(Алексей Потехин в Саратовской губернии)
В. Селезнёв
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 1998
В. Селезнёв
“Всякой другой рыбы, кроме красной,
он гнушается…”
(Алексей Потехин в Саратовской губернии)
“Ходит в рукописи по рукам замечательный приказ великого князя Константина Николаевича, отданный им по своему ведомству. Приказ говорит о том, чтобы начальство в отчётах своих не лгало, уверяя, что всё находится в чудесном виде, как это обыкновенно делается. В приказе есть ссылка на какую-то записку, в которой весьма резко говорится о разных форменных и официальных лжах. Это производит большой шум в городе. Министрам и всем, подающим отчёты, приказ очень не нравится. В сущности же это прекрасное дело. Многим вообще не нравится, что начинают подумывать о гласности и об общественном мнении”1, — 3 декабря 1855 года записывает в своём дневнике либеральный профессор А. В. Никитенко.
Министерский приказ, распространяемый в списках (по современному определению — в самиздате), — такого ещё не бывало на Руси!
Получивший превосходное и разностороннее образование (его учителем был В. А. Жуковский, внушавший ему, что “великие князья должны понимать своё время, должны поставить себя на высоту своего века своим всеобъемлющим просвещением”)2, Константин Николаевич принадлежал к новому поколению государственных деятелей, осознавших после крымской катастрофы жизненную необходимость для России коренных общественных реформ. Назначенный в 1855 году морским министром великий князь с молодой энергией ринулся в битву со всемогущей бюрократией, со всеобщей официальной ложью, потребовал в отчётах “не похвалы, а истины, и в особенности откровенного и глубокого обдуманного изложения недостатков каждой части управления и сделанных в ней ошибок, и что те отчёты, в которых будет нужно читать между строками, будут мною возвращены с большою гласностью”3.
Морское министерство превращается в центр реформаторской деятельности, где профессионально и живо обсуждаются вопросы гласности, цензуры, открытого судопроизводства, отмены телесных наказаний, крепостного права, даже рациональной педагогики. Сюда переходят из других ведомств дельные и независимые люди, мечтающие внести свою лепту в обновление страны.
“Морской Сборник”, орган министерства, прежде унылое специальное издание, публикует материалы о самых злободневных общественных проблемах. Новую педагогику, отвергающую муштровку, требующую общего гуманитарного образования, провозглашает знаменитый хирург и педагог Н. И. Пирогов в нашумевшей статье “Вопросы жизни”.
По мнению Н. Г. Чернышевского, великий князь Константин Николаевич одарён “твёрдым характером и сильным желанием добра”4, а “Морской Сборник” — “одно из замечательнейших явлений нашей литературы, — может быть, самое замечательное во многих отношениях”5. Иные газеты, записывает 21 октября 1855 года П. А. Валуев в своём дневнике, “живут только” “перепечатыванием статей из “Морского Сборника””6.
Великий князь Константин Николаевич организовал первую в России литературно-этнографическую экспедицию, о которой лишь мимоходом упоминается в советской научной литературе, да и то поскольку Колумб Замоскворечья путешествовал по Верхней Волге.
11 августа 1855 года Константин Николаевич обращается к директору комиссариатского департамента министерства князю Д. А. Оболенскому: “Прошу вас поискать между молодыми даровитыми литераторами (наприм., Писемский, Потехин и т. под.) лиц, которых мы могли бы командировать на время в Архангельск, Астрахань, Оренбург, на Волгу и главные озёра наши, для исследования быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством, и составлению статей в Морской Сборник, не определяя этих лиц к нам на службу”7.
Великий князь не случайно назвал имена прозаиков и драматургов Алексея Феофилактовича Писемского и Алексея Антиповича Потехина. В июне 1855 года в каюте фрегата “Рюрик” на Кронштадтском рейде, на виду у англо-французского флота, Писемский читал Константину Николаевичу очерк “Плотничья артель”, не пропускавшийся цензурой8 (вероятно, заступничество министра помогло: в девятом номере “Отечественных записок” за 1855 год очерк был напечатан без купюр).
