Рассказ
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 58, 2022
Мне восемнадцать. У меня две мечты: объездить весь мир и стать писателем.
Инициация в мир взрослых — понимание, что ничего не будет, ни мира, ни книг. Никуда не выпустят, ничего не напечатают.
Грязный хвост бесконечной московской зимы. Давно уже март, а все еще хоть доставай чернила и плачь. В черноснежной жиже больше соли чем солнца. Машины и троллейбусы заляпаны по самые крыши.
Сегодня вторник, еду к Шульману, мы занимаемся немецким. От Октябрьской по Ленинскому на 4-м троллейбусе.
Кто мы — мэтр и начинающий писатель? Чуткий учитель и пытливый ученик? Но учитель-то — я, объясняю грамматику, поправляю произношение.
Да и мэтр из Шульмана не очень настоящий. Писатель без книг, без публикаций ни здесь, ни там.
Пишет в стол, потом едет в бассейн «Москва».
Летом у него на даче в Валентиновке я нашел на этажерке залежи старых журналов, стал копаться и обнаружил его рассказы, опубликованные в самых престижных советских «толстяках». Прикинул — Шульману было 25. Блестящее начало карьеры советского писателя. Литературный институт — потом катапультой. Сколько начинающих авторов мечтали о таком дебюте. Стена пробита, город взят. Теперь пиши не хочу, вступай в союз писателей, езди в дома творчества, подписывай книги на встречах с читателями. Жизнь удалась.
Но состоялись бы тогда наши уроки немецкого, встречи учителя с учеником?
Научить чему-то можно только став собой, просто прожив свою жизнь.
Шульман вошел в литературу под чужим именем. По советской традиции он отказался от еврейской фамилии ради звучащего почти по-русски псевдонима Э. Шухмин. Такими были правила игры. Хочешь печататься в стране дружбы народов — спрячь свое еврейство поглубже. Так поступали многие. Это настоятельно посоветовал молодому Эдуарду Шульману его учитель, один советский писатель, мол, псевдоним поможет публиковаться. Помог.
Потом Шульман совершил, наверно, главный поступок жизни. Он вернул своим текстам настоящее имя и стал писать в стол. Для советского писателя — это то самое «идеальное убийство». Больше Шульман нигде ничего не публиковал.
Он стал писать без оглядки на то, что сегодня позволено, а что нет. Закрыл для себя путь в советскую печать — и освободился. Стал не советским писателем, а просто писателем.
Провозглашенное еврейство имело мало общего с Маккавеями, кошером, «в следующем году в Иерусалиме». Еврейство Шульмана — совершенно нерелигиозное. От поколений предков не осталось ни традиций, ни атрибутов, ни языка. Мне кажется, его еврейское самоощущение — совершенно российское, попытка отстраниться от советской нежизни, найти себя другого, настоящего, живого. Заявление о том, что он Шульман, а не Шухмин — это заявление о выходе из советской литературы и о вступлении в литературу. Это не об иудаизме, это совсем о другом.
Мосты назад, в официальную литературу сожжены давно и бесповоротно. Появление Шульмана в моей жизни окончательно поставило представление об устройстве Вселенной с головы на ноги: настоящий писатель вовсе не тот, у кого выходят книги.
Он дал определение себе — Еврей Иваныч. И так же он назовет потом свою первую, вышедшую уже в новые времена, книгу — «Еврей Иваныч». Мое «Общество имени Карамзина» пригласит Шульмана в Швейцарию, я устрою ему выступления в университетах Цюриха и Базеля. Деньги на первую книгу Шульмана соберу у моих знакомых. Но это все будет через два десятилетия, в непредсказуемом фантастическом будущем. А сейчас троллейбус тормозит, остановка «Универмаг Москва», двери с лязгом распахиваются в март 79-го.
Дом 60 корпус 2. Вход со двора. Подъезд какой-то не наш — без запахов мочи и испражнений, даже без духа кошек.
Предполагаю, что квартира в советском престижном гетто досталась Эдуарду Ароновичу Шульману от отца — Аркадия Шульмана, режиссера-документалиста.
В страшные времена Арон стал Аркадием. И сын мог быть Аркадьевичем, но сделал отцу, и всем кругом, и самому себе вызов — стал Ароновичем.
Лифт за железной сеткой с деревянными створками, вальяжный, неспешный. 5-й этаж. Квартира 175. Звоню.
