Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 57, 2021
Читаю воспоминания Виктора Черномырдина. Том второй. «Народный премьер». Глава вторая. «Реформы и шокотерапия».
Вот несколько важных для моей темы цитат.
«Беда нашей страны прежде всего в том, что проводить реформы в 1990-х начали столь далекие от реальной жизни России люди, что, кажется, до того они на Луне обитали!» (Не сомневайтесь, это не про Горбачева, Рыжкова или Павлова, последних руководителей СССР — это именно про Гайдара). А вот еще.
«При формировании «правительства реформ» стали выдерживать принцип никого из бывшего союзного правительства не брать, чтобы реформы не тормозить — все свои. И это был большой минус: собрались в основном теоретики, почти ни у кого не было опыта практического руководства ни в одной сфере, ничего. И советников набрали американских. Всяких».
(Тут уже никаких сомнений, «ученые мальчики в розовых штанишках», вот это все про них, все такое знакомое — именно про Гайдара и его команду реформаторов).
«Это правительство, — продолжает Черномырдин, — с самого момента возникновения в народе получило название «правительства завлабов». Там действительно собрались в основном теоретики, бывшие руководители разных лабораторий, некоторые имели опыт работы в министерствах, но ведь для министра это ничтожно мало. Тут такой опыт нужен, что будьте любезны!».
Ну и, пожалуй, вот еще один пассаж — гайдаровское правительство глазами Виктора Степановича: «…Но на заседание правительства меня через некоторое время пригласили. Прихожу и диву даюсь: у них там чай, кофе, закуски, ходят в джинсах и кроссовках, курят, разговаривают между собой. Гайдар говорит, его перебивают, рукой кто-то машет:
— Погоди, Егор, тут интересная мысль возникла…
Клуб по интересам. Словно дети в кубики красочные играют. Только эти курят. Или в студенческой аудитории на семинаре спорную монографию обсуждают… На коленке и на клочке бумаги состав министерств расписывают: кто министр, кто зам… Забавно? Наверное. Но не смешно. Совсем.
Ребята они были, спору нет, образованные и по-своему симпатичные, но бесшабашные. Их главная беда была в том, что в силу возраста, отсутствия практического опыта, незнания реальной жизни и реальной экономики они, принимая кардинальные для страны решения, не предвидели, а многие и не могли предвидеть последствий этих решений! Не было у них практического опыта, совсем не было: ни работы на производстве, ни жизни настоящей, вне стен исследовательских институтов и дискуссионных клубов. А Россия — это не полигон для экспериментов: это живые люди со своими надеждами, чаяниями, и этим людям работать надо, детей растить — словом, жить».
«Но не знали эти министры в большинстве своем ни страны, ни людей России — всю жизнь в учебе: сначала школы, потом институты, потом аспирантуры и научные экономические изыскания, споры о «моделях развития». Привыкли они так жить. И, став министрами, продолжали жить, как привыкли».
…Поучительное, конечно, чтение — эти воспоминания Черномырдина. Тут дело, конечно, не в его формальной критике «гайдаровских теорий»: такой поверхностной критики и тогда, в начале 90-х, было навалом — и сейчас тоже. Другое важно — вот это искреннее изумление видавшего виды аппаратчика, прошедшего все советские ступеньки карьеры: как такой человек как Гайдар вообще смог оказаться во главе правительства? Как ему доверили? Откуда он взялся?
Не скроешь эту оторопь, с которой Черномырдин смотрит на своих как бы оппонентов (с которыми потом предстоит ему работать) — на этот мозговой штурм, например, где нет иерархии, где главное — это идеи.
Не скроешь ее, эту оторопь — ну да, идеи, знания, они у них есть, но почему, почему именно эти самые идеи и знания должны стоять во главе угла, когда речь идет о «жизни людей»? Разве «жизнь» — она про идеи, про знания? Нет, нет, она про «опыт», про «мудрость», про «авторитет»!
Тут мы должны, конечно, вспомнить, что сам Черномырдин — был человеком, как раз, очень обучаемым. Что он с самого начала не торопился резко менять гайдаровский курс, что именно при нем в правительстве работали такие единомышленники и друзья Гайдара, как Анатолий Чубайс, Борис Федоров, Евгений Ясин, Яков Уринсон, Александр Шохин и многие другие.
Правда, сам Гайдар с горечью говорил, что это был «самый дорогой образовательный проект в истории человечества», имея в виду именно Черномырдина, и те ошибки, те «дрова», которые ему приходилось «ломать», постигая схемы рыночной и переходной экономики.
Но тут мы опять углубляемся в споры экономистов, теорий, подходов, а речь-то о другом.
Речь о том, откуда взялось вот это искреннее изумление Черномырдина, эта степень непонимания, при первом же взгляде на Гайдара и его министров, которые в этих цитатах выражены очень остро и отчетливо?
