Гибель царской семьи в русских стихотворениях 1919 —1930 гг.: примеры с комментариями
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 58, 2022
где в ипатьевском подвале
ради пламенных идей
коммуняки убивали
перепуганных детей.
Лев Лосев
* * *
Расстрел семерых членов императорской семьи и четырех человек из императорской свиты в ночь с 16 на 17 июля 1918 года не оставил и не мог оставить равнодушными большинство современников. Как минимум, потому что двум расстрелянным царевнам не было еще и двадцати лет от роду, а царевичу Алексею не исполнилось и четырнадцати.
Следы рефлексии над этим травмирующим сознание событием обнаруживаются не только в произведениях оппонентов политики большевиков1, но и в книгах вполне ортодоксальных коммунистов: им нужно было как-то объяснить и оправдать для себя и для читателей убийство безоружных людей и детей.
Так, в повести Аркадия Голикова «Обыкновенная биография» 1929 года (в 1930 году вышедшей отдельным изданием под псевдонимом «Гайдар» и новым названием — «Школа») тема цареубийства первоначально подается в игровом, почти комическом ключе. Герой повести разговаривает со школьным товарищем:
— Федька, — спросил я, — а почему французский царь президентом называется?
Федька задумался.
— Не знаю, — ответил он. — Я что-то слышал, что ихний президент вовсе и не царь, а так просто.
— Как это — так просто?
— Ей-богу, не знаю. Я, знаешь, читал книжку писателя Дюма. Интересная книжка — кругом одни приключения. И по той книжке выходит, что французы убили своего царя, и с тех пор у них не царь, а президент.
— Как же можно, чтобы царя убили? — возмутился я. — Ты врешь, Федька, или напутал что-нибудь.
— А ей-богу же, убили. И его самого убили, и жену его убили. Всем им был суд, и присудили им смертную казнь.
— Ну, уж это ты непременно врешь! Какой же на царя может быть суд? <…>
— Ну, хочешь — верь, хочешь — нет! — рассердился Федька. — Вот Сашка Головешкин прочитает книжку, я тебе ее дам. <…> Там собирался весь народ и судили, и казнили… — добавил он раздраженно, — и даже вспомнил я, как казнили. У них не вешают, а машина этакая есть — гильотина. Ее заведут, а она раз-раз — и отрубает головы.
— И царю отрубали?
— И царю, и царице, и еще кому-то там2.
Затем у героя арестовывают и расстреливают дезертира-отца, и когда мальчик после Февральской революции встречает одного из участников ареста, тот оправдывается следующим образом:
Сам государь император и то только под домашним арестом, а уж чего же с нас спрашивать!.. Вон, слышите? Оратор говорит, что не нужно никакой мести, что люди должны быть братьями и теперь, в свободной России, не должно быть ни тюрем, ни казней. Значит, и нам не будет ни тюрем, ни казней3.
Однако сочувствия такая логика у героя не находит:
Я посмотрел ему вслед и подумал: «Как же так не нужно?.. Неужели же, если бы отец вырвался из тюрьмы, он позволил бы спокойно расхаживать своему тюремщику и не тронул бы его только потому, что все люди должны быть братьями?»4
Сопоставленные нами эпизоды «Школы», как представляется, введены в повесть для того, чтобы читатель сам восстановил в памяти не упоминаемое в «Школе» историческое событие — расстрел последнего русского царя, его жены и его детей. Вспомнил и не просто оправдал палачей, а понял справедливость и неизбежность их действий. Как сформулировал в заметке 1922 года не кто-нибудь, а Осип Мандельштам: «нельзя жить, если не будет убит царь»5.
* * *
Стихотворения 1919–1930-х гг. прямо описывающие расстрел царской семьи, можно разбить на три группы: ту, где царь и его семья воспеваются, а палачи проклинаются; ту, где палачи воспеваются, а царь и его семья проклинаются; и ту, где палачи так или иначе оправдываются, но и к царской семье проявлено вольное или невольное сочувствие.
В первую группу входят достаточно многочисленные стихотворения русских эмигрантов. Все они не блещут особыми поэтическими достоинствами, поскольку за раскрытие темы цареубийства брались исключительно дилетанты. Приведем здесь в качестве примера только одно стихотворение, выхваченное почти наугад из эмигрантской прессы. В нем, как в линзе, собраны в пучок ключевые мотивы эмигрантских стихотворений о смерти последнего русского императора:
Где-то там далеко на Урале,
Там, где в небо уперся гранит,
Темной ночью, как жертва, в подвале
Был Помазанник Божий убит.
