Рассказ
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 59, 2022
Евгений Чижов — автор романов «Тёмное прошлое человека будущего» («Олма-пресс», 2002; «ЭКСМО», 2009), «Персонаж без роли» («ЭКСМО», 2008), «Перевод с подстрочника» («АСТ», 2013), «Собиратель рая» («АСТ», 2019). Лауреат премии «Ясная поляна», финалист премии «Большая книга».
Не так уж он был и пьян. Ну, сколько они уговорили на брата? Скворцов принялся считать, вспоминая подробности ресторанного вечера с сослуживцами, кто и сколько заказывал, что пили сначала, а что потом, но цифры все оказывались какими-то неудачными, не желавшими делиться друг на друга по-хорошему, как, скажем, делятся две бутылки на четверых. Нет, как назло, все время образовывались дроби, с которыми он на ходу, то и дело чуть не падая на замерзшей скользкой улице, никак не мог разобраться. К тому же постоянно что-то отвлекало — то встречные прохожие, особенно женщины, то машины, то витрины с манекенами. «Вот уж кто ни грамма! Вот кто всегда, сука, трезвый! — озлобленно подумал Скворцов про презрительно смотревшие сквозь него манекены в элегантных костюмах и пальто. — Но я-то тебе не манекен! Я ж живой человек! Живой, понимаешь?! Что ж я, по-твоему, с друзьями расслабиться не могу?!» Последние фразы, перейдя мысленно на крик, он обращал к жене, предчувствуя, как она его встретит.
Попасть ключом в замочную скважину удалось с первого раза. Он даже не ожидал от себя такой точности, иногда и трезвым в полутьме лестничной площадки, где вечно перегорала то одна, то обе лампы, подолгу не попадал, тыкаясь вслепую, а тут раз — и готово. Хорошее начало. Может и дальше все пойдет так же гладко и обойдется без скандала? Но, войдя в комнату, где поджидала его жена, и увидев ее лицо, Скворцов понял, что нет, не обойдется.
Она сидела за столом, повернувшись к черному окну, за которым не на что было глядеть, явно только затем, чтоб не видеть Скворцова. Ее напряженно застывшее, вообще-то привлекательное лицо показалось ему некрасивым: ну не может быть красивым снаряд, который вот-вот взорвется! Причем взорвется в любом случае, что бы он ни сказал, как бы ни поступил, даже если он на колени перед ней упадет… А может, правда, упасть на колени? Ведь он виноват перед ней, хоть и знать не знает, в чем, но наверняка в чем-то же виноват! Упасть и сказать: «Галя, прости меня за все, я сам не знаю, за что, за всю жизнь, за то, что я вот такой…» Вместо этого Скворцов отодвинул от стола стул и со второй попытки сел на него, сперва чуть не рухнув на пол. Он сделал это специально: вдруг жена если и не рассмеется — на это надеяться не приходилось — то хотя бы улыбнется, пусть презрительно, как угодно — сразу станет легче. Он был в той стадии опьянения, когда внутренне чувствовал себя почти трезвым, нарочно изображающим пьяного, для смеха и назло жене, ее угрюмой серьезности. Попытался заглянуть ей в лицо — Галя еще резче отвернулась к окну и уперлась взглядом в огромную темноту: их дом выходил окнами на лесопарк, в гуще которого проблескивали кое-где ничего не освещавшие фонари. Этот ее застывший взгляд во тьму выражал, почувствовал Скворцов, тоску и отчаяние таких масштабов, что просить прощения было уже бесполезно: он был виноват перед ней не в чем-то конкретном, не в том, что опять пришел пьяным, а, по меньшей мере, во всем уродском устройстве мироздания, нагромоздившем эти глыбы ледяного мрака за их окном. Так что ничего не оставалось, кроме как валять дурака: с дураков взятки гладки. Взял со стола журнал, который она читала до его прихода, и принялся им обмахиваться — жарко ему. Страницы шелестели в тишине, но жена упорно не реагировала. Тогда он дотянулся до ее лифчика, висевшего на спинке кровати, вытер им лоб, и вместо того, чтобы вернуть на место, оставил криво свисать с головы. Покосился в зеркало — вид дурацкий, то, что надо. Галя рванулась к нему через стол, схватила лифчик, попыталась отобрать журнал, но он держал его крепко, их взгляды встретились, и Скворцов прочитал в глазах жены готовую испепелить его ненависть. Это его только рассмешило, он протянул свободную руку и погладил Галину шею, он отдернулась, точно током ударило.
— Уйди, — попросила сдавленным голосом, — Уйди по-хорошему.
Он откинулся на спинку стула, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, ослабил и сдвинул на бок галстук, закинул ногу на ногу.
— Да в чем дело-то?
— В чем дело? В чем дело?!! А кто сегодня Валерку из сада должен был забирать? Он два часа тебя дожидался, пока воспиталка до меня не дозвонилась! — Галя говорила, точнее, кричала истошным шепотом, чтобы не разбудить спавшего в своей комнате ребенка, и от этого ее шепот напоминал шипение бикфордова шнура перед взрывом.
— Ах, вот оно что… — от того, что его вина приняла реальные очертания, Скворцову сразу сделалось легко, можно было со спокойной совестью дурачиться дальше.
— Ну, забыл, что ж поделаешь… Разве я в этом виноват? Закрутился, завертелся. Эх, голова моя садовая, — исподлобья глядя на жену, он принялся бить себя кулаком по голове — это казалось ему очень смешным.
