(Анатолий Гладилин и эмигранты Третьей волны)
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 58, 2022
Издательство ОГИ готовит к печати книгу Дмитрия Петрова «Соло на судьбе с оркестром. Хроника времен Анатолия Гладилина». И очень вовремя. Информационные волны смывают из памяти события и имена. Стоит, к примеру, видному писателю год-два не бывать в России, не издавать книг, не выступать на вечерах, не мерцать на телеэкране и в Сети, как о нем начинают забывать. Так вышло (или почти вышло) с Анатолием Гладилиным — родоначальником «молодой советской исповедальной прозы», одним из лидеров «шестидесятников», с середины 70-х — звездой «западных радиоголосов», а с конца 80-х — частого гостя московских редакций и телестудий. Его новые тексты охотно издавали, а старые — впускали вновь. Немало шума надели книги «Улица генералов», «Тень всадника» и «Жулики, добро пожаловать в Париж». Но В 2016-м он перестал бывать в России, в 2018 погиб, и вскоре, похоже, почти растворился в потоке новых событий, имен и названий. Автор книги «Соло на судьбе с оркестром» Дмитрий Петров возвращает Гладилина — человека феерической судьбы — в российский культурный контекст. Мы публикуем в этом номере ее главу, повествующую о жизни художника в эмиграции.
1.
Многие, конечно, слышали, как и на Западе, и на Востоке люди говорят: «Я приехал в Нью-Йорк (Тель-Авив, Амстердам, Рио-де-Жанейро) со 100 долларами (200 шекелями, 100 гульденами, 300 реалами). Английского (иврита, голландского, португеш бразильеро) не знал. Друзей и родных не имел. Один как перст бился. И — пробился! Как? Своим умом, горбом и упорством». Слышал такое и я. И не раз. Но тех, у кого так оно всё на самом деле и было, мало. Прочие выдумывают. Одному пробиться тяжко.
Гладилин ничего не выдумывал. А говорил прямо: «мне помогали». Порой — друзья, как Владимир Максимов, а нередко — люди прежде незнакомые. Например — Джордж Бейли, Виктор Ризер, Александр и Наталия Ниссены1… В их числе — известные русскому Парижу семьи Полонских и Гриссов.
Александр Яковлевич Полонский родился во Франции в 1925-м. Племянник Марка Алданова2 и его душеприказчик, он не только берег наследие дяди, но и стал видным собирателем рукописей, книг, картин и других редкостей, попавших в Европу из России. После войны он не раз возил в Союз свои находки, а оттуда другие — для обмена и продажи. Как-то он показал Гладилиным часть коллекции — письма Гоголя и Наполеона.
Полонские и Гладилины познакомились через жену Александра Яковлевича. Ее кузина дружила в Москве с Толиной сестрой Галей и возила в Париж ее гостинцы — советский шоколад. Одно лето они вместе провели на Иль де Ре, где у Полонских был домик, а Толя и его жена Маша снимали квартиру.
Об этой поездке на остров близ Ла-Рошели, прославленной в России писателем Дюма, Анатолий расскажет в очерке «Тамариск под снегом». И его рассказ, возможно, вдохновит Аксенова посвятить этому растению (хоть и не только ему) главу романа «Редкие земли». И поселиться в Биаррице — городе, который он назовет тамарисковым. Гладилин же включит его в сборник 1980 года «Парижская мозаика».
Когда Феликса Канделя, долго «сидевшего в отказе», выпустят из СССР, они пригласили на Иль де Ре и его.
Теперь Александр Полонский лежит на кладбище Монпарнас — в 1990-м его убил рак. Ксения Ильинична пережила его на несколько лет. Гладилины навещали ее до последних дней.
Другие их близкие приятели — Гриссы — Ной Самойлович и Елизавета Владимировна из второй — послевоенной — эмиграции. Ной — еврей. Чудом выжил в Польше при нацистах, Лиза — врач советского госпиталя. Война их свела и увела на Запад. Когда Гладилины устраивались в Париже, Ной работал в Национальной библиотеке в отделе текстов на идиш. Их познакомил сотрудник «Свободы» Игорь Шенфильд.
Гриссы опекали, в основном, Машу — помогали освоиться в непривычной среде. Как-то летом вскоре по приезде они взяли ее в Швейцарию куда ездили каждый год — в скромный пансионат средь красот, где елки пронзали небо у края снежных высот. Потом пару раз они бывали там вчетвером. Порой Лизу навещали родные из Волгограда. С ними Гладилины слали в Москву французские гостинцы. Ной и Лиза ушли в начале 80-х.
Иной читатель спросит: а в чем же помощь? Ведь ни денег, ни протекций — одни поездки да разговоры. Сегодня он, легко получая загранпаспорт и (имея деньги) объезжая мир, не помнит, что значило в эру железного занавеса оказаться в этом мире, едва знакомом по книгам, фильмам, рассказам счастливчиков, сообщениям прессы. Понятно, что приезжие нуждались и в деньгах, и в советах. Но не меньше они ценили дружеское общение, тепло и доброе слово на родном языке.
2.
Гладилин, встречавший в Вене многих эмигрантов, спрашивал: какие планы? Юз Алешковский — писатель, сценарист и автор соленых зонгов вроде «Окурочка» и «Товарища Сталина», ответил так: «Водить грузовики». «Может устроюсь сторожем в университете?» — робко предположил эссеист, публицист и поэт Юрий Кублановский.
