(фрагменты). «Вестник Европы», 1918 г.
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 60, 2023
Опубликовано в журнале Вестник Европы, «Вестник Европы», январь-апрель 1918 г. Последний вышедший номер, после которого журнал был запрещен.
1918 г.
*1917 год человечество отдало великой войне, как оно отдало ей половину 1914-го, 1915 и 1916 годы, как оно продолжает отдавать ей 1918 год. Два крупных фактора изменили в прошедшем году внешнюю обстановку мировой борьбы — выступление Американских Соединенных Штатов и русская революция, но коренные предпосылки борьбы, главные движущие ее силы, ее основные цели остались неизменными. И по-прежнему исход борьбы не выяснен. По-прежнему мы не знаем, уступит ли первым Берлин или Лондон, не знаем, какой из двух великих народов, борющихся за свое первенство, ранее другого признает себя побежденным. Положение определялось в прошедшем году и определяется теперь не теми или иными подробностями будущего мирного трактата. Все эти подробности стали символом победы, а не ее существом. Размеры жертв, принесенных человечеством, давно опередили собой размеры возможных частных выгод мирного договора. Условия будущего мира будут внешней оболочкой вынесенного историей решения — чья воля в конечном счете согнет волю противника.
Россия вышла из числа полноправных участников мировой жизни, но мировая обстановка продолжает оставаться коренным условием и русской жизни. Правда, международные вопросы трагически сплелись у нас с начала революции с вопросами русской внутренней жизни и иногда ими затемнялись, но, как бы ни были велики пережитые нами в прошедшем году и переживаемые в нынешнем внутренние потрясения, все они непосредственно связаны и непосредственно обусловлены тем могущественным мировым фактором, которым является великая тайна.
Если верно то, что без войны не было бы русской революции 1917 года, то несомненно и другое. Судьбы русской революции были бы, конечно, иными, если бы не существовало войны. Чем ближе присматриваешься к тому, как протекала русская революция, тем яснее и яснее делается значение этой неразрывной связи внутренних и внешних условий жизни России.
Недаром, конечно, все поворотные пункты в истории революции даже чисто внешне связаны с дипломатическими документами. Вспомним первую формулу русской революции — свержение старого строя во имя успешного ведения войны, вспомним конфликт вокруг ноты П.Н.Милюкова, изобретение второй формулы — борьба за демократический мир, осуществление которой обещал М.И.Терещенко при появлении своем на Дворцовой площади, споры о союзнической конференции в предпарламенте, подготовившие появление у власти большевиков.
Если итоги русской революции подводят большевики, то опять-таки одинаково и во внешней политике революционной России, и в ее внутренней политике. Взвешивая эти итоги, мы снова лицом к лицу оказываемся с той основной политической посылкой, что и сейчас внешнее положение России, условия ее будущего международного бытия самым могущественным образом определяют все остальные, большие и малые, стороны русской жизни.
Внешний баланс русской революции сейчас есть Брестский мир, только что подписанный, но еще не ратифицированный “советским” правительством России.
Мысль, что можно свернуть с пути, который намечал весь ход международной борьбы за три года, найти новую международную истину и ее навязать всему остальному миру, друзьям и недругам, принадлежала русской “демократии” первого призыва. Но вожди этого периода русской революции, в первую очередь игравшие самую заметную роль, А.Ф.Керенский и И.Г.Церетели, стояли все же на точке зрения, которую, на условном языке первых месяцев революции, называли оборонческой. Для них изобретенная ими новая политическая истина не заслоняла патриотических чувств, сознания связанности России союзными обязательствами. Они мечтали о том, чтобы разорвать с прошлым, но не решались этого сделать, благодаря тому, что демагогия только расшатывала их государственное сознание, но его не убивала.
Большевики новых мыслей не имели. Они усвоили себе ту же незрелую программу, но обладали дозой самоуверенности и смелости, которой не было у их предшественников. Не сдерживаемые никаким государственным чувством, они без колебаний заняли собой на несколько недель сцену мировой истории и смело приступили к осуществлению “демократического мира”. Они отправились в Брест, шумно и крикливо, как победители и учителя всего мира; но “дерзание”, по выражению их официозов, кончилось катастрофой, катастрофой не только для них, но и для России, несущей ответственность за людей, которым она дала место во главе своего правительства. Брестская катастрофа имела давно, несколько столетий русской истории, невиданные размеры.
