иммигранты в первом поколении редко вступают в смешанные браки, особенно теперь, когда плавильный котёл превратился в салатницу.
— Я ничего не имею против иммигрантов, профессор Чен тоже ведь иммигрант. Правда, тут одна мексиканская семья собралась купить дом в нашем квартале, и нам всем пришлось убеждать хозяина, чтобы не продавал. Очень уж они шумные.
— Как мы, русские.
— Какой же вы шумный? Кстати, всё собиралась вам сказать. Мне тут был очень странный звонок, я даже толком не поняла, откуда. Спрашивали, тот же ли у нас русский профессор, что в прошлом году.
— А что случилось?
— Да я не очень поняла. Сказали, что в прошлом году одна студентка исчезла, родители объявили розыск. Вроде бы она слушала ваш курс, и вы с ней как-то общались. Хотели придти к вам и расспросить. Я им дала ваш телефон, не звонили ещё?
— Нет, а что хоть за студентка?
— Я не расслышала имя, а переспрашивать было некогда.
Равиоли как-то неохотно проваливались в похолодевший вдруг желудок. Агенты ФБР вышли на след серийного убийцы, им оказался респектабельный профессор известного университета. Как выяснилось, маньяк родом из России. Он отказался признать свою вину, сославшись на тоталитарное детство, провалы памяти и дурную наследственность. Не замешана ли здесь русская мафия?
— Профессор, почему вы не едите суфле? Итальянцы замечательно его готовят.
4.19
— Сурон, опять вас не видно. Вы совершенно нагло прогуливаете мои лекции.
— Обещаю наверстать пропущенное путём неформального общения, материал так лучше усваивается.
Мы стояли на аллее, бегущей от кафетерия к библиотеке. Ударила несусветная жара, школяры мигом разделись до трусов и вповалку валялись на густых газонах. В связи со всеобщей обнажённостью, студком, или как там у них это называется, объявил неделю борьбы со спидом: по всему кампусу были расставлены столики, заваленные презервативами в ярких обёртках. Над столиками болтались в воздухе те же презервативы, только надутые, на них яркими красками были выведены убийственные предостережения. Горы юного мяса и порхающие над ними шарики с угрозами производили странное впечатление. Эрос и танатос шествовали рука об руку, как и завещал великий венец, но это не пугало и не возбуждало. Напротив, вместо карнавального хаоса возникало ощущение скучной предсказуемости. На счёт раз девочки снимают трусики, на счёт два мальчики натягивают резинки, на счёт три приступаем к водным процедурам. Видимо, этого и добивались устроители зрелища.
— Ничего, что нас видят вместе?
— Плохо, конечно, настучат папочке, и он меня выпорет. Да и вы поберегли бы репутацию.
— Спидоборца?
— Кстати, почему бы и нет? В вашем возрасте следует уделять больше внимания половой гигиене.
— Это скорее по вашей части, в моём пора бы уж и забыть про эти глупости.
— Не прибедняйтесь, лучше идите потихоньку к себе. Я загляну минут через десять и преподам вам урок.
Поспешил в конуру наводить порядок. По крайней мере, в ней было прохладно. Простыни уже пованивали, но где взять новые? Позвонил коменданту. А что ж вы их не постираете, удивился он, прачечная в подвале. Действительно, вот он совковый менталитет — никакой самостоятельности… С какой стороны она подойдёт, гадать бессмысленно, да и в любом случае, глупо торчать у окна. Лёг на койку лицом вниз, всю жизнь прождал чего-то. Вначале пока вырасту, потом пока поумнею, постарею, помру. Подушка мешала дышать, потом куда-то исчезла. Автомобиль был припаркован на краю дороги. Я подошёл к нему сбоку и готов был уже садиться за руль, когда увидел, что место занято. На переднем сидении полулежал здоровенный незнакомец, по виду спящий.
— Выходите, это мой автомобиль.
Он с неудовольствием вылез.
— Вы повредили мою машину, — он схватил меня за руку и поволок в какой-то тупик. Там действительно стояла развалюха с оторванным бампером.
— Это не я, меня здесь не было, я только что подошёл, вы сами видели.
— Кто же сидел за рулем вашей машины, когда она наехала на меня?
— Я не знаю…
Зазвонил телефон. В комнате было темно, потянувшись за трубкой, опрокинул стопку книг со стола.
— Извините, профессор, но я не смогла посетить вас, наше заседание затянулось, мы так и не пришли к единому мнению о целесообразности смазки презервативов антибактериальным составом. Что вы думаете по этому поводу?
— Вы откуда?
— Из одной пивнушки в центре. Мы решили с коллегами перебраться в неформальную обстановку, иногда это способствует лучшему взаимопониманию.
— Может быть, ещё зайдёте?
— Да куда уж, полночь за окном. Завтра, профессор, завтра, поберегите силы.
Какое-то время слушал безжалостные гудки в трубке, потом вой машин за окном — ночное переселение народов уже началось. Впереди была одинокая бессонная ночь, придётся провести её с Кундерой.
4.20
— Здравствуйте, уважаемый профессор.
— Здравствуйте, профессор Ван.
— Хочу с вами посоветоваться.
— Пожалуйста.
— Один из моих студентов написал очень странную курсовую. Речь в ней идёт о том, как население Земли будет эвакуировано на другую планету, поскольку наша должна быть подготовлена к уничтожению. Студент пишет о неудаче эксперимента, поставленного инопланетянами, которые теперь должны начинать всё сначала.
— А какая роль во всём этом отводится Китаю?
— Немаловажная. Во первых, у нас самое большое население, и автор предлагает поэтапную эвакуацию. Во-вторых, он считает нас очень дисциплинированными и предлагает начать с нас, чтобы потом передать накопленный опыт остальным землянам. В-третьих, он считает, что китайцы должны заняться разработкой полезных ископаемых на Венере, так как эта планета подходит нам по климату. Что мне делать с этой курсовой, доложить профессору Чену?
— Я не думаю, что в этом есть смысл. У них тут полная академическая свобода, и студент может выбрать любую тему.
— Но как мне оценить эту работу?
— Как вы считаете, в ней есть что-нибудь рациональное?
— Да, мы действительно самый большой народ в мире и довольно дисциплинированный.
— Вот видите, значит “Си” он уже заслужил.
— Но я никак не могу откомментировать его соображения о климате Венеры.
— Он от вас этого и не ждёт. Но вы с ним можете не согласиться и предложить в качестве альтернативы, скажем, Марс.
— Америка сильно изменилась за последние годы, уважаемый профессор.
— Как и весь мир, профессор.
Интересно, почему Земля предпочёл изучать китайскую политику, а не российскую? Впрочем, я догадывался, почему.
21.4
По выходным дням кампус пустел, только в библиотеке продолжала копошиться вялая жизнь. Вчера Сурон так и не позвонила, не звонила и сегодня. Потихоньку впадал в ступор, доедая припасённые на неделе бананы. Надо было принудить себя выбраться вон. В воскресение кафетерий резко сокращал свою активность, студенты, хозяйничающие на кухне, ограничивались приготовлением чудовищно пережаренных гамбургеров, но холодильники были битком набиты всякими соками и морожеными йогуртами, так что, по нашим меркам, жить было можно. Доползти хотя бы туда.
За кассой одиноко восседала девушка-философ. Губы у неё распухли, под глазом темнел синяк.
— Вы не пугайтесь, это я сама себя так уделала. Началось неожиданно, я свалилась с постели, Джон всё делал правильно, как врач учил, но я всё же долбанулась о ножку кресла. Он говорит, ломало дольше обычного, но я ничего не помню.
— Это как-то связано с вашей жизнью? Я имею в виду — преследуют неудачи, потом депрессия, приступ?