В 1979-м, в первые часы в Европе, Алешковский не знает, что помощь вроде той, что получил когда-то Гладилин, даст ему возможность написать в Вене роман «Карусель», а после приведет в милый университетский городок Миддлтаун в Коннектикуте.
Как не ведает его собрат по «Метрополю» Кублановский, что скоро познакомится с составителем своего дебютного сборника «Избранное» Иосифом Бродским, будет писать в «Русскую мысль» и вести на «Свободе» программу «Вера и Слово».
За Наума Коржавина, когда тот в 1973-м, готовясь уезжать, подает в Союз писателей заявление о выходе, просят несколько поэтов, включая Бориса Слуцкого, уверяя, что его отъезд — огромная потеря, что надо создать Науму условия, а то он погибнет.
— Погибнет? — недоверчиво спрашивает секретарь Московской организации Союза писателей СССР по организационным вопросам товарищ Ильин, как говорят — куратор пишущей братии по линии спецслужб.
— Сдохнет с голоду. — отвечает Слуцкий с горьким прерывистым вздохом.
Ильин молчит. Без вздохов.
Условий не создают. А визу дают. Коржавин уезжает, но с голоду не подыхает — живет в Бостоне, входит в редколлегию «Континента», печатается там и в «Гранях», издает в «Посеве» сборники «Времена» и «Сплетения», доживает до 93 лет и видит свои мемуары изданными в России.
Аксенов, прибывший в 1980 году в США, и вскоре лишенный гражданства СССР, во многом опирается на поддержку издателей Карла и Эллендеи Проффер, Джеймса Биллингтона — главы Центра Вудро Вильсона и основателя Института перспективных российских исследований Дж. Кеннана, а также других американцев и эмигрантов. И он не пропадает, а преподает. В том числе в знаменитом университете «Джордж Мэйсон». И, конечно, пишет. За рубежом выходят «Остров Крым», «Скажи изюм», «В поисках грустного бэби», «Бумажный пейзаж», «Новый сладостный стиль» и другие его большие и малые тексты.
3.
Впрочем, бывает и иначе.
— Ты помнишь Н.? — как-то спрашивает Максимов, — Вчера звонил мне из Москвы. Сказал, что через два дня будет в Вене. Потребовал, чтоб я прислал его встречать Би-би-си, «Голос Америки» и три телегруппы из Нью-Йорка, Вашингтона и Лос-Анджелеса.
— Смешно. Кто здесь знает Н.? Встречать его в Вену меня не отправят. А проситься я не стану — мы знакомы шапочно. Кстати, а что он написал?
Потом, сообщает Гладилин, Н. в Штатах всё же прославится. Одной фразой. В показанном по советскому телевидению фильме об эмиграции он заявит: «В СССР было хорошо. Там хоть КГБ мной интересовался, а здесь — никто».
Да, в снятом в 1982-м фильме «Русские здесь», нечто подобное говорит прозаик
Лев Халиф. Мол, в КГБ тщательно читали его рукописи. И было это прекрасно — «пользоваться таким искренним вниманием, чувствовать себя важным и ощущать действительно настоящим писателем».
Глашатай советского официоза Генрих Боровик показал этот фильм в 1986-м в программе «Камера сморит в мир». И прокомментировал в своей манере. Скажем, Довлатов у него — «некто Довлатов, бывший главный редактор эмигрантской газетенки», «выгнанный его сионистскими хозяевами».
А остальные эмигранты для него — те, что жили в СССР «не очень честно и боялись, что попадутся»; и «готовы клеветать на нас либо за мзду, либо в расчете получше устроиться, выслужиться перед хозяевами, заманившими их на Запад, либо из страха потерять работу»; а также те, кто «уехав, поняли, что они недооценили и что потеряли».
Ключевую фразу фильма произносит бывший советский режиссер Рашид Атамалибеков: «Запад — это общество не для тех, кто воспитывался на стихах Маяковского “Что такое хорошо и что такое плохо”». А Боровик добавляет: «и даже те, кто как-то устроен, производят жалкое впечатление — людей, живущих в духовном гетто, в черте оседлости. И когда, обливаясь слезами, они смотрят советские фильмы, то видят не свое прошлое, а свое потерянное будущее».
Вот с чем тогда имеют дело те, кто из Парижа, Мюнхена, Лондона, Бонна и Вашингтона, сквозь рев глушилок, несет свободное слово миллионам людей в Союзе. За семьдесят лет советская пропаганда дико разогналась. Почти никто из тех, кто делает ее в 1986-м, и вообразить не может, что уже в 1991-м — страны, которую они набивают газетами, заклеивают плакатами, заваливают агитками, просто не станет.
Сейчас слова Боровика смешны. Да и тогда они мало кого трогают. Но он вещает: «бывших граждан СССР используют для работы против Родины». «Империалисты ведут идеологическую войну, применяя самые изощренные приемы и мощные технические средства». «Запад продолжает действовать против Советской страны методами диверсий».
А теперь? Разве редко звучат подобные слова?
4.
А что же — «клеветник»-Гладилин и его семья?