Был убит Он с детьми и женою,
С горстью верных до гроба служак,
И с тех пор над несчастной страною
Льется кровь и сгущается мрак.
Много лет за железной завесой
Заперта, как колодник страна, —
Там глумится за черною мессой
Над распятым Христом сатана.
Так свершилась правительства смена
И раздел Твоих царственных риз…
Как Ты, прав, — только ложь и измена
Заменили наш старый девиз.
Сатана стал у власти кормила,
Заметая Твой царственный след,
Много горя страна пережила,
А «свободы» и мертвому нет.
Мы грешны, Русский Царь, перед Богом,
Пред Тобою мы тоже грешны,
У Тебя должники мы во многом.
Пострадал Ты за правду и «ны»…
Но всему есть и время и мера, —
После ночи наступит заря,
И Господь посрамит изувера
За убийство Руси и Царя.
Будет проклят свобод провокатор,
Будет проклят семнадцатый год,
И Тебя, Государь Император,
Будет чтить, как святого, народ.
И в лесу, на далеком Исете,
Он воздвигнет из мрамора храм,
Чтобы знали все люди на свете,
Что замучен был праведник там6.
Стихотворные тексты из второй группы (поругание убитых, воспевание убийц) поэтически тоже не слишком состоятельны. Такова, например, графоманская поэма Константина Тюляпина «Расстрел Романовых»:
В отштукатуренной
белой коробке,
В низкой,
подвальной,
с одним окном
Романовы
встретились
бледные, робкие,
С революционным
народным
судом.
Жалким листком
пожелтевшей березы
Дрожит
Николая
Романова
взор…
Величье разбито.
Кончаются грозы…
…Читает
уральский чекист
приговор.
Кровью миллионов
написаны буквы.
Итог преступлений
в строчках не счесть.
Там расстреляли.
Повесили тут вот…
В крови захлебнулась
царская месть7.
И далее:
Каждая сточка —
кровь преступлений.
Чекист проверяет
строчечный строй.
Мела белее
Виновник глумлений,
Палач
Николай
второй8.
Такова и написанная куда более профессиональным автором (конструктивистом Диром Туманным (Н. Пановым)) поэма «Домик в Свердловске» (1926), в которой о столь незначительном событии, как расстрел царской семьи предлагается просто забыть, а вместо этого сосредоточить внимание на достижениях советской власти в городе, где некогда был убит император9.
Наиболее интересные стихотворения входят в третью группу. Это «Последний» (1919) Павла Антокольского10, «Народной ярости не внове…» (1920) Марии Шкапской11, «Царская ставка» (1922–1924) Михаила Зенкевича12 и «Закон самодержавия таков…» (1924) Максимилиана Волошина13. Примыкают к этим стихотворениям и наброски к «Поэме о царской семье» (1930) Марины Цветаевой14.
Логика всех этих текстов отчасти совпадает с логикой приведенного мною чуть выше фрагмента из людоедской поэмы Тюляпина — Николай II и его семья расплачиваются за злодеяния, совершенные во время правления последнего русского императора.
Царю и его семье припоминают ходынскую давку, бездарное поражение в русско-японской войне, 9 января 1905 года, распутинщину, бессмысленную гибель людей на фронтах Первой мировой войны:
То он, идиот, подсудимый, носимый
По серым низинам и взгорьям,
От черной Ходынки до желтой Цусимы,
С молебном, гармоникой, горем…
(Антокольский)
Народной ярости не внове
Смиряться страшною игрой.
Тебе, Семнадцатый Людовик,
Стал братом Алексей Второй.
И он принес свой выкуп древний
За горевых пожаров чад,
За то, что мерли по деревне
Милльоны каждый год ребят.
За их отцов разгул кабацкий
И за покрытый кровью шлях,
За хруст костей в могилах братских
В манджурских и иных полях.
(Шкапская)
А помните Ходынку и на Дворцовой площади
Иконы в крови и виселиц помост.
Как Людовику XVI-ому, вам не будет пощады,
Народ ничего не забывает и мстит…
(Зенкевич)
Закон самодержавия таков:
Чем царь добрей, тем больше льется крови.
