Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 57, 2021
Маленький французский городок, в нем художественная галерея, а в галерее — выставка. Город стар, он окружен крепостными стенами, построенными еще при Филиппе Красивом, пространство внутри стен буквально набито туристами, потому что это — долина Луары, и это — август месяц, время отпусков, тысячи людей приезжают смотреть замки. Всюду экскурсионные автобусы, автомобили, велосипеды, дети, собаки. Магазины, рестораны, лавки с сувенирами. И всюду висят афиши, которые предлагают посетить эту выставку, которая находится в самом центре города: куда ни иди, мимо нее не проскочишь. Возле входа расположены несколько стендов, которые содержат всю о ней информацию. Чувствуется, что здесь поработала грамотная и твердая рука куратора. Все выверено идеально, как в аптеке. Ровно половина представленных на выставке художников — женщины. Один из участников мулат — судя по внешности, и выходец из Испании или Латинской Америки — судя по фамилии. Другой — явно китаец или вьетнамец. С тематикой тоже не ошиблись. Авторов волнуют экология и глобальное потепление, этические аспекты урбанистики, проблемы гендерного неравенства.
Сразу представляешь, что каждый из этих художников получил профильное образование в престижном, с прекрасной репутацией вузе, где обучают по специальности «современное искусство». Например — в итальянской Nuova Accademia di Belle Arti или в Академии Художеств в Вене. Он посещал практические семинары, стажировался, работал над дипломом. Его работы принимал и оценивал преподаватель, какой-нибудь известный в своем кругу «социально-политический художник, работающий в рамках постколониального дискурса». Потом наш студент получил диплом, с кем-то сотрудничал, где-то выставлялся. И вот в результате усилий, стараний, возможно — интриг его произведения стали частью выставки, которую придумал куратор, в том же институте получивший специальность «менеджер в области культурных мероприятий».
Велась большая подготовительная работа, выбирали помещение, продумывали, где и как разместить объекты искусства, печатали каталог. На вернисаже наверняка присутствовал мэр города, местные журналисты, сами художники. Пили шампанское, клали на тарелки оливки и примечательный местный сыр, которым издавна славится регион. Каждый из художников дополнит отчетом об этой выставке свое портфолио. Потом, возможно, его пригласят в крупный международный проект, после этого можно рассчитывать и на индивидуальную выставку. Во всех этих процессах задействована масса людей, все заняты, все — при деле.
И все это абсолютно никому не нужно. У туристов, у местных жителей, у мужчин, женщин, малых детей, школьников, пенсионеров эта большая выставка в центральной галерее города не вызывает не только радости или восторга, но хотя бы самого слабого интереса. Наша гостиница была рядом, и все то время, пока мы там жили, я проходила мимо выставочного зала раз десять на день. Но ни разу я не видела, чтобы туда кто-то вошел или оттуда кто-то вышел. Город, еще раз повторяю, наполнен туристами. Люди платят большие деньги, чтобы посетить окрестные замки — Шамбор, Шенонсо, Блуа. Это недешевое удовольствие, билет в два замка на семью из трех человек обойдется в сотню евро плюс дорога. Посещение же выставки актуальных современных художников абсолютно бесплатно для всех групп и возрастов. Заходи не хочу. Но — никто не хочет.
А я туда зашла. Предсказуемым образом я оказалась одна, и никто мое одиночество не нарушил, пока я бродила по залам. В первом из них лежит плоский серый камень, на него проецируется рябь морских волн, из динамика слышны крики чаек и вздохи моржа. То есть это — экология. В другом зале — урбанистика. Метафора современного города. Стоит извилистая конструкция, напоминающая пчелиные соты, состоящая из множества деревянных коробочек, очень много таких коробочек, вероятно их делать — адский труд, интересно, художник сам их выпиливал или кому-то поручил. Еще одно высказывание на темы урбанизма — тихо шелестящий механизм из металлических решеток и шаров, все это вращается, поворачивается на шарнирах, а в решетках фотографии детей с разным цветом кожи. В следующем зале был мрачный черный занавес, за которым вероятно таилось гендерное неравенство, но я туда уже не дошла, потому что мне надо было идти на автобус. Собственно, меня на выставку и занесло из-за того, что я дожидалась транспорта, а остановка была рядом с галереей. Покинула я пустынные залы без сожаления и печали, потому что нечто подобное уже видела сто раз, и коробочки такие же или похожие наблюдала, и вздохи моржа слышала. И тогда, и сейчас это оставляло меня совершенно равнодушной. А вот удивительная, кружевная, закрученная в спираль лестница в замке Блуа волшебным образом гораздо больше говорила мне о мире, имела гораздо большее отношение к моей жизни, чем актуальные произведения современных художников, хотя ее построили больше пяти столетий назад, и даже имя архитектора неизвестно.
