Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 59, 2022
Как общественное мнение прячется от реальности
Ошеломляющая беспрецедентность «специальной военной операции», которую впору назвать просто «специальной операцией» Путина по сохранению себя во власти и своей модели управления страной, расколола общество. Ошибочны представления о том, что общество тотально поддержало своего автократа. И в этом «виноваты» не социологи или ограниченность возможностей опросной социологии в авторитарных режимах, а неточное прочтение социологических данных. «Всего-то надо, что вглядеться», — писал поэт, и был прав. Даже опросная социология, не говоря уже о некоторых мнениях респондентов, высказываемых в ходе фокус-групп, показывают, что в обществе все не так однозначно и просто.
«Шок» и «раскол» – пожалуй, еще более важные понятия для объяснения ситуации, чем «поддержка». Ссоры старых друзей, не разговаривающие друг с другом родители и дети, потерявшие доверие друг к другу супруги, прожившие долгую совместную жизнь, учителя, доносящие на учеников, и наоборот, 90-летние подруги, дружившие с детсадовского возраста и теперь потерявшие способность к спокойному и содержательному диалогу, потому что одна из них прикована к телевизору и не хочет слушать аргументы разума… Все это реальные случаи. Происходит поляризация мнений, а поляризованные мнения радикализируются. Это – настоящий раскол общества.
Возвращение героической эпохи
Несмотря на всю иррациональность «специальной военной операции», которая подрывает в том числе социально-экономические основы российской государственности, Путин успешно за счет этого экстраординарного шага решил задачу самосохранения себя у власти и своей системы. При всем разнообразии вариантов поддержки Путина, в том числе с учетом зачастую пассивного или вынужденного ее характера, она существует и стала еще более впечатляющей. Укрепился персоналистский характер режима: стало слишком заметно, что именно Путин принимает главные и окончательные решения. А после того, как элиты с этими решениями согласились, сомнений в том, что именно он контролирует политическую систему не осталось.
Автократа поддерживают и элиты, и рядовые респонденты – настроения по сравнению с «дооперационным» периодом существенным образом изменились: общая мобилизация общественного мнения сказалась и на желании респондентов видеть Владимира Путина на посту президента России после 2024 года. Еще год назад, по данным Левада-Центра ответы распределились практически поровну между теми, кто хотел видеть Путина на посту президента России и теми, кто не хотел (47% к 42%). В конце мая уже преобладали те, кто хотел бы переизбрания Владимира Путина (72% к 19%).[1]
Масса людей, поддерживающих «операцию» и Путина (как правило, сторонники президента оказываются и сторонниками боевых действий), совсем не однородна, как это представляется одновременно российскими пропагандистами, оперирующими понятием «80 процентов поддержки», и западными наблюдателями, которые настаивают как минимум на коллективной ответственности российского народа, раз уж абсолютное большинство за «операцию».
Разговоры с участниками фокус-групп и количественные исследования представляют гораздо более сложную картину массовой мобилизации.
Первая когорта сторонников, назовем их «агрессивными конформистами», действительно по-настоящему поддерживают Путина, вдохновлены «победами» русского оружия и повторяют все пропагандистские клише. Среди них есть и те, кто до «операции» никак не проявлял чрезмерные патриотические чувства – они были дремлющими и не вербализованными. «Операция» их разбудила, а Путин, его команда и пропаганда дали людям, не имевшим собственного мнения, слова для оправдания военных действий на территории другой страны.
Ультрапатриотический дискурс в массовом сознании существовал даже не годами, а десятилетиями, особым образом проявляя себя в ходе военных кампаний и отторжений земель (конфликт с Грузией в 2008 году, присоединение Крыма в 2014-м). Однако дерзость и масштаб «спецоперации» спровоцировали беспрецедентную – даже на фоне крымской кампании-2014 – квази-патриотическую истерию. Причем, если в ходе покорения Крыма по тональности эти патриотические чувства были исключительно радостными и преобладало достаточно снисходительное отношение к «национал-предателям», то сейчас настроения необычайно воинственные, чтобы не сказать – кровожадные. Собственно, агрессивные конформисты и хотели ведения войны до ее логического безжалостного конца. С жертвами они считаться не готовы, тем более что воюют не сами – хорошо быть воинственным, сидя у телевизора и ведя вперед диванные войска. Столь же нетерпимо они относятся и к «пятой колонне» внутри страны.