А всех добрей был Николай Второй,
Зиявший непристойной пустотою
В сосредоточьи гения Петра.
Санкт-Петербург был скроен исполином,
Размах столицы был не по плечу
Тому, кто стер блистательное имя.
Как медиум, опорожнив сосуд
Своей души, притягивает нежить —
И пляшет стол, и щелкает стена, —
Так хлынула вся бестолочь России
В пустой сквозняк последнего царя:
Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима,
Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф…
Тень Александра Третьего из гроба
Заезжий вызывает некромант,
Царице примеряют от бесплодья
В Сарове чудотворные штаны.
Она, как немка, честно верит в мощи,
В юродивых и в преданный народ.
И вот со дна самой крестьянской гущи —
Из тех же недр, откуда Пугачев, —
Рыжебородый, с оморошным взглядом —
Идет Распутин в государев дом,
Чтоб честь двора, и церкви, и царицы
В грязь затоптать мужицким сапогом
И до низов ославить власть цареву.
И всё быстрей, всё круче чертогон…
В Юсуповском дворце на Мойке — Старец,
С отравленным пирожным в животе,
Простреленный, грозит убийце пальцем:
«Феликс, Феликс! Царице всё скажу…»
(Волошин)
И опять — стопудовым жерновом
Половина — какого черного?
— В голубые пруды атласные —
Часа — царствованья — сплошь красного!
Настоящего Моря Красного!
От Ходынского Поля красного
До веселого и красивого
Алексея Кровоточивого
На последнюю каплю — щедрого!
(Цветаева)
Однако каждый из авторов, которых мы включили в третью группу, находит возможность для того, чтобы выразить ужас по поводу расстрела царя и его близких. Главным маркером сочувственного отношения поэтов к жертвам страшного приговора становится во всех перечисленных стихотворениях само упоминание о семье Николая II, и, в первую очередь, о мальчике-царевиче (характерно, что Тюляпин обходится сухим перечислением в самом начале поэмы: «Вышли. / Тревогой подернулись лица. / Николай, / Александра, / квартет дочерей, / Наследник… / Всего — / одиннадцать»15).
При этом Антокольский и Зенкевич спроецировали строки о гибели императора и его сына на знаменитую балладу «Лесной царь» Гёте — Жуковского:
Он с мальчиком мчится. А лошадь взмолилась,
Как видно, пора околеть ей.
Зафыркала, искры по слякоти сея,
Храпит ошалевшая лошадь…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Отец, мы доехали? Где мы? — В России.
Мы в землю зарыты, Алеша.
(Антокольский)
Мчится автомобиль в ночь, и рядом
Шепчет испуганно прижавшийся сын:
— Папа, папа, куда же мы едем?
(Зенкевич)
А Шкапская в финале своего стихотворения взглянула на смерть царевича Алексея с привычной для нее точки зрения Женщины и Матери:
Но помню горестно и ясно —
Я — мать, и наш закон — простой:
Мы к этой крови непричастны,
Как непричастны были к той.
Нужно еще отметить, что в финале стихотворений Зенкевича и Волошина сделан акцент на подробностях последних минут царя и его семьи. Так что читатель с неизбежностью преисполняется к ним жалостью и состраданием:
Последний раз обнимите сына,
Жену и дочерей. Как руки дрожат!
Соблюдайте достоинство вашего сана,
Здесь нет камергеров вас поддержать…
На костер волочите их вместо падали.
Ничего, если царская кровь обольет.
У княжон и царицы задирайте подолы,
Щупая, нет ли бриллиантов в белье.
Валите валежник. Не поленитесь,
Лейте бензин, — золотом затопить
Последнюю царскую ставку — поленницу
Дров, огневеющих ночью в степи.
(Зенкевич)
И где-то на Урале средь лесов
Латышские солдаты и мадьяры
Расстреливают царскую семью
В сумятице поспешных отступлений:
Царевич на руках царя, одна
Царевна мечется, подушкой прикрываясь,
Царица выпрямилась у стены…
Потом их жгут и зарывают пепел.
Всё кончено. Петровский замкнут круг.