— Да разве тут разберёшь, может быть, всё наоборот, и депрессия — это симптом приближающегося приступа, звоночек оттуда.
— Откуда?
— Из того места, где сидит этот гад и дёргает за верёвочки. Дёрнул раз, дёрнул два, и представление началось: спешите видеть, весь вечер на сцене дергунчик-Мэгги. Хотела бы я хоть разок его увидеть и врезать по морде.
Стоял посреди пустой аллеи, солнышко сияло, гора “Колпак” переливалась всеми оттенками синевы, цветы благоухали, журчала вода, — рай работал на всю катушку. Желание было одно — забиться в конуру и не вылазить из неё никогда.
Сурон позвонила в три пополудни.
— Скучаете?
— Да нет, пытаюсь замести следы. Звонили из ФБР, хотят пришить мне изнасилование и убийство студентки. Поскольку я проделал это в полном беспамятстве, то никак не соображу, какие следы заметать.
— Постойте, я всё поняла, вам позвонили из будущего, а убитая студентка — я. Вы меня зарезали из ревности, я упала, обливаясь кровью, мы спели замечательный дуэт, и я умерла у вас на руках.
— А как же изнасилование?
— Ошибка экспертов, им, дуракам, не понять, что такие иммигрантские страсти возможны только по взаимному согласию. Кстати, мы с Кэти устраиваем сегодня вечеринку, приходите, Кэти не против.
— Удобно ли?
— О чём речь, я пригласила Штука, он такой лапочка, поставил мне в прошлом году “Эй”. Может быть, заглянет и Минэ, я её позвала специально для вас, Да-да, мне всё рассказали, но она такая бука и, наверное, вам придётся довольствоваться общением с малолетками.
— А какой повод?
— Разве я не говорила? Мне стукнуло 20 лет. Вам, конечно, не нужна такая старуха, но на вечеринке будут и помоложе. Ждём.
Вскочил с кровати, судорожно соображая, что надеть. В галстуке буду идиотом, в джинсах — молодящимся козлом. Подарок. Не книжку же дарить, чёрт возьми. Целый час топтался на остановке в ожидании автобуса, может, он по воскресеньям вообще не ходит? Хорошо живут, мерзавцы. В центре было людно, кинулся в один магазин, в другой. Надо выбрать что-то нейтральное, но с намёком. Что-нибудь вроде статуэтки пастушки и фавна, она поймёт, а остальные не врубятся. Стоял в парфюмерном отделе, тупо водя глазами по бесконечным наклейкам. Вдруг на одной мелькнуло “ти амо”. Ничего себе намёк. Продавщичка, нахваливая мой безупречный вкус, положила духи в фирменный пакетик — на нём, свернувшись кошечкой, лежала Сурон в узенькой юбочке, волосы у неё были забраны наверх, как у Одри Хэпберн в “Завтраке у Тиффани”. Перебор, но отступать было поздно.
Вечеринка была в полном разгаре. Стол с напитками и закусками стоял во дворе, возле него покачивалась сугубо мужская компания во главе с Дэнни, таким пьяным я его раньше не видел.
— Профессор, случился конфуз, мы готовили пунш, но никак не могли вычислить нужную пропорцию, по-моему, мы его перепробовали. Теперь ваш черёд.
— Я слышал, профессор не по этой части, — вмешался один из дегустаторов, — лучше пусть развлечёт дам, у них там острый дефицит кавалеров.
Заглянул в гостиную, где громко играла музыка, и девушки самозабвенно отплясывали друг с другом. Ни в каком развлечении они не нуждались. Сурон танцевала с крепенькой блондинкой в шортах, это был явно пародийный номер, но кого они изображали, я не знал. Время от времени девушки взвизгивали и стукались друг о друга попками. На Сурон была узкая мини-юбка, туфли на высоких каблуках, забранные наверх волосы отливали глянцем. Я с ужасом поглядел на свой пакетик, но другая девушка оставалась на нём, хотя сходство было поразительным.
— Профессор, вы опоздали, все уже перепились, и коварный Штук уволок куда-то вашу Минэ. Я вне себя от ревности. По-моему, он хотел её дефлорировать прямо в моих кустах. Подумать только, в прошлом году я любила этого ветреника целых три дня накануне экзамена. Кстати, это Мария.
— Я так и понял, очень приятно.
— Потанцуйте, я думаю вам есть о чём поговорить, а я пока разгоню этих пьяниц.
— Если хотите, давайте просто посидим где-нибудь.
Мария говорила тихо, почти шептала, и мне показалось даже, что она стесняется.
— Какие замечательные духи, они для Сурон?
— Да, вы не находите, что эта девочка на неё очень похожа?
— Разве? Сурон не похожа ни на кого…
Мария замолчала. Я посмотрел в печальные голубые глаза и всё понял. Мы сидели на низком диванчике, потягивая приторный пунш, говорить нам оказалось не о чем, но молчать вдвоём было легко и грустно. Победные вопли Сурон раздавались отовсюду почти одновременно, она тормошила пьяненьких мальчиков, тискала меланхолических девочек, это была её вечеринка, и она не собиралась делить её ни с кем — самая прекрасная, самая весёлая, самая заводная, самая, самая… Время от времени она подскакивала и к нам.
— Всё воркуете? Мария, не поддавайся его чарам, он отнимет у тебя то, чем гордится каждая честная девушка, и глазом не моргнёт. Продержись ещё полчасика, и я спасу тебя, пожертвовав собой.
Народ разбредался кто куда, когда пришёл, наконец, мой черёд.
— Пойдём, я отвезу тебя, только не в своей, надо сбить ФБР со следа. Мария, дай ключи от шевроле, он у неё красный, как раз под настроение. Ну как тебе моя Мария?
— Очень мила.
— Я знала, что она тебе глянется. Пусть она к тебе немного привыкнет, скромница, и мы устроим что-нибудь сногсшибательное. Да, спасибо за духи, они очень терпкие, папочка любит такие.
— Может, зайдём ко мне?
— Зачем, смотри, как здесь просторно, не то что в моей, у этих америкашек есть размах, пошли на заднее сидение. Посмотри, как я для тебя постаралась-разоделась: полюбуйся на свою бамбину, на свою кошечку, на рабу чресел твоих, только скажи, и я всё исполню, господин. Ну, чего мне ещё не хватает? Поводка на шее?
Машина в полной темноте стояла на краю холма, казалось, мы висим в воздухе.
— Всё это тебе снится, — радостно закончила Сурон, — я твоя майя. Не ты владеешь мной, а я тобой. Не шевелись, я сама всё сделаю.
4.24
Позвонил Галке.
— А мне уже доложили, что ты здесь. Почему не объявляешься? Завёл небось шашни со студенточками.
— Твоими устами…
— Не прибедняйся, на фоне здешних затраханных мужиков ты ещё вполне ничего. Надолго к нам?
— До конца мая.
— А у нас перемены — старший нас бросил и удрал в Калифорнию, там теперь учится.
— Всё правильно — это же Америка.
— Да я смирилась, но всё равно обидно как-то. Заезжай как-нибудь пообедать.
— Обязательно, вот только разберусь с лекциями.
Нормальный разговор немолодых людей, утомлённых жизнью. Куда девалась энергия страсти, которая толкала на самые дикие поступки, бессмысленные разговоры до утра, выяснение каких-то пустяков, от которых зависела жизнь? Ведь существует же закон сохранения энергии, и все наши прошлые страсти несутся где-то по солнечной системе, обрезая хвосты комет и рассеивая метеоритные дожди. Или всё это так — пустое, и не было ничего, а чувство утраты оттого, что ушла твоя единственная жизнь, задев по пути чьи-то чужие? Пока — пока.