Вторая когорта – это люди, скорее, механически поддерживающие «операцию», назовем их пассивными конформистами. Их позиция: хорошая или плохая, но это моя страна, и в трудную минуту я на ее стороне. Это традиционная ошибка – путать страну с государством, Россию и ее текущий политический режим, ее руководство. Но позиция – типичная. Для таких людей самое комфортное, не раздражающее, не вынуждающее наблюдать и, главное, думать состояние — присоединение к мейнстриму, к преобладающим точкам зрения.
И все потому, что неуютно оставаться вне доминирующих представлений о текущих событиях. Происходит психологическое блокирование для себя плохой информации: россияне не могут быть на стороне зла, они могут быть только на стороне добра; все, что говорится о разрушениях, убийствах, мародерстве – провокация украинцев, фейк или преувеличенная информация. Такие респонденты готовы верить в то, что у Путина действительно не было другого выхода, кроме начала упреждающей нападение на Россию «спецоперации». Эта разновидность конформизма даже допускает некоторые сомнения, но стремление оставаться в зоне психологического комфорта остается доминантным – это не про меня, моя хата с краю; наверху лучше знают, что делать; я не интересуюсь политикой; мы за мир, пусть все поскорее закончится.
Разновидность пассивного конформизма – предустановленная покорность решениям начальства, продиктованная не только пассивностью, но и страхом перед увольнениями или даже репрессиями. Чистых, дистиллированных образцов такой покорности, возможно, и нет, обычно на внешне проявляемую позицию респондента влияют самые разные факторы. И не всегда, но, вероятно, сравнительно часто – и страх тоже.
И здесь самое время посмотреть на количественные показатели. Активные конформисты – это те, кто «определенно» поддерживают «операцию» — таких примерно половина (в июне, — 47%, в мае – тоже 47%, в марте было 53%). Пассивные колеблющиеся конформисты – это те, кто «скорее» поддерживают действия российских вооруженных сил в Украине. Таких сомневающихся, чье мнение конъюнктурное и оппортунистическое, оправдываемое пропагандой и поощряемое государством, в мае насчитывалось 30%, в июне 28%.
Про такого рода настроения точно сказал политолог Иван Крастев: «…население поддерживает режим, но не готово жертвовать собой ради этого режима. Это “постжертвенное” общество. Мы видим, как трудно в России уговорить даже военных подписать контракт и участвовать в этой войне».[2]
Тем не менее в когорте активных конформистов есть и такие, кто и сам готов участвовать в войне не только в составе диванных войск. Но таких – абсолютное меньшинство, притом, что участие в боевых действиях для них сводится к доносам (которые стали массовым явлением) на тех, кого Путин называет «национал-предателями» и «пятой колонной». И хотя Путин и его пропаганда возвращают ощущение героической эпохи, основанное на исторических аллюзиях и апелляциях к истории, от Петра Великого до Великой Отечественной войны, общество на самом деле является модернизированным, а значит, по определению Майкла Ховарда, «постгероическим», то есть не готовым идти на военные жертвы. И в этом смысле кейс «спецоперации» действительно уникален: вернуть в постгероическую эпоху милитаристскую архаику, да еще построить на этом массовую поддержку – это большой успех в создании массовых представлений об истории и настоящем страны.
Бегство в иррациональность
Не имея своего мнения, люди в массе своей приняли как свои объяснения Путина, Патрушева и ключевых игроков пропагандистской команды, прежде всего телевизионной. Ведь откат в архаику произошел и в сфере потребления информации: многие россияне, будучи дезориентированными и растерянными, вернулись к телевизорам как к источникам якобы достоверной (то есть – официальной) информации. Примерно половина респондентов считают телевидение объективным источником информации, в чем ему сильно уступают социальные сети и интернет-издания.
В результате потребители информации для объяснения самим себе, что произошло, используют самые примитивные, но бесконечно повторяющиеся клише: «8 лет издевательств над русскими людьми на Донбассе», «не было другого выхода», «промедление на несколько часов означало бы нападение Украины/Запада на Россию», «цели – освобождение Донбасса и Луганска, денацификация и демилитаризация Украины», «руками славян Запад, сформировав «Анти-Россию» добивается ослабления и уничтожения России», «весь мир против нас», «те, кто против «операции» — «национал-предатели», «в результате мы станем сильнее». Очень важно в контексте оправдания «операции» ее фактическое приравнивание к Великой Отечественной войне.