— Если б ты первый раз забыл! Да ты все на свете со своими друзьями-алкоголиками перезабыл! Ты мне всю жизнь… всю жизнь… — Гале не удавалось завершить фразу, точно она должна была кончаться таким мерзким словом (изгадил? испоганил?), что она не могла его произнести и, закусив нижнюю губу, смотрела на Скворцова с каким-то измученным удивлением: как мог этот нелепый человек с этим его вываливающимся из брюк животом, с раскрасневшимся некрасивым лицом, с дурацкими его шутками сыграть такую роль в ее жизни, что вся она, когда-то так много обещавшая, превратилась в тоскливое недоразумение? И он не понимал, даже не пытался понять, как ненавистна ей эта вечная тьма за окном, жалкая их квартира, жалкая окраина, да все… И, ничего не понимая, он снова тянул к ней свои потные руки, хотел слипнуться с ней, дышать ей в лицо своей перегарной вонью. Галя оттолкнула Скворцова, он еще немного поприставал, а потом грузно отвалился на стуле и, глядя на нее остекленелыми глазами, начал, кажется, что-то осознавать.
Скворцов по привычке верил в любовь к нему жены — это было, по большому счету, единственное, во что он верил — и с наивной слепотой хранил эту веру, даже в мелькавшей в Галином лице ненависти ухитряясь увидеть оборотную сторону любви, заставлявшей ее винить его во всем, что не по ней, не так, неправильно. Но сейчас она отталкивала его не с ненавистью, а с усталым отвращением, как вообще безразличного ей человека, напрасно случившегося в ее жизни — это изумило Скворцова, было непонятно, что теперь делать. Чтобы скрыть растерянность, он шваркнул кулаком по столу.
— Тише, ребенка разбудишь!
Он ударил еще раз, еще и еще.
— Прекрати, урод!
Ах, вот как! Не нравится?! Я урод? Я урод?!! Ладно, ты еще не знаешь, какой я урод! Погоди, сейчас узнаешь!
Тяжело встав со стула, Скворцов без размаха ударил жену по лицу, точнее мазнул ладонью по щеке, потому что, в последний момент, испугавшись, разжал пальцы и не вложил в руку ни силы, ни злости, точно она поднялась и ударила Галю сама, без его участия. Разбуженный сын закричал в своей комнате, но в первые полсекунды, глядя на скривившееся лицо жены, Скворцов думал, что этот крик детским испуганным голосом издала Галя. Отвернувшись от него, она кинулась успокаивать ребенка.
Так. Значит, так. Рано или поздно это должно было случиться. Теперь все. Разрыв, конец. Он урод. Урод и есть урод. Скворцов неуклюже поворачивался в комнате, хотелось что-нибудь ударить по-настоящему, уже не сдерживаясь, расколошматить к чертовой матери всю мебель. Пнул на пробу стул, тот опрокинулся с грохотом, задрав свои четыре ножки. Скворцову это понравилось, он вмазал по шкафу, шкаф хрустнул, загудел, но устоял. Он еще раз заехал ему ногой, но, поняв, что с ним ему так просто не справиться, двинул по этажерке — та вся заходила ходуном, задребезжала стоявшей в ней посудой, что-то там звякало и билось, а воодушевленный и оглушенный этим звоном Скворцов наносил удары по мебели направо и налево, пока не столкнулся лицом к лицу со своим отражением в зеркале — вот эту дикую красную рожу разбить ему захотелось сильнее всего. Но тут в комнату ворвалась Галя с ребенком на руках. Ага, понял Скворцов, прикрывается ребенком, чтобы еще раз не получить.
— Ты что делаешь?! Ты что ж, скотина, творишь?!!
Скворцов увидел лицо сына: тот не плакал, но был, видно, по-настоящему испуган, потому что вытаращился бессмысленно, точно чем-то подавился. Довольный своим неистовством, Скворцов вывалился в прихожую, наскоро оделся и, уходя, еще грохнул дверью напоследок. Спускаясь по лестнице — не топтаться же на площадке в ожидании лифта — услышал, как дверь над ним открылась и вслед ему полетел, наполняя весь подъезд от первого до последнего этажа, высокий голос жены:
— Уро-о-о-од!!!
Потом — бабах! — раздался ответный залп захлопнутой двери.
Ах ты, тварь! Ну, ничего, ничего! Еще пожалеешь! Скворцов споткнулся, чуть не упал, и тут же представил, что бьется головой о бетон лестничной площадки так, что мозги разлетаются во все стороны. Еще поплачешь надо мной! Прощения просить будешь, сопли со слезами размазывать, да поздно будет! Поздно! Не будет меня уже!
Он дважды едва не рухнул, пока спустился со своего третьего на первый этаж, и потом еще раз, идя через обледенелый двор к своей девятке. Но, сев за руль, сразу почувствовал себя уверенно, рванул с места, лихо (или ему так показалось) вырулил на дорогу и погнал к центру.