Брестские протоколы останутся навсегда интереснейшим документом. Никогда люди, которых поджидала величайшая катастрофа, не говорили с такой беспечной самоуверенностью, с таким абсолютным презрением к реальности обстановки, в которой они выступали. Старый мир европейской культуры, все основы европейской государственности казались посрамленными. Пришел восточный варвар и объявил об упразднении истории и политики прошлого и настоящего. На минуту, как будто этот старый мир остановился в некотором недоумении. Но это продолжалось одну минуту: старый мир, опрокинув препятствие, продолжал шествовать по путям, завещанным ему его прошлым, указанным ему его будущим. И только эксперимент, который позволила себе Россия, был ею жестоко оплачен. Но, кроме петербургских делегатов, в брестских переговорах приняли участие еще и делегаты украинские. Переговоры украинцев, остававшиеся неоглашенными, шли отдельно от общих переговоров в течение времени второй сессии и не прервались после того, как русские главные делегаты по окончании ее уехали домой. В промежуток между второй и третьей сессиями украинцы договорились окончательно. Таким образом, эти переговоры, в сущности, были мало связаны с главными переговорами, происходившими в Бресте.
9/22 декабря генерал-фельдмаршал принц Леопольд Баварский открыл предусмотренные заключенным в начале декабре перемирием переговоры между делегатами Смольного и четырьмя делегациями неприятельских держав. Приветствие его и первые речи Хакки-паши и ф.-Кюльмана были выдержаны в тонах чрезвычайно любезных и миролюбивых. “Наши переговоры будут исполнены, — сказал ф.-Кюльман, — духом примирительного человеколюбия и взаимного уважения. Мы должны считаться, с одной стороны, с тем, в чем выразилась история, чтобы не потерять твердой почвы фактов под ногами, с другой же стороны, мы должны руководствоваться теми новыми и великими принципами, на почве которых собрались присутствующие здесь”1.
На это Иоффе вынул из своего портфеля привезенный из Петербурга текст весьма высокопарной “декларации” тех самых “новых и великих принципов”, появление которых заранее приветствовал германский статс-секретарь. Психология этого документа в общих чертах довольно понятна. Советское правительство пережило свой медовый месяц. Машина, которая делала декреты о социальном переустройстве всей России и всего мира, была только что заведена. Чувствовались, конечно, уже и тогда трудности, но тот запас энергии, который обусловил переворот 25 октября, еще далеко не был исчерпан. Отсюда тон наивного, почти младенческого задора декларации Иоффе. “Российская делегация исходит из ясно выраженной воли народов революционной России добиться скорейшего заключения всеобщего демократического мира. Делегация полагает, что единственными принципами такого мира, для всех одинаково приемлемыми, являются принципы, выраженные в декрете о мире, единогласно принятом на Всероссийском съезде рабочих и солдатских депутатов и подтвержденном на Всероссийском крестьянском съезде…” и т.д., и т.д. Ф.-Кюльман ответил, что предложения Иоффе имеют настолько “громадное значение” и основные положения принципиального характера, в нем изложенные, настолько “глубоки”, что делегации центральных государств должны выработать на них письменный ответ. Заседание было отложено. Ответ писался два дня и был прочтен графом Черниным на втором пленарном заседании 12/25 декабря. В этом ответе, в который с внешней стороны было вложено желание подчеркнуть любезное внимание к истинам декларации Иоффе, было сказано, что делегации четверного союза согласны немедленно заключить общий мир без насильственных присоединений и без контрибуций, но именно как мир общий для всех без изъятия воюющих государств. Мысль этого ответа была совершенно ясна: для четверного союза представлялось ценным, прежде всего, использовать Брест для целей общего мира. Русская армия была уже фактически разоружена перемирием, между тем на Западе по-прежнему стояли грозные силы. Делалась новая попытка заставить западные государства пойти на конференцию, без всяких наперед данных Германией обязательств. Такое обращение было в этой связи тем более целесообразным, что отказ западных государств, который нельзя было не предвидеть, окончательно изолировал Россию, при занятой советским правительством общей позиции, его, со слепой настойчивостью повторявшейся, угрозе вступить в сепаратные переговоры о мире, если союзники не примут советских формул без всяких рассуждений.