…Глазами Черномырдина смотрит на тогдашнее «правительство завлабов» сама русская история — и имперская, и советская. История бюрократии, история чиновничества, очень жесткой властной иерархии, безгласного общества, история подавления внешних свобод и болезненного пестования «свобод внутренних», которые также легко попадали в разряд запрещенных и жестко преследуемых в периоды «похолоданий», в периоды озлобления и репрессий.
Взгляд Черномырдина (о котором и сам Гайдар в своих воспоминаниях писал как об очень порядочном, надежном человеке) — это именно взгляд оттуда, я бы сказал, из этой вот глубины веков.
Но как же такие люди, как Гайдар — действительно вопрос — могли оказаться во власти в том 1991-м году?* (*И тут я позволю себе процитировать отрывок из нашей с Андреем Колесниковым недавно вышедшей книги «Егор Гайдар. Человек не отсюда»).
Место опытных чиновников и бюрократов заняли те, кто никогда даже и не мечтал о том, что пройдет по коридорам власти. Это были типичные советские интеллигенты, кандидаты наук, младшие научные сотрудники, эмэнэсы, как тогда говорили, потолком карьеры для которых было написать диссертацию и заведовать лабораторией или кафедрой, да и то через много лет, если сильно повезет.
Но дело не только в их удивительных карьерах и неожиданных взлетах.
Изменился сам тип российского государственного человека.
А ведь тип этот — при всех изменениях общественного строя — оставался прежним сотни, а может быть, и тысячи лет. Этот тип основывался прежде всего на принадлежности к правящему сословию. На негласном договоре лояльности. Индивидуального должно было быть в «государственном человеке» ровно столько, чтобы оно не мешало проявлению общего — то есть свойств, подчиненных исключительно корпоративным, государственным целям и задачам.
«Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм, — писал Салтыков-Щедрин в «Истории одного города». — Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Скоро, однако ж, обыватели убедились, что ликования и надежды их были, по малой мере, преждевременны и преувеличенны. Произошел обычный прием, и тут в первый раз в жизни пришлось глуповцам на деле изведать, каким горьким испытаниям может быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие. Все на этом приеме совершилось как-то загадочно. Градоначальник безмолвно обошел ряды чиновных архистратигов, сверкнул глазами, произнес: “Не потерплю!” — и скрылся в кабинет. Чиновники остолбенели; за ними остолбенели и обыватели».
Изображение чиновничества в русской литературе — как правило, черная сатира, всегда доходящая до абсурда.
Вот, например, как писал о чиновниках главный редактор журнала «Огонек» Виталий Коротич, через сто с лишним лет после Щедрина: «…Закройте депутатские столовые, где кормят за бесценок, ликвидируйте гараж спецавтомобилей, а сами автомобили продайте. Перестаньте предоставлять господам депутатам спецдачи и спецквартиры в специальных домах… Дайте слугам народа погрузиться в реальное бытие!… По моему мнению, наше чиновничество совершенно безыдейно. Оно служит за свою похлебку с приправами и готово за нее служить кому угодно. Оно уникальное и во всемирном масштабе, единственная непобедимая и легендарная сила, вызревшая в стране…
Весной 1999 года я разговорился с Александром Николаевичем Яковлевым на одну из любимых своих тем: о всемогуществе и неистребимости чиновничьего племени.
— Вы неправы, — сказал Яковлев. — Чиновничество еще и как истребимо. Только на нашей памяти проходила не одна чистка. И с партийной знатью разбирались, и с хозяйственниками, и с научной или военной бюрократией. Это саморегулирующаяся машина, если одна ее часть избыточно разрастается и начинает грозить другой, происходит саморегулирование».
В изображении Щедрина, в изображении Герцена, в изображении Коротича, в знаменитой книге Михаила Восленского «Номенклатура» наше чиновничество (советское или российское, не важно) выглядит действительно устрашающе. Это безличная темная сила, подминающая под себя любые общественные процессы, некая корпорация монстров, справиться с которой не под силу никаким отдельным людям.
На самом же деле сила этой корпорации состоит лишь в том, что кроме нее управлять в России больше некому. Никто за этот труд больше не берется, интеллигенты от него бегут. Чиновники от обычных людей отличаются именно тем, что любят и умеют управлять, говорить с «массой», принимать решения, устранять препятствия, произносить нужные слова в нужный момент. Это особое искусство, и овладеть им удается не сразу. Недаром и в советское время, и сейчас нужно было пройти все ступеньки управленческой карьеры, чтобы подняться наверх. Поработать на заводе для строчки в автобиографии, затем вступить в партию, стать сначала мелким начальником, потом покрупнее. Приобрести важного и влиятельного босса — это обязательно. Затем назубок выучить сословную этику, сословные правила, и постепенно стать частью корпорации.
