(о романе В. Сорокина «Доктор Гарин»)
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 57, 2021
Здесь все говорят на разных языках, существующих и не существующих. Вавилон, но не тот, где языки разделились при строительстве башни (хотя и башня в романе появится), они, наоборот, стали сосуществовать в Алтайской республике, где начинается действие. Алтайский, русский, китайский (китаец — владелец санатория «Алтайские кедры»), немецкий, французский, английский, итальянский — языки пациентов санатория, некогда бывших президентами: Ангелы, Эммануэля, Дональда, Джастина, Бориса, Сильвио и, конечно, Владимира. Им уже плюс-минус сто лет, на людей непохожи — было некогда популярное выражение «жопа с ручкой», такие они и есть, жопы с ручками, бути, как их тут называют, и потому они такие, что привели мир к состоянию, в просторечии называемому «жопой». Теперь их лечит от неврозов в санатории доктор Гарин, знакомый нам по повести «Метель». Он выжил в то свое путешествие по морозу, когда ехал срочно привить население от эпидемии, превращавшей людей в зомби. Из нового романа мы узнаём подробности прежнего: все уже зомбировались и чуть не растерзали доктора, когда он приехал. На обратном пути Гарин отморозил ноги и потому теперь ходит на титановых протезах — ничем живым ногам не уступающих и даже превосходящих: этим новым ногам ни мороз, ни огонь нипочем.
Метель была написана задолго до эпидемии (издана в 2010 году). «День опричника» (2006 г.) — задолго до появления в России настоящей опричнины. И потому во всех интервью от Сорокина хотят услышать предсказания будущего, а он отвечает, что он писатель, а не предсказатель. Но пока будем считать и «Доктора Гарина» предсказанием.
Время действия романа — 1950-60-е годы (судя по футболке с датой 2055, найденной в свалке вещей прежней жизни, которая так растрогала Гарина, и это прямо лирическая сцена). Третья мировая война давно прошла, государства исчезли как класс, теперь есть образования и государственного типа (Казахстан, Алтайская Республика), которые постоянно воюют между собой, и клубно-идеологического, как лагерь анархистов (и мать Анархия, их богиня — размером с куклу Барби шоколадного цвета), и сословного, как поселок русских аристократов — имения, в которых соседи сильно друг друга недолюбливают. И крестьянские владения великанши Матрешки с ее собственным теремом, и центр «витаминдеров», коммуницирующих с миром при помощи дронов, которые отправляют по разным адресам их продукцию, психоделические «конусы» и «пирамидки», а обратно получают деньги.
Китаец, тот, что был владельцем «Алтайских кедров», из которых доктору Гарину с компанией пришлось бежать, поскольку санаторий подвергся точечному ядерному удару (а в том времени — это рутинное явление), не унывал и построил в Барнауле Аквамир, куда пригласил Гарина с его пассией, медсестрой Машей, но и тот взорвали как раз во время их визита. Гарин выжил, о судьбе Маши до конечного пункта своего вынужденного путешествия-приключения, Хабаровска, что под японцами (а они надежнее китайцев, потому Гарин его и выбрал), ничего не знал, а самое страшное произошло, когда его похитили с речного берега черныши.
Черныши — это специально выведенная порода людей, полностью покрытых шерстью: «Их история началась в 1969 году, когда КГБ удалось выкрасть американские генетические разработки по созданию суперсолдат, устойчивых к холоду и неблагоприятной климатической среде. Через два года Сенат закрыл американский проект. Но советские его продолжили». Проект замораживали, возобновляли, Горбачев закрыл окончательно, решив выселить этих суперсолдат на Крайний Север, и тогда «убив ночью охрану и завладев оружием, подопытные бежали. Лесами они ушли в барабинские болота, благо сырость, тамошние комары и гнус из-за густого волосяного покрова были для них неопасны. Там они укоренились и размножились. (..) Активизировались они после Третьей войны, причем довольно круто, делая быстрые и коварные ночные набеги».
Доктор Гарин оказался в плену, фактически, в концлагере, бежать оттуда было некуда, а множество разноязыких пленников не понимали языка чернышей, как и те не знали языков, кроме своего. Была лишь одна женщина, черныш-альбинос, покрытая не черной, а белой шерстью, которая служила переводчиком, остальные общались со своими заключенными ударами молотка по голове, а заболевших или непослушных сбрасывали в болото. Доктору повезло, как везло и во всех прочих местах, где он появлялся, именно потому, что он доктор. Фактически, единственная востребованная специальность в рухнувшем мире будущего. Помимо работ, цели которых никто не мог понять, по выпиливанию сотен тысяч деревянных смартфонов, доктор лечил, ему даже оборудовали отдельный кабинет, а переводчица-альбинос была его надсмотрщицей, или ассистентом. В ней и заключалось его спасение.