А за два года до этого Константин Николаевич столь же благожелательно принимал в своём Мраморном дворце Алексея Потехина. Театральная цензура, в ту пору ведомство III отделения, запретила для постановки его пьесу “Суд людской — не Божий”. Благодаря хлопотам редактора “Москвитянина” М. П. Погодина драматурга пригласили во дворец прочесть запрещённую пьесу. А чтецом Алексей Антипович, в этом мемуаристы единодушны, был отменным9. “Чтение продолжалось более трёх часов и было выслушано с глубочайшим вниманием. По окончании его меня осыпали похвалами и поощрениями и Великий Князь, и Великие Княгини, и всё это было так просто, так гуманно и искренно, что я ушёл совершенно очарованный и счастливый. Великий Князь тот час же приказал написать от себя и послать бумаги к шефу жандармов с просьбою немедленно рассмотреть в цензуре мою пьесу и к министру Двора о скорейшей постановке её на сцене”10. Лишь после великокняжеского нажима управляющий III отделением Л. В. Дубельт распорядился поставить её только через четыре месяца “и в самое неблагоприятное время, 29 апреля, когда публика перестаёт посещать театры”11.
Алексей Потехин, известный драматург и романист второй половины XIX века, избранный в 1900 году почётным академиком по разряду изящной словесности, уроженец города Кинешма, досконально знал крестьянский и провинциальный быт. Одна из его первых публикаций, замеченных критикой, — очерк “Забавы и удовольствия в городке”, открывший июльский номер “Современника” 1852 года.
Аполлон Григорьев похвалил очерк за “совершенное отсутствие претензий и насмешливого тона, с которым обыкновенно смотрят наши современные писатели на русский провинциальный быт. Автор рассказа высказывает тёплое сочувствие этому быту, смотрит без иронии на его увеселения, сам желает от души ему веселиться и приглашает читателей разделить с ним это желание. Рассказ его дышит весёлостью и отличается отсутствием злых выходок; изредка только автор позволяет себе насмешку над некоторыми дурными чертами провинциального быта <…>”. Критик верно угадал, что “в лице г. Потехина литература приобретает нового талантливого, честного и плодовитого писателя”12.
Решая этические проблемы в “мужицких драмах” “Суд людской — не Божий”, “Шуба овечья — душа человечья”, “Чужое добро впрок не идёт”, написанных в первой половине 50-х годов под определённым влиянием Александра Островского, в романе “Крестьянка” (1853) писатель противопоставляет дворянской цивилизации крестьянский мир, поэтизирует патриархальный уклад, для чего щедро использует фольклорные мотивы или даже стилизацию под народное творчество. Потехин вошёл в “молодую редакцию” старого “Москвитянина”, литературным знаменем которого был Островский, а главным теоретиком — Аполлон Григорьев.
Потехин, как и Писемский, сразу же согласился поехать в эту необычную экспедицию, увидев в замечательном начинании Константина Николаевича практическую возможность для писателей нового поколения помочь будущим реформам, редчайшее совпадение министерских планов и художественных замыслов.
После долгих поисков, переговоров и уговоров определили участников экспедиции: А. А. Потехин, А. Ф. Писемский, очеркист, этнограф, путешественник С. В. Максимов, прозаик и публицист Г. П. Данилевский, поэт М. Л. Михайлов, прозаик и этнограф А. С. Афанасьев-Чужбинский, преподаватель географии в морском кадетском корпусе Н. Н. Филиппов. И — примкнувший к ним в последнюю минуту автор “Своих людей”.