Эта, обращенная не к России, а к Западу, декларация графа Чернина, заключала в себе осторожное изображение “германского мира”, основанного на мысли о сохранении status quo на Западе и разделе России. Иоффе формулировал “демократический мир” в шести пунктах. По всем этим шести пунктам граф Чернин давал ответ, опять-таки по форме весьма предупредительный, но по существу совершенно недвусмысленный. Это явствует из следующих очень характерных сопоставлений: Первый пункт. Иоффе. Не допускаются никакие насильственные присоединения захваченных во время войны территорий. Войска, оккупирующие эти территории, выводятся оттуда в кратчайший срок. Граф Чернин. В намерении союзных держав не входит насильственное присоединение захваченных во время войны территорий. О войсках, занимающих оккупированные в настоящее время территории, должно быть постановлено в мирном договоре, поскольку уже раньше не будет достигнуто соглашения о выводе войск из тех или других мест. Второй пункт. Иоффе. Восстанавливается во всей полноте политическая самостоятельность тех народов, которые во время настоящей войны были этой самостоятельности лишены. Граф Чернин. В намерение союзных держав не входит лишение политической самостоятельности тех народов, которые утратили эту самостоятельность во время настоящей войны. Третий пункт. Иоффе. Национальным группам, не пользовавшимся политической самостоятельностью до войны, гарантируется возможность свободно решить вопрос о своей принадлежности к тому или другому государству или о своей государственной самостоятельности путем референдума… Граф Чернин. Вопрос о принадлежности к тому или другому государству национальных групп, не имеющих политической самостоятельности, по мнению держав четверного союза, не может быть решен международно. Он в данном случае должен быть решен каждым государством вместе с его народами путем, указанным конституцией. Шестой пункт. Иоффе. Колониальные вопросы решаются при соблюдении принципов, изложенных в пунктах 1, 2, 3 и 4. Граф Чернин. Возврат насильственно захваченных во время войны колониальных территорий составляет существенную часть германских требований, от которых Германия ни в коем случае не может отказаться…
Более опытные люди без труда могли бы читать написанное между строк в ответе графа Чернина. Общий мир на основе самоопределения народов и без аннексий прозрачно рисовался в нем как мир, в котором решается судьба только занятых войсками центральных держав территорий, с сохранением, следовательно, Эльзаса за Германией и итальянских провинций Австрии за Габсбургами, с самоопределением Польши, Литвы, Курляндии в пользу Германии, с возвращением последней ее колоний, все оплаченное согласием ее сохранить на условиях, ближе не определенных, существование Сербии, Черногории и Бельгии.
Но советская власть — может быть, даже добросовестно — поняла декларацию графа Чернина как свою победу. После ее прочтения Иоффе тотчас же заявил, что, несмотря на некоторые разногласия, ответ графа Чернина “дает фактическую возможность немедленно приступить к переговорам о всеобщем мире”, и просил перерыва, чтобы дать остальным воюющим время прислать своих делегатов на конференцию. В Петербург были посланы экстренные телеграммы о победе точки зрения русского правительства, а прапорщик Крыленко — писания которого необыкновенно ярко иллюстрируют переживания советского правительства — издал приказ по армиям, где говорил: “Товарищи, великая победа одержана. Перед волей русской революции склонились жадные хищники германской буржуазии. Они не смеют нам предъявить требования захвата и грабежа…”
Надо полагать, что произведенное графом Черниным выгодное впечатление на делегатов Смольного несколько смутило сами неприятельские делегации. От отсрочки конференции отказаться было, естественно, трудно, но решено было все же сделать попытку вернуть торжествовавших победу контрагентов к тому, что ф.-Кюльман назвал в своей вступительной речи “твердой почвой фактов”. Прежде чем русские делегаты уехали, им было предложено устроить заседания более делового характера. На этих заседаниях 13/26, 14/27 и 15/28 декабря, протоколы которых были скрыты от русской публики и о которых мы можем судить только по ссылкам в последующих документах, были предъявлены сначала экономические и правовые пожелания союзников, а затем и пожелания политические. Оставляю в стороне первые и обращаюсь к политическим заседаниям. Таких было три-два с участием России, Германии и Австро-Венгрии (14/27 и 15/28) и одно с участием Турции и России (15/28). Данных об этих заседаниях у нас очень мало, но на основании имеющихся указаний дело рисуется в следующем виде. В первом заседании русских, германских и австро-венгерских делегатов ф.