Рассказ
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 58, 2022
— Вот она снова здесь, — сказала Маша, выглянув на сцену. — Сидит. Там, в первых рядах, в фиолетовой кофте.
— Может, это не она, — Машин муж погладил ее по плечу, — Тебе она уже мерещится всюду.
Но это точно была она. Маша снова выглянула из-за шторки и прищурилась — фиолетовое пятно превратилось в пляжный зонт, чернильный тюльпан, могильную погибель. Какое странное слово «мерещится», неужели так может сказать живой человек, «мерещится». Может быть, муж ей тоже мерещится?
Уже пятый раз подряд Маша видит ее на встрече с читателями. Как она перебирается из города в город? Покупает ли она билеты на эти встречи? (а ведь это недешевые билеты) Она летает всюду за Машей? Что ей нужно? Подписать книгу? Но почему она не подписала ее на прошлой встрече, или позапрошлой? Видимо, она ее персональный Марк Чепмен или Валери Соланас — однажды подберется ближе (каждый раз она садилась все ближе, все точнее — с задних рядов в самый центр, чтобы все мимические морщинки можно было рассмотреть), выхватит из-за пазухи пистолет и прострелит Машино горячее сердце ровно посередине, попадет точно в глаз сердечного урагана, вот и головокружение, вот уже бы и присесть. Господи, что же с этим делать.
— Лучше бы встречу отменили из-за урагана, — сказала Маша вслух, схватившись ладонью за стеночку. — Уже ведь какой-то дождик накрапывает, ну.
Тут к Маше подскочила агент, ловко поддержала ее за серенький бочок и что-то затараторила: еще одно телеинтервью, буквально десять минут, встреча все равно еще не началась, обычно люди к пол седьмому только собираются все.
Интервьюер, как назло, был плохо подготовлен. Обычно плохо подготовленные интервьюеры готовятся так: смотрят другие интервью (тех, кто хорошо подготовился), вытаскивают оттуда мерзкие факты, а потом вываливают их на Машу.
— Вы недавно в интервью рассказывали про ту пощечину, — словно невзначай, будто бы издалека начал интервьюер. Над ним, как собака на жердочке, угрожающе покачивался лохматый микрофон.
— Да сколько уже можно! — громко сказала Маша. — Да, было такое. Я дала пощечину журналистке. Ударила ее со всей дури по морде. Молодая была, эмоциональная. Но знаете что? Вот честно — знаете что?
Интервьюер покачал плечами, и собака на жердочке тоже покачалась. Внутри Маши тоже что-то покачалось и она сама почувствовала, как пол под ее ногами повело, как в танце туда-сюда, тадам-падам.
— Она потом, когда у меня уже все стало хорошо, писала во все издательства, которые со мной работали, вы это знаете? Во все журналы, которые меня публиковали. Всем книжным критикам, всем журналистам. Требовала, чтобы меня отменили, чтобы обо мне никто никогда не упоминал. Когда у меня все плохо было и я никому не была нужна — она молчала. А после «Семи голов» — начала меня преследовать. Причем я уже сто раз во всех интервью извинилась, публично сказала, что жалею, и всю жизнь буду жалеть, что руку на эту тварь подняла, черт, вырежьте это — вы же можете это вырезать?
Маша заморгала быстро-быстро, как делала всегда, когда волновалась.
— Мы вырежем, — лживо пообещал интервьюер, — Как мы можем это не вырезать, там же оскорбления, вдруг она нас засудит. Не переживайте.
— Я не переживаю, — строго сказала Маша. — Просто я уже сделала все, что могла. Что мне, лечь и сдохнуть? Пойти и покончить с собой? Я извинилась, я несколько раз публично сказала, что мне жаль, я была тогда в плохом состоянии, у меня есть справки от врачей. Я что, всю жизнь должна отгребать за пощечину, которую дала семь лет назад? И она продолжает меня уничтожать и всюду строчит доносы свои. Но это ее профессия, да. У некоторых профессия — писать доносы.
— У вас были тяжелые времена — сказал интервьюер. — Я читал. Мне очень жаль.
— Да, очень, — сказала Маша. — Я была не в себе. Мне тоже жаль.