Сейчас, сейчас… Он с ней поквитается! Она его навсегда запомнит! Скворцов жал на газ, неотличимые друг от друга темные спальные районы пролетали мимо, скользили прочь тускло мерцающие пространства без людей, а вслед за ними уносилось все, от чего Скворцову хотелось отделаться: всплывающие в памяти пьяные физиономии сослуживцев (ни одного настоящего друга, все предатели, все враги!), ненавидящие глаза жены, бессмысленное лицо сына… Скорость очищала, освобождала. Чем быстрее он гнал, выжимая все, на что способен был старый мотор, тем свободнее себя чувствовал. Оставалось отделаться еще от той увиденной в зеркале красной смазанной рожи, которая была хуже всех, гаже и глупее всех, потому что была его. Это желание избавиться от себя возникало у Скворцова всякий раз, когда он оказывался пьяным за рулем. (Не за рулем оно тоже его посещало, но он быстро приходил к выводу, что сделать это гораздо труднее, чем тащить дальше обрыдлый груз вины, долгов и обязательств). Зато, когда его девятка разгонялась, он чувствовал, что решимость растет пропорционально скорости, помноженной на опьянение. Или возведенной в степень, хрен его знает! (Он никогда не был силен в математике). Обычно достигнутый уверенности, что он способен поставить последнюю точку, Скворцову хватало, чтобы отложить осуществление этого до более подходящего случая, но теперь он решил, что случай настал. Самый подходящий, самый главный, самый неотвратимый случай. Пусть они там дальше сами, как хотят, без него ковыряются… с него хватит. Хватит с него, можете вы это понять или нет?!!
Он гнал уже по центру, не забывая в нужных местах сбавлять скорость: он же ощущал себя пьяным только для вида, чтобы пользоваться силой и безответственностью опьянения, а внутри был трезв упорной нерастворимой трезвостью, твердо помнящей свою цель. Вот и Таганка, площадь, станция метро, театр, куда он когда-то ходил с Галей (даже не верилось, что было такое!), дальше высотка на Котельнической, мост через Яузу — все это проносилось мимо, никак его не касаясь, не имея к нему больше отношения, точно Скворцов стал уже отделившейся от тела чистой душой, летящей по ночным московским улицам, точно для него уже все позади. В сущности, почти так оно и было, все, из чего состояла его жизнь, осталось в прошлом, и нужно было сделать последнее усилие, последний рывок, чтобы это прошлое никогда его не догнало. Найти подходящую стену, чтоб в нее вмазаться, или фонарный столб… Может быть этот? Или следующий? Почему именно этот? Да какая хрен разница?! Пусть будет фонарный столб на ближайшем перекрестке. Скворцов откинулся назад, пальцы стиснули руль, нога вдавила педаль газа… но в последний момент руки сами вывернули руль и фонарь остался позади. Ах, черт, не так-то это просто. Попробуем еще раз. Он наметил новый фонарь, втянул голову в плечи, даже зажмурился в ожидании удара. Но снова совсем крошечного неконтролируемого движения руки на руле оказалось достаточно, чтобы он проскочил мимо. Скворцов весь взмок каким-то непривычно вонючим, как будто не своим потом. Нет, так дело не пойдет. Так ему никогда от себя не отделаться. Нужно выехать на набережную и, пробив бортик, рухнуть с машиной в реку — тогда будет наверняка!
Он повернул в сторону набережной, проскочил светофор и погнал по упиравшейся в Москва-реку пустой улице. Мимо реки он уж никак не промахнется! Отделявшее его от набережной расстояние сокращалось быстрее, чем он успевал сглатывать переполнявшую рот липкую слюну, оставалось три квартала, два, последний квартал… И тут на плохо освещенном участке дороги неизвестно откуда появился человек. Секунду назад его не было — а может видевший только ждущую его реку Скворцов просто не заметил — и вот он стоит, совершает какие-то судорожные телодвижения, шаг влево, шаг вправо, и, кажется, до того напуган летящей на него машиной, что не способен убраться с пути. Скворцов ударил по тормозам, крутанул руль, человек — Скворцов успел разглядеть, что это старик — отлетел вбок. Неужели сбил? Только этого ему не хватало! Хотел себя, а вместо этого старикана какого-то угробил! Он вывалился из машины, подбежал к лежащему на асфальте небольшому телу.
Старик скрючился на боку в позе эмбриона, глаза закрыты, впалые щеки заросли седой щетиной, губы, вроде, шевелятся, точно дожевывает что-то напоследок. Скворцов подобрал отлетевшую в сторону замызганную шапку, нахлобучил на беззащитную лысину. На старике было пальто с облезлым воротником и большие ботинки в разводах соли, почти нелепые для его маленького роста. Не то бомж, не то просто забытый человек, за которым некому следить. Скворцов потрепал его по плечу:
— Жив, нет?
Глаза на худом лице медленно приоткрылись и некоторое время глядели без выражения, потом на губах возникло подобие улыбки.
— Жив…А ты кто?
— Дед Пихто. Где болит?
— Везде… Всюду болит.
— Двигаться можешь? Если сможешь сесть в машину, я тебя отвезу.
Скворцов отошел подогнать поближе девятку, а старик начал шевелиться, сгибая и разгибая конечности, проверяя, на что может опереться. Когда Скворцов подъехал, он уже встал, потом довольно живо, кряхтя и постанывая, устроился на сидении. Скворцов понял, что, скорее всего, даже не задел старика, а на асфальт тот упал с перепуга. Если б задел, он бы так легко не поднялся.
— Куда тебя везти, в больницу или домой?
— Зачем в больницу? Что мне там делать? Домой давай. Авось отлежусь.
— Где живешь-то?
Скворцов думал, что старик обитает в одном из соседних переулков, но оказалось, что у него квартира в Сокольниках.
— А сюда как попал?