Мне не стоит издеваться над художниками, на чью выставку никто не пришел. Я сама недавно оказалась в таком же положении. Однажды уважаемый и известный литературный, как принято говорить, культуртрегер пригласил меня выступить на вечере женщин-литераторов. Я согласилась, сама не зная, почему. Итак — холодный и пасмурный вечер в самом начале зимы. На улице дождь, снег, мерзость. Помещение в каком-то коворкинге, обстановка скромная: минимализм и техностиль, всюду стульчики из гнутого металла. На эти стульчики сажают меня и еще двух каких-то дам. Друг друга мы видели первый раз в жизни. Тут же выяснилось, что говорить нам вместе было абсолютно не о чем. Ничего, кроме гендерной принадлежности нас не объединяло. Наш общий разговор не клеился, но ведущий склеить его не пытался. Правда он изредка задавал вопросы. «Не являлось ли для вас травмирующим фактором то, что вы по сути протестуете против тотального патриархального доминирования мужчин в литературе?» — «Откровенно говоря, мне в голову не приходило об этом задуматься!” — “Большое спасибо, очень интересно, ваш ответ очень важен для нас”.
В общем, веселого было мало. Особенно если учесть, что слушателей у нас было столько же, сколько зрителей на описанной мною выставке — то есть нисколько. В зале сидели жена или подруга культуртрегера, плюс еще одна девушка — его ассистентка, еще фотограф, еще молодой человек, который должен был об этом мероприятии написать в сетевое издание, плюс еще служитель этого коворкинга, который все это время с кем-то переписывался в телефоне, ожидая, когда мы, наконец, очистим помещение. С моей точки зрения весь этот вечер был просто катастрофическим провалом. С другой стороны — а я бы пришла на подобное мероприятие просто как зритель? Нет, конечно, никогда в жизни. Сидят незнакомые друг другу люди, отвечают на дурацкие вопросы. Какой «травмирующий фактор?» Какое «тотальное патриархальное доминирование?» В любом книжном магазине у половины изданий авторы — женщины. (А если брать беллетристику, то и две трети) И почему из всех моих идентичностей им приглянулась именно принадлежность к женскому полу? У меня их много, как у любого нормального человека. Я — любительница Венеции, обладательница сибирского кота, садовод, человек с близорукостью, отягощенной астигматизмом. Кстати, если бы сделали вечер литераторов — обладателей котов, он бы имел все шансы получиться несравненно более живым и интересным — и участникам нашлось бы что сказать, и зрителей точно пришло бы побольше. А если говорить о сфере, где я более-менее действительно чувствую себя представителем уязвимой и дискриминируемой группы, то это как раз связано с близорукостью. Недавно в парижском метро я не могла разглядеть, где мне делать пересадку, настолько мелким шрифтом была напечатана схема. Пришлось доставать телефон, фотографировать ее, а потом на экране увеличивать. Но даже если собрать других похожих на меня бедолаг и заставить их обсуждать, как эта наша идентичность отражается в творчестве, получится точно такое же унылое занудство, мы точно так же будем таращиться друг на друга нашими подслеповатыми глазами, нам точно так же нечего будет друг другу сказать.
Когда вечер закончился, я колебалась — то ли высказать то раздражение, которое накопилось за полтора часа бесполезно потраченного времени, то ли утешить организатора, которому сейчас, очевидно, очень тяжело и неловко. Я лицемерно стала говорить, что все прошло не так уж плохо, а в какой-то момент даже и очень неплохо… Но к моему удивлению, он был весел и оживлен, словно канарейка. Он совершенно не считал это мероприятие провалом. Все, кто обещал выступить, пришли. Уложились в положенное время, произнесены правильные и модные слова: «дискурс», «доминирование», «травма», «патриархальный», «идентичность». Вряд ли за проведенную работу ему светили большие деньги, но это важная вещь в репутационном плане, он добавит отчет в свое портфолио, потом можно будет рассчитывать на какую-нибудь интересную зарубежную стажировку, а если повезет — на должность в западном университете. И в этом плане все прошло просто прекрасно. Все было правильно, все в рамках мейнстрима, все отличалось умеренностью и аккуратностью, что еще желать?
Тут дело не только в той выставке в провинциальном городе или в том неудавшемся вечере. Дело в общем явлении. Искусство в современном мире (по крайней мере — некоммерческое искусство) все чаще стремится выполнять утилитарные, прикладные функции, но одновременно становится все более герметичным. Художник даже не стремится выполнять эстетические задачи, да и мало кто от него это требует. Главные его достоинства — умеренность, аккуратность, благие намерения и следование мейнстриму.
Он превращается в функционера, исполнителя, который, как говорили в советское время, «брошен» на определенный участок. Это может быть экология, тема миграции, преодоление колониального наследия, гендерная небинарность… список получится длинным.