Маша смутно помнила все в деталях, все-таки прошло семь лет. Или даже восемь, не важно. Тогда она получила около сорока отказов (молчание она тоже считала отказом) на «Аквариумного кота». Она написала «Кота» после выкидыша — прощальный подарок для нерожденного ребенка — буквально залпом, за несколько месяцев: чтобы там, куда он попал, у него была собственная коллекция сказок о жизни, которой у него никогда не было и не будет. По мнению Маши, достойно проводить того, кто так и не зацепил собой хрупкое чудо бытия во времени и пространстве, можно только выстроив ему некий параллельный, утешающий мир, которым можно было бы подменить непрожитое — это все потом она часто рассказывала журналистам.
Отчаявшись, Маша выслала «Аквариумного кота» на какой-то конкурс рукописей, и он неожиданным образом попал в шорт-лист; по условиям конкурса некие критики должны были писать рецензии на шорт-листеров, и вот некая Карина Сажанова написала ту самую рецензию, над которой Маша проплакала ровно неделю. Да, Карина Сажанова наверняка никого не теряла. Да, Карина Сажанова даже не поняла, кому на самом деле посвящается «Кот». Все это ее совершенно не извиняло. Карина Сажанова возмущалась поступками и действиями героев «Кота» так, словно это были поступки и действия самой Маши, и это Машу совершенно фрустрировало — вот, скажем, персонаж Бабушки Черепахи был гомофобен донельзя, и Карина Сажанова, явно закатывая черные глаза куда-то под обшарпанный свой потолок, писала что-то вроде: да ладно, неужели в наше-то время сейчас можно всерьез считать, что транс-сексуальность — это стыд и позор? Она вообще в каком веке живет, эта Мария?
Собственно, а в каком веке жила эта Карина Сажанова, которая считала, что автор обязан писать только про милых ребят? Именно из-за таких, как Карина Сажанова, рассудила Маша, некоторые считают, что Набоков — педофил, Сорокин — говноед, а Берроуз — наркоман. Впрочем, Берроуз и правда был наркоман, но не важно.
А потом прошло некоторое время, «Аквариумного кота» издали в Random House, Маша встретила своего будущего мужа, забеременела Бидончиком, и ее пригласили на главную городскую книжную ярмарку, и там к ней подошла эта журналистка и сказала: здравствуйте, можно задать вам пару вопросов; но там уже Маша наливающимися кровью глазами увидела ее бэдж, на котором было написано невозможное, невероятное «Карина Сажанова», и просто вцепилась в этот бэдж, накрутила его на руку и, рыдая, начала кричать: уйди отсюда! уйти отсюда, сволочь! Но Карина не могла никуда уйти, потому что ее бэдж был плотно намотан на Машин кулак. Когда ее кое-как отцепили от визжащей Маши подбежавшие книжники, Маша успела схватить Карину за волосы и, насколько ей хватило размаха, влепить ей пощечину.
— Не смей больше никогда ничего обо мне писать! — кричала Маша, захлебываясь рыданиями. — И не подходи ко мне больше никогда! Уйди же, господи, да уйди ты! Не смотри на меня так! Уберите ее куда-нибудь!
Карина отошла на несколько шагов, присела на корточки и смотрела на Машу с благоговением и ужасом. На вид ей было не больше двадцати: бледная, худая, черноволосая, с неестественно вздернутым миниатюрным носом. На ее белой, как луна, щеке расплывалась малиновым позором Машина пощечина.
Машу взяли за плечи, куда-то повели, она заливалась слезами.
— Зачем она мне все испортила? — всхлипывала она. — Это был такой счастливый день, зачем она пришла? Да черт, почему она имя не сменила! Я бы на ее месте имя сменила!
В Машу влили каких-то успокоительных капель и вызвали ей «Скорую», потому что боялись, что она на почве стресса сбросит Бидончика, но Маша справилась, и Бидончик справился и родился через три месяца просто молодцом, и регулярно был полон молока, как и положено Бидончику.