А. Н. Островский “по изумительной случайности” услышал об экспедиции в начале 1856 года, когда его друзья по “Москвитянину” Потехин и Максимов уже проезжали через Москву к местам намеченных исследований. Драматург так загорелся этой идеей, так позавидовал путешественникам, что Потехин великодушно решил поделиться с ним Волгой-матушкой. Алексей Антипович тут же придумывает дипломатичное послание графу Д. А. Толстому, директору канцелярии морского министерства: “Приступивши к исполнению возложенного на меня поручения, я всё более и более убеждаюсь в совершенной невозможности одному в течение годичного срока исследовать с надлежащею подробностью и точностью берега Волги на пространстве двух тысяч вёрст. При этом считаю долгом сообщить, что А. Н. Островский писал ко мне, с вашего согласия, что он желал бы поделиться со мною трудами при описании Волги. Письмо это и дало мне повод обратиться к вам с настоящею просьбой”13. Без бюрократической волокиты 17 марта великий князь даёт согласие на командировку Колумба Замоскворечья, а 21 марта управляющий морским министерством барон Ф. П. Врангель извещает его: “Вследствие изъявленного Вами желания отправиться по поручению Морского министерства и разделить с известным Вам литератором г. Потехиным возложенный на него труд обозрения быта приволжских жителей, занимающихся рыболовством и судоходством, для доставления статей о том в “Морской Сборник”, представляются Вашему изучению и описанию губернии, лежащие на верхней части Волги, от истоков её до соединения с р. Окою, а именно Тверская, Ярославская, Костромская и часть Нижегородской; по сю сторону Нижнего Новгорода”14.
Итак, Островский отправился на верхнюю Волгу, Потехин поехал на среднюю и нижнюю часть реки: до Астраханской губернии, которую вместе с каспийским побережьем взялся изучать Писемский.
В почти тождественных письмах, которые получили все участники экспедиции от Ф. П. Врангеля, в общих чертах намечалась программа исследований: описание жилищ и промыслов жителей, их нравов, обычаев, привычек, речи, поговорок, поверий и т.п.; при этом не давалось никаких идейных или жанровых предписаний: “Если Вы найдёте возможным подметить и другие характеристические черты обозреваемой Вами страны и её жителей, то совершенно от Вашего усмотрения будет зависеть вместить их в описание, как признаете за лучшее. Морское начальство, не желая стеснить таланта, вполне предоставляет Вам излагать Ваше путешествие и результаты Ваших наблюдений в той форме и тех размерах, которые Вам покажутся наиболее удобными, ожидая от Вашего пера, произведения его достойного, как по содержанию и изложению, так и по объёму”15. Вот бы сановникам иных времён поучиться столь уважительному отношению к литераторам!
Конечно, не обошлось, да и не могло на Руси обойтись, без накладок. Путешественники деньги не всегда получали вовремя, и, к примеру, Потехину, как и Максимову, пришлось “продолжать начатое дело на собственные средства”16. Да и чересчур уж скромных ассигнований явно не хватало для серьёзных исследований. Как убедились писатели, за год не поспеть исполнить задуманное. Они, впрочем, были готовы трудиться и вовсе без денежного довольствия, лишь бы разрешили. Но когда Потехин обратился в министерство: “Прошу если не о продолжении денежного содержания, то, по крайней мере, о возобновлении казённой подорожной ещё на несколько месяцев будущего года, ибо не предвижу возможности в течение данного срока проследить берега Волги на пространстве пяти губерний”17, то получил отказ. Что ж, российская бюрократия — и под начальственным присмотром просвещённого министра! — остаётся российской бюрократией.