— Гулял. Я по ночам редко сплю, все больше по городу хожу. Люблю погулять, особенно ночью — народу нет, просторно.
— Ну, ты даешь! — Скворцов с удивлением оглянулся на старика. — Так всю ночь и ходишь?
— Так и хожу. Летом иногда присяду на лавочку, подремлю час-другой и дальше, а зимой нельзя, холодно. Так что зимой ночь напролет гуляю.
— И не устаешь?
— Не-а. Привычный.
Сколько же этому ходоку лет, подумал Скворцов. По измятому морщинами лицу ему можно было дать и 60, и все 80, а то и еще больше. Хотел уже спросить, но старик его опередил:
— А ты это… куда ехал-то?
— По делам, — неопределенно ответил Скворцов. Не признаваться же, что хотел свести счеты с жизнью.
— По дела-а-ам, — недоверчиво протянул старик. — Ну-ну. А я думал, ты это… за мной спешил. По мою душу.
— В смысле?
— Думал, ты мой ангел смерти, Абаддон, или Азраил, или этот… как его? Весь глазами покрытый… не помнишь, как называется?
То ли старик, правда, ждал от Скворцова подсказки, то ли хитро испытывал его на знание ангелологии, которое подтвердило бы его подозрение, но Скворцов только плечами пожал:
— Мне-то откуда знать? Я что, на ангела похож? Ты когда-нибудь ангела с такой ряхой видел?
Ему снова вспомнилось свое покрасневшее от ярости лицо в зеркале.
— Постой-постой… Малхамовес! Точно! У него по всему телу глаза. А вообще-то, как ангелы взаправду выглядят, я, извини меня, не знаю. Ни одного пока не видел.
Старик усмехнулся, потом недоверчиво покосился на Скворцова, похоже, не до конца уверенный, что тот точно не ангел, передернул плечами. Он вообще то и дело поеживался, ерзал, вздрагивал, будто заново осваивался в своем теле, с которым готов уже был расстаться. Странноватый дедок, подумал Скворцов, не такой, похоже, простой, каким сперва показался. По ночам бродит, ангела смерти ждет. А может, просто не в себе уже. Его и самого еще ощутимо трясло внутри: он ведь тоже попрощался уже с жизнью и теперь в нем росло недоумение, почему и зачем она вернулась к нему в образе этого ветхого любителя ночных прогулок. Свет в салоне машины был погашен, но лицо старика через равные промежутки озарялось фонарями, мимо которых они проезжали, потом снова ныряло во тьму. Освещенное лицо так резко отличалось от темного, точно это были два разных: первое с по-птичьи вытаращенными глазами, с потрескавшимися губами и покрасневшими, как от насморка, ноздрями острого носа выглядело больным, тревожным, зато живым и подвижным. Уходя во мрак, оно утрачивало возраст и тонкость мелких черт, становясь сумрачным вневременным ликом, жизнь которому придавал только блеск глаз. И еще голос, дребезжащий, не замолкая, старческий голос:
— А я уж думал, когда ты на меня летел, что все, пришел мой час, наконец-то! А то живу-живу, хожу-хожу, сколько можно?! Все на свете я уже видел, всех пережил, на что не погляжу, все уже было. И если б только однажды было, а то ведь не сосчитать сколько раз. Так мне вся эта свистопляска надоела — ты представить себе не можешь, до чего она мне наскучила! Москву хрен знает во что превратили, не город, извини меня, а один большой вокзал. Хожу по нему, как по чужой земле, врагами захваченной! Вот, смотри, перекресток проехали, там, на углу, рюмочная была — отличная, я тебе скажу, рюмочная! Дальше блинная, а напротив будка, где айсор сидел, ботинки чистил. Кому они мешали? Ничего ведь не осталось! Один я хожу, про них про всех помню. А какая в этой блинной одна официанточка была…
Прорезавшаяся говорливость старика была лихорадочной, она явно подогревалась пережитым испугом, точно он торопился заговорить Скворцову зубы на тот случай, если он все-таки окажется ангелом смерти. Мысль об этом не отпускала старика:
— Все ж таки должен был ты меня прибрать, точно тебе говорю, должен. Давно уже мне пора. Это ты промашку дал, оплошал ты. Провалил, извини меня, свою задачу.
— Да какую задачу-то?! О чем вы вообще? Я ж ни сном, ни духом, что вас встречу, не знал!
Скворцов даже перешел с «ты» на «вы», чтобы подчеркнуть, что они вообще незнакомые, совсем чужие люди.
— А тебе это знать, извини меня, необязательно. Это там, наверху, за тебя все решили. Твое дело, извини меня, маленькое: жать на газ да баранку крутить. А ты крутил-крутил, да и мимо прокрутил. Эх ты!
В словах старика была связность и логика, но поскольку эта логика возлагала на Скворцова роль убийцы, пусть и неудавшегося, она представлялась ему бредовой. Все-таки он, наверное, слегка тронутый, решил Скворцов.
— Теперь делать нечего, раз ты промазал, придется дальше гулять — а чем еще по ночам заниматься, если спать разучился? Ох, устал я от этого ото всего… не понять тебе, до чего устал. Молодой ты еще.
Скворцов промолчал минуту-другую, но потом не сдержался:
— Может я в свои 32 больше устал, чем вы в свои… Не знаю сколько вам…
— Сколько мне, тебе, извини меня, лучше не знать — все равно не поверишь.