Все эти три месяца Маша судорожно обновляла соцсети и мониторила все аккаунты Карины (их найти было не слишком сложно) — та, как назло, угрюмо и угрожающе молчала о случившемся, наливаясь, как грозовая туча мщения. При этом Машу почему-то буквально во всех интервью теперь спрашивали про инцидент с пощечиной.
Настучала всем, сволочь, поняла Маша.
Она ничего не знала про Карину, но теперь ей пришлось изучить всю ее жизнь. Оказалось, что Карина в целом писала довольно много чуши — ее рецензии на другие книжки были едкими, циничными и какими-то околоточными, переулочными, словно Карина специально, назло авторам, кружила вокруг книги, как кошка вокруг мышки, не нападая прямо, а запутывая своими рассуждениями о постороннем, потустороннем, своем личном. От текстов Карины Маше становилось физически плохо, иногда ее рвало — но она распутывала эти мышиные клубки метафор, как когда-то в детстве перед уроками труда скользкие мотки ниток мулине — если не сплетешь что-то внятное, не перейдешь в следующий класс, а Маше очень хотелось перейти, перескочить, выйти на следующий уровень.
Судя по всему, Кариной были довольны не все читатели; в ее Фейсбуке хватало критики — но, кажется, дать ей пощечину осмелилась лишь одна Маша.
Когда началась вся эта волна #metoo, Маша каждый день обновляла Фейсбук, Инстаграм и даже ЖЖ Карины — безусловно, Карина должна была написать об этом случае, она вообще обо всем писала, на все откликалась: сирийские беженцы, ситуация с Крымом, очередные санкции, обо всем у нее было свое мнение. Почему она молчала про пощечину? Как долго можно готовить текст-разоблачение?
Чтобы предупредить нападение, Маша решила превентивно от него отбиться.
— Знаете, а я однажды ударила человека, — рассказывала она тем интервьюерам, которые почему-то не задавали ей вопрос о пощечине, возможно, из-за другого языкового контекста («Аквариумного кота» уже перевели на 18 языков). — Мне стыдно, что меня считают такой доброй. А я вот, способна на насилие. Да, мне стыдно. Но давайте посмотрим на мою тогдашнюю жизнь отстраненно — я была бедная писательница, одинокая, без единой опубликованной книжки. От меня ушел молодой человек. Я потеряла ребенка, хотя так надеялась на то, что хотя бы ребенок останется от этих отношений, и я думала, что будет сын и я воспитаю его не таким мудаком, которым был его отец. Я была вся развинченная, на антидепрессантах, в суицидальном состоянии — и тут эта рецензия. Про единственное, что во мне было живого вообще — про главную книгу моей жизни! У меня просто помутнение какое-то было. Конечно же, когда я ее увидела, это был как флэшбэк — это была не я, а та несчастная женщина, которая не хочет больше жить, и у которой только что отняли надежду, растоптали публично самое важное, самое дорогое.
Обычно это производило хорошее впечатление: Машу хвалили за честность, за умение признавать ошибки, за то, что она живой тонко чувствующий человек, а не робот, который способен только генерировать проплаченную лживую чушь.
Маша ждала выступления Карины три, пять, семь лет, но так и не дождалась. Но, судя по всему, Карина вела какую-то подрывную работу: экранизация «Колеса и розы» забуксовала более чем на год, продюсеры «Амазона» отказались покупать права на «Семь голов капитана Шого», хотя поначалу были готовы брать вот прямо сейчас. Плюс на каждой пресс-конференции находился кто-нибудь, кто намекал на чертову пощечину. Задавали вопросы про отношение к насилию, про домашнее насилие в семье, или например могли спросить: вспомните свой самый неожиданный и импульсивный поступок, ну, понятно же, о чем речь.
Когда «Семь голов» стали бестселлером и Маша выступала в том вечернем шоу, ее снова спросили про пощечину.
— У вас был тяжелый эмоциональный опыт, — сказал ведущий. — Потеря ребенка. Сотни отказов от всех издательств. Жесткая критика. Однажды вы не сдержались и напали на журналистку. Общались ли вы с ней после этого?
— У меня из-за ее рецензии был выкидыш! — ответила Маша. — Какое общались. Я когда ее увидела, у меня в глазах помутилось, я бросилась на нее, как волчица. Жалею об этом. Но уж что сделала, то сделала.