Как живут они вдали от мира, где лечились у знакомых врачей; стриглись у «своих» парикмахеров (многие помнят Моисея Моргулиса из ЦДЛ), мясо им оставляли знакомые мясники, в клубах ждали друзья-писатели, актеры, художники и режиссеры, с которыми поутру любо пройтись по знакомым улицам?
Ну, во-первых, по рю, штрассен и стритам тоже славно гуляется. Знакомые до последней колдобины московские мостовые и просеки Сокольников сменяют магистрали с отличным асфальтом, парки, скверы и путей новых городов и стран. Во-вторых, хорошо питаться здесь можно без блата. Нет и отрыва от родной культуры. Кругом — море русской литературы, музыки, прессы. Да такой, что в СССР доступна с трудом либо с риском. Там за чтение «Континента» и «Посева» люди очень просто следуют в тюрьму.
А другие — за рубеж. Многие — с так называемым еврейским билетом. Феликс Дектор едет до Гладилина, Феликс Кандель — после, как и Игорь Дашевский — врач, наблюдавший Машу в пору ее депрессий. Перед отъездом Толя дарит ему книгу «Два года до весны». На титуле пишет: «Ире и Игорю с пожеланиями: 1). здоровья; 2). успехов в общественной, личной и семейной жизни; 3). путешествий по прекрасным местам. А. Гладилин, 12.12.1975». Путешествия им предстоят. Я увижу эту книгу в Бат-Яме.
Кстати, в эмиграции от депрессий Маша избавилась. Как и от иных советских привычек, обнаружив, что у местных жителей нет многих тамошних обычаев и повадок. Не звучат здесь матерные вопли у пивных ларьков, нет хамства в транспорте, табличек «мест нет» и клопов в отелях.
О том, как Алла, Маша и Толя познают мир, Гладилин пишет в статьях и книгах «Французская мозаика», «Прекрасная Франция или почти», «Парижская ярмарка»…
Меж тем, в СССР живут его сводная сестра Галина и брат Валерий.
Галю — незаменимую лаборантку в поликлинике Академии наук — не трогают. А с Валерой, сотрудником радиостанции «Юность», расправляются — его и жену гонят с работы. Не место брату отщепенца на радио, воспитывающем молодежь.
Валерий, как тогда говорят, «качает права». Доходит до Сергея Лапина — главы Комитета по радиовещанию и телевидению. Спрашивает: «В чем я виноват? Брат уехал, у него своя жизнь. А я при чем?». Тот щурится: «Так вы ж его провожали…»
Впереди у Валерия тяжкие мытарства. Поди устройся.
Беседуя с покинувшими Союз, Гладилин всякий раз видит: родных наказывают почти всегда. «Собирая эти рассказы, — пишет он, — я пытался понять логику Софьи Властьевны. Ну да… простых еврейцев она за людей не считала. Но элитарных представителей культуры? Зачем им-то пакостить?»
22 июля 1980 года в Париж прилетает выдавленный за границу Аксенов. Проходит сквозь строй репортеров и обнимает Гладилина, что примчался с побережья его встретить. Целует его и жена Васи Майя, и тут Толя чувствует: она на грани срыва. Что ж — понятно: изгнание, все воспринимают его по-разному. Порой — очень эмоционально.
Анатолий везет их в Париж, пытаясь по пути разговорить. Но Майя не реагирует ни на Париж, ни на его шутки. Ее трясет.
— Старик, оставь, — тихо говорит Василий, — Ее перед отъездом заставили пройти личный досмотр. Знаешь, что это такое?
5.
Вскоре Василий отбывает, а Гладилины строят жизнь дальше.
У них уже есть постоянная, хоть и съемная, квартира. В поисках ее Толя колесит по городу. Советуется с русскими старожилами. Совсем уже, вроде, решает: вот эта! А ему говорят: не спеши. Сейчас здесь тихо — суббота. Но за окном школьный двор. Представь, что здесь творится в учебные дни. И вот летом 1976-го семья въезжает в трехкомнатный апартман — гостиную и две спальни — на бульваре Понятовского.
Приходит время получать новые документы. По ним Гладилины — ex-soviétique — «бывшие советские». И — исправные французские налогоплательщики.
Гладилин заполняет первую в жизни налоговую декларацию. В графе «профессия» пишет: «писатель». Ведь половина его заработка — это гонорар издательства «Ульштайн». Приходит ответ: уплатите столько-то. И он уже готов выписать чек. Но слава Богу, это видит знакомая француженка: «С ума сошел? Едем!» И везет его в налоговую. А там излагает суть дела: «Этот мужчина — беглец из России. А они там все немножко братья Карамазовы — чуть-чуть слегка малость сдвинутые. Гляньте на него. Какой он писатель? Толя, скажи что-нибудь по-французски». Он что-то говорит.
Служащая видит: человек так говорящий на языке Камю и Роб-Грийе, писать книги не может. И в графе «профессия» меняет «писатель» на «русский редактор». И делает перерасчет! Спасибо подруге — сумма уменьшается втрое.
В чем же дело? А в том, что надо знать правила. Журналистам положена скидка — 30%. Любым наемным работникам — 10%. А людей свободных профессий — адвокатов, актеров, писателей очень уважают — ну как же: Жерар Филипп, Клод Лелюш, Жан-Поль Сартр… Но льгот им не дают.