Однако в конце 80-х — начале 90-х годов эти незыблемые традиции, неожиданно были сломаны.
Во власть пришли другие люди — и шли они совершенно другим путем. Не через «ступеньки», не через суровое подчинение правилам игры, а через выборы и публичную политику.
Это был массовый приход во власть другого человеческого материала.
Удивительно, но в масштабах большой России главным «лицом» всей этой формации стал именно Егор Гайдар. Человек, который никогда даже и думать не думал о публичной политике или о выборах. Человек, который мыслил себя только экспертом, технократом, «спецом». Человек, который всегда предпочитал оставаться в тиши своего кабинета.
Однако именно ему предстояло на своем примере доказать миллионам, что во власти возможен и даже очень нужен другой тип. Что возможен и даже очень необходим новый лидер — им вполне может быть интеллектуал, условный «очкарик» (хотя Егор и не носил очков — только в конце жизни, и то для чтения), который движим не властными инстинктами и не сословными правилами, а только своими идеями и идеалами. Что возможен и даже необходим обществу не «хозяин» и не «крепкий хозяйственник», не человек системы (пусть даже сам взбунтовавшийся против системы), не «вождь» и не «спаситель нации», а самый обычный гражданин.
Егор Гайдар был, наверное, первым таким человеком во власти. Самым обычным — и тем самым необычным. Со всеми своими слабостями, которых он не скрывал. Самым простым — и в этом смысле незаурядным.
Все остальные подтягивались вслед за ним. Хотя исторически шагнувшая в политику формация «завлабов» опережала Гайдара — и, скорее, как океанская волна, несла его на себе. Впрочем, сейчас… в большой моде утверждения о том, что Гайдар сам был частью «номенклатуры», партийно-государственной системы.
Да, из-за тех нескольких месяцев, которые он провел в «Коммунисте», «Правде», в кабинете члена редколлегии, он формально принадлежал к советской номенклатуре. Но реально, по всем своим типологическим и личным чертам, — Егор не просто к ней не принадлежал; наоборот, он обозначил ту историческую границу, за которой время советской номенклатуры закончилось безвозвратно.
И, конечно, тут же возникает вопрос: а будет ли востребован этот тип лидера вновь, в другой эпохе?
Да, русская история (глазами Черномырдина) смотрит в приведенных отрывках на Гайдара и его друзей почти с нескрываемым ужасом. И ведь взгляд этот нельзя не признать в какой-то степени — точным. Черномырдин искренне не понимал, как можно доверить такую махину — таким мальчишкам. Как в бюрократической системе можно так выглядеть, так говорить, так себя вести. А если не бюрократическая — то какая же она? Конечно, бюрократическая — миллионы подчиненных звеньев, мириады исполнителей, винтики и колесики — все то, из чего именно и состоит эта машина, в каком бы государстве она не родилась и как бы ни называлась.
Черномырдин знал, о чем говорил: сам он все эти винтики и колесики перещупал и перебрал своими собственными руками, плоть от плоти тогдашней хозяйственной элиты, ее кровиночка и ее гордость.
Глупо спорить — сам Гайдар с горечью говорил, и не один раз, что основная проблема для реформирования экономики — это как раз потеря управляемости, отсутствие лояльных исполнителей, саботаж и ступор госмашины, я мог бы привести не одну его цитату по этому поводу. Партия ушла, и вместе с ней ушли привычные механизмы, привычные приводные ремни, все болталось в воздухе, все перенастраивалось и переналаживалось, а пока царил жуткий хаос.
Но ведь не Гайдар был в этом виноват, и по совести говоря — да, было жутко и трудно всем, в том числе и ему, но миновать этот период было невозможно.
Понимал ли Черномырдин, что в этот переходный период только такое правительство и было возможно?
Может быть, понимал своим глубоким народным умом, своей интуицией, и все равно все его существо, весь его опыт сопротивляется этой мысли — удивительны эти глухие оговорки Виктора Степановича, «конечно, умные», «конечно, образованные», «конечно, Гайдар грамотный экономист» — но опять прорывается в них все тот же вопль возмущенного, даже оскорбленного чиновничьего сердца (в хорошем смысле чиновничьего, а в каком же еще) — ведь не эти достоинства являются базовыми, основными для руководителя такой страны.
Не знания — знания о рыночных категориях, моделях, переходных в том числе. Не способность рождать идеи. Нет, не это… Совсем не это.
И дело, конечно, совсем не в Черномырдине — его глазами, повторяю, смотрела на Гайдара вся русская история, вся формация прежних руководителей (которых газетчики того времени неудачно окрестили «красными директорами», во-первых, отнюдь не всегда красными, и отнюдь не всегда директорами) — именно они, с одной стороны, не смогли удержать свои позиции, сохранить свои заводы и фабрики в прежнем виде под натиском перемен, а с другой — именно они и сломали гайдаровские планы, и довели страну до кровавого противостояния в 1993-м.
