Фрагменты из публикации «ВестникЪ Европы». 1871 г., июль
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 59, 2022
Мы давно остаемся в долгу перед читателями журнала. В 1871году, поместив предварительно биографию П.Я. Чаадаева, написанную по воспоминаниям его современника и родственника М.И. Жихарева (см. июль и октябрь), мы в том же году (ноябрь) напечатали те из бумаг Чаадаева, которые были написаны по-русски, с обещанием перевести и приготовить к печати другую группу бумаг, написанную им по-французски. Предлагаемые ныне письма в русском переводе с французского языка относятся к 1837 и 1845 годам. В некоторых из них читатели найдут попытки автора оправдать себя лично по поводу катастрофы, постигшей его вследствие напечатания «Философического письма» в «Телескопе», но большая часть писем представляет дружескую беседу, любопытную как картина внутренней жизни человека, о котором справедливо отозвался М.Н. Логинов, говоря, что Чаадаев был полезен всякому без исключения из своих знакомых: одного он утвердил в какой-нибудь доброй мысли, в другом пробудил какое-нибудь благое чувство, третьему разрешил сомнение. Повторим сказанное нами по поводу напечатания у нас русских писем Чаадаева <…> “многое должно быть предоставлено дальнейшим разъяснениям историкам нашей литературы и общества…»
Есть, княгиня, люди и вам знакомые, которые находят, что в интересе общественном полезно бы было воспретить автору пребывание в столице.
Что вы об этом думаете? Не значит ли это слишком мало придавать значения интересу общественному и слишком много автору? По счастью, наше правительство всегда благоразумнее (plus avice) публики, стало быть, я в доброй надежде, что не шумливые крики сволочи (cohue), укажут ему его поведение. Но если бы по какому случаю желание этих добрых людей исполнилось, я к вам приду, княгиня, просить убежища и таким образом узнаю то, что серьезные религиозные убеждения, самые разнородные, всегда симпатизируют друг с другом.
И.Д. Якушкину.
19 октября 1837 г.
«Тому год назад, мой друг, что я писал к тебе, это было в то самое время, как мы узнали, что вы будете вскоре перемещены и что вперед можно будет с вами переписываться. <…>
Дело в том, что с некоторого времени я начал писать о различных религиозных предметах. В продолжение долгого уединения, наложенного мною на себя по возвращению из-за границы, то что я писал , оставалось неизвестным, но как только я покинул мою Фиваиду и снова появился в свете, все мое марание сделалось известным и скоро приобрело тот род благосклонного внимания, который так легко отдается всякому неизданному сочинению. Мои писания стали читать; их переписывали; они сделались известными вне России и я получил несколько лестных отзывов от некоторых литературных знаменитостей. Некоторые отрывки из них были переведены на русский язык; появилась даже серьезная книга, вся исполненная моими мыслями, которые мне откровенно и приписывали. Но вот в один прекрасный день один московский журналист, журнал которого печально перебивался, усмотрев, не знаю где, одну из моих самых горячих страниц, получил не знаю где, позволение цензора и поместил ее в свой журнал. Поднялся общий шум, издание журнала прекращено, редактор сначала потребован в Петербург, потом сослан в Вологду, цензор отставлен от должности, мои бумаги захвачены, и наконец, я сам, своей особой объявлен сумасшедшим ………… и по особенной милости, как говорят. Итак , вот я сумасшедшим скоро уже год и впредь до нового распоряжения. Такова, мой друг, моя унылая и смешная история. Ты понимаешь теперь, отчего мое письмо до тебя не дошло. Дело в том, что оно приняло совершенно другую дорогу и что я его больше не видел. Я впрочем, льщу себя надеждой, что оно не совсем осталось без плода для тех, к кому оно попало законной добычей, потому что, если я не ошибаюсь, в нем заключались вещи, годные для личного вразумления. <…>
Графу Сиркуру.
Басманная, 15 января 1845г.
<…> Вам очень хорошо известно, что во всех наших домах заточения есть домовые церкви и что на свете не существует церкви более снисходительной, как церковь православная. Может быть, она даже слишком снисходительна.
