Записки с выставок 2020/21
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 58, 2022
I
КАРТИНЫ НА КАРАНТИНЕ
Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась.
И началась она с возвращения в музеи.
Собственно, пишущая эти строки оказалась первой пост-карантинной посетительницей галереи Академия в Венеции, едва та открыла свои двери прошлым маем. Я и число помню. 26 мая.
Нас оказалось там двое. Я и директор. Если не считать стайки журналистов, жадно поджидавших первых посетителей. Говорить было неохота, но делать было нечего. И на вопрос, что привело Вас в этот ранний час в музей, когда сейчас после трех месяцев замерзшей тревоги ожидания, стылой тишины и далеких сирен водной скорой помощи, наконец открыты и кафе, и бары, и даже… парикмахерские!, я промычала:
— Хотела посмотреть, что случилось с картинами, на которые никто не смотрел.
Журналист местной газеты под названием Gazzettino (cлово-то венецианское), впрочем, тоже был чуть ли не первым человеком, которого я увидела лицом к лицу (разумеется, в маске) за долгое время. Он понял, что синьора слегка одичала, и решил мне помочь.
— Ну а какая Ваша любимая картина, по которой Вы больше всего скучали?
Я вспомнила, как шла под эхо собственных шагов по пустому городу мимо закрытых дверей и думала: а как переживают карантин запертые там картины? Что сейчас делают шумные застолья Веронезе, процессии Карпаччо, многолюдные полотна Тинторетто? Соблюдают дистанцию в метр? Или ушли в невидимое? Наверное, есть картины-экстраверты, а есть интроверты. Вот Мадонне Беллини, наверняка, все равно, смотрит ли кто-то на нее, пока она склонилась над своим Младенцем. И молчаливая беседа Sacra Conversazione идет своим чередом…
И, продолжая эти мысли, выпалила:
— Sacra Conversazione — потому что они интроверты. Персонажи sacra conversazione не говорят, но пребывают в состоянии безмолвного общения. Тут мое красноречие закончилось, и я резко замолчала. Деликатный журналист понял это как намек и оставил меня в покое, кое-как уговорив сняться для газеты у первого попавшегося нам на пути Виварини. Мне говорили потом, что газета вышла, многие знакомые видели мою conversazione cо Святой Барбарой, но я напрочь забыла и о журналисте, и о горе-интервью и ринулась в тихий зал Беллини.
… Джон Берджер где-то заметил: Painting is a prophecy of itself being looked at («Картина — пророчество о самой себе увиденной»).
II
РИТОРИКА ВЗГЛЯДА
Что касается меня, то я опять гляжу на Вас,
а Вы глядите на него, а он глядит в пространство.
(Булат Окуджава)
Продолжением этой встречи стала картина Лоренцо Лотто «Священное собеседование», привезенная из Kunsthistorische Museum из Вены в галерею Академия той же осенью 2020 в рамках проекта временного возращения венецианских шедевров домой. Один месяц — один шедевр. Любимый жанр итальянского ренессанса в XV–XVI вв., получивший особое развитие именно в венецианской живописной школе. Не отпускал. Термин «sacra conversazione» (ит.: священное собеседование) — стандартный термин для обозначения этого жанра живописи. В основе композиции — всегда изображение Богоматери с Младенцем на престоле со святыми по сторонам. Фигуры находятся в едином пространстве. Единое общее пространство полотна (или доски) заменило собой соты ранних алтарных полиптихов, в восточной традиции таки нашедших продолжение в жестком иерархическом каноне иконостаса, в западной же они сумели выйти за рамки и оказались вместе.
Ход этого собеседования передается в живописи тем же самым приемом, что и в речи — а именно, композицией частей. В венецианском эссе Бродский пишет, что начитавшись де Ренье, бессознательно связал этот принцип с Венецией. Что за чем идет в линейном тексте — создает его пространство, на живописной же плоскости пятна, контрасты, фрагменты изображения выстраивают линии и направляющие для взгляда зрителя. Художник говорит глазом. С глазу на глаз. И потому именно направление взглядов, их последовательность и взаиморасположение и есть главная фабула. (Здесь, конечно, вспоминаются классические эксперименты Альфреда Ярбуса с движением зрачков, в особенности то, как двигаются глаза человека при «чтении» картин).