На кафедре никого не было, только неутомимая Кэтлин восседала у себя за компьютером.
— Хорошо повеселились в воскресенье на дне рождения?
— Да, неплохо (левой защищаюсь, правой наношу удар), только я разминулся со Штуком и Минэ.
— Я тоже считаю, что нужно больше общаться со студентами. Все мы здесь одна большая семья. Штук ведь в своё время женился на студентке, и ничего, до сих пор живут. Он даже квакером стал из-за неё, ну, ему не привыкать, кем он только не был.
В компьютере меня ожидали два послания. Первое было от Гарри. “Старик, я в Фоксе, штат Вашингтон. Общаюсь с птичками, как святой Франциск. Роман застрял намертво, не знаю, как оживить Джошуа. По-моему, во время посвящения он умер окончательно. Если тебе что-нибудь придёт в голову, пиши”. Второе послание почему-то было от Кэти. “Профессор, не пугайтесь, это я, ваша верная ученица. Решила воспользоваться почтой Кэти для конспирации. ФБР село мне на хвост, хотят снять показания, пока я ещё жива. Поразительная бестактность. Что вы скажете, если мы смоемся от них на океан? Заодно отрепетируем сцену убийства. Жду вас на обычном месте в субботу в 8 утра. Ваша С. По прочтении сжечь вместе с компьютером”.
4. 27 — 28
— Последнее время вы рассказываете на лекциях такие мрачные вещи, что я решила вас развлечь.
— Дело не во мне, а в российской истории, в этом веке поводов для веселья практически не было. Но откуда вы знаете, на лекции ко мне вы не ходите?
— Верно, не хожу, а летаю во сне. Я в это время, видите ли, ещё сплю. Но не грустите, я всё наверстаю за уикенд.
В шортиках, белой маечке, волосы стянуты на затылке в “пони тейл”, Сурон, наконец-то, целиком вошла в роль образцовой американской студенточки с рекламных буклетов бесчисленных колледжей.
— Что с вами происходит, после дня рождения вы так резко помолодели, что теперь годитесь мне во внучки?
— Вхожу в образ невинной жертвы сексуального маньяка, уж я сумею выжать слезу из местной публики.
Дорога к океану была на удивление пуста, вероятно, расчётливые аборигены двинулись туда в пятницу вечером и уже начали нелёгкий процесс оздоровления.
— Я хочу вас свезти не на главные курорты, а в одну очаровательную дыру, там ещё сохранились старые добрые нравы.
— А они не сдадут нас в участок?
— Что вы, разве отличница-внучка не заслужила от дедушки воскресного подарка?
Мы мчались по огромной равнине, начисто отмытой весенними дождями, поля сменялись лесами, леса — полями. Какая просторная страна, почти как наша. И как им удалось привести её в такой образцовый порядок, даже дикие места выглядят ухоженными и прибранными. Навстречу поднималась горная гряда, за ней, наверное, и начинался океан. Дорога запетляла и круто пошла вверх, но Сурон не сбрасывала скорость, лихие виражи доставляли ей удовольствие.
— Вот уж не ожидал прокатиться на аттракционе “американские горки” в натуральную величину.
— У нас его называют “русские горки”, так что будем считать, что я свозила вас на родину.
— Спасибо, я сам.
Вкатились в дождик. Едва Сурон включила дворники, как он кончился. Здешняя мойка для машин, работает бесплатно, ангелам деньги ни к чему. Стремительно провалились вниз, уши заложило, не успел я опомниться, как машина остановилась перед бесконечным пляжем, на который из бесконечности напротив набегали длинные волны. По песку разгуливали толстые чайки, людей почти не было.
— Пошли пройдёмся?
Забрели по колено в воду, она обжигала. Невдалеке торчали из волн чёрные камни, вот бы доплыть, с рождения бредил морскими скалами, даже неловкая имитация их в Крыму вызывала экстаз. Здесь всё было настоящим, но совершенно недостижимым, и в этом смысле ничем не отличалось от кинолент про пиратов, столь любимых в детстве. Взятый с бою первый ряд, сорванная невидимой рукой шапка, слёзы, мордобой в вонючем сортире и аляповатые бирюзовые волны, с размаху бьющиеся в крутой брег.
— Вы хоть когда-нибудь в нём купаетесь?
— Конечно, в гидрокостюмах с подогревом.
Нет, в таком не нырнуть в мечту. Шли по берегу обнявшись. Чайки нагло вымогали пищу, редкие прохожие, напротив, отводили глаза. Видать, хотели сохранить романтическую иллюзию одиночества на берегу великого океана. Интересно, во сколько она им стала? Как нелепо и жалко мы выглядим на фоне этого равнодушного великолепия с нашими ничтожными мечтами и дешёвыми амбициями. Даже испорченные нами небесные попрошайки и те глядятся куда естественней, они, по крайней мере, у себя дома.
— Дорогая, посмотри на эту старую дуру в чепчике, где она его выкопала?
Сурон молча вывернулась из под моей руки и быстро ушла вперёд. Заподозрить её в сочувствии к дурному вкусу было сложно, не она ли первой высмеивала всех и вся? И вдруг я с безжалостной ясностью понял, что в её глазах вряд ли сильно отличаюсь от нелепой старухи, и, появляясь со мной на людях, она преодолевает в себе те самые комплексы, что, вероятно, подростком испытывал и я, когда мать брала меня на улице под руку. Но зачем ей это? Зачем ей преодолевать смущение ради немолодого господина, рассказывающего со странным акцентом душещипательные истории? И почему я впервые подумал об этом только сейчас? Впрочем, последнее было неудивительно.
Молча вернулись к машине. Вопреки ожиданиям, штрафного билета на ней не было. Сурон оживилась.
— Поехали, запаркуемся, как положено, и пошатаемся по городку, он совершенно очарователен, я такие видела только в старых фильмах.
Вскоре мы и вправду оказались в декорациях голливудской киношки из довоенной жизни. Белые домики с плетёными креслами и качелями на верандах, по виду совершенно нежилые, на лавках вывески: “Скобяные изделия Смита”, “Мануфактурные товары Снайдера”, ресторанные столики на вытоптанных лужайках, поленницы на задних двориках. Зашли в шляпный магазин и купили два соломенных канотье с красной и голубой лентами, на которых детской рукой было намалёвано “лонг бич”, в забегаловке, похожей на вагон-ресторан, съели французские тосты с кленовым сиропом, и Сурон противным голосом потребовала у дедушки леденцов на палочке. Вскоре она канючила уже — спать хочу — и немногочисленные курортники поглядывали на неё с лёгким подозрением. На берегу приметили маленький пансиончик, часть окон выходила на океан, из которого, как спина внезапно вынырнувшего кита, торчала круглая чёрная скала. За конторкой сидела пожилая женщина в очках.
— У вас остались комнаты с видом на океан?
— Да, но они стоят дороже.
Женщина внимательно посмотрела на Сурон.
— Вам с одной кроватью или с двумя?
Я возликовал.
— Дорогая, как ты предпочитаешь?
— Можно с одной, если она достаточно широка.
— Вы, наверное, издалека?
— Да, мы из Венгрии.
Хозяйка на секунду задумалась.
— Это где-то в Миссури?
— Нет, в Европе.
— Шокко, шираскул гуляши дарасках, — прощебетала Сурон.
— Жена говорит, что у нас на родине океан тоже очень холодный, поэтому мы сюда и приехали, ностальгия, знаете ли.
— Думбари, паццо, зумбари, кумбарин.
— Да-да, дорогая, я знаю, как ты устала, иди ложись.
— А где ваши вещи?