-Кюльман предъявил проект двух основных политических статей будущего договора, из которых первая говорила о заключении мира и о выводе войск после мира и полной русской демобилизации из занятых частей России, за исключением местностей, составлявших предмет второй статьи, а эта вторая статья определяла будущее положение Польши, Литвы, Курляндии и частей Эстляндии и Лифляндии. Дело сводилось к отказу России от этих областей, но этому отказу старались придать возможно мягкую форму. Форма эта была заимствована, по-видимому, из Лозанского договора 1913 года об уступке Ливии Турцией Италии, но в стилистической переработке применительно к фразеологии советских документов. “После того как русское правительство, — сказано было в проекте, — соответственно своим принципам, провозгласило идущее вплоть до полного отделения право на самоопределение всех без исключения народов, входящих в состав русского государства, то оно принимает к сведению заявления, в которых выражается народная воля, требующая полной государственной самостоятельности для Польши, Литвы, Курляндии, частей Эстляндии и Лифляндии, и желание выйти из русского государственного союза. Русское правительство признает, что эти заявления должны быть рассматриваемы при настоящих обстоятельствах как выражение народной воли, и изъявляет готовность сделать из этого соответствующие выводы. Так как в тех областях, к которым относится предыдущее постановление, вопрос об очищении от войск стоит не так, чтобы оно могло быть произведено согласно пункту первому, то время и способы необходимого, по русскому воззрению, подтверждения уже состоявшихся заявлений об отделении, посредством народного голосования на широкой основе, при отсутствии какого бы то ни было военного давления, предоставляются обсуждению и определению в особой комиссии”. Мы не знаем, что ответили на это предложение русские делегаты, но, если судить по речи Каменева, который 19 декабря, по возвращении из Бреста, рассказывал о переговорах в Центральном Исполнительном Комитете Совета Р., К. и С. депутатов, они почувствовали, что с точки зрения доктрины самоопределения дело стоит не вполне ладно, но все же продолжали, после торжественно объявленной победы над империализмом, утешать себя мыслью, что налицо “уклончивая, двусмысленная формулировка” и что над ней “надо призадуматься и детально ее изучить”. На следующий день к этим двум первым пунктам германские и австро-венгерские делегаты прибавили еще четырнадцать, обнимавших экономические и правовые вопросы, обсуждавшиеся два дня перед тем, и передали таким образом русским делегатам полный проект мирного договора. По-видимому, на этом заседании русские делегаты все же решились представить свои поправки к предложениям о своеобразном самоопределении западной России и передали контрпроект, изображавший судьбу этих областей с точки зрения их идей: народному голосованию должно было предшествовать удаление германских войск, а самое голосование — быть построено на демократических началах. После Германии и Австро-Венгрии предъявила свой проект мира и Турция. Его существенной чертой было предложение вернуться к границам до войны; кроме того, подлежал отмене капитуляционный режим, а старые русско-турецкие трактаты должны были быть заменены новыми. Тут русские делегаты обнаружили меньше колебаний: они поговорили об Армении, а на весь комплекс старых трактатных прав России в Турции с легким сердцем поставили крест. Турки были очарованы и на заключительном пленарном заседании, собравшемся, чтобы постановить перерыв занятий, Хакки-паша сказал, что русская делегация “показала много прямоты и много практического смысла” и что, “будучи демократами, русские делегаты вместе с тем являются хорошими дипломатами и опытными государственными людьми”.
На этом полновесном левантинском комплименте первый съезд закончился.
За десять дней, протекших до второго съезда, произошло несколько важных событий. Во-первых, в Петербурге было составлено и обнародовано (19 декабря/1 января) обращение к народам и правительствам союзных стран, призывавшее их принять участие в счастливо начавшихся в Бресте переговорах и оставшееся без ответа. Во-вторых, в Бресте появились украинцы. История этого появления темна, и мы можем строить догадки только в свете последующих событий. Надо полагать, что действовала уже австрийская ориентация Рады и что план участия Украины в брестских переговорах был разработан при содействии Вены. Во всяком случае, когда 25 декабря/7 января Троцкий, во главе русской делегации, прибыл в Брест, оба факта — и одиночество России лицом к лицу с четверным союзом, и выявление международных притязаний Украины — были уже налицо.