— Да мне все равно. Может, я так устал, что думал, все уже — разогнаться и в Москва-реку. Если б вы мне не подвернулись, меня уже, может, и не было бы.
— Ах, вот ты куда гнал… Ну, это ты зря. Куда торопиться? Успеешь еще. Из-за бабы?
— Из-за жены, — Скворцов всхлипнул от накатившей жалости к себе и, чтобы совсем не раскваситься, ударил кулаком по рулю. — Довела!
— Ну, это совсем зря! Подумаешь, жена! У меня их четыре штуки было! Любил я это дело… Одна татарка была, другая навроде цыганки, остальные русские. С одной, помню, в Кисловодск ездили, с другой в Гагры, с третьей в санаторий на Волге. Нервотрепки от них много было, но чтоб из-за какой из них я себя порешить хотел — извини меня! Из-за бабы себя гробить — это ж как надо свою жизнь не уважать! Да и нельзя мне. Не имею права.
— Как это нельзя? Почему это?
— Нельзя и все. Ты не поймешь. Потом когда-нибудь поймешь, а сейчас тебе рано пока.
Старик пожевал губами, усиленно заерзал на сидении, ему, очевидно, хотелось рассказать. В конце концов, не выдержал:
— На мне одном тут все держится, понял? Никого больше не осталось. Один я еще помню, как здесь раньше было. И официантку из блинной, и айсоров, и подавальщиц из рюмочной, и других разных — всех помню! А как меня не станет, все кувырком пойдет. Не веришь? Не верь, не верь. Скоро убедишься. Недолго осталось. То, что сейчас, на последней пуговице на том, что было, держится! На последнем маленьком крючочечке! Оборвется он, и все покатится вверх тормашками. А этот крючочек — это я и есть! Потому что больше нету никого, кто б меня заменил. Поэтому и живу. А куда деваться? Надо. Как раньше говорили: партия сказала надо, комсомол ответил есть! А ты, небось, и слов-то таких не знаешь. Что ж мне тебе объяснять…Ты, главное, смотри поворот не проедь. Мой через один направо будет.
Подъехали к четырехэтажному дому старой послевоенной постройки. Фонарь у подъезда освещал облупившуюся во многих местах штукатурку, тускло белеющую в ночи.
— Пленные фрицы строили, — кивнул старик на дом. — Я их тоже помню. Базарили на своем, я слушал-слушал, да и выучился по-ихнему. Молодой был, память цепкая. Потом, правда, обратно разучился. Ну, спасибо, что подвез.
Выбравшись из машины, старик заковылял к двери, заметно хромая, едва не падая.
— Ногу, что ль, вывихнул? — окликнул Скворцов.
— Да кто ж ее знает?
— На каком живешь?
— На четвертом.
— И лифта тут, конечно, нет?
— Откуда?
Скворцов вышел вслед за стариком.
— Давай помогу подняться. Обопрешься на меня.
— Давай, — охотно согласился старик.
На одном из темных пролетов, побуждаемый близостью, возникшей между ними, когда поддерживал старика, Скворцов спросил:
— Звать-то тебя как?
— Колей.
— И все? А отчество?
— А зачем тебе отчество? Коля и Коля, и хватит тебе. Хочешь, дядя Коля. Но это уже, как говорится, по желанию. Заходи, чаю попьем.
Жил старик Коля в сильно пропахшей кошатиной однокомнатной квартире с разводами на потолке и на пожухлых обоях — очевидно, крыша протекала. Едва скинул пальто, принялся искать кошку:
— Машка, Машка, Машка, Машка… Я ее в память второй жены назвал, — пояснил он Скворцову. — Ох, кусачая была! Ну, иди ко мне, иди. Нет, не хочет — не привыкла к гостям, боится. Ты проходи, садись.
Вдохнув кошачьей вони, Скворцов хотел уже развернуться и идти обратно, но его накрыла такая вязкая неодолимая усталость, что решил выпить чаю, чтоб не уснуть за рулем. Устроился у стола на стуле с подлокотниками, чувствуя, как оплывает в него, и никакая сила в ближайшие полчаса не сможет поднять его на ноги. Только сейчас он осознал, что все это время находился, не замечая, в судорожном напряжении, наконец-то его отпустившем.
— Машка, Машенька, где ты, моя девочка? — в поисках кошки старик смотрел за стоящую по стенам ветхую мебель, открывал и закрывал скрипучие дверцы, заглядывая под кровать, внутрь серванта, буфета, двух шкафов. — Ты ведь даже не знаешь, что едва сиротой не осталась. Как бы ты без меня? Если б Олег руль вовремя не повернул, что бы тогда было? Долго б ты без меня не протянула. Так что и твоя, Машка, жизнь была спасена, не только моя. А ты выйти к нему не хочешь.
«Когда это я успел ему сказать, как меня зовут?» — Подумал Скворцов, но сосредоточиться на этой мысли не сумел. Наверное, назвался, сам не заметив — не до того было.
Старик Коля достал из буфета и поставил на стол вазочку с конфетами, внимательно изучил ее содержимое и обрадовался:
— Смотри-ка, даже «Белочка» есть!
Торопливо развернул негибкими пальцами конфету, отправил в рот и застыл, вникая во вкус, забыв, похоже, на несколько секунд о Скворцове. Потом вспомнил:
— Ты тоже бери, угощайся. Правда, «Белочек» больше нет, — пожал плечами, руками развел, извиняясь, — Одна была.