— В машине, я потом принесу.
В глазах женщины мелькнуло подозрение, но тут же сменилось привычным безразличием. Деньги были заплачены, остальное её не касалось. Мало ли какие кретины водятся в Старом свете. В номере первым делом бросился к окну, ура, оно открывалось. Более того, за окном был узенький балкончик, с замечательным видом на китовую спину. Облокотившись о перила, уставился на океан. Волн почему-то не было (разве так бывает?), на камнях помельче, пригоршней рассыпанных вдоль берега, заседали чайки, в нос шибало чем-то восхитительно вонючим, видимо, водорослями. Невероятный покой вошёл в меня вместе с пряным запахом. Ах, если бы и там оказалось так покойно и благостно, но я это вряд ли заслужил. Вернулся в комнату, Сурон тихо посапывала в подушку, на белой ткани возле рта темнело мокрое пятнышко. Горло перехватила незнакомая отцовская нежность, но это была чужая эмоция, не моя, и подглядывать за ней со стороны было неловко. Лёг, не раздеваясь, и сразу провалился в темноту. Проснулся оттого, что рядом бурно спорили два незнакомца, попытался понять о чём разговор, но не сумел. Двое меж тем продолжали бесконечный спор, потом я стал одним из них, и через некоторое время тот, с кем я спорил, исчез. Не зажигая света, вышел на балкон, моросило, тьма была кромешная, в ней тихо дышало огромное чудовище.
— Ты где, мне страшно, есть хочу.
— Наверное, закрыто всё.
— Так не бывает.
Вышли на единственную улочку. Действительно, в конце её копошилась какая-то жизнь. В ресторанчике было пусто, толстая заспанная официантка принесла обтрёпанное меню.
— Что такое устричный коктейль?
— Это как раз то, что ты любишь, — устрицы, захлебнувшиеся в кетчупе.
Ели мидии в сыроватом тесте, наспех подогретом в микроволновой печи.
— Ах, как вкусно, я обожаю есть ночью.
— Кошки — ночные животные.
— Да, я толстая похотливая кошка, и ты потерял ко мне интерес.
— Напротив, он растёт с каждым днём, и это меня пугает.
— Чего же тут бояться? Я всегда радуюсь, когда вспоминаю о тех, кого люблю.
— И многих ты любишь?
Сурон на секунду задумалась, сжав маленькие кулачки, но тут же начала выщёлкивать пальчик за пальчиком.
— Восемь человек, включая родителей и сестру, нет, девять, включая тебя.
— А кого больше всех?
— Я не понимаю, как можно любить кого-то меньше, а кого-то больше? Я всех одинаково люблю.
— И никого не забываешь?
— Нет, забываю, а потом снова вспоминаю.
— Но это же невозможно!
Вопль мой разнёсся по пустому ресторану, официантка выскочила из кухни.
— На сладкое есть фруктовый салат, не желаете?
— Поешь салатику, дорогой, витамины тебе не повредят.
В номере было холодно, уходя, я оставил дверь на балкон открытой.
— Видишь, они устроили нам ледяной дворец, но им не сломить находчивую американскую девушку, пошли в ванную. Не так уж сложно растопить застывшее сердце, главное — не утонуть и не свариться заживо. Ну же, не грусти, всё чудесно, расслабься и наслаждайся.
Смеющееся мокрое личико, скользкое упругое тело, ломкая простыня, серый рассвет медленно вползает в комнату. Жизнь прошла, как жить дальше? Возвращались по пустому шоссе, дождь то затихал, то начинался вновь. Сурон ловко вела машину одной рукой, второй не отпуская меня от себя.
— Видишь, какой у нас бравый петушок, а ты грустишь.
У светофора шофёр огромного трейлера посмотрел на нас сверху вниз, осклабился и дал долгий гудок. Сурон засмеялась и ответила тем же.
— Видишь, даже дальнобойщики завидуют твоим достоинствам, а уж они знают толк в таких вещах.
5.1
Позвонил Бен.
— Профессор, кампус полнится слухами о ваших подвигах. Я слышал, вы отбили Минэ у самого Штука?
— Мои сведения имеют прямо противоположный характер.
— Не унывайте, Штук — профессионал, но вы переиграете его на своём поле. Поехали с нами в одно замечательное место, приятели Земли дают вечеринку с бонгом.
— Не знаю такого.
— Вот и познакомитесь.
Долго петляли среди стен, исписанных граффити, и заброшенных пустырей, на которых паслись сомнительные типы.
— Вы куда везёте интеллигентного человека?
Подъехали к обшарпанному дому с верандой, заваленной ржавыми трубами.
— Они, что, меняют канализацию?
— Нет, Джим собрался ставить себе памятник.
Хозяин оказался бородачом без возраста. Видимо, он был пьян очень давно, может быть, несколько лет, и я не удивился бы, заговори он по-русски.
— Я хочу выпить за дружбу между советским и американским народом.
— Советского народа больше нет.
— Куда же он делся? Земля, ты почему мне не сказал, что великое космическое переселение уже началось? Значит, они сперва взялись за вас, а не за нас?
— Наверно, вы ещё не готовы.
— Неправда, я давно готов, осталось только памятник поставить.
— У Джима есть замечательный проект. Он хочет изобразить свой мозг в масштабе, значительно превышающем натуральный.
— Мне приснился сон, что у меня в голове работает канализация, я дёргаю за мочку уха, и она срабатывает. Трубы я уже нашёл, проблема в том, что их нужно будет гнуть.
— У Джима очень много извилин, предстоит гигантская работа. Но мы поможем. Вокруг стола, покачиваясь, сидело несколько молодых людей. Они доброжелательно молчали. Где-то в глубине дома играла музыка.
— А где бонг?
— Вот он.
Посреди стола стояла здоровая плошка с водой, в ней покачивалась перевёрнутая банка, внутри которой что-то тлело, в дно банки был вставлен резиновый шланг.
— Начнём?
Молодые люди оживлённо закивали головами.
— Профессор, не волнуйтесь, я всё покажу.
— Нашли, чем удивить, хотя таких примитивных кальянов я раньше не видел.
Бен сунул шланг в рот и слегка надавил на банку. Через секунду глаза у него заблестели.
— Главное, не выдыхать дым обратно.
— А куда же его девать?
— В лёгкие, желудок, куда угодно, сам потом выйдет.
— Через уши или задницу, — назидательно разъяснил Джим, — я предпочитаю второе. Бен передал мне шланг и надавил на банку, сладковатая струя ударила в горло, в нём запершило. Задохнувшись, выплюнул шланг, но было поздно. Кашлял минут десять, обливаясь слезами, Бен с сожалением кивал головой, но непонятно было — жалеет он загубленный продукт или меня. Молодые люди энергично доглатывали остатки дыма, это было последнее, что запомнилось. Пришёл в себя в машине, Бен хихикал, вцепившись в руль, поперёк дороги стоял автобус, из кабины его свесился по пояс водитель и что-то кричал. Выбрался из машины и побрёл вдоль обочины, за поворотом свернул на кладбище. Солнце садилось, и дневную жизнь лихорадило перед вечерним забытьем: пронзительно кричали птицы, пышные цветы испускали тяжёлый аромат, ветер то замирал, то с неожиданной силой набрасывался на листву. Свернул на боковую аллею и сел на каменную скамейку. Среди старых знакомцев — Смитов, Бейкеров и Джонсонов вдруг бросилось в глаза — Мелдрум, и сразу перегородка, отделяющая меня от них, стала тонкой, почти прозрачной. От Бейкера отвалились два чёрных паука и медленно поползли вниз по шероховатому камню. Пригляделся — это были китайские иероглифы. Что хочет мне сказать орегонский пекарь на чужом языке? Кто такой Мелдрум, почему это имя вызывает безотчётный страх? Как меня сюда занесло?