Оба события были тотчас же зарегистрированы. Найдя украинцев в Бресте, Троцкий и его товарищи вступили с ними в объяснения и пришли к заключению, что “имеются все основания утверждать, что единство действий обеспечено”, о чем поспешили телеграфировать в Петербург. Вероятно, под этим впечатлением и не отдавая себе отчета в том, что означало собой появление украинцев, русская делегация довольно простодушно приняла участие в инсценированном вслед за ее приездом в Брест, на двух последовательных пленарных заседаниях конференции — 28 декабря/10 января и 30 декабря/10 января, церемониале признания международного бытия Украины. Церемониал этот заключался в том, что на первом из двух заседаний представитель Украины Голубович предъявил ноту о том, что по “третьему универсалу” его страна стала независимой. Троцкий заявил на это, что, в полном соответствии с принципами самоопределения, русская делегация “не имеет возражений против участия украинцев в переговорах”. Этим заявлением ф.-Кюльман не удовольствовался и рядом настойчивых вопросов о значении заявления Троцкого привел его к тому, что, сначала инстинктивно уклоняясь от ответов более определенных, он в конце концов сказал, что признает украинскую делегацию самостоятельной делегацией, а не частью делегации русской. Германский статс-секретарь поспешил заявить, что эти слова будут служить “указанием и основоположением для определения впредь тех форм, в которых украинская делегация будет участвовать в конгрессе”, а Голубович благосклонно понял слова Троцкого “к сведению”. На втором из указанных заседаний граф Чернин прочел уже следующий формальный документ: “Делегации четверного союза заявляют нижеследующее: мы признаем украинскую делегацию как самостоятельную делегацию и как полномочное представительство самостоятельной Украинской Народной Рады. Формальное же признание Украинской Народной Рады как самостоятельного государства союзными державами найдет свое выражение в мирном договоре”.
Русская делегация спохватилась только через несколько дней после всех этих, своих и чужих, заявлений, спохватилась, когда уже было поздно, когда из происшедшего были выведены и украинцами, и центральными державами те логические последствия, о которых говорил ф.-Кюльман. Под покровом заявления Троцкого Голубович продолжал вести сепаратные переговоры с представителями центральных держав, не показывая русской делегации протоколов этих переговоров. По ходу разговоров с неприятельскими делегациями Троцкий и его товарищи через несколько дней столкнулись с тем, что с украинцами неприятель успел договориться уже о разграничении между Украиной и центральными державами. Только в этот момент они смутно, сквозь слепоту своего самодовольного и упрямого доктринерства, почувствовали, что украинское самоопределение грозит поставить их лицом к лицу с прямым распадом России на две части. Меры, которые они приняли, очень характерны для всей их методы. Реальный факт заключался не столько в том, что представители Рады вступили на путь — по выражению ноты протеста, которую Троцкий послал Голубовичу 2/15 января — “закулисных соглашений с империалистами”, а в том, что эти “империалисты” замыслили создать Украину. Исправить это можно было только умелым ведением дальнейших переговоров с этими империалистами. Вместо этого Троцкий, опираясь на существование в Харькове какой-то советской организации, заявил Голубовичу, что Рада “по фактической своей силе совершенно не вправе говорить от имени независимой республики”, и выписал из Харькова сменных украинцев — делегацию “Центрального Исполнительного Комитета Всеукраинских Советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов”, которые заявили всем участникам конференции, что они налицо и будут вести переговоры в составе русской мирной делегации. Но появление товарищей Шахрая и Медведева само по себе дела не спасало. Через несколько дней агентство Вольфа могло уже телеграфировать (7/20), что переговоры, которые велись между делегациями центральных держав, с одной стороны, и украинской народной республикой — с другой, привели к соглашению относительно основ мирного между ними договора. Украинцы Рады выехали в Киев, чтобы получить окончательные полномочия, а украинцы Троцкого остались за флагом.