С тех пор каждый год строго в срок Гладилин пишет в декларации номер карточки журналиста, шлет ее в инспекцию и живет-не тужит на Бульваре Понятовского — маршала Франции и племянника последнего короля Польши Станислава Августа.
В 1795-м — проиграв войну с Россией — он отрекся от престола. Польша потеряла свободу, но не гонор. Среди ее патриотов — Юзеф Понятовский, командир польского корпуса Великой армии Бонапарта. Император считает, что он рожден для престола: «благородный и храбрый человек чести. Если бы мне удалась русская кампания, я сделал бы его королем поляков».
Но кампанию он проиграл, а Юзеф — единственный иностранец среди маршалов — погиб, прикрывая отход французов под Лейпцигом.
То, что семья живет здесь, символично. Гладилин высоко ценил польскую культуру и литературу, бывал в Варшаве.
В 1961-м их с Машей пустили в Польшу в компании Виктора Шкловского и еще нескольких литераторов. Прибыли ночью. В дождь. Утром Маша открыла окно: улица полна цветных зонтов. После серой Москвы — карнавал.
Тогда Варшава — это еще не средоточие крамолы, но дух фронды витает в дыму редакций и кафе, где их знакомят с поэтами. Маша, играя на пианино, поет им песни Окуджавы. Успех! Жаль, Толя летит в Москву — хоронить отца.
Но успевает сдружиться с сочинителями и издателями. В 1962-м в Польше выходят его повести «Дым в глаза» и «Бригантина поднимает паруса» в переводе Дануты Вавиловой и Йозефа Ратайчика. А в Париже его соседи — Славомир Мрожек, Ежи Гедройц, Юзеф Чапский. Увы, Марек Хласко, так восхищавший их с Аксеновым, к тому времени уже погиб. С начала 60-х Толя дружил с теми, для кого Понятовский — герой. А теперь живет на улице его имени.
Милое место — часть «Маршальского кольца». Так называют в Париже цепь магистралей, названных в честь соратников Наполеона. Через дорогу Венсенский лес — крупнейший парк Парижа. А в нем — замок, белки, птицы, озеро Сен-Манде, ипподром и луна-парк. Его огни полюбит Лиза — младшая дочка Гладилина. Ей предстоит прибыть в Париж и стать прототипом одной из героинь романа «Меня убил скотина Пелл».
А его автор — частый гость ипподрома и держатель особого «бегового фонда» из гонорарных денег. Впрочем, играет он нечасто — слишком много времени требуют семья, проза и работа.
6.
Хорошая работа — а такой она и была — для Гладилина на одном из первейших мест в жизни. Как главный источник средств — основа бытия в принявшей его стране. Он скоро уясняет ее важную черту, о которой прежде не знал: быть здесь эмигрантом — значит никогда не стать для французов французом. Гражданство, знание языка, заслуги, бизнес, дом ничего не изменят.
Его друг Полонский — сын эмигранта первой волны, исследователя неизданных писем Чаадаева, члена сопротивления, автора книги «Пресса, пропаганда и общественное мнение в оккупированной Франции», советует: «Вам бы, Анатолий Тихонович, найти для общения настоящего француза…»
— А вы, Александр Яковлевич, себя таковым не считаете? Ведь родились в Париже в 1925-м, окончили Сорбонну, живете в престижном 16-м округе.
— Помилуйте, конечно, нет!
В Штатах человек, получивший гражданство, кредитную линию и купивший дом –американец.
А во Франции — нет. Настоящий француз… О! Его корни должны уходить в эту почву на поколения. А родственники жить всюду — от Аквитании до Эльзаса, от Кот д’Азюр до Бретани. Даже перебиваясь на пособие в муниципальной квартире, он знает: когда-нибудь привалит наследство — виноградник или кафе. Его племянник служит в министерстве. А среди прапрадедов — гренадер чином не ниже капитана. Он этим не кичится. Но он — такой. А ты — иной.
Дягилев, Кожев3, Нижинский, Нуриев, Шестов, Шагал и другие артисты и ученые принесли Франции славу, но остались чужими. Нобелевский лауреат Мари Кюри, открывшая радиоактивность, при всем почтении к ней французов, для них уроженка Польши. Их гордость — великий Шарль Азнавур — армянин. А Константин Мельник — русский, хотя при де Голле курировал спецслужбы страны.
Первые два, а то и три поколения мы здесь иностранцы — какие бы подвиги ни совершили, и как бы хорошо ни играли в петанк — делает вывод Гладилин.
Первые беглецы с их газетами, клубами, театрами, философами и нобелевским лауреатом Буниным говорили, в основном, по-русски, а на «офранцузившихся» смотрели косо. Но их дети и новые волны эмиграции приняли правила игры. И их потомки, возможно, ощутят себя французами. И Франция их примет в этой роли. Если только…
— Что?
— Они не вернутся в Россию.
— А с чего бы им возвращаться в деградирующую империю — страшилку мира?
— А вдруг — чудо? Сам же говорил, уезжая: может, еще встретимся!
— Может. Но всерьез уповать на это нельзя. Так что работа — прежде всего!
— Но всё же, мы теперь — кто?
— Французские русские.
7.