5.10
Сурон поручили важное дело — организовать выпуск литературного альманаха. До конца учебного года осталось меньше месяца, и она целыми днями гонялась за потенциальными авторами, вытрясая из них материалы. Новая деятельность захватила её целиком.
— Это то, что мне надо, писать я не люблю, читать ленюсь, а общаться с писаками — обожаю. Сегодня они гении, а завтра бездари. С ними не соскучишься, люблю психопатов.
Теперь она везде появлялась с высокой задумчивой девушкой, которую звали Тавия. Тавия училась на поэта и была назначена редактором альманаха. С собой они водили мальчика с нежным девичьим лицом по имени Антонио. Он был в моём классе, и я знал, что он из семьи богатых филиппинских землевладельцев и, как водится, убеждённый марксист. Мои лекции должны были действовать ему на нервы, но он посещал их исправно и был со мной безукоризненно вежлив.
— Антонио — воспитанный юноша и делает всё, что мы ему поручаем, но очень уж он пассивен.
Лёгкая грусть, с которой Сурон говорила о пассивности Антонио, наводила меня на мрачные размышления. Мы виделись ежедневно, но мимолётно. Это называлось “полуденный отдых фавна”. После ланча она пробиралась ко мне в комнату, швыряла на пол рюкзак и, сбрасывая на ходу шорты и майку, прыгала в кровать.
— Если ты думаешь, что меня одолевает похоть, то глубоко ошибаешься. Я безмерно милосердна, а мой старый венгр чудовищно ревнив, вот я и утешаю его, как умею.
Глядя в окошко, как она спускается по дороге (знала, что гляжу, и самозабвенно вертела задом), каждый раз пытался сообразить, что буду делать, когда всему этому придёт конец. Вот она скрывается за поворотом. Однажды это произойдёт навсегда.
5.14
Осталось чуть больше двух недель. Школяры набиваются в класс до отказа (никогда не подозревал, что ко мне записалось столько народу), потом торчат весь день в кабинете, изо всех сил запечатлевая свои лукавые рожицы в моих усталых зрачках. Девочки строят глазки, мальчики зовут попить пивка. Нет, им на меня совсем не наплевать, я ощущаю явное любопытство к своей персоне. Что там у этого дяденьки в левом полушарии, что в правом, и что это он пыжится припрятать от нас в штанах? Он-то думает, что мы у него в руках, а на самом деле вот он, весь перед нами со своими страхами, надеждами и вполне человеческими желаниями. Мы вовсе непрочь позабавиться с ним немного, тем паче если от этого будет какая-то польза. Ну же, иди сюда, поиграй с нами. (У Кундеры об этом гораздо лучше, неохота повторяться.)
5.17
Вечером в библиотеке увидел Сурон. Она сидела перед мерцающим экраном вдвоём с Антонио, одна хорошенькая головка склонилась к другой, у них даже профили были похожи: парный портрет в компьютерном интерьере. Подкрался сзади, сжимая в потной руке кухонный тесак. Где вы, двое бравых ребят из железных ворот ФБР?
— Привет — привет. Как альманах?
— Стараемся. Профессор, вам вредно столько читать, у вас глаза красные.
— Да, хочу вот пройтись.
— Подождите, я с вами, у меня к вам есть несколько вопросов. Антонио, разберись с этой программой, завтра она должна работать. Я скоро вернусь.
Мальчик покорно кивнул.
— Однако, вы строги с подчинёнными.
По пустынным дорожкам дошли до каскада, вода тихо струилась из одной чаши в другую, присели на каменную скамью, она была ещё тёплой.
— Я всё пытаюсь понять — ты ласкова с нами всеми, но ведь кто-то нравится тебе больше, а кто-то меньше?
— Это только кажется, просто одни больше открыты для моей любви, а другие меньше.
— Перестань разыгрывать из себя богиню.
— А я и не разыгрываю, разве ты не считаешь меня ею?
— Я считаю тебя капризной девчонкой.
— Не пытайся меня обидеть, это бесполезно, но если хочешь, можешь меня прогнать. Вдруг тебе станет легче?
— Пошли ко мне.
— Я была у тебя сегодня, и я не люблю спать в чужой постели, мне снятся дурные сны.
— Пошли к тебе.
— Кэти сегодня не одна, кроме того, я обещала Антонио вернуться.
— Неужели тебе непонятно, что когда любишь кого-то, все остальные перестают существовать?
— Но это невозможно.
— Почему?!
— Успокойся, ты всех разбудишь.
Из кустов сдавленно захихикали.
— Уже разбудил.
5.19
Голова повёрнута в одном направлении и улавливает только один род сигналов. Все остальные проходят мимо. Третьего дня, видимо, был пик. Всё, пора бежать, неудобно сходить с ума в раю. Сколько уже об этом думал! Каждый раз, однако, то, что оставалось за пределом думанья, и оказывалось главным. Оно-то и не отпускает. Что там Кэмбел писал о безумии? Если пройти его до конца, не испугавшись и не свернув в сторону, то оно и окажется твоим истинным путём.
5.21
Зашёл в здешнюю церковь. Это огромный вигвам, увенчанный крестом. Перед входом тотемные шесты с мифическими предками. Внутри полумрак, свет едва проникает сквозь голубые, зелёные и красные витражи с индейской символикой — лабиринт цепляющихся друг за друга квадратов. Когда я вошёл, из глубины раздалось сухое потрескивание, кто-то большой, но невидимый упражнял суставы пальцев. В храме обитали духи со священного ручья и перещёлкивались друг с другом. Настала пора расплаты, и я догадывался — за что. Но с кем?
5.28
— Зря вы прячетесь от меня, профессор.
— По-моему, это вы от меня прячетесь.
— Ничего подобного, я тут наведывалась к вам, как обычно, но вы не изволили открыть.
— Я был занят на кафедре.
— Ах, какие мы важные. И всё же я не дам вам поругаться со мной напоследок, слишком легко хотите отделаться. Жду в шесть на площади “Пионер”.
Что она хочет? Дожать меня, как я дожимал постиранные джинсы, чтобы за ночь высохли? Зашёл на кафедру, студенты толпились в коридоре, осаждая кабинеты Полы и Минэ. Возле нашего с Ваном тоже толпилось несколько. По расписанию приёмные часы были у китайца.
— Моё почтение, господин профессор.
— Счастлив приветствовать вас, дорогой профессор.
— Достаточно ли успешно юные варвары постигают мудрость управления Поднебесной?
— У молодости свои преимущества, у старости свои. Иногда случается, что и молодость может кое-чему научить старость.
— Простите за бестактный вопрос, но чему они вас научили во время Культурной революции?
— Тому, что есть вещи, отказ от которых чреват гибелью государства, например, уважение детей к родителям.
— Но вы же всегда об этом знали?
— Одно дело — читать Конфуция, а другое — сидеть в дурацком колпаке посреди орущего стадиона. Только тогда и начинаешь понимать по-настоящему. Всех вам благ, профессор.
— И вам того же.
Побродил по райским аллеям, деться было некуда, сел на автобус. Предстояло как-то потратить время до шести. Сходил на два кино, оба испанских. Одно, “Кика”, было постмодернистским выпендрёжем, хотя и не без выдумки, особенно понравилось, как пожилой, но ещё обнадёживающе активный герой топил в ванной настойчивую и совершенно голую мексиканку. Второй, “Прекрасная эпоха”, оказался замечательным фильмом, но мне в ажиотаже брошенности трудно было его оценить, поскольку у героя была противоположная проблема — чрезмерность выбора. Только полная луна в одной из сцен тронула до слёз.