Открывает Ирина Яковлевна. На щеке большая некрасивая родинка. Стрижка, как у восьмиклассницы. Бурый балахон, ее любимая одежда.
Всплеснув крыльями, будто руками:
— Михал Палыч, не пущу вас к этому чудовищу, пока не накормлю!
Идем на кухню. Обязательные гречка и котлеты.
Они поженились совсем молодыми, в студенчестве. Предполагаю, что он «взял» ее писательским талантом, вряд ли Шульман отличался в юности особой мужской красотой. Ее вера в мужа быстро нашла себе подтверждение — обычно заслуженное признание к писателям приходит поздно, если вообще приходит, а тут публикации и ранний успех. Представляю себе, как она радовалась свежей книжке «Знамени» с его первыми рассказами. А потом она полностью и безоговорочно поддержала Шульмана, когда он принял решение уйти, стать добровольным изгоем, писать без постоянной оглядки на то, что разрешено, а что нет.
Она взяла на себя все заботы о быте, доме, заработках, перепечатывала его рукописи. Шульман пишет от руки, и почерк его абсолютно нечитабельный ни для кого, даже, кажется, для него самого.
Чтобы не числиться тунеядцем, Шульман вступил в профком сценаристов для научно-популярного кино — это дало ему спасительную бумажку. Сценарии за него пишет Ирина Яковлевна.
Только благодаря ей он смог написать все свои книги. Без нее не появился бы на свет мой любимый «Полежаев и Бибиков».
Гречка с котлетами отправлена в Лету.
— Ну вот, теперь можете идти, классик ждет.
Мимоходом мелькает в дверях Илья, alias Хрюша, он же Тютик. Сдобный отрок. Кричит в глубь квартиры, продолжая, вернее, заканчивая разговор с отцом:
— Папа, роман сожгу!
Ему кажется это смешным.
И вот только теперь является Шульман.
На темени растет под тонкой кожей шарик от пинг-понга. Рак?
Фуфайка. Треники.
Перед ковром останавливается, выступает из шлепанцев. Идет дальше по ковру в носках.
Садимся рядом на диване. Наши занятия немецким заключаются в том, что мы читаем рассказы Вольфганга Борхерта.
Сегодня «Der Schriftsteller». Писатель.
Я читаю вслух первую фразу: «Der Schriftsteller muss dem Haus, an dem alle bauen, den Namen geben.» Потом Шульман. Я поправляю, он повторяет. Потом переводим, разбираем падежи.
Он и Борхерта читает как свои тексты. Его тон обволакивает, уходит на крутые виражи, пронзает. Голос рвется ввысь, распирает стены, выдавливает куполом потолок.
— Der Schriftsteller muss dem Haus, an dem alle bauen, den Namen geben. Писатель должен дать имя дому, который все строят.
Между двумя авторами всегда можно провести прямую. Одному пять, другому двадцать. Один бежит с мамой пешком по шоссе из Минска под бомбежкой, другой наступает с вермахтом.
И все-таки иногда не очень понимаю, зачем нужны эти уроки немецкого, зачем он зовет меня каждый вторник к себе. А иногда понимаю.
Шульман только кажется крутовыйным столпником от литературы, а на самом деле ищет палочку-выручалочку. И таких веточек-цитат у него целый ворох. Вот одна. Юный Карамзин приходит к знаменитому немецкому поэту Виланду и спрашивает: «Автору нужны читатели?» — «Нужны, — отвечает Виланд. — Но если бы судьба определила мне жить на пустом острове, я написал бы все то же и с тем же тщанием». — «Как?! На необитаемом острове?» — «Так! — Виланд улыбнулся. — Меня бы слушали музы».
Для этого и нужен «Четверг» — мы все слушаем друг друга на этом бескрайнем острове, как музы Виланда.
Для этого нужны и ему, и мне наши бестолковые уроки немецкого.
Доходим до последней фразы «Dann muss er posaunen, bis die Lungen platzen!» Тогда он должен трубить, покуда у него не лопнут легкие.
— Но почему трубить? — не соглашается со своим же переводом Шульман. — Писатель с трубой? Писатель должен кричать!
И он кричит:
— Dann muss er posaunen, bis die Lungen platzen!
И еще сильнее:
— Dann muss er posaunen, bis die Lungen platzen!! Тогда он должен кричать, покуда не лопнут легкие!!
Не докричаться.
© Текст: Михаил Шишкин