Так же ощущают себя Максимов, Марамзин, их семьи и собратья по радио и сочинительству. Один из самых ярких — Виктор Некрасов. Вика, как зовут его друзья. Включая Гладилина.
Вика — герой. Все помнят его повесть «В окопах Сталинграда», вышедшую в 1947-м в «Знамени». И Сталинскую премию, отданную на покупку колясок инвалидам. И повесть «В родном городе». И очерки «Первое знакомство», «По обе стороны океана», «Месяц во Франции». За них пропагандист Мэлор Стуруа называет его в «Известиях» «туристом с тросточкой», шаблонно виня в низкопоклонстве.
Помнят и его требования возвести памятник евреям и всем убитым в Бабьем яре, нападки советских СМИ за «организацию сионистских сборищ», дружбу с Сахаровым, проработки, исключение из партии, обыски, аресты рукописей, допросы. В 1974-м — изгнание из Союза писателей. А в 1976-м — изъятие книг из библиотек.
Но тогда Некрасова в Союзе уже нет. Он — невозвращенец. Выехав в 1974-м в Швейцарию в гости к дяде, он переезжает в Париж. Да и остается, херя выездную визу. Знакомится с Максимовым и в 1975-м становится его заместителем в «Континенте».
Меж тем его пасынок Виктор Кондырев с семьей живет в Кривом Роге. Из СССР его не выпускают. Некрасов просит помочь поэта Луи Арагона. Кремль планирует политический ход — вручение ему ордена Дружбы народов. А Арагон объявляет: если Кондырева не выпустят, я публично откажусь от награды. И — срабатывает!
Виктор едет в Париж в 1976-м. Сейчас он обладатель ценного фотоархива, автор книг «Сапоги — лицо офицера» и «Всё на свете кроме шила и гвоздя», один из создателей Сайта Памяти Некрасова — www.nekrassov-viktor.com.
А тогда его отчим — частый гость программы «Круглый стол» Александра Галича на «Радио Свобода». Там он и знакомится с Гладилиным. Через много лет после первой мимолетной встречи.
8.
В 1954-м немало шума делает повесть Некрасова «В родном городе». Ее обсуждают на пленуме московской писательской организации, куда проникает студент Гладилин. Ругают. А автор не унывает — держится иронично. А потом в холле говорит спутнику: «Подумаешь, критиковали. Ведь не убили». Второй раз они встречаются вдали от Москвы. О чем и рассказал мне Виктор Кондырев:
«Как-то в июле 1976-го Некрасов сообщил: завтра к нам придет Гладилин.
Я обрадовался и малость всполошился — как же, тот самый, автор “Хроники времен Виктора Подгурского” и “Дыма в глаза”, поразивших когда-то меня, провинциального читателя “Юности”! Некрасов выслушал мои восторги и состроил рожицу (дескать “Скажите на милость! Вот те на! Кто бы подумал!”) и пошел в кабинет — подремать, дав моей жене денег на покупку печенья к завтрашнему чаю (мы приехали за три месяца до того и не могли транжирить валюту на угощения).
Толя пришел с московским знакомцем Некрасова критиком Львом Левицким. Они выпили чаю, посидели часок-полтора, толкуя о чем-то окололитературном… Я же помалкивал, понимая, что мне, простому почитателю, негоже встревать в беседу светил. Насмотревшись на кумира юности, я достал камеру и сделал несколько снимков, как оказалось — мутных и плохо проявленных (делал я это сам, опять же из экономии).
Кто мог знать, что Некрасов и Гладилин станут друзьями? А мы с Толей будем поддерживать до конца его дней добрые отношения. И радоваться нашим, всё менее частым встречам…»
9.
Гладилин чтит талант и отвагу Некрасова. Говорит: я сделаю всё, чтобы у Вики не было материальных проблем. Как заведующий отделом культуры Парижского бюро «Свободы», он убеждает начальство платить ему по максимуму и следит за графиком выплат. Плюс — хитроумно добывает Некрасову прибавку — деньги за участие в своей передаче «Беседы у микрофона». Каждую ему оплачивают как статью. Но статью он пишет неделю, а беседа длится двадцать минут.
«Впервые с Гладилиным-ведущим4 они выходят в эфир 2 мая 1978 года, — сообщает Кондырев, — дома говорили о возможном назначении Гладилина “шефом по культуре”. Некрасов активно поддерживал его кандидатуру, но сказать, что именно это склонило руководство выбрать Гладилина, я не могу. Хотя, наверняка какую-то роль сыграло. Во всяком случае, Виктор Платонович воодушевленно сообщил эту новость».
Тем им хватает. Их дает СССР.
Толя: «Почему двинули именно этого, именно сейчас, и на этот пост?»
Вика: «Он из окружения Щербицкого5. И имеет вес в Кремле».
А в Союзе их слушают! О таких эфирах пишет поэт Владимир Корнилов6
Вика, Виктор мой Платоныч,
Изведясь, изматерясь
Я ловлю тебя за полночь
Да и то не всякий раз.
Голос твой, в заглушку встроясь
Лезет из тартарары
Вика, Вика, честь и
Послелагерной поры
Не сажали, но грозили
Но хватали за бока
Эх, история России
Сумасбродная река
И тебя, сама не рада
Протащила не за
От окопов
Аж куда не разберешь…
10.