Сурон сидела за столиком и что-то быстро писала в тетрадь. Возле неё примостился босой старичок с седой косицей.
— Привет, это Фил, мы с ним в прошлом году были в Непале в одно время, но почему-то не встретились.
Фила я видел на “Пионере” и раньше. Обычно он гулял под деревьями, видимо, соотнося себя с их энергетическими полями, потом выбирал вдруг одно и начинал быстро ходить вокруг, выписывая очень замысловатые фигуры.
— У Фила есть замечательная теория, как защитить деревья от людей. Он предлагает заворачивать их в прану, но сам процесс упаковки довольно запутанный, я тут записала кое-что.
Старичок гордо молчал, со мной он делиться своими секретами не собирался.
— У меня есть грандиозный план, давай снимем номер, назовём гостей и устроим прощальную вечеринку.
— Я бы предпочёл побыть с тобой вдвоём.
— Не беспокойся, я всё предусмотрела, пригласим только девочек, ты будешь один среди нас, несравненный и великий мадьярский шах в своём супергареме.
— Вообще-то венгры — христиане.
— Ничего, на одну ночку примешь ислам.
Полистав “Жёлтую книгу” у телефона-автомата (и не крадут ведь!), Сурон выбрала новую гостиницу за городом.
— Там спокойнее, есть бассейн и кегельбан. Мария обожает играть в кегли.
В просторном холле оказалось, однако, людно, компания “Крепость” проводила конференцию по новым методам извлечения денег из воздуха.
— Ничего, они нам не помешают, от этих идиотов веет таким оптимизмом, что он скрасит нам горечь расставания.
Мы поднимались на свой этаж в стеклянном лифте, битком набитым молодыми людьми в одинаковых ладных костюмчиках. Сурон говорила громко, но ни один мускул не дрогнул на свежих лицах. Да, эти сумеют продать всё. В номере Сурон вооружилась телефоном и быстро обзвонила подружек, все оказались на месте, словно только и ждали её звонка.
— У нас есть ещё два часа, иди сюда, такая роскошная койка, и зеркала. Они что, нарочно это сделали? А если бы сюда поселилась семья баптистов из Джорджии?
— Южные баптисты не занимаются любовью при свете.
— Так уж я и поверила, хотя с них станется. Не грусти раньше времени. Вот повезу тебя завтра на вокзал, такой вой подниму, заслушаешься. Живи настоящим.
— Спасибо, учитель.
— Поблагодари, как следует. Вот теперь хорошо, жалую тебе титул главного поедателя манго.
Тела в зеркалах сплетались и расплетались с синхронностью хорошо отлаженной заводной игрушки. Вдруг голый господин средней упитанности в зеркале справа бойко соскочил с кровати, подошёл к окошку и махнул из него ласточкой под завистливое воркование голубей. Партнёрша его поскучала какое-то время и перебралась в зеркало напротив.
— Давай закажем что-нибудь поесть. Я с тобой потеряла всякий стыд, ем всё подряд, посмотри, как разъелась.
Белый упругий животик под моей ладонью попытался надуться, но сразу опал, поняв тщетность своих усилий.
— Некоторые вещи умеют расти, а некоторые не очень.
— Помолчала бы, огородница. Лучше надуй щёки, станешь, как китайский фонарик.
— Вам, европейским уродам, не дано оценить красоты восточной женщины. Закажи мне омлет, я пойду в ванную.
Первой на вечеринку пожаловала Тавия. Она отнеслась к мероприятию всерьёз и принесла с собой не только купальный костюм, но маску с трубкой и ласты. Запасливая Мария притащила флягу с калифорнийским “Бургундским”, Кэти приехала в растроенных чувствах. Дэнни её обманывал с Сюзанной, маленькой брюнеткой из Нью-Йорка. Я не удивился, Сюзанна, вопреки своему малому росту, а может быть, и благодаря ему, располагала самым заметным бюстом на кампусе.
— Ведь что устроила, мерзавка, припёрлась в класс в таком декольте, что у Хонсари пропал голос, бедный Дэнни этого не перенёс, он всегда говорил, что у перса отменный вкус. Вечно с кем-то соревнуется, мальчишка.
— Ничего, мы тебе выловим в бассейне какого-нибудь продавца воздуха, гостиница ими битком набита.
Сидели на полу, попивая терпкое красное винцо. Вели светский разговор.
— Вы надолго в Сан-Франциско, профессор?
— Недели на две, хочу порыться в библиотеках.
— В Стэнфорде?
— Нет, в Беркли.
— Остановитесь там или в городе?
— Не решил ещё.
— Попробуйте “Зелёную черепаху”, там весело, похоже на Гринвич вилледж, рядом китайский квартал, не соскучитесь.
Спустились в бассейн, он не работал. Это напоминало Москву в лучшие её годы. Родина загодя готовилась к встрече, подавала гудочки из-за горизонта.
— Не печальтесь, девочки, в конечном счёте всё зависит от нас. Пошли играть в подводные кегли.
— Это как?
— Вы, Тавия, надевайте маску, я — ласты, Сурон — возьмите в рот трубку и прекратите смеяться, вывалится.
В кегельбане нас приняли любезно, только из-за ласт разгорелась дискуссия, сонный распорядитель настаивал, что на дорожку можно выходить только в специальной обуви.
— Как вы не понимаете, — горячилась Сурон, — у нас в Венгрии играют исключительно в ластах. Это же специальная обувь, куда уж специальней. Прекратите дискриминацию национальных меньшинств.
Волшебные слова были произнесены, и Сурон сразу поддержали молодые люди на соседней дорожке, сменившие одинаковые костюмчики на одинаковые маечки с надписью “Крепость, вперёд”. Распорядитель сдался.
Катанье шаров оказалось нелёгким делом, да и ласты мешали, но Тавию и Сурон было уже не остановить. Запустив очередной шар, они бросались на дорожку и начинали колотить по ней руками и ногами.
— Профессор, в чём дело, почему не ныряете?
— Уши заложило.
— Прекратите увиливать, мы вас дисквалифицируем.
Залитый жёлтым густым светом кегельбан и вправду походил на огромный аквариум для дрессировки морских животных — подпрыгивали шары, падали кегли, морские львы издавали победный рёв. Кэти тоже не теряла времени, и вскоре соседи вернулись из бара с полным подносом горячительных напитков. Продолжили в номере. Рона и Пита живо волновал вопрос многожёнства, и я охотно делился с ними мадьярским опытом.
— Вы упустили ваш исторический шанс в конце прошлого века, когда мормонам пришлось отказаться от полигамии, чтобы утвердить Юту в правах отдельного штата. Прояви они тогда истинную мормонскую стойкость, вы бы сейчас не прятались от обезумевших феминисток, а имели покорных гаремных дев.
— У господина семь жен, но он привёз только четырёх, остальные сейчас в Арабских Эмиратах на курсах повышения квалификации.
— Сурон, прекратите лить вино в трубку, захлебнётесь.
— Откачаете.
— Я умею делать искусственное дыхание, — обрадовался Рон (или Пит?).
— Ещё чего, я предпочитаю утонуть в алкоголе, а не в вашей слюне.
Вспомнил, что не попрощался с Галкой.
— Вы ещё не спите?
— Нет, кто это у тебя заливается? Смотри, сядешь за сексуальные домогательства.
— Не успею, завтра уезжаю.
— Совсем нас забыл, неужели не зайдёшь?
В нарочитом упрёке послышалось облегчение. Вот и всё, ещё одна ниточка оборвалась.
— Нет, теперь в следующий раз. Счастливо — счастливо.