— Вы в прошлых интервью говорили, что выкидыш у вас был до этой рецензии, — мягко поправил ее ведущий.
— Нет, — строго осадила его Маша. — Сразу после.
— Но это была рецензия на «Кота»? — уточнил ведущий. — Ведь вы вроде бы писали «Кота» как сказки для этого ребенка? Тогда не совпадает по времени.
— Вы на чем хотите меня словить? — закричала Маша. — Вы хотите сказать, что я обманываю? Или хотите подвести меня к тому, чтобы я прямо сказала: Карина убила моего ребенка? Я, кстати, потом нашла ее колонку про аборты — это ужасно, что она там писала, она детоненавистница вообще. Это она попросила вас задать мне этот вопрос?
— В смысле: она? — удивился ведущий.
Через неделю после этого интервью Маша увидела Карину на встрече с читателями.
Это была она, ее нельзя было ни с кем спутать: тонкий, неестественно вздернутый нос, прямые черные волосы до ключиц, костлявые плечи, скрученные вокруг грудной клетки, будто клубы кожаного дыма. Ей нужна книжка на подпись? Она хочет извиниться? Она вообще чего-то хочет? Зачем она пришла?
Притащилась, чтобы разрушить мою жизнь, поняла Маша. Подписывая книги, она все время вскидывала голову и простреливала взглядом, как дротиком, дальний угол, где маячил изумрудный Каринин свитер. Подойдет? Подписи становились все более дрожащими и размашистыми, словно книги подписывала Машина бабушка, у той был похожий почерк ближе к смерти — как будто она тоже после каждой буквы вскидывала голову, чтобы рассмотреть — кто там за ней пришел, кто там стоял в потоках сияющего золотого света в дверном проеме? Подойди ближе, дай тебя рассмотреть, смерть моя, радость моя.
Но Карина не подошла. Под конец мероприятия она будто бы растворилась.
Через несколько дней, когда Маша приехала в следующий город своего бук-тура, она увидела Карину еще в холле; та с отсутствующим взглядом скроллила что-то в телефоне и пила дешевое пиво из жестянки через бумажную соломинку. У нее под мышкой был пакет с вроде бы книгой — возможно, подойдет подписать? Но Карина не подошла — да черт возьми, почему? Неужели она боится, что Маша снова на нее бросится?
Не подошла она и в следующий раз в следующем городе. И следующий раз в следующем. Маша неумолимо, как в страшном сне, вылавливала цепенеющим взглядом ее расплывающееся мстительное пятно где-нибудь в задних рядах.
Было понятно: Карина пришла мстить за пощечину.
Все эти семь лет она не могла успокоиться и вот явилась.
И уже не отстанет.
Когда Маша это поняла, она позвонила мужу и попросила его взять срочный больничный, оставить Бидончика с няней, прилететь и побыть рядом. Муж сразу же согласился, как будто все это время на чемоданах сидел.
…Перед Машей снова покачалась собака-микрофон.
— Давайте мы поговорим о чем-нибудь другом, — попросила она. — Я не могу все время рассказывать вам об этом человеке. Поверьте, он сделал достаточно для того, чтобы мне отомстить. А сделает еще больше, я знаю.
Когда Маша вернулась в зал, там все уже было битком, но основная публика была словно в блюре, подернутая туманной дымкой, и только резкие, мраморные черты лица Карины выделялись в этом кисельном тумане, как хирургический разрез за полсекунды до того, как хлынут кровавые ручейки. Карина выглядела как зияние, как провал, как кратер.
«Ну давай, — подумала Маша. — Тут же есть секция вопрос-ответ. Задай свой вопрос, ну. Ты же поэтому пришла. Почему ты сидишь тут, как черная мертвая курица».
Вдруг ее затошнило. Давление, подумала Маша, ведь идет ураган, погода меняется.
Или Карина слала ей тягучие, мертвецкие лучи головокружения, почему нет.