Были у литераторов и иные сложности. Если молодое поколение, надеевшееся на кардинальные реформы, с восторгом принимало гостей из столиц, искренне помогая им, то начальство видело в них министерских ревизоров, от коих только и жди беды. Да и люди из народа побаивались откровенничать с путешественниками, тоже принимая их за важных чиновников. В письме к графу Д. А. Толстому Потехин рассказывает об этом в живых сценках, маленьких пьесах:
“Чтобы открыть что-либо новое и интересное, нужны особые усилия и излишняя трата времени, часто для того только, чтобы достать “языка”. Русский человек чрезвычайно осторожен и недоверчив: нужно крайнее терпение и особенные приёмы, чтобы войти в его доверие. Официальным путём от него ничего не добьёшься: по характеру ли он скрытен и недоверчив, или по чему другому, решите по следующим забавным случаям. На обывательских лошадях в тарантасе и с колокольчиком приезжаю я в одно казённое селение, где, как я после узнал, ожидали вновь определённого окружного начальника. Первого попавшегося мужика начинаю расспрашивать об их житье-бытье, о том, какие у них промыслы, занятия, выгоды. Вдруг мужик мой упал передо мною на колени:
— Ваше высокоблагородие, ваше превосходительство, помилосердуйте: ничего не имеем, совсем с голоду помираем. Хлеб не родится, земля не годная; в Волге рыба по нынешним годам не ловится, даже и вод наших никто не снимает; промыслов никаких нет, — совсем погибаем.
Насилу я успел поднять мужика, насилу успел ему растолковать и уверить его, что я ничего для них не могу сделать, что я не начальник их и даже не чиновник, а просто купец и приехал затем, чтобы расспросить их об ихних водах, которые я хочу снять на себя, если в них водится хоть какая-нибудь рыба.
— Да за кого же, братец, ты меня принял?
— А я то мекал, что новый-то наш кружной.
— Так разве ты не видишь, что я с бородой и платье на мне русское?
— Так вот ты поди тут, — отвечал приободрившийся мужик, — перепужался-то: вижу, что ты в карете приехал, да с колокольцом, а того и не досмотрел, что выходишь за человек… Эх, ты, Боже мой!.. Вот ты поди тут!..
Расхохотался мой мужичок над своею простотой.
— Ну, а если бы и в сам-деле окружной приехал, — зачем же тебе на колени падать перед ним?
— Эх, ты, ваше степенство, простая твоя душа: разе не знаешь, как начальству своему потрафить. Я на колени-те пал, — там ему, значит, уважение. А то скажет: ты что, скажет, мужик-дурак, такая-сякая борода твоя… грубианство оказываешь, почтения не делаешь?!.
— Так разве окружной потребовал бы этого от тебя, чтобы ты на коленях перед ним стоял?
— Экой, братец, ты какой бестолковый: так ведь я ему не в обиду сделал, а, значит, в почтение, — он этим не осердится, небось, а так-то скорей что в грубость поставит.
— Так вуды-то у вас, значит, плохи и снимать их не стоит?
— Ну, как воды плохи: известное дело, все при занятии. А как рыбе не быть, — рыба есть, можно себе получить корысть.
Мало-помалу мужик вошёл в полную со мной откровенность, а когда появилась водка, то сделался и вовсе приятелем, и только посмеивался, припоминая, за кого он меня принял. До глухой ночи просидел я с этим мужиком и узнал от него то, что не узнал бы никакими другими путями”18.
Прошу прощения за обильное цитирование, но как же урезать столь восхитительную сценку, так много проясняющую и объясняющую в народной психологии, миропонимании, в представлениях о правде и лжи, о морали и выгоде. До чего же не прост этот простой мужик, преотлично умеющий играть (сам Станиславский позавидовал бы!) с любым начальством: правдоподобно изобразить самоуничижение и ловко врать о своём горе-горьком, о великих бедах земли и воды русской. Сколько жизней и бумаги ушло на литературные перепевы сих наигранных фольклорных причитаний народными печальниками!
Обманывать вынужден и Алексей Антипович, выдавая себя за купца, ибо писатель-путешественник был бы для крестьянина чем-то вроде заморской диковинки, непонятнее, а потому даже и опаснее привычного чиновника.