И тут возникают, конечно, и другие вопросы — а был ли Гайдар чем-то исключительным в этом потоке русской истории, в какой ряд его вообще возможно ставить? И что означает это его внезапное появление? Для будущих, так сказать, поколений?
Сам Гайдар, разумеется, видел себя в ряду дореволюционных экономических реформаторов, скромно упоминая в мемуарах о том, что их судьба всегда в России была печальна — Витте, Столыпин. Но это примеры известные — и вряд ли они так уж много нам скажут (разве что о всегдашней нелюбви России к своим реформаторам, тут спору нет). Скажут о самом Гайдаре. Все-таки и Витте, и Столыпин, и сопутствующие им деятели царского правительства были частью тогдашней сложно устроенной бюрократии и прошли немалый путь, то есть, по терминологии Черномырдина, «знали жизнь». Другой пример, на который ссылается и Гайдар, и его соратники — большевистский министр финансов Сокольников, автор денежной реформы, создатель «золотого рубля», то есть короткой, но оттого еще более легендарной истории советской конвертируемой валюты.
Аналогии с большевиками, впрочем, это скорее, прерогатива врагов Гайдара — именно в большевизме их и упрекали, именно с ленинским жестоким и безрассудным правительством и сравнивали: тех, которые большевиков и советскую власть, казалось бы, сильно не любили.
Но основания для такого сравнения все же были — хотя одни разрушали частную собственность и рынок, а другие их устанавливали вновь, одни расстреливали буржуазные (гражданские) свободы, другие за них боролись.
Но… и те, и другие пришли на волне революционного идеализма. И те, и другие главным своим капиталом считали именно «идеи». И тех, и других упрекали в том, что их «идеи» оказались химерами. И те, и другие уступили власть сменившим их циничным «государственникам».
И вот тут стоит вспомнить, кого же все-таки сам Гайдар считал (в политике, а не в экономике) своими предшественниками, на чьи уроки (порой очень горькие) он опирался в трудные моменты. И выясняется, что это — деятели Временного правительства, первые думцы, профессора и интеллигенты, люди не октября, а марта 1917 года. Милюков, Набоков-старший, князь Львов — их Гайдар всегда вспоминал в связи с ситуацией октября 1993-го, когда власть едва вновь не перешла к «красным», к новым большевикам.
Эти люди пришли во власть через выборы, через открытую публичную политику (да, пусть царская власть рухнула под напором митингов и демонстраций, вооруженных столкновений, но Временное правительство было выбрано и сформировано тогдашним парламентом, оно прежде всего было законным).
Ровно то же можно сказать и о той формации политиков, к которой принадлежал сам Гайдар — это были люди, которые пришли на волне выборов. На волне хлынувших в общество гражданских свобод.
Их власть была законной в самом классическом понимании этого слова.
В книге о Гайдаре мы с Андреем Колесниковым приводим лишь несколько таких примеров — это, например, Владимир Рыжков, демократический активист, вчерашний студент, на волне перестройки и гласности ставший сначала вице-губернатором целого Алтая, а потом вице-спикером Госдумы. Это, например, Игорь Кожуховский, шахтер, участник забастовочного шахтерского движения — в дальнейшем вместе с Немцовым и Гайдаром соавтор угольной реформы, заместитель министра. Это и Сергей Филатов, «обычный кандидат наук», технарь, на волне выборов 1990 года ставший одним из руководителей Верховного Совета России, а затем и главой администрации президента Ельцина. Это, конечно же, Собчак и Немцов — один юрист, другой физик, ученые, демократические активисты, совсем не «номенклатура», проделавшие на волне публичной политики, на волне новых свобод, на волне выборов, пусть трагический, но яркий путь в истории. И еще сотни имен. Еще сотни подобных биографий.
Это другая формация руководителей. Они появились в те годы, когда требовались иные компетенции — ясный ум, начитанность и интеллект, живая грамотная речь, понимание тех самых «моделей развития», над которыми потешается Черномырдин. И умение вести предвыборную кампанию, ценить свою публичную репутацию, отвечать за свои слова перед избирателем. Все это — понятные в любой стране компетенции публичного политика.
… Да, Гайдар, конечно, уникален и неповторим. И мы пытаемся показать это в книге. Но вместе с тем говорить о том, что он случаен в нашей истории — нельзя. Нет, он далеко не случаен.
И время, когда связная речь и глубокие знания, а не умение «строить» и пугать подчиненных сдавленным рыком наподобие глуповских губернаторов — станут главным умением политиков, это время отнюдь не за горами.
Нет, не за горами… если, конечно, мыслить исторически.
Так, как Гайдар и мыслил.
© Текст: Борис Минаев