Той осенью в пост-карантинной растерянности мира я решила пойти учиться в новый, созданный онлайн Свободный Университет, выбрав предметом своих студий классическую риторику в неизменно блестящем исполнении Гасана Гусейнова.
На курсе мы читали Квинтиллиана и, стоя перед картиной Лотто, я неожиданно для себя обнаружила, что передо мной риторика не столько безмолвия, сколько внутренней речи, которая, однако, во многом подчиняется тем же законам, которым учат классики:
Приступ визуальный (cf. вербальную форму «И приступил к ней Ангел») — фигура ангела, коронующего Марию.
Повествование: От Марии к Младенцу, от Младенца к Книге Священного Писания (ссылка внутри текста). Мария словно передает Младенца Книге. И Ангел, и Младенец движением рук указывают на небо, своего рода визуальная ссылка на Отца Небесного.
Разработка: Святая Катерина держит книгу, но взглядом устремлена к сложенным в молитве (еще одна отсылка к внутреннему тексту) рукам Св.Фомы. (Отдельно стоит заметить, что в русской визуальной терминологии понятие, этимологически восходящее к tractatio, распадается на два, и оба понятия (и «разработка», и «трактовка») полноправно присутствуют в разговоре о любом живописном произведении, обозначая чуть разные аспекты этого разговора —от чисто зрительного к более образному).
Заключение: Св. Фома, который оборачивает последовательную череду взглядов назад к Младенцу, завершая круг.
Я собиралась вернуться и додумать эту мысль, но наступил второй локдаун и музеи снова закрылись на много месяцев
III
НИТЬ РАФАЭЛЯ
Жизнь снова ушла вовнутрь, но линия не прерывалась. С ней, с линией непрерывной преемственности — певучей, ломкой, манерной и мощной, прошедшей насквозь через полтысячелетия, в которой каждая эпоха находила свое прочтение, вдохновение и понимание, затронувшей все пласты культуры — от высокого искусства до мещанского ширпотреба, от профетических полотен до чашечек и рюшечек —мы встретились уже в марте 2021 в анфиладах Эрмитажа на выставке «Линия Рафаэля». Умной, точно показывающей грани преломления и наследования Первому художнику на протяжении веков. Особенно же говорящим и наглядным оказался ход с портретами: каждый зал открывается портретом Рафаэля, написанным в это время — каждая эпоха рисовала образ Рафаэля по своему образу и подобию — от черт прижизненных автопортретов к 17 веку прибавилось манерности, к 18 веку перед нами просветитель в парике, в 19-м романтик и пророк. Рафаэльнаш. Что тут скажешь?
IV
МАРТ ЛЕТОМ
На самом деле был июль. Мы шли в музей по маленькому городу Роверето мимо «Межфакультетского центра изучения мышления и мозга», где учится в магистратуре моя дочь, и я думала о невероятной особенности мозга строить связи. Достраивать их даже там, где они не предполагались другими законами реальности и времени.
MART — огромный музей, наверное, главный в Италии музей современного искусства.
http://www.mart.trento.it
Залитый солнцем купол, простор под облаками среди гор, так деликатно и незаметно вписанный в город. Не кричащий о себе, но принимающий и вбирающий свет.
Не связанные, но связные выставки.
Их было четыре.
И еще основная экспозиция — от позднего отточенто (компьютер предлагает исправить на «отточено» — и он не совсем неправ) — до манерности рубежа веков и всех поисков, пропаж и находок искусства двадцатого века.
Balla 1916: вуаль вдовы и пароход.
Вот она, сорванная ветром нового времени, летит по парку, клубится, превращаясь не просто в дым парохода, парадиз мастерских и Аркадию фабрик, но в одновременность всего — в современность.
Футуризм, так легко растерявший свои срединные буквы и буквально за два зала превратившийся в искусство фашизма.