Вечером они с мужем сидели в кафе, Маша грустно ковыряла карамелизованную утиную ногу темнеющей на глазах мельхиоровой вилочкой. За окном тоже темнело на глазах, по стеклу медленно и красиво, как в кино, стекали ровные полосы встревоженной вспененной воды: видимо, уже начинался обещанный ураган.
Сверкнула молния, Маша, подпрыгнув, заорала. Вилка упала на пол.
— Господи, чего ты, еще ведь даже грома не…, — начал муж, но тут прогремел гром, да так громко, что со стола грохнулся еще и нож, уже от вибрации.
— Я видела ее! — завизжала Маша. — В свете молнии — посмотри на окно! Она стоит там прямо в этих ручьях и смотрит!
— Кто стоит?
— Карина! Да не видно уже нифига, темно. Она стояла там, я тебе говорю, всем телом вот так навалилась на витрину и смотрит, и вода у нее с лица течет, как со мраморной статуи. Как сраное привидение!
Снова сверкнула молния, Маша взвизгнула и выбежала из кафе прямо в дождь. Муж выбежал за ней.
— Убежала! — Маша стояла около окна вся мокрая и белая, как призрак грустной белой птицы, возможно, той самой белой уточки, к чьей ноге она так и не притронулась, — Она тут была, клянусь! Далеко не ушла, точно!
Маша быстро, как ловкое дождевое животное, скользнула за угол; муж бросился за ней.
Уже в гостинице он позвонил в ресторан, извинился и продиктовал им номер кредитки.
Маша лежала в кровати, после горячей ванны с ароматическими травами ей стало немного полегче.
В дверь постучали.
— Это Карина, — Маша выпрямилась и села в кровати ровно-ровно, как на суде. — Нашла таки меня. Шла, шла и нашла.
— Ну, давай мы ее закажем и ее убьют, — сжалился муж, испытывающий некоторую неловкость за свои объяснения, выкаченные ресторану по поводу Машиной невменяемости. — Сколько еще она будет тебя преследовать?
— Что ты несешь, — вдруг совершенно ясным, жалобным голосом сказала Маша. — Зачем ее убивать? Мне надо просто написать об этом текст. Повесть или там рассказ, не знаю. Тогда она от меня отстанет. И вообще, может быть, она уже умерла и мертвая ко мне приходит. Сдохла от рака, например, еще бы, такая желчная. Я все ее статьи читала, такие злобные люди долго не живут.
Машин муж тем временем открыл дверь: это принесли доставку еды; ураган набирал силу и в город выбираться не рекомендовали. Маша сидела около окна, медленно-медленно, как во сне, макала жареную цветную капусту в хумус и смотрела, как розовые росчерки молний точно-точно бьют в тоненький шпиль высотки торгового центра.
— Помнишь, год назад мне отказали в резиденции? И в стипендии, помнишь? — сказала Маша. — Это она всюду рассылала свои доносы, типа, Мария М. насильник или как это правильно сказать, абьюзер, не важно. Я уже сто раз признала: была неправа, раскаиваюсь. Но она не отстанет, пока я не умру. Или пока она не умрет. И даже после смерти не отстанет, как видишь.
Муж включил телевизор, чтобы немного отвлечь Машу. Там показывали ток-шоу: Опра Уинфри брала интервью у Карины: тонкой, отчаянной, в черном блестящем пиджаке в мелкий бледный горошек.
— Блять! — взвизгнула Маша. — Переключи канал!
Муж нехорошо на нее посмотрел, но переключил на двух женщин, играющих в бадминтон словно в замедленной съемке.
— Что ты хочешь мне сказать? — закричала Маша. — Что ты хочешь спросить? Думаешь, я тебе скажу, что я там увидела?
— Ну пожалуйста, успокойся, — попросил ее муж, — Выпей еще одну таблетку и попробуй заснуть, очень тебя прошу. Завтра уже все хорошо будет. Это шторм, плюс полнолуние, огромный стресс, я прекрасно понимаю, почему у тебя психика не справляется.
Маша пробовала заснуть час, два и три, но потом тихо выбралась из кровати и подошла к окну, чтобы посмотреть на полнолуние. Там переливались и бренчали какие-то муторные фиолетово-серые хляби и никакой луны не было.