Бывает, Некрасова зовут в дальние края — Гонолулу или Австралию. В 1980-м он выступает в Сиднее, Мельбурне, Аделаиде и Канберре. Шлет путевые заметки в «Новое русское слово» и читает их на «Свободе». А после подходит к Гладилину, что курит у окна, выходящего на авеню Рапп, и говорит:
— Толя. Сядь. Эту историю тебе лучше слушать сидя.
— Что случилось?
— Да ничего, начальник. Я нашел твоего брата.
— Что с тобой, Вика? Ты что, снова съездил в Гонолулу7 и привез оттуда пламенный привет? Да, у меня есть брат. Валерий. Над ним сейчас издеваются в Москве. Есть еще Феликс — двоюродный… А других, извини, Вика — нет.
— Обижаешь, начальник. — щурясь объявляет Некрасов. — Я знаю, что говорю! Вообрази! Мы — в Сиднее. Всё чин-чинарем — я выступаю перед русскими аборигенами. А после, как положено — коктейль. Напитки, закуски, изящные дамы, солидные господа.
— А вот, — говорят, — и наш миллионер. Тоже из России. Джон Рабин.
И подходит, понимаешь, такой очень крепкий боевой еврей. И говорит: спасибо, Виктор Платоныч, за книги и выступление. Узнал много полезного. Рад увидеть человека из новой эмиграции. Здесь у нас ее пока нет… Но по делам я бываю в Штатах. И там мне сказали, что из СССР снова едут. И люди, вроде, неплохие, но хвастливые, выдают себя за важных персон. Говорят, что и брат мой двоюродный Анатолий Гладилин, эмигрировал. Он, якобы, известный писатель и живет в Париже. Может, вы о нем что-нибудь знаете?»
— Еще бы не знать! — говорю я. — Это ж мой начальник на «Свободе».
Он — сел. Хорошо стул был рядом. Видел бы ты его, Толя. Ну, я в него вливаю быстро виски. Не забываю и о себе. А он: что ты да как? Я описываю в общих чертах и говорю: ежели желаете подробней — можно же связаться! Дам вам телефончик, адресок. Он: да-да, конечно! А здесь-то вы какими судьбами? — спрашиваю. И он излагает потрясающий сюжет.
Когда в Белоруссию пришли фрицы, сестры твоей матери бежать не успели и угодили в гетто. Как и сын одной из них — Юда Рабинович 19 лет. Гетто нацисты ликвидировали, сестер убили. А Юда сбежал. И ему бы не жить, если б один крестьянин не укрыл его в свинарнике. Прикинь: мальчишка еврей семнадцать месяцев среди свиней! Сечешь, начальник?
Но вот немцев гонят. А Юде уже двадцать два. И он идет с советскими. И как-то так доходит до Италии. А что? Границ-то в Европе толком нет. И там ему нравится больше, чем в Белоруссии. Но нужно жить, а работы не хватает самим итальянцам. И едет он в Австралию. И вкалывает. И что-то такое изобретает. Теперь — миллионер. Так что, начальничек, у тебя есть родственник за рубежом. Жди открытки.
И она приходит. Жаль, не сохранилась. Как и письма Юды. Зато он приезжает сам. С домброй. Всегда возит ее с собой.
А изобрел он штуку с виду простую. Но она принесла кучу денег — пластиковый контейнер для хранения еды, известный миру как Tupperware. Кстати… сейчас в Москве есть офис этой компании. И дела ее хороши.
А тогда Некрасов говорит: ну, я пошел. И уходит в Париж.
Друг глядит ему вслед и думает:
«Когда ж и как окажемся мы снова на Руси?
Когда ж домой не Федина,
не Грибачева с Кедриной,
не Кочетова с Жуковым,
не Кожинова с Фокиным —
Гладилина с Некрасовым читатель понесет?..»
11.
А Париж преподносит Москве сюрпризы. Люди там, видите ли, остаются. И однажды в такую историю напрямую попадают Гладилин и его семья.
Утром 25 ноября 1977 года в квартире на Понятовского звонит телефон. Маша слышит незнакомый голос и русскую речь. Просят Гладилина, но он ушел за программой бегов. Маша просит перезвонить и днем тот же человек звонит вновь. Хозяин — дома, он отвечает и после нескольких реплик говорит: приезжайте.
И объясняет: люди хотят просить политического убежища. Приедут к нам.
* * *
Первый раз член Союза писателей двадцати девяти лет от роду Сергей Юрьенен звонит Гладилину из кафе отеля «Будущее», что близ метро Гарибальди в пригороде Сент-Уан. второй — из будки на улице Шарль Шмидт — что у дома, где он живет у родственников жены — Ауроры Родригес Гальего. Аурора с ним. Выслушав Гладилина, они едут к нему.
Теперь Юрьенен — государственный преступник. Беглец. Как и Некрасов. Но если от Виктора Платоновича власти этого шага, может, и ждали, то от Юрьенена — нет. Но сам он знает, на что идет — не раз обсуждал это с женой — дочерью Игнасио Гальего, лидера испанских коммунистов, главы Компартии Народов Испании, стойкого сталинца.