Язык романа, как можно увидеть из приведенной цитаты — это как бы язык историка, бесстрастно излагающего канву событий. В «Метели» он был как бы чеховский, в предыдущих романах тоже «как бы» прочих русских классиков и советских писателей, а здесь — хроника, местами псевдомедицинская, а в основном псевдоисторическая. Хотя не так уж и псевдо, если читать события хроники как метафоры.
Язык хроники в романе прослаивается текстами разных жанров — фрагменты романа («Утреннее августовское солнце со всепоражающей настойчивостью обливало нежно-золотистой глазурью дачное Подмосковье»), который читает Гарин, магическая книга 15 века, которая сыграет самую важную роль в жизни доктора («И без единой буквы! — Как так? — Одни рисунки. На телячьей коже. — Средневековый комикс? — спросила Маша. — Нет, мадмуазель, не комикс. Магическая книга»), сказка («Кирстен тем временем бросила серебряную паутинку на золотой орех, и он исчез»), валявшаяся возле лавочки раскрытая книга, изорванная на самокрутки, от которой «осталось лишь несколько страниц. Она была старая, вероятно, прошлого века, с дешёвой жёлтой бумагой. И на русском». Это были страницы из жизни сталинских чекистов, с «особыми папками», расстрелами и характерным говорком персонажей: «А вот просто Иванов Иван Федорович, тоже попал в право-троцкистский блок, угораздило… и тоже пуля в затылок тебе, Ваня, чпок… Сноп Исаак Соломонович, «за» (резолюция Сталина — ТЩ) и чпок…». А вот и пожелтевшие листки для подтирки в деревенском сортире, «Гарин стал читать: «сеевич, надо что-то делать с крышей, от этого нам никуда не деться…» — малограмотное не то письмо, не то дневник. Еще книга «в мягком пластиковом переплёте», которую Гарин нашел в свалке вещей прежней, свободной жизни, находясь в рабстве у чернышей. Из нее доктор прочитал совсем немного, потому что куда более «говорящими» оказались футболки (и та самая, с надписью Vladivostok 2055 — датой, ориентирующей нас во времени действия), рюкзаки, банка с кока-колой, зажигалка, пачка сигарет. Всё то, что черныши отбирали у своих пленников.
Однажды работы по производству деревянных копий смартфонов прекратились, и своих рабов черныши собирались утопить в болотах, поскольку они были больше не нужны (поначалу им, конечно, обещали: будешь хорошо работать — через два месяца пойдешь домой, но это говорилось, чтоб у рабов был стимул работать). Суперсолдаты, которых власть вывела для того, чтобы сделать своими рабами, сами стали властью. И это еще один вид обособленного социума из представленных в романе.
(В сегодняшней жизни тенденция к обособлению территорий уже есть: в парижских пригородах, на московских окраинах, а недавно подобие анклава возникло в самом центре Москвы: в район Малой Бронной теперь нельзя въехать после семи вечера, если ты не здешний резидент).
Доктору повезло увидеть, для чего нужны были деревянные «смартики», как их называют герои романа, или «омороты», как их зовут черныши: в священный день, раз в году, из них строится гигантский топор, «мохавта», этакая Вавилонская башня, которая поджигается и медленно горит. «Гигантский, упирающийся в ночное небо, топор словно был собран из пикселей! Гарин вспомнил допотопные компьютеры дедушки, где пространство его любимой игры Quake было собрано из таких крошечных кирпичиков. Когда компьютер барахлил, интерьер и персонажи игры разваливались на эти кирпичики». Карго-культ, похожий на любой культ.
Собственно, в этом месте романа язык меняется. Хроника кончается, начинается магия. А все встроенные обрывки текстов показывают: это не роман о теоретически реальном, но роман-реальность, не волшебная сказка, но сказка-реальность, это не про кошмары далекого прошлого, но кошмары здесь и сейчас, это не письмо/дневник, но это и письмо, и дневник, и это воззвание к средневековой магии в новом средневековье. Потому что кроме магии ничего не остается, она — сверхконцентрация, дающая на выходе чудо, подсказывающая этот выход. Чудо — ощипанное, поломанное, но, как говорит в конце Гарин: «Это наш мир. Самый лучший мир во Вселенной». Мир, где остались обрывки, отрывки людей, текстов, стран, понятий, где всё и разъединилось, и смешалось одновременно. Гарин периодически сыплет несуществующими, бессмысленными пословицами (почти из фольклора наших бонз), люди и зомби стоят рядом за стойкой бара, бути, б/у президенты, выступают в цирке, а средством передвижения становятся «Маяковские» — трехметровые роботы, несущие на закорках пассажиров. Но некая, словами не определимая, и черная, как у чернышей, и белая, как в той средневековой книжке, магия, как-то этот мир-инвалид держит.
© Текст: Татьяна Щербина