Жаль: эти интереснейшие подробности народного быта и психологии, как и многие другие неприкрашенные зарисовки, остались за кулисами, за кадром этнографических очерков “Лов красной рыбы в Саратовской губернии”, “Река Керженец”, “С Ветлуги”. Может быть, писатель посчитал излишним рассказывать, на какие пришлось идти ухищрения, чтобы выудить необходимые сведения? Или убоялся основательно затенить светлый облик нашего народа?
Этнографические очерки важны для понимания творческой эволюции Потехина. Начинал он (очерки 1851 года “Путь по Волге”, “Уездный город Кинешма”) с затейливо-декоративного описания крестьянской жизни. Не крестьяне, а поселяне, не избы, а хижины, избушки, не деревни, а деревеньки. Очень мало точных, конкретных наблюдений. Взгляд, пожалуй, доброжелательного туриста, которому искренне хочется понравиться весёлым и беззаботным туземцам.
В новых очерках автор отказывается от “пейзанского” стиля, описывает тяготы мужицкого труда, свет и тени крестьянского бытия, положительные и отрицательные стороны складывающихся новых экономических отношений.
“Лов красной рыбы” начинается с ловецкого праздника: “Хозяин, снявший воды (рыбак), покупает водки нанятой им артели рабочих, которые вообще называются ловцами. Погулявши порядком на берегу, ловцы садятся в лодки и с песнями катаются по Волге. На этот день обыкновенные рыбацкие лодки, по возможности, разукрашиваются флагами, лентами; хозяин с гостями выезжает кататься на своих нарядных косных. Бока, нос, корма, вёсла у последних раскрашены разными красками; постройка их лёгкая и удобная: длинные, узкие с приподнятым высоко носом, оне легко скользят по воде в тихую погоду, мгновенно поворачиваются на ходу и смело рассекают волны своей острой грудью. Весело смотреть на это ловецкое гулянье”19.
Волга, вода для ловцов “как бы вторая жизненная стихия”, как живой человек, к которому нужно чутко прислушиваться, которого надо понимать и уважать: “Вот наконец вода перестаёт прибывать, но и не убывает: вода задумалась! говорит рыбак”20. Волга — добрая матушка в хорошую погоду, злая мачеха — в бурю и шторм. “Слыхали ли вы о полосах на Волге? Это вихри, которые, совершенно неожиданно и без всяких предзнаменований на небе и в воздухе, врываются на Волгу через глубокие и длинные буераки или бараки, как их здесь называют, во множестве прорезывающие гористый правый берег, — и вихри эти бороздят, вздымают бурными волнами, до появления их иногда совершенно гладкую, поверхность Волги. Эти полосы страшны не только для рыбацких лодок, но и для больших судов, когда они идут парусами”; полоса может “при сильном порыве даже опрокинуть судно”21.
Потехин без патетических восклицаний рассказывает о трагедии рыбака, потерявшего сына во время шторма. О шестидесятилетнем удальце Макаре Семёныче Крюкове, спасшем от разбушевавшейся стихии восемь человек. Среди спасённых оказались богатые купцы: деньги они пожалели для Макара Семёныча, зато пообещали выхлопотать медаль своему спасителю.
Из очерка объёмом чуть более полутора печатных листов читатель узнаёт едва ли не всё о рыбацком промысле в Саратовской губернии: когда, где и чем какая рыба ловится (“Главный лов красной рыбы Саратовской губернии производится в Царицинском уезде, в Камышинском менее, в Саратовском и выше: в Волском и Хвалынском, сравнительно, лов уже может быть назван весьма незначительным. Эта разница в количестве улова замечается тотчас при первом взгляде на снаряды, употребляемые ловцами. Например, в Царицинском уезде вы увидите только самоплавы и снасти, потому что ловцу некогда и невыгодно прибегать ни к каким другим способам лова: всякой другой рыбы, кроме красной, он гнушается, не дорожит даже сомом, рассчитывая на избыток осетров, белуг и севрюг”22; о ценах (по высшей цене идёт осётр: пуд за три рубля серебром, а пуд севрюги или белуги — за два рубля серебром); колебаниях стоимости икры в разное время года; об условиях договоров между рыбопромышленниками и ловцами, водолазами; о жизни и быте добытчиков самой ценной рыбы (“Ловец красной рыбы Саратовской губернии не знает в ней вкуса, никогда не употребляя её в пищу: так дорожит он ею. Пища его иногда бывает очень скудна. Во время хода стерляди он не ест иной ухи, кроме стерляжьей, и его вкусная каша, кавардак, варится тогда на стерляжьем жиру; но в иное время он бывает доволен и ухой из судака или густёрки, мелкой костлявой рыбы. Русский человек и здесь не прихотлив; есть — так и слава Богу, а нет — так он и не горюет”23.