Аурора родилась 14 сентября 1946-го в Нейи-сюр-Сен под Парижем и росла во Франции до 1951 года, когда социалисты в правительстве объявили присутствие испанских эмигрантов-коммунистов нежелательным8. Игнасио Гальего перешел на нелегальное положение, а его жену с детьми на советском самолете вывезли в Польшу. Вернулись они в Париж только в 1957-м, когда Ауроре было одиннадцать…
Потом во Франции окончила лицей и собралась в Сорбонну. Но папа отправил ее на филфак МГУ. Там в 1972-м она и встретила Юрьенена.
В СССР Аурора всегда была «под колпаком» спецслужб. Вместе с ней там мигом оказался и Сергей. И почувствовал: скоро отчислят. Но роман благословила подруга его отца — любимица советских генсеков, легендарная Пасионария — Долорес Ибаррури9, а законный брак перевел дело в высокие политические сферы.
И вот — дочь видного марксиста и прозаик, замначальника отдела в журнале «Дружба народов», участник Всесоюзного совещания молодых писателей — просят убежища на Западе.
Как дошли они до жизни такой? Зачем бежали из оплота борьбы за новый мир? Да еще в жесткой версии — не убыли как вольноотпущенники с «еврейским билетом», а «перешли в стан врага»? Один из ответов находим в книге Юрьенена и Михаила Эпштейна «Энциклопедия юности»: «Я западник. То есть стремлюсь к Западу… и дорожу им не как реальностью, бытом, предметом, но как идеей, идеалом, будущим».
Умозрительное «стремление к Западу» взыскует практической формы. Аурора готова. В 1976-м они были в гостях во Франции и всё решили. В Союзе ее матери намекнули, что не возражают против отъезда дочери и зятя. Та ответила: «Мы знаем, как американский империализм использует русских писателей. И новых солженицыных создавать не хотим». Значит путь один — побег.
Аурора с дочкой снова едут в гости Париж. Сергей следом — в сторону неведомого будущего. Когда состав гремит над Берлинской стеной с ее прожекторами и пулеметами, он понимает: это его шанс.
12.
В Москве остается квартира с видом на музей Советской Армии, телевизором, холодильником, стиральной машиной. И с открыткой от мамы — поздравлением с 60-летием Октября… Он бросает всё, эвакуируя, как после напишет вполне по-корчагински, «то, что дается только раз». И свою первую и последнюю книгу, изданную в Союзе, только что вышедшую в «Советским писателе» — «По пути к дому».
Поезд грохочет над границей миров 7 ноября. Берлинская стена и большевистская страна теперь в прошлом. А в будущем — Париж и свобода. Но путь к ней непрост. О нем рассказал мне сам Юрьенен.
«Я ехал с интеллектуальной передачей Синявскому, и в том, что касается “выбора свободы”, рассчитывал на Андрея Донатовича. Сорвалось. <…> После нашей первой встречи Синявский и Розанова (как я потом узнал) связались с ДСТ10. И на вторую я шел уже под наблюдением. Синявские в помощи отказали. <…> Более того. Усиленно рекомендовали вернуться в СССР и Союз его писателей, напирая на то, что там кусок хлеба с маслом, а на Западе мне предстоит гибель от голода.
Поскольку я был нацелен исключительно на Синявского, то вышел не просто облом — катастрофа. На обратном пути я заметил слежку и понял, что попал «между молотом и наковальней». Мало того, что мы жили у коммунистических родственников жены, следивших за каждым нашим шагом, — теперь оказались еще и «под колпаком» у французов… На следующий день из справочника я выписал номера русских писателей-эмигрантов: Виктора Некрасова, Владимира Максимова, Анатолия Гладилина… Лично никого из них не знал. Только литературно, так сказать, ноосферно. И Гладилин вызывал наибольшее расположение. Телефонный голос его жены Марии мигом это подтвердил.
При встрече мы изложили нашу ситуацию. Стоим в Париже у родственников-коммунистов. Для них наш уход на Запад — предательство… Гладилин размышлял недолго. Предложил бытовое убежище у себя. А о политическом сказал, что тут он малокомпетентен, и отвез нас к Владимиру Марамзину. Так Анатолий Тихонович и Владимир Рафаилович стали в смысле свободы нашими крестными отцами.
Нет оснований не верить французской пословице о госте, что загнивает на третий день. Но у Гладилиных мы прожили с месяц до той минуты, когда вышли из его “пежо” в Латинском квартале, с напутствием: “Теперь своими ножками, ребята!”»
13.
И так, на месяц дом 56 по бульвару Понятовского — убежище советских беглецов. Рядом Порт де Шарантон, где в одноименной психбольнице содержали «божественного маркиза»… Стиль здания — французский (смягченный) «брутализм»: вход через неприметную калитку, а дальше через бетонированный двор цвета разбавленного бордо — в стеклянные двери и лифт.
«О себе там помню много, — говорит Юрьенен, — но о хозяине?.. Мы “выбирали свободу”, а Толя работал. И только в свободное время занимался нами. Привез в редакцию «Континента» на рю Лористон, познакомил с Максимовым, и Владимир Емельянович, выписал Гладилину чек на наше у него содержание.