В природе религиозного принципа — экзальтироваться в том, что он содержит в себе самого интимного, гиперболизировать, так сказать, то, что он заключает в себе самого глубокого. Наша же церковь — существенно аскетическая, точнее, так же как ваша — существенно социальная: отсюда равнодушие одной ко всему тому, что происходит вне ее, отсюда — живое участие, какое другая принимает во всем. Это-то и есть два полюса христианской веры, которые вращаются на оси ее абсолютной правды, ее настоящей истины. В приложении мы часто видим, что обе церкви меняются местами, но судить о принципах должно не по отдельным случаям.
<…> Я каждый раз удивляюсь самым серьезным вашим умам, когда они делают нам честь говорить об нас. Подумаешь, что мы точно жители иной планеты, над которыми нельзя производить наблюдения иначе, как с помощью тех оптических инструментов, которые показывают предметы опрокинутыми. Правда, в том мы сами немного виноваты. Заблуждение, в которое вы часто впадаете, на наш счет, часто происходит от малого участия, которое мы до сей поры принимали в общем движении идей в недрах человечества. Но недалеко время, я надеюсь, когда мы придем занять место, назначенное для нас между народами просветителями мира.
Вы, который только что видели нас собственными глазами, должны были узнать, что в правах для получения этого места у нас нет недостатка. Но если бы, однако же, несмотря на это, вы все еще не знали, в чем именно заключаются эти права, вам стоит только осведомиться об этом у той новой школы, составляющей честь и славу России, чей возвышенный полет и высокое значение вы сами могли оценить, и я вам отвечаю, что она вам доставит обширный каталог этим правам. Видите, что я делаюсь немножко славянином, как сказала бы госпожа Сиркур. Что же вы хотите? Как избегнуть заразы, тем более деятельной, что это патологическое явление совершенно новое в нашем климате? В ту минуту, как я вам пишу, мы имеем здесь «курс истории русской литературы», который воздымает все национальные страсти и в то же время всю национальную пыль.
Ученый профессор делает настоящие чудеса. Вы не можете себе представить, сколько удивительных выводов извлекает он из очень маленького числа литературных памятников, рассеянных по неизмеримым степям нашей истории, сколько он открывает могущественных сил, схороненных в нашем прошедшем. Потом, против того величественного прошедшего он ставит лицом к лицу мелочное прошедшее католической Европы и стыдит ее этим прошедшим с увлечением и высокомерием невероятными. И не вздумайте вообразить, что это новое учение находило между нами только мало горячие симпатии, напротив, это успех ошеломляющий. Замечательное дело, что адепты и противники все ему рукоплещут, последние еще больше первых, по–видимому восхищенные тем, что и они также принимают за торжество своих смешных идей. Я не сомневаюсь, что наш ученый профессор умеет доказать до очевидности превосходство нашей цивилизации над вашею, — тезис, который заключает в себе всю его программу. Достоверно то, что не один упрямый ум приведен уже к молчанию, могуществом его ясного, горячего, живописного слова, сильного опорою просвещенного патриотизма и так хорошо напоминающего патриотизм наших отцов, сильного в особенности твердо упроченной благосклонностью высших сфер общества, которых тенденции не один раз были шумно высказаны насчет этих интересных вопросов.
Он, говорят, намерен издать свой курс. Я буду счастлив сообщить его ученой Европе на всемирном языке цивилизованного мира. Переписанный по-французски, он, конечно, произведет глубокое впечатление в ваших широтах и пожалуй, совершит обращение порядочного числа людей в этой старой Европе, утомленной своими бесплодными рутинами и которая, наверное, немало не подозревает, что у ее дверей существует целый неизвестный мир, богатый всеми элементами прогресса, которых у нее нет, содержащий решения для всех проблем, которые ее занимают, и которых решить она не в состоянии. Ничего, впрочем, нет естественнее, как это превосходство нашей цивилизации над цивилизацией ваших стран.
Что такое, в самом деле, ваше общество?
Бессвязное произведение множества разнородных элементов, смутная амальгама всех цивилизаций мира, продукт насилия, завоеваний и узурпации. Мы же, напротив того, мы не что иное, как простой логический результат одного верховного принципа, принципа религиозного, принципа любви.
Единственный посторонний христианству элемент, пришедший в построение нашего социального здания, есть элемент славянский, а вы знаете, какой мягкой и покорной натурой он отличается. Оттого-то все предводители литературного движения, которое в настоящую минуту посреди нас совершается, как ни расходятся они в других вопросах, согласны в том, что мы настоящий народ Господен новых времен — точка зрения, в которой, если хотите, нет недостатка в некотором аромате мозаизма, но в котором, однако, вы найдете удивительную глубину, если рассмотрите великолепную роль, которую церковь играла в нашей истории.