Огромная выставка Больдини
http://www.mart.trento.it/boldini
(настойчивый компьютер снова предлагает свой вариант: Болдино — по количеству написанного он тоже не то что не прав). Тонкая грань между миром салонов высшего света, экстравагантностью графов и графинь, миром Пруста, встречами с Дега и, наконец, femme fatale — разделенная с Д’Аннунцио нераздельная любовь (впрочем не только с ним — Luisa Casati была, конечно, живым произведением и воплощением искусства в жизни) — полетом кисти вплоть до выхолощенной виртуозности, дуновением, движением, летучестью и почти пошлость, эта летящая и временами слишком плавная линия, она обречена была сломаться, преломиться о некалендарный двадцатый век.
Перо. Перья…
Всё кружится.
И фортепьянная музыка, специально написанная для выставки…
И мчатся кони уже почти не Больдини, но Боччони…
И вдруг тишина.
http://www.mart.trento.it/focuscremoniniplattner
Два художника 60-70х — немец и итальянец, Платтнер и Кремонини, дружившие и переписывавшиеся всю жизнь, начиная с общей юности в Академии Брера и молчаливо смотрящие не столько на работы друг друга (это не влияние, а скорее, слияние общего источника), сколько в одну сторону — в общее окно молчания, но не тишины. В поисках новой гармонии.
И уже не удивляешься непрерывности линии: нить, ушедшая в изнанку, снова выныривает выставкой Рафаэля — на этот раз в диалоге с Пикассо, де Кирико и Дали —
http://www.mart.trento.it/raffaello
словно, продолжение той блистательной выставки в Эрмитаже — не линия, но пространство, кажется, что совпадение всех этих выставок во времени в пространстве одного музея не может быть техническим.
Мозг строит связи.
Опустевшие картины. Опустевшие города. Как по-новому узнаваемо смотрятся они теперь в наше пандемийное время.
De Chirico, начавший исследования и следование чинквеченто с опустошения рафаэлевских композиций, освобождения чистого метафизического пространства.
Посмертные слепки или же новый лист? И его копии, и копии Рафаэля уже в зените собственной славы.
Диалог — верное слово. Это не обязательно значит, что Рафаэль отвечает — это значит, что он внимательно смотрит на говорящего с ним. Sacra Conversazione?
Пикассо: «В 15 лет юношей я мог рисовать, как Рафаэль, но мне потребовалась вся жизнь, чтобы научиться рисовать, как ребенок».
И все же, от ранних работ до Герники, фрагментами буквально пластически воспроизводящей Рафаэлев «Пожар в Борго» и дальше, даже в игривой эротической серии (в Эрмитаже она старательно была убрана под занавески на витринах, на которых было 18+) он не мыслит себя вне его.
И общий гимн Форнарине: от дословного — Галы Дали (с его нарциссической любовью к собственной точности маэстро не раз подчеркивал, что она для него именно то же, что Ф. для Рафаэля) до перепевов, намеков, переплавов. Вплоть до освобождения чистого образа красоты. Рождения Венеры. Которая тут же мне является буквально (ведь не мой же мозг придумал эту последовательность?) в следующей выставке на другом этаже (музея или сознания?): «Боттичелли: его время и наше время»
http://www.mart.trento.it/botticelli
Огромные современные залы. И снова пространство оборачивается временем, и за залом зал проходит время. И Лоренцо великолепный. И проповедь Савонаролы. И вдруг из черноты пустого пространства выходит навстречу та самая Венера — без раковин и волн, без свидетелей и соглядатаев. Очищенная от прошлого и будущего. Явленная.
V
ГОРОД НОЯБРЯ
Сизо-сиреневый город моей юности. Ты говоришь со мной. Ты не перестанешь.
Крыши, трубы, неизвестно откуда взявшаяся чайка на голове статуи, почти от неё не отличимое продолжение искусства. Или вот ворона в ветвях. Тщательно, словно изюм, выщипывающая невидимую букву за буквой из подобранной белой страницы где-то оброненной прохожими салфетки.
Мысли-недомысли, толпящиеся в дверях.
Теперь мы видим как бы гадательно, раздробленными кусочками, мозаичными фрагментами, урывками, пикселями. Но память жива цельностью. И картина сама собирается вновь из лоскутков и осколков. Как бы мало их ни было. Как бы они ни были малы.