По мере развития «операции», усугубления ожесточенности мнений, расширения границ языка ненависти, на котором уже зачастую изъясняются первые лица государства, возникает тезис об оправданности фактической деукраинизации Украины.[3] Такого рода рассуждения переходят из разряда экзотики в статус «новой нормальности» и способствуют дальнейшей радикализации общественного мнения.
Мотивы и механизмы такого восприятия индивидами внешней политической среды давно известны, в том числе психологам и психоаналитикам. В частности, в свой работе «Психоанализ и религия» Эрих Фромм писал: «Даже самая иррациональная ориентация, когда ее разделяет значительное число людей, дает индивиду чувство единства, определенной безопасности и стабильности… Самым убедительным тому доказательством служат случаи массового безумия, свидетелями которых мы были и все еще продолжаем оставаться. Когда доктрина, какой бы она ни была иррациональной, забирает власть в обществе, миллионы людей скорее выберут ее, чем изгнание и одиночество… Повиновение сильной власти — один из путей, на котором человек избегает чувства одиночества и ограниченности»[4]. Такова механика формирования групповой идентичности и возникновения обидчивого ощущения собственной правоты и превосходства своей группы (нации) над другими – группового истероидного нарциссизма. Чувство причастности к грандиозному всепобеждающему целому тоже чрезвычайно важно и для самого факта групповой идентификации, и для оправдания того, что делает твоя страна на территории другой страны[5]. И тогда, например, культ Победы-1945 превращается в собственную противоположность – культ войны как таковой.
Раскол, поляризация, рутинизация
Как уже отмечалось, «операция» спровоцировала беспрецедентные раскол и поляризацию мнений и позиций, которые стали еще более радикальными и непримиримыми; в таких спорах не работают аргументы.
Но и в среде сторонников операции свой раскол: кто-то требует идти до конца – это бескомпромиссные сторонники фактической деукраинизации, иные, поддерживая действия Путина, хотели бы зафиксировать убытки, то есть достижение «победы», и заключить мир – чтобы все вернулось и стало как прежде, до 24 февраля.
Никто не признается себе в том, что возможное поражение России будет описано властями как «победа» и в таком виде воспринято и акцептовано общественным мнением.
Одновременно происходит рутинизация конфликта – поэтому внимание к «операции» и беспокойство по ее поводу снижаются. Кроме того, нет запрета на выезд, как нет и массовой военной мобилизации, а это означает сохранение минимального ощущения нормальности. В результате после пика мобилизации происходит некоторое расслабление мышцы общественных настроений: явным образом затянувшиеся боевые действия начинают восприниматься как своего рода вторая пандемия – ее просто нужно перетерпеть, мы «победим» (как победили вирус), и все снова вернется на круги своя.
Вопрос: повлияет ли постепенное, а потом, возможно, и достаточно быстрое ухудшение экономической ситуации, снижение государственных ресурсов социальной поддержки бедного населения, а также деградация рынка труда, на отношение населения к Путину и «операции»? Логично предположить, что эти факторы должны способствовать изменению общественных настроений, но пока, с точки зрения большинства респондентов, по-прежнему во всем виноват Запад. Возможны проявления недовольства, но в отсутствие уничтоженной оппозиции и гражданского общества, у населения нет возможности эффективной самоорганизации. Впрочем, не исключено и появление «черных лебедей» для власти – протестов в неожиданных местах и по неожиданным поводам, как это было в 2020 году в Хабаровске. Но едва ли в условиях жесткого подавления гражданской активности в России возникнет массовое антивоенное движение.
Нельзя не учитывать и того, что минимум через полтора года начнется президентская кампания, которая будет проходить в условиях дальнейшей авторитаризации системы.
[1] https://www.levada.ru/2022/06/10/otnoshenie-k-vladimiru-putinu-5/
[2] https://www.svoboda.org/a/politolog-ivan-krastev-rossiya-eto-ne-kollektivnyy-putin-/31892880.html
[3] https://ria.ru/20220403/ukraina-1781469605.html
[4] Ф. Ницше, З. Фрейд, Э. Фромм, А. Камю, Ж.-П. Сартр. Сумерки богов. М., Политиздат, 1989, сс. 165, 167.
[5] Рубцов А.В. Нарцисс в броне. Психоидеология «грандиозного Я» в политике и власти. М., «Прогресс-Традиция», 2020, с. 131.