Мало того, один из самых замечательных умов наших <…> недавно доказал со свойственной ему могущественной логикой, что христианство в своем принципе возможно было только в нашей социальной среде, что оно могло в совершенстве расцвести только тут, потому что мы были единственный народ в мире, прилично организованный для восприятия его в самой чистой его форме: из чего следует, как видите, что говоря строго, I.X. мог бы и не рассылать своих апостолов по всей земле и что одного апостола св.Андрея достало бы совершенно на всю задачу, распределенную между ними. <…>
Мы не осуждены, как вы, на вечную неподвижность. Мы не окаменели, как вы, в догмате и наши верования, напротив того, допускают самые счастливые и самые разнообразные приложения христианского принципа, и главным образом приложение его к принципу национальному — преимущество неизмеримое и в котором вы не можете нам довольно завидовать. Наш любезный профессор сказывал нам также намедни, с высоты своей кафедры, с выражением глубокого убеждения и самым звучным своим голосом, что мы — избранный сосуд, предназначенный собирать, сохранить в его чистоте евангельский догмат для передачи его в данное время другим народам, созданным менее счастливо, нежели мы.
Это новый путь христианства, любопытное открытие нашего туземного разумения, — я в том не сомневаюсь, — будет принят всеми христианскими исповеданиями. как только они про это узнают, но до тех пор вам не нужно очень удивляться, ежели в один из этих прекрасных дней вы, быть может, узнаете, что в то время, когда вы были еще погружены в средневековый мрак, мы шли уже гигантскими шагами путем всех вообразимых прогрессов, что мы тогда уже обладали всеми благодеяниями новейшей цивилизации, большей частью тех учреждений, которые у вас и до сих пор еще находятся только в состоянии утопий. Бесполезно говорить вам, какое бедственное событие остановило наши шаги на этом славном шествии в течение веков: вам это тысячу раз повторяли в ваше пребывание в Москве, но я не могу оставить вас в неведении насчет моего личного мнения об этом предмете. Да, вторжение западных идей, этих идей, отторгаемых всем нашим историческим прошедшим, всеми нашими национальными инстинктами, парализовало наши силы, исполнило ложью все наши прекрасные тенденции, извратило все наши добродетели, наконец, извело нас до вашего уровня или недалеко от него. Стало быть, надо воротиться назад, надобно опять отыскать это прошедшее, которое вы у нас так злостно похитили, перестроить его вновь как можно лучше и поместиться в нем с тем, чтобы уж из него больше не выходить.
Это именно дело занимает теперь наши лучшие умы — дело, к которому я присоединяюсь от глубины души, которого успех составляет предмет моих желаний и тем больше, что я убежден, что род обратного кружения, которое мы теперь выносим, не может быть оценен вполне иначе, как в день своего окончательного торжества.
<…> Я сам также имею мало вкуса к исключительным и узким национальностям; признаюсь даже, что не особенно почитаю эту географическую добродетель, из которой так много шумела языческая древность и которой евангелие не ведает.
<…> Нет сомнения, что Париж есть теперь великий очаг всемирного социального движения, что его салоны — привилегированные центры словесной мысли нашего века, достоверно также, что в наши дни в Париж стремятся мысли и мы добывать себе венцы, ореолы и патенты; но нельзя также отвергать и того, чтобы кое-где не существовало каких-нибудь маленьких очагов, мало известных центров, и в этих очагах, в этих центрах каких-нибудь бедных мыслей, бедных умов, которые без излишней самонадеянности не были бы вправе испрашивать, если ни милостыню глубокого интереса, то, по крайней мере, милостыню серьезного любопытства, особенно со стороны людей, которых нехороший ветер принуждал иногда выносить крушение на наших бесплодных песчаных берегах и которые, следовательно, сами могли оценить те усилия, которые мы делаем для их разработки.»
«Неизданные рукописи П.Я. Чаадаева». Опубликовано в «Вестник Европы.» 1874. Июль. Печатается по изданию: Вестник Европы. Избранное. Москва 2002 г. Издательство и редакция журнала «Вестник Европы». Приложение к 4-му юбилейному тому журнала «Вестник Европы. 2002 г., с. 483–495.
© Текст: »Вестник Европы»