Говорит Потехин и об официальных запретах, вроде бы продиктованных заботой о природе, а на самом деле формальных, невыполнимых и невыполняемых, бесполезных и никчёмных: “Снасть — вещь запрещённая и находится под строгим преследованием полиции. Она бывает двух родов: крупная или пучковая, которою ловят красную рыбу, и мелкая или шашковая, для лова стерлядей. Последняя, как более употребительная, составляет единственное орудие лова стерляди в иных местах, а следовательно и единственное средство к прокормлению рыбака”24. Писатель осторожно замечает: “Не осмеливаюсь доказывать совершенную безвредность употребления снастей для лова красной рыбы и стерляди, но решаюсь лишь представить некоторые факты и соображения, говорящие в пользу этого мнения”25.
Без всяких оговорок о вздорных запретах сказано в уже цитировавшемся письме автора очерка к Д. А. Толстому: “Есть особенный рыболовный снаряд, называемый чёрною снастью. Этот снаряд запрещён законом, хотя, надо правду сказать, он почти, если не совсем, безвреден, а в иных местах на Волге ничем другим, кроме этой снасти, нельзя ловить рыбу. Полиция строго запрещает и преследует эту снасть, хотя на всём пространстве Волги ловят ею рыбу, что полиции очень хорошо известно. Преследование не уничтожает и не уменьшает количества чёрноснастных, но делает только этот снаряд дорогим для хозяев-рыбаков”26. Намёк более чем понятный.
Путешествуя по Волге, писатель побывал, конечно, и в Саратове. 20 июля 1856 года А. Н. Пыпин пишет Н. Г. Чернышевскому, что вчера из города уехал Потехин. Они, вероятно, много беседовали и их общественные взгляды далеко не совпали. Пыпин предрекает, что с Потехиным Чернышевскому “когда-нибудь, наверно, случится спорить и спорить горячо”27.
Очерк “Лов красной рыбы в Саратовской губернии” публикуют в первом номере “Морского Сборника” за 1857 год. 9 (21) марта великий князь Константин Николаевич извещает из Ниццы нового управляющего министерством Н. Ф. Метлина: “Прочитав в январской книжке Морского Сборника статью г. Потехина, прошу выразить автору мою признательность за эту статью, которая доставила мне большое удовольствие”28.
Творчество Алексея Потехина, одного из самых читаемых прозаиков, одного из самых популярных драматургов второй половины прошлого века, никогда основательно не изучалось литературной наукой. Позабытой оказалась и интереснейшая саратовская страница его творческой биографии29.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Никитенко А. В. Дневник в 3 т. Т. 1. М.: ГИХЛ. 1955. С. 426. В приказе, отданном в декабре 1855 года генерал-адмиралом Константином Николаевичем, цитировалась широко распространявшаяся в списках “Дума русского (во второй половине 1855 года)”, датированная днём падения Севастополя — 28 августа: “Многочисленность форм подавляет у нас сущность административной деятельности и обеспечивает всеобщую официальную ложь. Взгляните на годовые отчёты, — везде сделано всевозможное, везде приобретены успехи, везде водворяется, если не вдруг, то по крайней мере постепенно, должный порядок; взгляните на дело, всмотритесь в него, отделите сущность от бумажной оболочки, то, что есть, от того, что кажется, правду от неправды или полуправды, и редко где окажется прочное, — плодотворная польза. Сверху блеск, внизу гниль. В творениях нашего официального многословия нет места для истины; она затаена между строками; но кто из официальных читателей всегда может обращать внимание на междустрочие?” (Русская Старина. 1891. № 5. С. 359). Автор “Думы русского”, впервые опубликованной в том же номере “Русской Старины” (С. 339 — 359), — П. А. Валуев, будущий министр внутренних дел.