(Волошин)
* * *
Особое положение в ряду поэтических текстов о смерти последнего русского царя и его семьи занимает стихотворение Владимира Маяковского «Император». Как известно, будучи в Свердловске в январе 1928 года, он попросил тогдашнего председателя областного Совета Анатолия Парамонова о поездке к месту захоронения Николая II. По итогам и было написано стихотворение, для финала которого Маяковский в черновике подбирал следующие варианты:
Я вскину две моих пятерни
Я сразу вскину две пятерни
Что я голосую против
Я голосую против
Спросите руку твою протяни
казнить или нет человечьи дни
не встать мне на повороте
Живые так можно в зверинец их
Промежду гиеной и волком
И как не крошечен толк от живых
от мертвого меньше толку
Мы повернули истории бег
Старье навсегда провожайте
Коммунист и человек
Не может быть кровожаден16
Однако с направления, заданного этими черновыми строками, Маяковский в окончательном тексте резко свернул и превратил свое в меру человеколюбивое стихотворение в очередную кровожадную агитку. В итоговой редакции финал «Императора» оказался направленным против фигурантов так называемого Шахтинского дела17 и выглядел он следующим образом:
Прельщают
многих
короны лучи.
Пожалте,
дворяне и шляхта,
корону
можно
у нас получить,
но только
вместе с шахтой18.
Примечания
1 Ср., например, в очерке Владислава Ходасевича «У камелька в семье Каменевых» (1937) описание реакции автора на восторги
О. Д. Каменевой по поводу живости и веселости ее сына: «Слушать ее мне противно и жутковато. Ведь так же точно, таким же матросиком, недавно бегал еще один мальчик, сыну ее примерно ровесник: наследник, убитый большевиками: ребенок, которого кровь на руках вот у этих счастливых родителей!» (Ходасевич В. Собрание сочинений: в 4-х тт. Т. 4. М., 1996. С. 260).
2 Гайдар А. Собрание сочинений: в 4-х тт. Т. 1. М., 1971. С. 106–107.
3 Там же. С. 155.
4 Там же.
5 Мандельштам О. Кровавая мистерия 9-го января // Мандельштам О. Собрание сочинений: в 3-х тт. Т. 2. М., 2010. С. 61.
6 Петрушевский В. А. Государю Императору Николаю II // Русская летопись. Париж. Кн. 2. 1922. С. 58а. См. также: Янсон А. Царь света незримого. Финляндия, 1926; Шабельский-Борк П. Да воссияет Пресветлый! Берлин, 1929; Бехтеев С. Царский гусляр: сборник патриотических стихотворений. Ницца, 1934 и мн. др.
7 Рост. Уральский ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал. 1931. Кн. Вторя и Третья. Февраль — Март. С. 60. Подробнее об этом тексте см.: Подлубнова Ю. С. Интерпретации истории в художественных произведениях, посвященных пребыванию и гибели царской семьи на Урале // Сюжетология и сюжетография. 2015. № 1. С. 158–169.
8 Рост. Уральский ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал. 1931. Кн. Вторя и Третья. Февраль — Март. С. 61.
9 Панов Н. (Д. Туманный). Человек в зеленом шарфе. Вторая книга стихов (1924–1927). [М.], 1928. С. 80–93. Подробнее об этой поэме см.: Белоусова А. «Так вот куда октавы нас вели…»: «Домик в Свердловске» Н. Панова в контексте ирои-комической традиции // Studia Slavica IX: Сборник научных трудов молодых филологов. Таллинн, 2010. С. 171–186.
10 Антокольский П. Избранное: в 2-х тт. Т. 1. М., 1966. С. 29–31.
11 Шкапская М. Час вечерний. Стихи. СПб., 2000. С. 65–66.
12 Зенкевич М. Сказочная эра. Стихотворения. Повесть. Беллетристические мемуары. М., 1994. С. 161–163.
13 Волошин М. Собрание сочинений: в 13-ти тт. Т. 1. М., 2003. С. 372–373.
14 Цветаева М. Стихотворения и поэмы. Л., 1990. С. 669–672.
15 Рост. Уральский ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал. 1931. Кн. Вторя и Третья. Февраль — Март. С. 59.
16 Маяковский В. В. Полное собрание сочинений: в 13-ти тт. Т. 9. М., 1958. С. 444.
17 Подробнее см.: Лекманов О. А. Последний император // Знамя. 2014. № 2. С. 197 — 206.
18 Маяковский В. В. Полное собрание сочинений: в 13-ти тт. Т. 9. С. 30.
© Текст: Олег Лекманов