Из маргиналий и маргиналов, из пометок на полях, из случайных встреч, разворот за разворотом, напишет она книгу, соткёт полотно, совьёт и разовьет этот свиток, перелицует, распустит, свернёт в клубок и распутает заново в двойную туго скрученную нить. Линию Ариадны, Пенелопы, Парки, ДНК, шелкопряда. Не всё ли едино. Мы накрепко ею связаны.
Какой садовник задумал для нас эту осень и бережно вырастил к сроку часы листового золота, горячего горчичного, винного бордового, гранатового красного, эти каштаны, крыши, глаза, отражающие небо в vert de gris. Какой художник смешал ее краски? Какой скульптор вывернул пространство воздуха?
В музее Jacquemart-Andé снова она
https://www.musee-jacquemart-andre.com/fr/botticelli.
Точнее, оне. Венеры Ботичелли. Уже не только Туринская, но и Берлинская. Одна помягче, другая построже, порезче. Онемечилась. Наверное, это первая их встреча. Написанные почти подряд, но отданные заказчикам, они не успели пожить в одной мастерской. Пришлось ждать несколько веков. И вот снова черная бархатная тишина. Почти диптих. Prima Conversazione. Третьей у них Симонетта Веспуччи — точнее, это все она же — в трех лицах. Воспетая, излюбленная и возлюбленная Флоренции кватроченто.
Народу много, и Боттичелли тесно в этих уютных залах лучшего парижского музея-особняка. Он привык к другим масштабам. Виллы-дачи Медичи. Сикстинская капелла.
Я много раз наблюдала это невольное уподобление смотрящего видимому. Это верный признак большого искусства. Мимезис в его корне.
Вот и сейчас многоцветная толпа вьется по залам, невольно выстраиваясь в правильные колористические последовательности, продолжая собой полотна. Это они кричали «Распни» — то ли у креста, то ли, наоборот, вслед за Савонаролой, отвергая dolce Vita и земные блаженства. Боттичелли рубит голову Олоферну руками Юдифи в таком резком перепаде между аквамарином и пурпуром, что, кажется, вот-вот потеряет свою.
Но четыре года неистовства позади, Савонарола уже и сам казнен. А мастерская Боттичелли работает дальше, если не как конвейер, то точно, как бренд.
И хочется выйти из тесноты золоченых рам на набережную. А к вечеру вдруг расступится туман, и медальон Луны с проступающими силуэтами взойдёт над волнами и прядями водорослей там, где в темноте черного холста без деталей, без провожатых и соглядатаев снова рождается Венера. И ночной сторож, перевернутый черепаший панцирь Земли, бережно качает в тёмной воде её лунное слово-олово.
И пока в нее всматриваешься, самим телом и делом понимаешь пастернаковское, «каково становится видимому, когда его начинают видеть. Будучи запримечена, природа расступается послушным простором повести, и в этом состоянии ее, как сонную, тихо вносят на полотно».
VI
INFERNO:
ОТ ПЕРВОГО ДО ТРЕТЬЕГО РИМА
700-летие somma Poeta отмечали за год многократно. В римских Scuderie — кураторским проектом Жана Клера, который собрал 232 произведения изобразительного искусства от современного Данте до современного нам, чтобы выстроить из них 10 дорожек (спиралей, воронок, кругов) дантовского Ада в одноименной выставке Inferno. Начало этого пути сразу отмечено изрядно мизогинией. От гравюры «Сотворение женщины», нарушающей все мыслимые законы тео- и тела до всевозможных склонений «Искушения святого Антония», где чудовища-соблазны довольно быстро принимают женское обличье.
В сердцевине пути «Данте и “Божественная комедия”» — рисунок цветными карандашами на пергаменте… Боттичелли. Другие рисунки — иллюстрации к Данте — остались на предыдущих страницах в музее Jacquemart-Andé. Этот называется «Карта ада».
Зло действительно становится все многообразней, воплощение его все образней, а топография все извилистей. И вот уже и двадцатый век с его знаменитой арендтовской формулой «банальности зла». Многие критики увидели в разделах выставки «Ад на земле» и «Ад приходит к нам» — слишком прямое высказывание. Но «искусству после Освенцима» не до подтекстов. Здесь нет моего любимого Музича, но есть многие другие: офорты «Война» Отто Дикса, «Звездопад» Ансельма Кифера: звездное небо с многозначными цифровыми кодами небесных светил. Звезды падают, а на полу перед картиной оказываются стеклянные таблички — лагерные номера. «Бухенвальд» (1945) французского художника, узника нацистского концлагеря, сделавшего там более 200 рисунков Бориса Таслицкого — прямая рифма лагерных рисунков Бориса Свешникова. Графичность ада по обе стороны колючей проволоки. Но память-нить вьется и тянется, и тянет мысль за собой.