Маша осторожно накинула поверх пижамы плащ; босиком, на цыпочках дошла до лифта и спустилась в лобби. Сонный консьерж читал книжку — может быть, Машину? Нет, с горечью отметила Маша, какую-то другую.
— Послушайте, — сказала она. — Я Мария М., вы меня знаете.
— Это вы? — обрадовался консьерж, сделав максимально учтивый и нелюбопытный вид. — Конечно, знаю. Ничего себе. Добрый вечер.
— Замечательный вечер, — улыбнулась Маша. — У меня есть к вам маленькая просьба — она, правда, подразумевает некоторое нарушение прайвеси, но для меня — именно для меня — вы же сделаете маленькое одолжение?
Консьерж расплылся в улыбке и мелко-мелко закивал, смотря на Машу с умилением.
— Такое вот дело, — сообщила Маша. — В город приехала моя сестра, чтобы отметить юбилей, мы с ней собирались встретиться сегодня, но видите, какая погода — транспорт не ходит, метро отменили, рестораны закрыты. Я хочу прислать ей подарок с утра пораньше — завтрак, шампанское, еще кое-что и огромную корзину цветов — но для этого мне нужно знать, где именно она остановилась. Я не спрашивала у нее адрес, потому что она бы тогда догадалась про сюрприз. Хотела спросить у ее мужа, но из-за урагана у них дома отключилось электричество и я не могу ему дозвониться, видимо, у него телефон умер. Может быть, вы могли бы посмотреть по базе своих сетей?
— А вы уверены, что она остановилась в гостинице именно нашей сети? — заулыбался консьерж так умилительно, что его уголки губ чуть ли ни сомкнулись где-то сзади на затылке.
— Почему-то уверена, — кивнула Маша. — Но я знаю, что у вас и к другим сетям есть доступ. Я раньше работала ресепшионисткой, до того, как стала писать книги. Кем я только не работала.
Через десять минут у нее был адрес, написанный на розовой бумажке идеальным почерком.
— Спасибо! — улыбнулась Маша. — А теперь еще одна необычная просьба: вызовите мне такси.
…Пока Маша ехала в лифте, сердце ее колотилось так, что она автоматически стала шарить по карманам пижамы, не осталось ли таблетки. На этаже она тихо протопала на цыпочках до кулера и медленно выпила стакан воды крошечными, аккуратными глоточками, чтобы восстановить дыхание.
Потом подошла к нужной двери, внимательно посмотрела на номер, выдохнула и постучала три раза, как в кино.
Карина открыла сразу же и уставилась на Машу своей бледной фарфоровой тарелкой так испуганно, что Маша захотела снова врезать по этой тарелке, расколотив ее в мельчайшую фарфоровую пыль.
— Пожалуйста, перестаньте меня преследовать, — торопливым, каким-то выцветшим голосом затараторила Карина. — Я хотела сказать… Я хочу сказать… Так, стоп, я просто растерялась, хотя сто раз мысленно продумывала этот разговор, но просто ох. Так. В общем, это было давно. Семь лет прошло. Вы разрушаете мою жизнь. Я ничего такого не сделала, я просто написала рецензию, я еще студентка была тогда. А вы уже семь лет всюду это упоминаете, обсуждаете. Я не могу найти работу, обо мне все говорят: а, это та девушка, которой дала пощечину сама Мария М.? Я стала какой-то человек-пощечина. Я не понимаю, в чем я провинилась, почему я виновата в том, что на меня когда-то напали. Пожалуйста, оставьте меня в покое. Попробуйте жить своей жизнью. У вас хорошая жизнь. У меня никакой нет.
Последние слова Карина произносила так чеканно, как будто и правда сто раз репетировала этот разговор.
— Чегоооо? — возмутилась Маша, сама не ожидая от себя такого праведного гнева. — В каком смысле: почему виновата? А преследовать меня зачем? Зачем ты ездишь за мной из города в город? Чего ты хочешь от меня? Денег? За что денег?