Уковылял вприпрыжку на кухню ставить чай, оттуда раздался звук воды, падающей на гулкое железное дно чайника.
Оставшийся один Скворцов оторопело осматривался в комнате, потом застрял взглядом на скомканном фантике от конфеты, который не лежал на скатерти неподвижно, а тихо шевелился, раскрываясь. Не веря себе, Скворцов, как чью-то чужую мысль, думал, что, не подвернись ему этот чудной старикан, он лежал бы сейчас на дне Москва-реки, а не сидел тут. Потянулся за конфетой, взял, но развернуть не решился, точно боялся, что окажется ненастоящей — а вслед за ней бутафорской предстанет и вся эта комната с обшарпанной мебелью под тусклой лампой. Положил конфету обратно в вазочку.
Старик Коля вернулся с чайником.
— Ну что, давай чаевничать, раз уж мы с тобой живые?
— Давай. Мне покрепче.
Скворцов сделал большой глоток, специально чтобы обжечься и подтвердить себе этим, что, правда, живой. Чай ошпарил горло, растекся теплом внутри, значит все в порядке. А раз живой, надо собираться с мыслями и решать, что делать дальше.
— Слушай, дядя Коля, скажи мне одну вещь. У тебя четыре жены было, значит, ты в женщинах, наверное, разбираешься. Скажи, как мне с моей жить? Скандал за скандалом, то то ей не так, то это. А ведь раньше все по-другому было. Раньше мы хорошо жили. Я ее любил, и она меня…
— Вот ты в это раньше и смотри. Увидь его сквозь нынешнее. Как я, — старик Коля уселся на стуле с ногами и, закатав брючину на правой, осторожно ее ощупывал. — Я это нынешнее в упор не вижу! На что в нем смотреть? Да не на что! Само по себе оно ж ничто! Пустое место! Если ты в одном нынешнем заперт, то шансов у тебя, извини меня, ноль. И вся твоя любовь, извини меня, выеденного яйца не стоит. Потому что любовь это что?
В верхнем ящике шкафа позади Скворцова зашуршало, и старик адресовал свой вопрос через голову Олега этому шуршанию.
— Любовь это память — правильно я говорю, Машенька? А память это любовь. Вон ты где!
Вскочил, поставил стул к шкафу и влез на него, чтобы открыть верхнюю дверцу, еще и на цыпочки поднялся, так что Скворцову показалось, что старик вот-вот упадет, но он удержался в ненадежном равновесии. В ящике раздался шорох, потом мягкий стук лап, и когда Коля в него заглянул, кошки там уже не было. Зато подозрительные звуки стали раздаваться из вплотную к шкафу стоявшего буфета.
— Задние стенки все прогнили, вот она и шастает, где хочет, — сказал Коля, спустившись вниз. — Поди ее найди. Это же, Маш, извини меня, прямо невежливо! У нас гость, а ты показаться не желаешь. Где твои манеры, где воспитание? Что у тебя дурной характер, я давно знаю, но ведь должно же и приличие быть! Один в один как жена Машка — ей тоже, бывало, как что в голову втемяшится — ничем ее не уломаешь. Приходилось соглашаться, куда денешься, с бабой спорить — дело напрасное, себе дороже выйдет.
— А может, развестись нам? Подать на развод, как полагается…
Старик Коля вздохнул, снова потрогал правую ногу и поморщился.
— Развестись-то дело нехитрое… Только что будет, если все разведутся? Семьи распадутся, связи разорвутся — на чем, извини меня, мир держаться будет? Он и так ни на чем держится, на одной сопле. И так весь качается, аж голова кругом идет. А людям хоть бы что, спешат себе по своим делишкам, только я один и вижу, как под ними земля ходуном ходит, то вниз, то вверх… А они то в гору карабкаются, то вниз со своими портфелями, как горох, сыплются. Нет, чтоб друг в друга вцепиться, зубами держаться, тогда б, может, и удержались, да и то вряд ли… На скамейку, бывает, присяду, чтоб меньше качало, и гляжу на них — люблю я на людей поглядеть, смешно мне. Хоть и сам хорош: разводился-разводился, теперь один кукую. Кроме Машки и словом перемолвиться не с кем…
Старик говорил монотонно, себе под нос, точно, забыв о Скворцове, разговаривал сам с собой. Олегу приходилось вслушиваться, чтобы разобрать слова, и от этого его еще сильнее потянуло в сон.
— Так что, не разводиться? — попытался он вернуть Колю к своему вопросу.
В полусонном состоянии, в которое он неодолимо погружался, Скворцову делалось все более ясно, что старик может сказать ему что-то важное, может быть, самое важное, нужно только сосредоточиться и задать верный вопрос, но вот этого-то как раз и не удавалось.
— Да откуда ж мне знать, разводиться тебе или нет. Это тебе, извини меня, ни один человек на свете не скажет. Как ты сам решишь, так и будет. И больше никак. Все от тебя зависит.
Старик встал из-за стола, шагнул к буфету и достал из него банку и круглую жестяную коробку из-под халвы, порывшись в которой, извлек большую темную брошь — три крупных пунцовых камня в окружении мелких в оправе из черненого серебра. Протянул Олегу:
— Это тебе за то, что задание свое провалил. За то, что мы с Машкой живые. Бери, не сомневайся, штучная вещь, от последней жены осталась, а она в цацках знала толк, дешевку носить не стала б. Подаришь своей мадам, глядишь, подобреет.