2 Джаншиев Г. А. Эпоха великих реформ. Исторические справки. 9-е изд., доп. СПб. 1905. С. 621.
3 Русская Старина. 1891. № 5. С. 359.
4 Чернышевский Н. Г. ПСС в 15 т. Т. XIV. М.: ГИХЛ. 1949. С. 309.
5 Современник. 1855. № 10. Критика. С. 29. Без подписи. Перепечатано: Чернышевский Н. Г. ПСС в 15 т. Т. II. М.: ГИХЛ. 1949. С. 580.
6 Русская Старина. 1891. № 5. С. 341.
7 Максимов С. В. Литературная экспедиция (По архивным документам и личным воспоминаниям // Русская мысль. 1890. № 2. С. 19.
8 Там же. С. 20. См.: письма А. Ф. Писемского А. Н. Островскому (26 июля 1855 г.) и М. П. Погодину (11 августа 1855 г.) // Писемский А. Ф. Письма. М.-Л.: Изд-во АН СССР. 1936. С. 82, 85 — 86.
9 Максимов С. В. Литературная экспедиция. С. 20. Кривенко В. С. В артистической среде // РГАЛИ. Ф. 785. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 35.
10 Потехин А. А. Воспоминания о М. П. Погодине (Речь, произнесённая в Академии наук) // Потехин А. А. Соч. Т. XII. СПб. 1896. С. 345. Ср. Его же. Из театральных воспоминаний // Там же. С. 322.
11 Потехин А. А. Воспоминания о М. П. Погодине. С. 345.
12Григорьев А. Русская изящная литература в 1852 году // Москвитянин. 1853. № I. Отд. V. С. 33, 34.
13Максимов С. В. Литературная экспедиция. С. 27. Никак не мотивирован двойной выпад: “С. В. Максимов сильно преувеличивал роль А. А. Потехина в этом деле” / Коган Л. Р. Летопись жизни и творчества А. Н. Островского. М.: Гос. изд-во культурно-просветительской литературы. 1953. С. 66.
14 Ревякин А. И. Примечания / В кн.: А. Н. Островский в воспоминаниях современников. М.: Художественная литература. 1966. С. 541.
15 Клеман М. К., Могилянский А. П. Комментарии / В кн.: Писемский А. Ф. Письма. М.-Л.: Изд-во АН СССР. 1936. С. 615.
16 Максимов С. В. Литературная экспедиция. С. 34.
17 Там же. С. 35.
18 Там же. С. 29 — 30.
19 Морской Сборник. 1857. № 1. Ч. III. С. 44 — 45.
20 Там же. С. 44, 65.
21 Там же. С. 58.
22 Там же. С. 69.
23 Там же. С. 74.
24 Там же. С. 49.
25 Там же. С. 50.
26 Максимов С. В. Литературная экспедиция. С. 31.
27 Пыпина В. А. К биографии А. Н. Пыпина. Цит. по кн.: Чернышевская Н. М. Летопись жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского. М.: ГИХЛ. 1953. С. 123.
28 Максимов С. В. Литературная экспедиция. С. 32.
29 Имя А. А. Потехина ни разу не упоминается в сборнике “Русские писатели в Саратовском Поволжье” (Саратов: Приволжское кн. изд-во. 1964).