— Я ничего не делала! — вдруг зарыдала Карина. — Я никого не преследовала, это вы меня преследуете! Что вы вообще тут делаете? Я просто хочу, чтобы это наконец-то прекратилось! Почему я виновата в том, что мне дали пощечину? Уж лучше бы тогда было вообще убить меня по неосторожности, а что, стресс, бывает. Уже бы вот как раз выпустили из тюрьмы. Роман тюремный можно было написать.
— Какой к чертям роман! — уже почти кричала Маша. — Просто оставь меня в покое! Оставь меня, забудь уже это, перестань мстить.
— Это ты меня оставь в покое! — закричала Карина в ответ. –Тебя здесь не должно быть! Тут не должно быть тебя! Я вообще там, где тебя быть не должно! Откуда ты здесь? Кто тебя послал?
На фразе «кто тебя послал» Маше стало страшно и она рефлекторно сделала шаг назад, словно испугавшись самой себя — этого хватило, чтобы Карина захлопнула дверь. Маша было метнулась к лифту, но потом вернулась и принялась барабанить в эту дверь изо всех сил. Ровно через двадцать секунд (три удара в секунду, 60 ударов) Маше открыли — мрачная, похожая на распаренный пасхальный кулич объемная дама с виртуозно накрученными на голове белыми пионами пушистых банных полотенец.
— Чо надо? — игриво спросила дама. — Вы принесли чо?
— Ошиблась номером, — выдохнула Маша, показывая на свою пижаму распухающими уже ладонями. — Вышла на пару минут в холл, эээ, водички попить.
— Ну попей, — почему-то сказала дама властным мужским голосом, вышла наружу, подбоченясь, и прислонилась плечом к стене, смотря на Машу в упор.
Маша кивнула и молча пошла вдоль холла, стреляя глазами вправо-влево и рассматривая номера, мысленно считая, чтобы держать себя в руках и не сорваться:
сто двадцать три, сто двадцать пять, сто двадцать семь.
— Что-то двери незнакомые? — строго, как учительница химии, спросила дама-кулич специальным коридорным голосом.
Маша тихо-тихо подергала ручку одного из номеров: сто двадцать девять?
— Я же просил не беспокоить! — заорало оттуда визгливым мужским голосом. Маша зажмурилась и сделала еще два неслышных шага вперед, чувствуя, как ворсинки ковра щекочут ей чувствительные ложбинки у мизинцев.
Дама-кулич нахмурилась, причем Маша почувствовала это спиной: как будто своей упругой лицевой мимикой дама немного расшевелила, растревожила плотность пространства коридора и сама в это пространство превратилась и втекла, став и воздухом, и колючим ковром, и вот-вот уже станет лифтом, и допустить это невозможно.
— Я пойду, короче. — пробормотала Маша, стараясь не вдыхать этот живой и чужой человеческий воздух. — К лифту пойду, я этаж перепутала.
— Этаж! — со значением протянула дама. — Знаем мы эти этажи! Сами путали в свое время.
Маша, обмирая, медленно и одновременно торопливо, как в кошмарном сне, давила на кнопку лифта, пока он тянулся откуда-то сверху, как агония.
Потом она выбежала из лобби через боковой выход отеля, чтобы не попасться швейцару на глаза, села на крыльцо и сидела там под дождем, пока к ней не подсел испуганный до полусмерти муж.
— Господи, ну ты что! — он обнял ее, — Зачем ты? Слава богу, консьерж рассказал, куда ты поехала.
— Ты знаешь, куда я поехала, — сказала Маша. — Я нашла ее. Она тут. Мы наконец-то поговорили. В первый раз за семь лет. И знаешь, что она сказала?
— Кто «она»? — спросил муж. — Тут нет никого. Точнее, этого человека тут нет.
— Я была наверху в ее номере, — сказала Маша. — Ты не понимаешь.
— Какой бред, — сказал Машин муж. — Ты нигде не была, ты все это время сидела тут под дождем, мы тебя обыскались, мы камеры посмотрели, ты тоже можешь посмотреть, если не веришь.
И Маша начала кричать, и кричала, и кричала; наконец-то она кричала так, как не кричала уже семь лет, или даже больше, или даже всю жизнь, или даже больше, чем всю жизнь.
Муж с размаху дал ей пощечину, и Маша замолчала.
© Текст: Татьяна Замировская