Второй существенный факт, происшедший между первым и вторым съездами, — окончательная изоляция России — был также весьма определенно отмечен в переговорах второго съезда. В первом же пленарном заседании ф.-Кюльман заявил, что ввиду неполучения русским правительством ответов от его союзников заявления четверного союза об условиях всеобщего мира падают. Слова ф.-Кюльмана рассчитаны были, надо полагать, прежде всего на то, чтобы произвести некоторое внешнее впечатление на русскую делегацию и сказать ей, что центральные державы знают об ее одиночестве; конечно, этот эффект совершенно пропал, ибо советское правительство было весьма гордо этим своим одиночеством; по существу же заявление ф.-Кюльмана дела не меняло, ибо мы видели, декларация четверного союза о самоопределении отнюдь не противоречила программе германского мира на востоке.
После всех этих прелиминариев второй съезд приступил к продолжению переговоров, прерванных после первой сессии конференции. Все эти переговоры велись в составе трех делегаций — русской, германской и австро-венгерской, причем большинство заседаний считалось заседаниями специальной “комиссии для обсуждения вопросов относительно областей, занятых союзными войсками” (общее заседание трех делегаций 28 декабря/10 января, комиссионные заседания 29 декабря/11 января, 30 декабря/12 января, 1/14 января, 2/15 января — два, 3/18 января — два). Содержание этих переговоров было приурочено к известным нам двум первым статьям проекта мирного договора, которые предъявлены были на первом съезде Иоффе и вызвали его контрпроект. Я выше уже отмечал, что Иоффе, возражая на германский проект, старался сделать это так, чтобы не нарушалось оглашенное им на весь мир сообщение, будто советская власть одержала победу над империалистами. В Петербурге эта примирительная нота была отвергнута, и Троцкий сразу же занял чрезвычайно резкую позицию, отстаивая в чистоте доктрину самоопределения. Произведенным примирительным стремлением Иоффе на германцев впечатлением, вероятно, объясняется тот факт, что с начала второго съезда ф.-Кюльман придал обоснованию германских требований несколько академический характер в расчете облегчить русским делегатам принятие германского мира. Ф.-Кюльман поставил дело так, что Польша, Литва, Курляндия, Рига уже самоопределились в разного рода актах, принятых возникшими там местными организациями и что Россия принимает к сведению эти заявления и делает из них тот вывод, что ей больше эти западные ее губернии не принадлежат. Троцкий не только не принял этой постановки вопроса, но в течение ряда часов самым настойчивым образом ее опровергал. Начался бесконечный спор о том, как возникает государство, как оно может выразить свою государственную волю, что было бы в Индии и в Аннаме, если бы оттуда ушли англичане и французы, и т.д., и т.д. Надо отдать полную справедливость и Троцкому, и ф.-Кюльману: оба они были весьма находчивы в этом академическом споре, и соответствующие протоколы брестской конференции останутся надолго чрезвычайно удобным материалом для университетского семинария по международному праву. Но по существу эти прения не имели никакого значения. Во всяком случае, они нимало не облегчили тяжких условий германского мира, не улучшили ни одной статьи будущего договора, не спасли ни одной пяди русской земли. Под конец стала обнаруживаться некоторая нервность. Сначала ее выразил генерал Гофман, а затем и ф.-Кюльман. 5/18 января утром разговоры академического характера были прерваны предъявлением русской делегации карты тех отторжений, которые должны были совершиться в пользу Германии. Протокол этого заседания обнародован не был, и линия границы остается официально неизвестной до настоящей минуты. Троцкий резюмировал смысл этой линии в вечернем заседании того же 5/18-го так: “Германия и Австро-Венгрия отрезают от владений бывшей Российской империи территорию размером 150 тысяч квадратных верст с границами, которые охватывают бывшее Царство Польское и Литву, значительные пространства, населенные украинцами и белоруссами, далее прирезают территорию, населенную латышами, разделяя их на 36 частей (?) и отсекая далее населенные эстонцами острова от эстонской части континента”.
На этом вторая сессия кончилась: Троцкий выразил желание уехать в Петербург на 8–9 дней. Положение было ясным. Линия компромисса, которую во время первого съезда представлял Иоффе, была оставлена. То, что могло быть извлечено из этой линии, извлечено не было: Троцкий — сознательно или бессознательно — вел дело прямо к ухудшению условий мира.
Повторная публикация «Вестник Европы Том 2. 2001г.
© Текст: »Вестник Европы»