Пока Скворцов разглядывал брошь, старик открыл банку, и в сделавшуюся уже привычной и почти незаметной кошачью вонь вклинился новый резкий запах, определенно знакомый, но настолько далекий, так давно не встречавшийся, что Олег никак не мог его распознать. Коля зачерпнул из банки бурое вещество и принялся втирать его в лодыжку.
— Мазь, — пояснил он. — Целебная. Все вылечивает.
И Скворцов наконец узнал запах — так пахла мазь, которой отец натирал лыжи, собираясь с ним на прогулку в лесопарк. Олег отчетливо вспомнил, как подгонял и подбадривал его отец, поскольку не очень-то хотелось ему идти на лыжах, он уже тогда — классе в пятом или в шестом — был полным, неспортивным и всяким там отцовским походам предпочитал мамины котлеты с макаронами или тефтели… лучше всего тоже с макаронами. Но отец был настойчив, чтобы увлечь неповоротливого Скворцова, он представил прогулку как путешествие «куда не ступала нога человека», и волей-неволей приходилось соглашаться, тащиться с лыжами в лесопарк, потом из последних сил пытаться угнаться за улетевшим вперед отцом. Тот был вынужден то и дело останавливаться, чтобы дождаться неуклюжего сына, но едва он появлялся на лыжне, уносился дальше, скрываясь за поворотом. Олег честно пытался за ним успеть, но только зря запыхался, упал, чуть не сломал лыжу, и остановился, окруженный громадными заснеженными деревьями в жутком безлюдном месте, куда не ступала нога человека. Даже сил отряхнуться у него не осталось, он стоял, весь облепленный снегом, дыша открытым ртом, и смотрел, как казавшиеся сперва неподвижными деревья угрожающе шевелятся. Рано начинало смеркаться, и сгущавшаяся между стволами темнота не предвещала ничего хорошего. «Ну и пусть! — думал обиженный на отца, на липкий снег, на плохо скользившие лыжи и на весь мир Скворцов. — Пусть мне будет плохо. Пусть я умру! Будь что будет!»
— Эй, ты погоди носом-то клевать! — голос старика вырвал Олега из сна. — Я еще спину зашиб, мне самому туда не дотянуться. Намажешь мне спину, потом спи, сколько хочешь. Я тебе тут постелю, а сам на кухне лягу.
Скворцов получил из рук старика мазь, и, когда тот повернулся и задрал рубаху, увидел перед собой его сутулую, узкую, как у ребенка, спину с остро выпиравшими лопатками. Под правой был большой лилово-коричневый синяк, который он осторожно, боясь сделать старику больно, стал мазать пахучей субстанцией из банки.
— Сильней давай! — подбадривал его Коля. — Не стесняйся! Жми шибче!
Голубоватая кожа старика неплотно прилегала к телу, скользила и елозила под рукой, между ней и скелетом совсем не было жира, так что пальцы Скворцова упирались в ребра, едва не проваливаясь между ними, казалось, надави он чуть сильнее, и кожа продавится, расползется, кости вылезут наружу. Старик кряхтел, иногда постанывал, и терпел. Едкий запах мази затягивал полупроснувшегося Скворцова обратно в сон, где все — и холод, и сырость, и снег, и даже усталость, страх — были такими свежими, какими бывают только в детстве. Эта свежесть не до конца покинула Скворцова, к ней еще можно было вернуться, стоило только найти место, где прилечь. Ему вспомнились последние слова, которые бормотал во сне, и на секунду показалось, что он нашел правильный, самый важный вопрос:
— Так что же будет-то?! Что будет со мной, с Галей, с Валеркой, со всеми? Вы же знаете, нет?
Олег начал уверенно, но раньше, чем закончил, сознание, что он нашел главный вопрос, его оставило, точно посреди фразы он окончательно проснулся, и понял, что нет, это не то, спрашивать нужно было о другом.
— Что будет, что будет, — раздраженное ворчание старика подтвердило Скворцову его ошибку. — Что надо то и будет! Лучше тебе этого не знать. Да и никому это знать не нужно. Сказал же, от тебя все зависит — вот и все, что тебя касается, а дальше сам решай.
Коля выпрямился, подошел к шкафу, достал из него белье и кинул на кровать:
— Укладывайся. Я на кухню пойду.
Олег постелил белье, но цвет его показался ему подозрительным, поэтому лег сверху, не раздеваясь, и начал соскальзывать в сон раньше, чем старик выключил в комнате свет. Через неопределенное время проснулся от громкого шороха над головой. Не сразу осознал, где находится, а когда сообразил, вспомнил про кошку Машку. Она жила в темноте своей хищной кошачьей жизнью, стремительно перемещаясь, судя по звукам, возможно, охотилась за мышами. У Скворцова болела с похмелья голова и сильно стучало сердце, из гулкой пустоты в груди по всему телу быстро распространялся страх, делая бессильными руки и ватными ноги, вынуждая Олега сжиматься внутри себя на последнем живом островке в теле, ближе к утешительно урчащему желудку. Шорохи и дробный стук кошачьих лап раздавались то сверху, то снизу, то из одного угла, то из другого, точно по комнате носилась не одна кошка, а две или три, темнота кишела ими, и Скворцов съежился на кровати, чувствуя себя большой обреченной мышью, за которой идет охота. Сильно хотелось пить, но только когда к жажде прибавилась потребность отлить, он смог заставить себя подняться с постели, чтобы добрести до туалета. Проходя мимо освещенной кухни, увидел свернувшегося с книжкой на диване старика Колю.