Память — неотъемлемая и не поддающаяся полному осмыслению сила преемственности, в которой частной и общей истории отдано равное место: как капилляры и сосуды вместе ведут к сердцу, которое сокращается и движет времена и нас вместе с ними.
Не роскошь, не лирика, не бонус. Память и преемственность делают человека человеком. Мама-папа-бабушка. Первый дом, первые слова, первые шаги, которые будут звучать всю жизнь. И повторение пройденного до нас, переданного —предания — чтоб нести дальше.
Именно память превращает сборище людей из стаи в человечество. И потому недаром борьба за память, продвижение подлогов и муляжей становится первейшим делом любой тирании, всегда безошибочно чувствующей в правде главного врага. Тем более, нынешней власти, непосредственных преемников убийц: КГБ-НКВД-далее-везде… «Мы/вы живые», — твердит нам память, — «в нас и только через нас продолжается жизнь, а, значит и ушедшие в муках, в страхе, в смятении и аду, раздавленные и выстоявшие, жертвы и герои — только в нашей памяти могут найти упокоение, если успокоение сытости не похоронит их вновь.
Всю юность с первых дней его создания я проходила со значком «Мемориала»*. Я помню первые кухни, помню первые шаги. Первые письма — я помогала разбирать эти штабеля. Сотни историй гастарбайтеров. Немецкий плен, плавно переходящий в советский ГУЛАГ. Судьба за судьбой. Весь ужас 20-го века в письмах простых уже совсем тогда стареньких людей, которым впервые разрешили вспомнить и даже пообещали компенсации. Это 90-е. Самое начало. И потом, уже когда родились свои дети — в 2000-м уже я специально ходила и сидела в архиве Мемориала — задумала книжку детскую для современных детей о детях Гулага. Но сил и времени не хватило тогда. И очень это мучало. Эти душераздирающие письма детей родителям и родителей детям… часы сидения в архиве. Письма, рисунки. Вышитые платочки, нарисованные в лагере книжки — чудом переданные на волю и нашедшие адресатов. Я помню каждого. Каждый голос «Мама, у меня все хорошо…» и далее пробирающие до ужаса подробности казенного школьно-детдомовского быта. Сейчас в «Мемориале» в Москве проходит эта выставка.
https://www.memo.ru/ru-ru/projects/vystavka-material
Материал. Память о женщинах ГУЛАГа, которые должны были прожить совсем другую жизнь. И примириться с этим невозможно. И забыть нельзя.
Ни римский Ад, ни московский Врубель, а именно это главная выставка 2021 года. Рукоделие и штопка прорех мира. Сшитые лоскутки и обрывки. Нить памяти, связи, любви. Та личная нить Ариадны, которая только и может вывести на свет из Лабиринта, захваченного безумным Минотавром. Не только отечественным. Беспамятство оборачивается злом повсюду, это закон вне национальных границ.
____________________________________
*внесен Минюстом в реестр иноагентов
VII
МАРГИНАЛЫ
Я обратила на них внимание после второго пандемийного закрытия музеев. Они живут у самой рамы, с краю. Они не посредники. Не взгляд собачки, приглашающей зрителя в комнату четы Арнольфини. Им трудно назначить роль.
Они живут своей частной жизнью, иногда благодаря общему сюжету картины, иногда вопреки. И подходя к знакомым картинам, ищу уже не главных композиционных героев, а их. Возвращаясь мысленно к итогам картинно-карантинного заточения, я думаю о новой пристальности. О перестройке зрения. О личном выборе. О тех, кто поставлен на краю и потому готов выйти за рамки.
И тут кончается искусство. Можно просто смотреть, видеть и не мочь наглядеться:
https://www.facebook.com/katia.margolis/posts/4024964954218106
© Текст: Катя Марголис