— Какой певучий у вас язык, — польстил Пит (Рон?).
— У финнов ещё певучей.
— Господин, опять вы за своё, если уж так приспичило нанять киллера, то приглашайте местных и не по телефону, через этого мадьярского маньяка ФБР наверняка на нас выйдет. И вообще, дался вам этот вчерашний бедолага, подумаешь, выпил лишка и немного пощупал Кэти, она такая вкусненькая. Мы не у себя дома, здесь за это не убивают. Упс. Куда же вы, ребята?
— Сурон, ты эгоистка, — обиделась Кэти, — у Пита была вполне приличная попка.
— Не лучше, чем у тебя…*
5.30
Мы (?) спешим на чьи-то похороны. Они должны проходить в подвале под огромным стадионом. Ерунда какая-то, говорит Костик, не я его должен хоронить, а он меня. Покойник лежит на низком постаменте, Костик становится у изголовья и держит речь. С кем-то здороваюсь и краем глаза вижу, что покойник шевелится. Как это ни жутко, но может иметь рациональное объяснение. Читал где-то про судороги, которые случаются у трупов. Покойник тем временем начинает вертеться, корчить рожи и размахивать руками. Я его по-прежнему не узнаю, это какой-то древний старик. Почему же Костик сказал, что старик его должен хоронить, а не он его? Тем временем тот садится на постаменте, обхватив голову руками, и я вижу, что настоящий покойник лежит рядом с ним на боку, но лица его мне не разглядеть. Наверное, старик хоронит сына, очень уж убивается.
Проснулся под привычный шум дождя, вещи собраны, Сурон обещала заехать ближе к вечеру и отвезти на вокзал. Надо сходить на кафедру попрощаться. Последнее время там происходит что-то странное, все носятся туда-сюда с безумными глазами и едва кивают в ответ. Неужели весть о моём падении способна вызвать такой ажиотаж?
Кэтлин сидела на своём троне в полном одиночестве. Это было необычно, в её кабинете всегда толпилась куча прихлебателей из особо рьяных отличников.
— Пришёл откланяться и поблагодарить.
— Да-да, когда уезжаете?
— Сегодня вечером.
— Всё было замечательно, студенты очень хорошо о вас отзывались, ждём на следующий год. (Ага, с бейсбольной битой.) Профессор Чен уехал на пару дней, просил передать вам свою благодарность и оставил вот этот конверт.
Отказ в прощальной аудиенции. Это, наверное, что-то вроде гражданской казни.
— Что ФБР, больше не звонит?
— Какое ФБР?
— Помните, вы рассказывали в ресторане о странном звонке, они хотели меня расспросить о пропавшей студентке.
— Нет, а вам?
— Тоже не звонят.
— Наверное, это был студенческий розыгрыш, они себе иногда позволяют такое по отношению к популярным профессорам. Про Штука, к примеру, каких только небылиц не распространяют. — В голосе Кэтлин зазвучал металл. — Хотя дыма без огня не бывает.
— Вы имеете в виду меня?
— Нет, Штука.
Посмеялись. В кабинете открыл Ченов конверт, в нём была открытка с видом океанского побережья, но не местного, а скорее тропического, и чек на пятьсот долларов. С чеком всё было ясно, но вот смысл открытки до меня не дошёл. То ли Чен намекал на мою африканскую невоздержанность, то ли на российскую отсталость в целом. Включил напоследок компьютер, в нём оказалось два коротких послания. Первое было от Гарри. “Дружище, птички меня достали. Старик Хичкок прав, они ещё гнуснее людей. Хуже только японцы, не отдавайте им сибирской тайги”. Бен тоже был лаконичен. “Профессор, я вас, кажется, выронил по дороге. Джим и Земля начали гнуть трубы. Говорят, скоро отлёт. Не покупайте травы в Сан-Франциско, они добавляют в неё птичье дерьмо”. Дались им эти птицы.
На кампусе было тихо. Разъезд уже начался, и школяры набивали багажники нехитрым скарбом. Вернулся к себе и плюхнулся лицом в подушку. Хорошо хоть не надо сдавать бельё, как в наших поездах перед прибытием. Граждане, у кого осталась наволочка, верните проводнику. Достойный финал — одинокое ожидание в чулане с паутинкой. Там будет так же, только навсегда. Время исчезнет, уже исчезло. Где-то громко капает вода. Выскочил из комнаты, добежал до автобуса, знакомая дорога вдоль реки, “Колпак” на горизонте, никто не заметит моего отсутствия. Дощатая церковка на пригорке. Неоновая строчка под крышей. “Мы сведём вас с нужными людьми, Отцом, Сыном и Святым духом”. В дверь постучали.
— Я решила заглянуть пораньше, у приговорённого наверняка имеется последнее желание.
— Желание-то у меня есть.
Несравненный Марчелло. Помню, после “Развода по-итальянски” целый месяц бриолинил волосы и курил “Приму” из длинного мундштука.
— Ты знаешь, я тебя не понимаю, ты должен быть безумно счастлив, а не грустить. У тебя в кровати юная красавица, влюблённая в тебя, как кошка, куча людей умерли бы от зависти, включая, между прочим, Антонио. Ты знаешь, я ему всё про нас рассказала, и он нисколько не удивился, у его отца тоже есть молодые любовницы. Ты будешь вспоминать меня всю оставшуюся жизнь и радоваться, как дитя. Можешь даже написать про меня роман, только, пожалуйста, не пиши, что у меня маленькая грудь. Она ещё вырастет.
— Хорошо, про грудь не буду. А можно про губы алые, как маки?
— Я не пользуюсь алой помадой, ладно, пиши, что хочешь.
Когда подъехали к вокзалу, уже стемнело. Посадка в автобус началась.
— Вот я тебе купила всякие вкусности, дорога очень красивая, вдоль океана, проснёшься пораньше и всё увидишь. А это наш журнал, почитай на сон грядущий, там стихи Тавии и ещё кое-что.
— Я позвоню, когда приеду.
— Меня не будет три дня, мы едем на океан с Кэти и ребятами. Я сама позвоню в “Черепаху”, когда вернусь.
— Антонио тоже едет?
— Опять ты за своё. Хорошо, клянусь, что буду тебе верна всю неделю, даже две, пока ты в Сан-Франциско. Не веришь? Смотри, я сейчас заплачу, уже плачу, реву, я же обещала.
— Может, я останусь?
— Как хочешь, но я не смогу взять тебя на океан, там будет мать Кэти.
Нет, всё. Глядел в окошко на чёрную фигурку, утирающую глаза салфеточкой, больше провожающих не было, автобус стоял полупустой. Пауза затягивалась, но Сурон не уходила. Наконец автобус попятился, и вокзал провалился во тьму. Я мог поклясться, что уже видел всё это, по крайней мере, один раз.