Однажды ночью он постучал к нам, желая познакомить с гостем — сбежавшим из-под надзора в отеле Андреем Вознесенским. Но к Андрею Андреевичу я не вышел. С одной стороны, юридически я был еще не “свободен”, а в статусе “преступного намерения”. С другой — степень ситуативной паранойи была такова, что усомнился даже в кумире ранней юности. Своими ведь изумленными глазами видел на его сборниках посвящения нашему “бенкендорфу” Филиппу Бобкову,- страстному библиофилу и собирателю всего, что относилось к писателям (включая ресторанные салфетки с автографами)… видел и цэдээловские объятья с лысыми «товарищами из ЦК»…
Другое дело — Галич. Но до знакомства с бардом не дошло. Когда 15 декабря 1977 года Гладилин вернулся со “Свободы”, лица на нем не было: “Галич умер…”
О Гладилине я услышал в 56-м, когда манифестом “шестидесятничества” гремела “Хроника времен Виктора Подгурского”. Мне было восемь, и я читал другие книги (Твена, Фурманова, Жюль Верна, Рабле, Гашека…) А в начале 60-х отчим под нашим с мамой давлением оформил подписку на “Юность”. Я и познал наши “иконы”.
Первый мой текст Гладилина — это “Первый день Нового года”. Потом “История одной компании”. Всё было ясно: не Аксенов, но тоже мой писатель. После этого я погрузился в библиотечные изыскания и был поражен тем, как рано начал Гладилин: “Хроника” вышла за четыре года до явления Аксенова…
Следующий импульс интереса задал Катаев, написавший в “Святом колодце” о друге-мовисте…11 Сильное впечатление произвела книга The Making and Unmaking of a Soviet Writer, изданная в “Ардисе” — ее я прочел в ожидании свободы — получив из рук автора. Там Толя пишет, как он научился быть советским писателем и как в Париже разучился, став западным журналистом. Я не верил, что он поставил на себе крест как на прозаике. Что и подтвердилось. Моя жена Аурора перевела на французский его роман “Большой беговой день”, написанный в Париже…
Хронологически Гладилин — первый трубач после- и антисталинской генерации.
Несмотря на харизму Аксенова, именно он в силу своего политического радикализма остался центровой фигурой среди “исповедальников”. Появление в Америке Аксенова дало зарубежью большую либеральную литературную фигуру. Был весом и Гладилин. Я не тотальный его апологет, но он обладал способностью противостоять тому, что отвергает душа…»
Примечания
1 В. Е. Максимов — писатель, главный редактор журнала «Континент»; Дж. Бейли — сотрудник ряда западных издательств и редакций; Виктор Ризер (Витольд Шиманский) — директор парижского бюро «Радио Свобода (с 1974 г.); чета Ниссенов — влиятельная семья эмигрантов первой волны. Они очень помогли семье Гладилиных на первых порах их эмиграции из СССР.
2 М. А. Алданов (Ландау) (1886-1957) — писатель, философ, ученый-химик. В 1905 -1910 гг. учился в Киевском университете сразу на двух факультетах. С 1910 по 1919 несколько раз уезжал из России и возвращался. После жил за границей. Автор книг «Ленин», «Две революции: революция французская и революция русская», «Святая Елена, маленький остров» и других. После поражения Франции в 1940 отбыл в США. В 1947 вернулся, жил в Ницце.
3 Кожев — псевдоним видного философа и дипломата, эмигранта из России А. В. Кожевникова.
4 Она доступна на Сайте памяти Виктора Некрасова по адресу http://nekrassov-viktor.com/ .
5 Щербицкий В. В. (1918-1990) — 1-й секретарь ЦК Компартии Украины, член Политбюро ЦК КПСС.
6 Корнилов В. Н. (1928-2002) — поэт, писатель. В 50 -х трижды исключен из Литинститута за «идейно порочные стихи». Его сборник «Повестка из военкомата», повести «Без рук, без ног», «Девочки и дамочки» и роман «Демобилизация» в СССР видят свет только за рубежом. Выступал в поддержку Даниэля, Синявского и Сахарова. Член «Международной амнистии» и Пен-клуба. В 1977 исключен из СП, книги изъяты из библиотек и продажи в 1979. Начал снова издаваться в СССР с 1986.
7 Некрасов и впрямь ездил в Гонолулу на встречу писателей. С тех пор когда он всерьез выпивал, друзья в шутку называли это «съездить в Гонолулу».
8 В мае 1947 социалисты В. Ориоль и П. Рамадье подписали декрет об удалении коммунистов из правительства. Руководство Социалистической партии провозгласило «политику третьей силы», направленную и против реакции, и против коммунистов. В 1947-51 ее лидеры входили в коалиционные правительства и осуществляли антисоветский курс на международной арене.
9 Доло́рес Иба́ррури Го́мес (1895-1899) — испанский политический деятель, Почетный председатель Компартии Испании, член Исполкома Коминтерна, депутат Кортесов (парламента) в годы Республики и после восстановления демократии. За страстность речей ее прозвали Пасионарией.
10 DST — Direction de la Surveillance du Territoire – французская Служба охраны территории.
11 В книге «Святой колодец» В. П. Катаев объявляет о создании новой литературной школы — мовизма. От французского слова mauvais — плохой. Его спрашивают: «Но вы действительно умеете писать хуже всех?» А он отвечает: «Почти. Хуже меня пишет только один человек в мире, это мой друг, великий Анатолий Гладилин, мовист номер один».
© Текст и фото: Дмитрий Петров