Когда он завершает свой труд, описания и отзывы критиков напоминают скорее инструкции к какому-то агрегату, в принципах действия которого сложно разобраться, я еще сложнее — понять, зачем он вообще нужен. «Вы откроете этот небезынтересный роман, чтобы понять, как современная литература отражает женскую протестную субъективность». «Автор стихов конструирует новый дискурс, одним из знаковых моментов которого является квир-нарратив». «Реализм картины становится мощным режиссёрским инструментом критики патриархальной культуры и капиталистической эксплуатации» — это рецензия на фильм «Атлантика», который завоевал «Гран-При» на прошлом Каннском фестивале, после чего канул куда-то в бездну, я не видела ни одного даже самого заядлого киномана, который бы его любил, восхищался и рекомендовал другим посмотреть. «Темы идентичности, власти, классового разделения и частной собственности очень релевантны в контексте всего происходящего в современном мире» — это статья арт-критика о проекте, который молодая художница представила на последнем Биеннале в Венеции. Наверное, и критик — крепкий профессионал, и художница тоже, к тому же отлично понимает, что от нее хотят. Но как-то невозможно представить себе нормального, живого человека, который, прочитав это описание, сломя голову побежал бы на выставку ради собственного удовольствия, не по долгу службы, а потом рассылал сообщения друзьям: «Жалко, что вас не было со мной! Я до сих пор не могу прийти в себя от восторга!» Точно так же эти стихи не будешь, задыхаясь, читать своим знакомым, этот роман не придет в голову держать у себя на столике рядом с кроватью, его страницы никогда не будут до неприличия истрепаны, и не оторвется переплет. Эту пьесу не будешь читать, если придут черные мысли, а бутылки шампанского под рукой не окажется. Не будешь предвкушать момент, когда ребенок вырастет, чтобы посмотреть с ним этот фильм.
Впечатление, что искусство, сделав странный пируэт, возвращается к модели, которая подозрительно напоминает ту, что существовала в СССР времен позднего застоя. Художник поднимает важные вопросы, ведет себя смирно, он скромен в быту, безупречен в плане нравственности, его политические взгляды полностью совпадают с повесткой дня. «Не себя выявляет поэт, а только выполняет социальный заказ», как писал Осип Брик в журнале «ЛЕФ»
В восьмидесятые годы прошлого века у меня была соседка, она жила на одной с нами лестничной площадке. Она была поэтессой или как бы сейчас сказали — поэткой. Но в те времена таких, как она называли “совпис”, то есть “советский писатель”. Она создавала поэмы и стихи про Ленина, партию, БАМ, борьбу за мир, счастливую долю советских женщин. Изготовляла поэтические приветствия Олимпиаде или очередному съезду КПСС. И еще она была, как тогда говорили, ”нацкадр”, приехала в Москву из Средней Азии, и это находило отражение в ее творчестве. То есть в ее стихах герои гражданской войны сражались с не с колчаковцами, а с басмачами, лампочки Ильича загорались не в деревнях, а в кишлаках. Ее произведения часто публиковались в журналах, она мечтала и об отдельном сборнике, и, кажется, с помощью каких-то зверских интриг его себе добыла. Раз или два в год получала путевку в дом творчества писателей в Дубулты или Пицунду. Она часто ездила на встречи с читателями, встречалась со школьниками, как-то раз присутствовала на торжественном открытии гидроэлектростанции, и после того, как разрезали ленточку, читала собственные стихи по поводу этого события. При этом никому, даже самым правоверным последним сохранившимся коммунистам не могло прийти в голову, что эти стихи можно читать просто так, для собственного удовольствия.
Разумеется, мне и моим сверстникам эта тетка казалась каким-то архаическим и странным существом. Но сейчас я понимаю, что по современным меркам она могла бы считаться вполне актуальным мейнстримным персонажем. Она была женщиной, что уже прогрессивно. Она принадлежала к национальным меньшинствам, что еще лучше, значит, соблюдается принцип diversity. К тому же, супруг ее выпивал, и она в таких случаях его била (особенно, когда сама была поддатая), то есть осуществляла принцип “girl power”. Мы тогда думали, что эта дама — унылый обломок прошлого. Но никому даже не могло прийти в голову, что это вполне себе — гостья из будущего.
Я вовсе не хочу сказать, что с искусством, которое решает прежде всего художественные, эстетические задачи, мы навсегда распрощались, и теперь с нами навсегда только произведения, которые «отражают актуальную повестку», «напоминают о важности проблемы», «демонстрируют владение аппаратом прогрессивного гендерного мышления». Возможно, все будет происходить как раз наоборот. (В конце концов мы помним, каким ярким было нонконформистское искусство в поздние советские годы). Превращение художника в «прислугу за все» не может не вызывать раздражение — а это тоже сильное чувство. Оно может придать искусству новый импульс. Этот тупик настолько безнадежен, что из него неизбежно захочется вырваться.
С другой стороны, когда искусство воспринимается только как утилитарный инструмент, который должен помочь обществу решать социальные проблемы — это плохо, скорее, для общества, чем для искусства. Это признак застоя и общего неблагополучия. Поэтому возможно, лет через двадцать или тридцать мы будем жить в мире с интересным и ярким современным искусством, блестящим кинематографом, оригинальной, немного декадентской музыкой. Вопрос — что там будет помимо этого.
© Текст: Екатерина Шерга