6.4
Большая толпа людей, высадившихся на острове Ангела, рассосалась на удивление быстро, и по дороге я шёл практически один, только однажды меня обогнал пустой допотопный автобус. Пару раз попытался спуститься к морю, но натыкался на заросли колючек и обрывы. Почти решился спуститься по одному, но в сухой жёлтой траве увидел змею и позорно бежал, на ходу соображая, что она лежит совершенно неподвижно и, вероятно, мертва. Всё было предусмотрено, туристу следовало обойти остров по кругу, полюбоваться на чудный город Сан-Франциско, который очень выигрышно открывался на противоположном берегу залива, откушать сосиску с горчицей и убраться восвояси. Меня это не устраивало. Наконец увидел табличку “Без разрешения не входить” и двинулся по отлогому спуску вниз. Пустые домики, безлюдные причалы, чудесный песчаный пляж, на котором ни души, только детский велосипед, брошенный возле качелей, свидетельствовал, что когда-то здесь водились люди. Пошёл по пляжу, сандалии приятно пружинили на проутюженном волнами песке, вскоре дорогу мне преградили невысокие скалы. Рискнул обойти их по колено в воде (оказалась теплее, чем ожидал) и очутился в маленькой бухточке. На песке валялась толстая доска, снял майку и лёг на неё голой спиной, тёплая древесина податливо промялась под лопатками. Сколько же она отмачивалась в солёной воде, пока потеряла прежнюю упругость. Невдалеке, пофыркивая от удовольствия, играли у скал несколько морских львов, по очереди выбираясь на низкие камни и плюхаясь с них в волны. Конечно, хотелось бы вот так же побарахтаться в солёной воде, но по-настоящему я завидовал только доске, на которой лежал. Закрыл глаза, солнце ласкало лицо, тишина, покой, бесконечность. Вот бы поменяться местами с этой деревяшкой.
6.5
Обитатели “Черепахи” галдят на общей кухне, делясь богатым опытом странствий. Вернулся из конторки, где расплатился за очередные сутки и поболтал о жизни с симпатичной смуглянкой Тилли. Закончив манчестерский университет по кафедре социологии, она отправилась во французские Альпы покататься на лыжах, но быстро сменила комфорт курортницы на передник посудомойки. Потом с подружкой француженкой они махнули в Сан-Франциско, подружка пошла мыть посуду в рыбном ресторане, а Тилли устроилась в “Черепаху”. Разрешения на работу в США у неё не было, но иммиграционное управление штата так много усилий тратило на борьбу с мексиканцами, что до Тилли руки не доходили, и она процветала.
— Собираетесь обратно в Британию?
— Конечно, надо же продолжать учёбу, без второй степени сейчас не устроиться на приличную работу. Можно было, конечно, не делать перерыва, отец сразу давал деньги на аспирантуру, но я решила слегка оттянуться. Ведь потом придётся запрячься на всю жизнь.
Вот чем они отличаются от нас. Мы, коли уж выскакивали из колеи, так надолго, если не навсегда, и высокая обречённость бунта придавала жизни какой-то смысл. Нынешние не бунтовали, а просто ловко использовали бреши в системе для того, чтобы выскочить из неё на денёк-другой, порезвиться на воле и быстренько вернуться назад, пока хозяин не приметил.
Номер был крошечный, без ванной, окошко выходило на задний двор, вернее на узкую щель между стенкой дома и скалистым склоном горы. Каменный мешок нисколько не пугал, напротив, придавал комнате своеобразные уют и защищённость. Лёг на деревянные нары (этот намёк на несвободу тоже не попадал в цель) и достал журнал, подаренный Сурон. На обложке фотография голой женской спины, лица не видно, только чёрная волна волос падает на правое плечо. И спина, и волосы показались знакомыми. Открыл стихи Тавии. В маленьком южном городке дети ловят рыбу с моста, они низко склоняются над водой, так что кровь приливает к голове, и рыбья чешуя мелькает в грязной воде, как падающие звёзды. Самое время загадать желание, и они мечтают о том, чтобы крепко сжать в кулаке скользкое и упругое тело рыбы.
Захлопнул журнал и посмотрел на отвернувшуюся девушку. Конечно, это была Сурон, как я сразу не догадался.
6.6
В Беркли на лестнице кафетерия лабал бойкий джазок, торговцы съестным предлагали что-то совсем экзотическое. Жевал монгольский пирожок и смотрел, как пожилой негр жонглирует трубой, играл он менее интересно. Нищие трясли стаканами с мелочью, некоторые так заросли, что не видно было лица. Может быть, это состарившиеся “дети-цветы”? Хотя вряд ли, то поколение давно вымерло от наркотиков, а случайно выживших добил спид. Прошёл, будто по воздуху пролетел, завёрнутый в оранжевое буддийский монах. Непонятно зачем двинулся вслед. Монах, не сбавляя темпа, поднимался вверх по горе, и я едва поспевал за ним. Один раз он обернулся и пристально посмотрел на меня, но ничего не сказал. Лицо у него было европейское. Через дорогу от кампуса прилепился к горе трёхэтажный домик с плоской крышей. Над ней развевались по ветру разноцветные флажки. Монах скрылся за дверью, больше уже не оглядываясь. По узкой улочке-лестнице обошёл дом сбоку: открылся пустынный двор, клумбы с цветами, в беседках сами по себе вращались молитвенные мельницы, электричество помогало общаться с милосердными бодхисаттвами. Вот он, чаемый синтез Востока и Запада: просто, надёжно и скучно.
Зачем-то вернулся в библиотеку, читать было лень.
— Привет, паломник.
— Привет, Пола, какими судьбами?
— Да вот, взяли на летний семестр, нашлись какие-то идиоты, которых даже летом живо волнуют проблемы Центральной Европы.
— Беспокойный здесь народ.
— Это точно, не успел ты уехать, как у нас на кафедре случился переворот. Власть взял Штук, он сумел убедить ректора, что Чен завалил учебный процесс, сам ничего не делает и другим не дает, приглашает всяких гастарбайтеров с сомнительной репутацией.
— Это он про меня. Наверное, и бедной Минэ досталось?
— Как бы не так, теперь Штук за неё хлопочет в иммиграционном управлении.
— А что Хосрани?
— Этот оказался хитрее всех. Кажется, он сдал Чена в обмен на тёпленькое местечко в каком-то хитром институте в Вашингтоне. У Штука там остались старые связи.
— Бедный Чен, никогда бы не поверил, что еврей сумеет подсидеть китайца.
— Старик стал сдавать, я всегда говорила, что мужиков в этом возрасте губят молодые девки. Кстати, ей пока отказывают в разрешении на работу.
— Кому?
— Минэ, кому же ещё. И что вы все в ней нашли? Ну, бывай, кланяйся старушке Европе. Пока — пока.
Вот уж не думал оказаться в одной лодке с неустрашимым Ченом. Впрочем, лодки были всё-таки разные. Что же он имел в виду, передавая мне эту открытку с тропическим пляжем?
6.7
Всё понял! Когда кришнаиты впервые появились на Арбате, заприметил среди них стриженного наголо старичка. Он тоже участвовал в песнопениях, но сбоку припёка, тихий такой ласковый старичок. Он и приплясывал, и подпевал как-то потупившись, а когда поднимал глаза, ясно становилось, что только он и знает наверняка самую большую кришнаитскую тайну. На груди он носил маленький мешочек, время от времени трепетно ощупывая его руками. Тайна хранилась в мешочке. Ах, как мне хотелось в него заглянуть! Но я не решался подойти и спросить, интеллигентская деликатность мешала. И вот понял, что у него было спрятано в мешочке, проснулся сегодня и сразу понял, будто всегда знал. Нечеловеческая радость переполняла, рвалась наружу, бросился в китайский квартал и быстро нашёл похожий мешочек, расшитый бисером. Вбежал в парикмахерскую, одинокий мастер-китаец радостно поднялся навстречу. Пожалуйста, постригите меня наголо! Совсем? Совсем! Нисколько не удивившись (великий народ!), мастер обернул меня фартучком и легко снял с головы надоевшие космы, потом железными пальцами отмассировал шею. Готово. Я поглядел на себя в зеркало. Из него улыбался мне старый ребёнок, который знал всё. Посвящение в культ вечной юности состоялось. Осталось исполнить пустяковые формальности. Парикмахер помог мне собрать остриженные волосы в мешочек и повесить его на грудь. Низко кланяясь, он проводил меня до дверей. Джовинецца, джовинецца, примавера ди белецца.
Москва, апрель — май, 1996