— Зверюга ваша совсем очумела, спать не дает. Что делать?
Коля отложил в сторону детектив братьев Вайнеров.
— Это с ней бывает. Обожди малость, скоро уймется.
Вернувшись, Скворцов несколько минут просидел на кровати, вглядываясь в темноту, пытаясь увидеть кошку, но та притихла, а как только он лег, зашуршала снова, живая тьма комнаты сгущалась, шевелилась и пульсировала ею. Олег накрыл голову подушкой, но кошачьи перебежки все равно были слышны, казалось даже, что животное где-то совсем рядом, не прячется больше по углам, а носится вокруг кровати. Потом она немного притихла, и все же пару раз Скворцов слышал мяуканье, хотя, возможно, оно ему уже снилось, потому что Олег не заметил, как заснул, и кошка Машка проскользнула в его сон, наполнив его страхом смерти, его ощутимой близостью. Тот страх, от которого Скворцов оторвался, когда, пьяный, жал на газ, чтобы рухнуть в Москва-реку, все же настиг его, воплотившись в кошке, и овладел им во сне.
Наутро он проснулся в обильном поту, но уже со спокойным, ровно бьющимся сердцем, события минувшей ночи стали далекими, детали и мотивы их смутными. Ближе всего была не дававшая ему спать кошка, и Скворцов оглядел комнату, ожидая увидеть на полу растерзанные тела мышей или какие-нибудь их остатки. Но никаких следов ночной охоты не было. Может, она ему приснилась? Оделся, заглянул на кухню. Старик Коля лежал на спине, запрокинув голову с открытым ртом и провалившимся книзу подбородком, его заросшее седой щетиной лицо не подавало признаков жизни. Особенно мертвым выглядел на нем кривой черный провал рта. Скворцову сделалось не по себе — сами собой пришли на память Колины слова, что все здесь на нем держится. Он вгляделся внимательней, различил слабую пульсацию век, потом расслышал дыхание. Слава Богу, живой. Можно было отправляться восвояси. Выходя, постарался закрыть дверь как можно тише, чтобы не разбудить старика, судя по всему, ночь напролет читавшего детектив и уснувшего только под утро.
На улице еще горели фонари, но небо было светлым, над дальними крышами вставали пронизанные невидимым пока солнцем розовые дымы. Теперь Скворцов ехал осторожно, от вчерашней его пьяной уверенности ничего не осталось, на каждом повороте он опасался заноса. Было действительно скользко, один раз он проехал мимо аварии и успел испытать что-то вроде стыда или вины за то, что сам цел и невредим. Впрочем, Скворцов всегда чувствовал с похмелья вину по всякому поводу.
Когда вернулся домой, Олег застал жену одевающей в прихожей сына в детский сад. С порога протянул ей подаренную стариком Колей брошь, Галя оттолкнула его руку, даже не взглянув на нее. Скворцов не удивился, другого от жены он и не ожидал, но не знал, что теперь делать с брошкой. Воспользовавшись его растерянностью, сын выхватил ее у него из рук и закричал:
— Это мне! Мое! Мое!
Чтобы не толкаться в узкой прихожей, Скворцов прошел в комнату и через дверь видел в зеркале, висевшем на противоположной от входа стене, как Галя пытается отобрать у сына брошь. Валерка спрятал сжатый кулак с брошкой за спину, Галя принялась выкручивать ему руку, оба были уже одеты, раскраснелись, и от этой борьбы в лице жены проступило сходство с сыном, заметив которое Скворцов понял, что нет такой обиды, какой он не смог бы ей простить. А вот простит ли она его? Галя, наконец, отняла брошку и, не удержавшись, стала разглядывать, потом, расстегнув пальто, приложила к платью и остановилась у зеркала в прихожей. То ли ракурс, в котором Олег глядел на жену, был непривычен, то ли Колина брошь отбрасывала на ее лицо свои отсветы, но Скворцову показалось, что никогда еще он не видел жену такой. Ее лицо было знакомым и близким, и, в то же время, совершенно новым, необычным, сияющим.
Сын подпрыгивал, пытаясь дотянуться до брошки, и канючил:
— Отдай! Мое! Отдай!
Скворцов заметил, как прежде, чем спрятать брошь в сумочку, жена победоносно улыбнулась своему отражению.
Когда они ушли, Олег оглядел учиненную им накануне разруху, оценил размер повреждений, вздохнул и начал привинчивать к стулу отломанную ножку.
Старик проснулся к полудню. Потрогал вчерашние ушибы на ноге и спине, пощурился на белое зимнее солнце за окном, потом заглянул в холодильник, достал яйцо, чтобы сварить на завтрак, зажег со второй спички конфорку (первая сломалась в его негибких пальцах) и с минуту, напрягаясь, вглядывался, силясь различить почти невидимое на свету пламя, тревожно нюхал воздух, не пахнет ли газом. В миску на полу налил молока и позвал кошку Машку. Теперь, когда они были одни, она не заставила себя ждать. Она была серой, некрупной, с рыжими подпалинами. Молоко Машка пила деловито, ни на что не отвлекаясь, и только покончив с ним, подошла к хозяину, и, зажмурившись, потерлась о его ногу.
2021-2022 гг.
© Текст: Евгений Чижов